То есть потом-то привилегии, конечно, растлевали их — но первым и основным толчком являлась объективная потребность в определенных условиях и столь же объективная невозможность эти условия создать за счет, что называется, продукции отечественных производителей.
В значительной мере уже при храбреце Хрущеве, поклявшемся зарыть капитализм, а в брежневское время — и совсем во всю ивановскую, высший слой номенклатуры питался, одевался, увеселялся, обставлял свои хоромы и восстанавливал подорванное непосильными интригами здоровье НЕ продукцией своей страны.
Происходит в стране какое-то научное и промышленное шевеление, или нет — ЛИЧНО владыкам естественнейшим образом стало НЕ ВАЖНО (ну, разве что геронтология их волновала исключительно отечественная — великая же тайна была от всех врагов, что наши вожди стареют…). Они управляли страной — но как людей, как нормальных мужчин и женщин их интересовало лишь производство в странах евроатлантического замеса. Параллельно, симметрично с Архипелагом ГУЛАГ в стране возник и, в отличие от ГУЛАГа, неудержимо рос Архипелаг Атлантида.
Все, что не Атлантида, постепенно стало по условиям добывания и ПОНЯТИЯМ проживания, если с Атлантидой сравнивать, чем-то вроде основательно присушенного Никитой сталинского ГУЛАГа. Так сказать, взамен. ГУЛАГ умер — да здравствует ГУЛАГ.
Кто в лагерях в наибольшем почете?
Тот, кто при кухне. И себя накормит, и нужным людям подбросит.
Это же мы видели в шестидесятых и, тем более — в семидесятых годах по всей стране. Еще Райкин высмеивал, картинно ужасаясь: товаровед, а идет, как простой инженер… мол, это же совершенно противоестественно, чтоб товаровед был уравнен с каким-то там инженером. Конечно, противоестественно. Закон зоны такого равенства не терпит.
Так что же тем, кто от кухни вдали? То есть — большинству?
Черта ли нам всем было в европейских либеральных ценностях! Кто там что в них понимал! Евроантлантическая цивилизация стала привлекательной только потому, что привлекательным выглядел ее быт. Повседневный быт, и только. Ведь большинству людей — нормальных, совсем не плохих людей — нужен в жизни только он; во всяком случае, в первую очередь — он. Это уж потом вражьи идеологи и диссида спохватились и на каждом западном ботинке, на каждой тряпке и железке стали пританцовывать: вот что дают права человека! Насколько это действительно так — отдельная тема (хотя пример нынешнего Китая заставляет усомниться в жесткой и однозначной корреляции); для нас сейчас существенно, что это действовало и впрямь оглушающе, вдумываться было трудно. Тряпки и железки-то были и впрямь хороши. Особенно по сравнению с убогим, подчас — ужасающим бытом наших будней.
И еще более особенно — по сравнению с бытом нашего же начальства.
Потому-то и работали денно и нощно глушилки, а низовые кагэбешники, бедолаги, блюли нашу идейность всеми доступными им средствами, кто как превозмогая вызываемую этим занятием тошноту (ну, за исключением садистов и человеконенавистников, разумеется — этим-то подобное занятие было в радость; но садисты попадаются где угодно, даже среди учителей в школах). Потому-то идеологи тогдашние так стращали нас странным словом «вещизм». Потому-то вожди так и боялись буржуазной пропаганды, так и берегли нас от нее. Потому что на НИХ самих она ДАВНО УЖЕ ПОДЕЙСТВОВАЛА. «Готов ходить хоть в бабкином салопе коль это модно в Западной Европе» — высмеивал молодежную тягу к дубленкам их давно отупевший «Боевой Карандаш» в то самое время, когда ИХ дети уже щеголяли во всем, что модно в Западной Европе, и это считалось совершенно нормальным. Аборигенов СССР сажали и расстреливали за валютные операции в размере жалкой сотенки баксов, атланты же и атлантки коллекционировали бриллианты… Они-то, вдохновители и организаторы всех наших побед, в душах своих ничего вражьей пропаганде противопоставить не могли — и потому были убеждены, что и мы окажемся столь же беспомощны и бессильны и ничего ей противопоставить в душах своих не сможем.
