- Я ищу вас, - услышал он голос Олферьева, - был в лазаретном обозе...
"Этакий навязчивый аристократишка!" - мелькнуло в голове Травина.
- Да зачем я надобен вам? Право, мне не до философских бесед!
Но Олферьев не обиделся.
- Слушайте! Во-первых, главнокомандующий прика^ зал вернуть вам шпагу. Во-вторых, Фелич убит...
- Что?! - воскликнул Травин.
- Да... Нынче днем он ускакал из полка в город, замешался в свалке под Молоховскими воротами, колол и рубил отступавших драгун и сам погиб. Чего искал, чего хотел этот человек? Тысячи русских мертвецов лежат в Смоленске. И для каждого из их неведомых имен есть на широкой земле нашей сердце, которое помнит его твердо, - в нем и живет мертвый. Лепет детей, что шныряют по крестьянскому двору, грустные вздохи матери или молодицы, доброе слово братьев и друзей - все для него. Сядут за стол, назовут, и покатится слеза с горошину по розовой щеке или по глубокой морщине. А Фелнч? Кому он нужен?
- Ох, ваше благородие! - раздался рядом солдатский голос. - Уж так молвили, что лучше не выдумаешь! Оттого и смерть не страшна нашему брату, что обчая жизнь опосля нас не кончается...
Это сказал Угодников. Взволнованный, с ярко блестевшими глазами, он как бы ловил ускользавшие слова. Травин вздохнул.
- Фелич был странное существо. Мир его праху! Вчера говорили вы, Олферьев, о дружбе... Коли не отдумали, заключим конкордат. Вы - хороший человек, Угодников - хороший человек, - с хорошими людьми приятно ьссти дружбу. Вот мое предложение: дружба втроем!
Олферьев посмотрел на него с изумлением и пробормотал:
- Est il possible que vous faites cette offre serieusement? A ce qu'il me parait, vous badinez, mais il n'y a pas a plai-santer la-dessus. Nous sommes des officiers{75}...
- А Угодников - всего лишь канонир? Но меня это не смущает нисколько. Впрочем, я действительно пошутил. И может быть, неудачно. Il faut garder 1'equilibre entre le trop et le trop peu meme dans, la plaisanterie{76}. Однако ведь я тоже был раньше Феличем. И немножко остался им навсегда. Простите меня, Олферьев... Вот вам рука моя - на дружбу!
Позади своих войск ехал Багратион, грустный и рассеянный, окруженный молчаливыми и хмурыми адъютантами. За спиной армии опять начинала погромыхивать пушечная пальба, - французы возобновили нападение на Смоленск, и третья дивизия Коновницына принимала последний бой. Огонь ширился и полз вверх по реке: наконец французские батареи загремели на противоположном берегу Днепра. Река была узка в этом месте, ядра засвистели над головами Багратиона и его свиты, но князь Петр Иванович даже и не заметил их, Олферьев подскакал к свите.
- К князю! - встретили его сдержанные голоса. - К князю! Он спрашивал...
Корнет догнал главнокомандующего. Лицо его было так печально, что сердце у Олферьева сжалось.
- Что же мы делаем, Алеша?
- Мне стыдно... стыдно, ваше сиятельство, - горячо прошептал корнет. Мы превратили Смоленск в обиталище ужаса, смерти, отчаянных бедствий и уходим... Куда?
- Куда? - переспросил князь.
- Во мрак проклятой ночи, среди которой бредем сейчас...
Олферьев хотел сказать еще много, но конь его сделал внезапный прыжок. В лицо корнета плеснулась струя холодного воздуха, быстрый и оглушительный свист пронесся мимо головы. Он еле усидел в седле. "Ранен!" Он хотел выговорить это слово, но вместо того, медленно опрокидываясь назад, простонал:
- О-о-о!..
Кривые и тесные смоленские улицы пылали. Курясь едким дымом, тлелся бревенчатый накатник мостовых. Крутой ветер взвевал кверху огарки и горячую золу. На одной из батарей Петербургского предместья, где еще шел бой, стояли цесаревич Константин Павлович и генерал Ермолов. Алексей Петрович выпрямился во весь свой могучий рост и протянул руку по направлению к городу. Сюртук его распахнулся. Редкая красота на минуту сделалась поразительной. И он проговорил слегка дрожащим голосом:
Кто вверг отчизну в море зла,
Свел с неба мстительные кары?
Кому нужны врагов дела,
Война и гибельны пожары?
Глаза Константина Павловича гневно сверкнули из-под соломенных бровей.
- Все - Барклай, любезный друг! - прохрипел он. - Проклятый халдей! А теперь еще не желает, чтобы я служил с вами. Гонит меня из армии. Ему нож вострый, чтобы делил я с вами опасности и славу. Канальство!
Они уже оставили батарею и шли по улице. Лабазы, в которых прежде складывали пеньку и лен, были завалены ранеными: перед порогами мутно рдели лужи красной воды, вылитой фельдшерами из тазов после обмывки ран. Из лабазов раздавались крики и стоны. Цесаревич и Ермолов заглянули внутрь. Глазам их представилась страшная картина. Раненые сидели, лежали, стояли. Лекаря в белых фартуках с засученными выше локтей рукавами мундиров метались между ними, орудуя, как мясники на бойне. Испарения, висевшие в воздухе, были так тяжелы и удушливы, что цесаревич сейчас же выскочил на улицу.
- Все - Барклай! - злобно сказал он, задыхаясь от возмущения. Несчастье для России! Но я еще покажу себя этому халдею! Даром не разойдемся мы!
Он вдруг захромал, передразнивая Барклая, и в самом деле чем-то стал на него похож. Ермолов засмеялся.
