- Eine starke Position! - говорил Толь.
- Покажите мне эту позицию, Карл Федорович, - сказал Барклай. - Я осмотрю ее вместе с князем Багратионом.
Он никогда не просил, - он приказывал. Но приказательная форма редко подкреплялась у него соответствующим тоном. По отношению к Толю он, сверх того, и не хотел быть повелительным. А между тем именно от этого разыгрывалось самолюбие полковника и странно раздражалась его заносчивая мысль. Он поклонился с холодной улыбкой.
Десятого августа оба главнокомандующих и цесаревич, со штабами и свитами, выехали на осмотр позиции. Покачиваясь впереди на своем сером иноходце, Толь давал пояснения. Его плечистая фигура, быстро поворачивавшаяся в седле то туда, то сюда, загораживала собой места, о которых он говорил. Но он не замечал этого. Несколько раз Багратион ударял серого иноходца нагайкой по репице, - Толь оглядывался, прикладывал пальцы к киверу и снова заслонял своей спиной весь горизонт. Давно уже этот самоуверенный и нагловатый человек не нравился князю Петру Ивановичу. И даже во внешности его было много такого, что Багратион находил противным, - и сытая розовость, и вечная улыбка с оттенком надменности, и голос, отрывистый и грубый.
- Эко время наше, ваше высочество, - прошептал князь Петр цесаревичу. Тот и молодец, кто плут и наглец!
Константин Павлович взглянул на Толя и, соглашаясь, кивнул головой.
- Однако, Карл Федорович, - сказал Барклай, - эго вовсе не сильная позиция. Возвышенность на правом фланге приходится как раз против продолжения первой линии наших войск. Это означает, что французы вдоль всего фронта нашего могут бить...
- Можно занять возвышение редутом, ваше высокопревосходительство, отвечал Толь, - и неудобства не будет.
- Да, можно поставить там редут. Но озеро помешает нам поддерживать редут войсками. Придется сразу отрядить туда много пехоты и артиллерии, чем лишим их участия в общем бое. А ежели их вытеснят оттуда, то где путь безопасного для них отступления?
Толь не ожидал ничего подобного. Барклай критиковал позицию самым обстоятельным и глубоким образом, - так, как он один только и умел. Генерал-квартирмейстер покраснел от досады. Во-первых, он не понимал смысла этой привязчивости, во-вторых, критика непоправимо подрывала его репутацию самого ученого и знающего штабного офицера в армии. И это происходило за несколько дней до приезда нового главнокомандующего! Вероятно, Барклай не подозревает, что судьба его уже известна Толю. Надо было сейчас же покончить с этим нелепым и до крайности невыгодным положением. Барклай должен получить резкий и твердый отпор, тогда он поймет всю запоздалость и ненужность своих придирок. Толь быстро перебрал пальцами ремни уздечки и мундштука. На лице его явственно проступило выражение надменного и дерзкого упрямства.
- Лучшей позиции, чем эта, не может сыскаться, ваше высокопревосходительство. Не знаю, чего вы желаете от меня. Я выбрал позицию со всей тщательностью, - следовательно, в ней нет и тех недостатков, о которых вы говорите.
"Я выбрал", - он с особенной округлостью и твердостью выговорил это "я".
Багратион внимательно прислушивался к разговору главнокомандующего с генерал-квартирмейстером. Барклай был прав: позиция никуда не годилась. Князю Петру живо представилось, какие бессмысленные ошибки в ве" дении боя были бы неизбежны, если бы армия заняла ее. Сколько жертв, крови, страданий и потерянных шансов на успех! Честь Барклаю, что заметил оплошность любимца своего и не скрыл ее, как бывает! Здесь нельзя давать боя. Умен Барклай! Но Толь - что за птица! И как скоро сменил покорность на неслыханную дерзость, с которой защищается! Спроста ли? Нет, конечно! Пронюхал - и полез оскорблять. Впечатлительность Багратиона больно страдала. И вдруг, как порох, вспыхнул в нем жаркий гнев. Он с такой силой дал своему коню шенкеля и шпоры, что тот прыгнул вперед и зашатался, наскочив на серого генерал-квартирмейстерского иноходца.
- Как смеешь ты так говорить, полковник? - в бешенстве крикнул Багратион. - И перед кем? Перед братом своего государя... Перед главнокомандующим... Ты... мальчишка... Знаешь ли, чем пахнет это? Белой сумой! Солдатской рубашкой! В ранжир тебя!..
Он с размаху ударил кулаком по шее своего коня, резкий профиль его четко обозначился на фоне согретого солнцем светлого неба. Словно орлиная голова выглянула из-под шляпы с разноцветным перьем.
Кругом было тихо. Барклай неподвижно сидел в седле со спокойным, почти равнодушным лицом. Цесаревич осадил своего чалого в толпу свитских офицеров. Толь побелел. Приложив пальцы к шляпе, он так вытянулся, что мог сойти и за худенького. Еще мгновение - и по лицу его побежали крупные, прозрачные слезы. Багратион повернулся к Барклаю.
- Вы правы, Михайло Богданыч! И по мнению моему, позиция здешняя гиль. Боя давать нельзя тут. Жаль очень, что завели нас сюда. Приходится отступать! Не мешкая, будем к Гжати двигаться. Там Милорадовича с подкреплениями дождемся, а уж потом станем биться порядочно. Далее - ни шагу.