Стремление одеться так же, как твой начальник, и купаться в такой же, как у него, ванночке оказалось приравненным к антисоветизму. С этого момента советизм был обречен. Именно с этого, не раньше и не позже. Не лагерями Сталина и не перестройкой Горбачева он был погублен. Этим.
Шила в мешке не утаишь. Особенно с течением времени — когда волей-неволей, мало-помалу атлантический быт кусочками, огрызками, объедками принялся падать в среднее руководящее звено, потом — к родственникам и потомкам среднего руководящего звена, потом — к тем, кто как-то сумел присосаться к самым крайним, самым тоненьким капиллярам растекания по стране муляжей и бледных копий подлинной роскоши Архипелага Атлантида… Не от хорошей ведь жизни и не с жиру бесясь советские граждане, вполне еще преданные делу Ленина, переживавшие за Гагарина и за Кастро больше, чем за самих себя, уже в шестидесятых принялись лихорадочно носиться в поисках чешской обуви и польской косметики; а уж кому свезло достать для подруги австрийские дамские сапожки, тот вообще некоторое время ощущал себя при коммунизме.
Да что говорить! Я и сам, ничуть не желая своей стране зла и даже не помышляя о том, чтобы ей с кем-то изменить, тем не менее, впервые опубликовав рассказик в какой-то из стран тогдашней народной демократии и получив гонорар в каких-то чеках (уж не помню, как их звали), в восемьдесят пятом году галопом кинулся в соответствующий магазин («Альбатрос», что ли? на Васильевском, у Тучкова моста) и, теряя дыхание от восторга, купил себе синий бархатный пиджак. Он до сих мой лучший убор, и я до сих пор на все торжественные мероприятия шастаю только в нем. Помните, у Твена про Тома Сойера: «Костюм назывался тот, другой, и это дает нам возможность судить о богатстве его гардероба». Так вот ТОТ, ДРУГОЙ костюм был совершенно естественным, закономерным, неизбежным образом куплен ДАЖЕ МНОЮ, инстинктивно патриотичнейшим молодым человеком (а теперь, по авторитетному признанию «Литературной газеты», даже идеологом русского нацизма) не в обычном советском магазине и не на обычные советские деньги.
Так каково было тем, у кого несоветское постоянно мозолило глаза и торчало под боком!
Вы представьте только, как их жгло и снедало желание сделать так, чтобы оно было у них не под боком, а прямо под рукой! Ежедневно! Всегда! При покупке каждой новой рубахи и установке каждого нового унитаза!
Железный занавес, всякие там сталинские и просто советские запреты на, скажем, иномарки до поры до времени подтормаживали и подмораживали выпадение атлантической манны. Но ведь кто принимает законы? Да те самые люди, которые заинтересованы в манне больше всех.
Так началась демократизация и попытки влиться в общеевропейский дом.
Этак-то они еще при Брежневе начались. Мы об этом понятия не имели — об этих подспудных, но таких простых и очевидных причинах разрядки. А ведь до чего просто: прими соответствующий закон, разрешающий покупать и привозить, легально иметь здесь своим то-то и тот-то приобретенное за кордоном; а потом, когда законы утверждены — только руку протяни. И — купи…
Купи. Вот оно, магическое слово.
Но ведь покупать надо в обмен НА ЧТО-ТО!!!
Какая незадача. Тут-то все было к их удовольствию за так, за счет казны. Но буржуи этой прогрессивной методики улучшения жизненных условий не понимают. Деньги — товар. И никак иначе. Ну, подарить могут кое-что, но ведь тоже не за так, а за какие-то услуги; а услуги эти — штука хоть не слишком, но все же опасная и, во всяком случае. хлопотная. Просто купить — надежнее.
Нельзя этих людей осуждать. Представьте, как они устали и издергались, как осточертело им бояться всяких там комиссий партконтроля из-за, например, совершенно необходимой итальянской мебели для очередной дачи! Пусть мебель сия стоит столько, сколько какой-нибудь знатный сталевар, честный герой труда, годами ночующий у домны, за всю жизнь не заработает — это неважно, у него все равно нет возможности ее купить; а у них она была, была, и всего-то надо было — эту возможность РЕАЛИЗОВАТЬ.