От левой стороны догоравшего моста французы вброд перешли Днепр и огородами, конопляниками и садами выдвинулись до кладбища. Егерские полки третьей дивизии генерала Коновницына были спрятаны в кладбищенских сараях. Начальник дивизии, худенький, растрепанный, с серым, изможденным лицом и большими ясными глазами, сам распоряжался огнем.
- Каждый стрелок, ребята, должен знать, - говорил он, суетливо перебегая от одной кучки егерей к другой, - сколько пуль у него в суме, сколько смертей несет он на себе неприятелю. Ни одного выстрела даром...
Егеря жестоко били французов прицельным огнем. Но гранаты уже рвались над сараями, и скоро сухие дощатые крыши и стены их начали загораться. Тогда Коновницын вывел стрелков наружу, крикнул: "В штыки!" - и, размахивая шпагой, побежал впереди. Дело вышло короткое, но жаркое. Еще не забрезжило утро, как не только кладбище, но и все Петербургское предместье было очищено от неприятеля.
Этот бой, который ничего не мог изменить в судьбе Смоленска, "был нужен Первой армии, чтобы спокойно выйти по левому берегу Днепра в гору, за петербургский шлагбаум, и оттуда спуститься на равнину. Армия уходила медленно. Впотьмах слышались голоса и брань офицеров, которым никак не удавалось правильно построить колонны. Полчанинов носился в этой суматохе на своей Сестрице, тоже кричал и тоже бранился, приказывая пехоте не разбивать рядов, ездовым при орудиях тянуть дружно и ровно... Вдруг бесконечная вереница бричек и тарантасов, доверху заваленных военным добром, скрипучих крестьянских телег и какого-то пешего народа с котомками и мешками загородила гренадерам путь. Бабы сидели на телегах, унимая вопли грудных ребят. Мужики, опустив головы, шагали обок с худыми лошаденками. У Полчанинова опустились руки и пропал голос. Это были беженцы из Смоленска и пригородных сел. Обычно войска бывают нетерпеливы в подобных случаях, - не любят они, когда на трудном марше их возникают препятствия. Но на этот раз было иначе. Никто не приказывал солдатам, никто не учил их: ряды сами раздвигались, пропуская обозы. Даже артиллерия с грохотом принимала в стороны, и орудийная прислуга пособляла мужикам выпроваживать с дороги застрявшие на ней тяжелые телеги. Армия уважала народное несчастье!
- Всю Россию с места согнал! - говорил Трегуля-ев. - Вишь, чего достиг! Да уж известно: сел червяк на вилок - всей капусте пропасть! И-и-их, лихо его задави!
- Шутку, братец, шути, а людей не мути! - пробовал его урезонить фельдфебель.
Однако голос Ивана Иваныча звучал и нестрого и неубедительно. Его душа тоже возмущалась происходившим. Да Трегуляев и не шутил вовсе. Старынчук слушал все это и мотал на ус...
За Смоленском открывалась Россия - широкое раздолье чернозема, безбрежное море золотых полей, испещренных коричневыми пятнами пара, березовое мелколесье на горизонте да двойные линии истерзанных зимними бурями ракит вдоль большаков. Было жарко, ветрено и пыльно. Жажда мучила людей и лошадей. Кони яростно тянулись горячими мордами к воде встречных ручьев, но пить с удилами во рту невозможно, и они приходили в бешенство. Солдаты засовывали кивера под мышки, а головы покрывали платками и листьями. От пыльных вихрей и бивачного дыма у многих покраснели и начинали слезиться глаза.
Войска были ужасно утомлены. Под резкие высвисты флейт пехота засыпала на ходу, - люди валились, задевая друг друга, целыми десятками. Кавалерия спала, сидя на конях. И все это - не столько от длинных переходов, сколько от беспрестанных остановок, неизбежных при движении большого числа войск по одной дороге. Солдаты поистрепались. Вместо форменных панталон то и дело встречались разноцветные, кое-как залатанные и бог весть где добытые штаны. Портупей давно уже никто не белил, и оттого сделались они желто-бурыми. Впрочем, на это не обращалось внимания. Следили только за исправностью ружей, - следили все, от генерала до последнего фурлейта{77}. Позади армии тянулись тысячи сухарных фур и лазаретных повозок.
Гул орудий вблизи поднимает дух, а издали наводит уныние. Настроение войск было самое грустное. Солдаты подходили к верстовым столбам, расставленным у дорог, и читали вслух:
- "От Москвы триста десять верст".
Цифры подхватывались, бежали по рядам и через несколько минут разносились по полкам, дивизиям и корпусам Дорогобуж, Вязьма - исконно русские названия эти хватали за сердце.
- Вязьма-городок - Москвы уголок!
Не было ни одной роты, ни одного эскадрона, где с серых от пыли, сухих от зноя и усталости солдатских губ не срывались бы грозные в смутном значении своем фразы:
- Русаки-то - не раки, задом пятиться не любят! Ой, неладно затеял "он"!..
Привал! Вмиг отвязаны котлы, и кашевары бегут за водой. У кухонь уже режут скот на говядину. Солдаты разбирают сараи, заборы и клуни, - без жердей, соломы и дров плох бивак. Из жердей, переплетенных соломой, вырастают козлы. В кавалерии разбиваются коновязи.
Лошадей не расседлывают, - только отпускают подпруги, отстегивают, мундштуки да вешают через головы торбы с сеном. Получаса не прошло - и бивак готов! Люди сидят вокруг огней, жуют и толкуют. Но о чем бы ни зашла солдатская речь, она неизменно сходит на "него".