А почему сын не имеет права месячишко отдохнуть на Гавайских островах? Словно какой-нибудь студент Шурик вынужден отдыхать в Крыму? Ну, пусть в госрезиденции, это естественно — но все равно, сказать срамно: в каком-то задрипанном, обыкновенном советском Крыму!
Ох, не вводи во искушение…
Повторяю еще раз: атланты не были виноваты. Экономическая ситуация не оставляла им выхода. Они бились в жестоких тисках. Но ни один нормальный человек, ни один заботливый семьянин не мог бы сделать иного выбора, чем сделали они. Потому что промышленность и культура производства собственной страны в принципе не могли дать им тех бытовых условий, которые постоянно были у них перед глазами во время тех или иных переплясов с басурманами. Условий, к которым они уже, в сущности, привыкли и на которые они — кроме шуток! — имели все права. Для того, чтобы устоять, надо было быть подвижниками.
Но про подвижников мы в начале все уже сказали.
Значит, следовало быстро и радикально решить две серьезные проблемы: первая — узаконить возможность частных и бесконтрольных контактов с заграницей с целью абсолютно легального приобретения и ввоза того, что нужно руководителям в быту. И вторая — узаконить возможность частного и бесконтрольного вывоза того, на что можно это нужное приобретать.
Мы-то думали, что перестройка — это падение железных стен для-ради свободы слова и совести, путь к процветанию и подъему экономики, раскрепощение творческой энергии широких масс, окончательный отрыв от тоталитаризма, полный крах системы лагерей… На самом деле это был кратчайший путь к решительному и кардинальному расширению Архипелага Атлантида и к превращению в один громадный лагерь всего, что к Архипелагу не относится.
Не надо понимать так, будто я однозначно считаю злом то, что было начато Горбачевым и довершено Ельциным. Свободы и права, возможность перемещения через границы по собственной инициативе, вне запретов и разрешений казны, ситуация, когда врать или не врать, продаваться или нет зависят только от твоего личного выбора — это великие достижения. Но надо понимать, что для нас все эти райские кущи были целями, а для тех, кто их организовывал — лишь средствами достижения их особых, совсем иных и строго определенных целей.
Самое забавное, что они, вероятно, не все и не вполне отдавали себе в этом отчет. Я не исключаю, что, например, Горби честно мог полагать, будто вот-вот и впрямь устроит народу небеса обетованные. То, что на пути к этим небесам ему и всем присным его сразу сделалось вольготнее и удобнее — это же было очевидным доказательством того, что верным путем пошли товарищи! Сейчас нам тут в Кремле стало лучше, а скоро и всему народу станет лучше!
Но, конечно, были люди, просчитавшие все гораздо жестче и точнее. Не могло не быть. Слишком уж все очевидно.
Уже в это время руководство страны в своей обычной человеческой жизни практически не зависело от экономики страны, руководимой ими. Эта экономика фигурировала в их политических планах, разумеется, в речах на заседаниях и пленумах; в рабочее время они, наверное, даже озабоченно хмурили брови иногда: ух ты, слабо работает экономика, опять не хватает денег на новую атомную подлодку и на новую безвозмездную подачку прогрессивному режиму людоедов в Экваториальной Африке… да-да, и еще на продовольственную программу тоже не хватает…
Но только в рабочее время. Только от сознания своего высокого долга и призвания, только в силу большевистской принципиальности и неусыпной заботы о народе.
Мы знаем, сколь сильны эти стимулы в наших вождях.
В остальном же, чисто по жизни, их волновало всерьез только функционирование НЕ СВОЕЙ экономики. Только колебания цен на НЕ СВОЕМ рынке и на НЕ СВОИ товары. А как могло быть иначе?
Психология…
Им уж и не нужен стал подъем отечественной экономики. Слова по этому поводу они произносить горазды были, но многие из них как раз оказались в нем НЕ заинтересованы. Опять-таки в первую очередь психологически: кому ж охота перестать чувствовать себя сверхчеловеком и оказаться вдруг в том же отношении к быту и комфорту, как и всякий, кто прилично зарабатывает? Это же унизительно! Ради чего тогда была вся карьера, все риски и интриги, предательства, унижения и прогибы перед начальственными креслами, полными старых маразматиков?
Дефицит и талоны для всех, кроме них самих, устраивал их гораздо больше. Да вдобавок давал возможность поднять народ на возмущение этими самыми маразматиками и на том возмущении самим шустро въехать в начальственные кресла…
Атланты просто не могли не дозреть до решения влиться в пресловутый общеевропейский дом посредством стряхивания с Архипелага Атлантида остальных девяноста пяти процентов так называемой империи. Другими словами, всего того, что этим Архипелагом не являлось. Они еще, скажу по совести, на удивление долго держались. Неплохие люди были, правда! Настоящие коммунисты!
Но дело было, наверное, не только в их замечательных личных качествах, а еще и в том, что в советскую пору существовало, например, среднее звено руководства, которое жило все-таки еще в СССР, в России, — а не в Архипелаге. Существовали выдвиженцы, работяги из низов, опора режима, какое-то время — плоть от плоти своих Челябинсков и Сыктывкаров. Существовали ведущие ученые, которые имели кое-какие возможности влиять на процесс принятия решений; власть нуждалась в них и в их лояльности из-за оружейных потуг, и прислушивалась к ним, но сами они в большинстве своем тоже оставались вне рамок Архипелага. Существовали властители дум, диссиденты, которые, мечтали о жизни как, как в Атлантиде — но не как в Архипелаге Атлантида, что существенно. Все эти группы хоть чуток, да уравновешивали естественный эгоизм жителей Архипелага — и обусловленную этим эгоизмом безответственность, пренебрежение страной.
В девяносто первом году и этому пришел конец.
Ельцинское распыление общегосударственной собственности привело к тому, что Архипелаг стремительно разросся. Теперь в нем живут ВСЕ, кто обладает хоть какой-то властью. Можно сказать и обратное: все, кто не живет в нем, не обладают ни малейшим влиянием на то, что происходит со всеми нами. Здоровье, благосостояние, быт атлантов практически не зависят от положения в стране, в которой они распоряжаются. Подобной независимости, подобного отрыва элиты от ЭКОНОМИКИ собственной страны (а, следовательно, и вообще от дел страны) не было ни в наполеоновской Франции, ни в предреволюционной России, ни в фашистской Германии.
А ведь теперь на самый верх внедрилась еще и так называемая мафия — не вполне точно предсказанное и не вполне управляемое порождение неизбежной стохастичности процесса дележа экономики империи между атлантами. Наследники преступных группировок, которые возникли во времена позднего застоя в виде «теневой экономики», распухли от деньги, зашибленной благодаря горбачевскому «сухому закону» на паленом спиртном, к моменту Пущи окрепли уже настолько, что вполне могли сказать свое веское слово, когда началась приватизация. Мафия теперь — единственный более-менее равный визави власти; не ученые-атомщики, не красные директора, не Солженицыны и не Сахаровы. Только братва.
Но ей на экономическую стратегию развития Отечества тем более начхать.
Демократия для нее — это свобода торговать своей страной (больше-то торговать нечем, ведь создавать что-то новое, доселе не существовавшее — станки, книги, формулы, молоко — они не умеют). Просто-таки умиляют телеинтервью с героями нашего времени, на чей пример нас призывают равняться: сидит перезрелый комсомольский мальчик лет тридцати, тридцати пяти от силы, и сообщает надорвавшейся и разоренной стране: «Я заработал свои сто восемьдесят миллионов долларов своими руками…»
А всякая попытка обуздать торговлю своей страной и разгул хватательных рефлексов мелкого чиновничества — это что? Правильно, возрождение сталинизма и фашизма, а также установление полицейского государства.
Не зря же главными спонсорами борьбы за свободу слова и за права человека стали у нас теперь паханы всесоюзного значения.
Вожди мрачных тоталитарных времен относились к стране, как к ножкам своего начальственного кресла. Но они понимали, что другого кресла у них нет и быть не может — и уж хотя бы как о кресле о стране заботились. То, что это не мертвая деревяшка, а живые люди, каждый из которых — это, понимаете ли, целый мир, — мало вождей заботило. Однако ножки должны были оставаться крепкими, красивыми, содержаться в образцовой чистоте…