Барклай молчал. Как он мог сказать "да" или "нет", когда, по-видимому, не он уже будет и командовать в Гжатске? А выговорить во всеуслышание этот последний резон - трудно. О, как трудно! Вот если бы помог кто... Это сделал Багратион. Он все понял. И поняв, словно вынул из кармана и на стол положил:
- Может в Гжать и новый главнокомандующий прибыть... А впрочем, как вам, Михайло Богданыч, угодно!
И он с такой открытой улыбкой посмотрел кругом, что и Барклаю, и цесаревичу, и Ермолову, и даже Толю показалось, будто, глядя прямо в лица единомышленников и врагов, хочет он влить в них частичку своей простой и честной, прекрасной души. Барклай наклонил голову.
- Едва ли в Гжатске распоряжение будет еще мне принадлежать, господа.
Он вернулся к дежурному генералу Кикину.
- Тотчас повеление дайте к отходу на завтра в четыре часа поутру.
На обратном пути Ермолов подъехал к Толю.
- Как же это вы, Карл Федорыч? Ошиблись - пустое. А зачем в драку кинулись?
Толь поднял на него угрюмый взгляд и ответил по-французски, чтобы не понял Багратион:
- S'il n'y a pas de position, il faut en faire tine. C'est mon metier faites le votre aussi bien{83}.
Глухие раскаты канонады доносились из арьергарда: это Платов удерживал натиск французских войск, рвавшихся к Москве.
"Завтра же буду проситься в строй", - подумал Толь.
В Дорогобуже было всего две улицы, пересеченные переулками и застроенные низенькими деревянными домиками. Середину города, вплоть до реки, занимала широкая площадь, поросшая травой и цветами. Днем на ней мирно паслись коровы и гуси. А сейчас, в темный и ненастный вечер, предвещавший скорое наступление ранней осени, по площади этой проходили войска. Главнокомандующий пропускал мимо себя сводную гренадерскую дивизию Первой армии.
Жители покинули город. Завтра надвинется на него арьергард, еле отбившийся от французов. Вспыхнет Дорогобуж, и останутся от него одинокие трубы да обуглившиеся стропила. Так погибло в огне уже немало мелких городов, через которые отступала армия. Теплый и удобный ночлег мог бы найти враг в тысячах домов, обжитых многими поколениями русских людей. И не нашел! Никто не сомневался в том, что так лучше, что именно так и надо. Но эти картины разрушения жизни, чужой и вместе - близкой, ожесточали отступавшую армию не только против французов, но и против Барклая.
Шел дождь, холодный и частый. Ветер с яростью разносил косые полосы воды и швырял их прямо в хмурое, бледное и усталое лицо главнокомандующего. Барклай стоял с двумя-тремя адъютантами у окраины дорогобужской городской площади. Плащ развевался на нем, как знамя, то прикрывая, то обнаруживая тусклый блеск бриллиантовой звезды. Если бы он не придерживал рукой большой генеральской шляпы, ее давно снесло бы. От многолюдной главной квартиры его, как часто бывает в подобных случаях, почти никого не осталось. Но ни дождь, ни внезапное нерадение адъютантов, ни усталость - ничто не могло смутить его спокойствия. Войска тянулись мимо нестройными, глухо-шумливыми рядами. Барклай знал, как надо понимать это: солдаты не хотели больше видеть в нем главнокомандующего. Однако от времени до времени он говорил:
- Здорово, ребята!
Приветственные слова эти падали в мокрую темь и замирали в ней без отзыва. Солдаты не хотели отвечать на них. Только всплески разговоров в рядах поднимались выше.
- Вишь ты, - издевался над главнокомандующим Трегуляев, - долго молчал, ум копил, а молвил - и слушать нечего! "Здорово, ребята!" Учила нас мамка, учила и лямка, - не от таких слыхивали. А ты бы ему, Влас, рыкнул: не лезь, мол, дядя, с дождя в воду!
Если бы Трегуляев знал, что совершалось в Старын-чуке, он бы не подзадоривал его "рыкнуть". Копившаяся в рекруте с начала отступления злоба против человека, который бегом тащил армию прочь от врага, жгла его сердце. Он шагал по лужам, не глядя под ноги и не разбирая, куда приходился истоптавшийся на бесконечных маршах дырявый сапог. Пропаленная у бивачных костров шинель душила его своим высоким и тугим воротником. И, поравнявшись с местом, где стоял главнокомандующий, Старынчук крикнул:
- Ат, покарай бог, изменщик!
Шум и разговор в солдатских рядах смолкли. Барклай сделал шаг вперед. Адъютанты его кинулись к карабинерной роте. Раздалась команда:
- Стой! Смирно!
Искали Старынчука. В темноте вечера, может быть, и не трудно было бы ему замести свой след. Трегуляев уже несколько раз многозначительно толкал его в спину. Но Старынчук вовсе не хотел скрываться, - он вытянулся перед графом Лаймингом и отчетливо проговорил:
- Я сказувал, ваше благородие!
Глава тридцатая
Доложив необыкновенное дело гренадера Старынчука, дивизионный аудитор опустил руки по швам и замолчал. Это был долгоносый чиновник, в черном мундире, с лицом переодетого иезуита. Подготовляя дело к докладу, он совершенно не думал ни о Старынчуке, ни о том, почему Старынчук оскорбил главнокомандующего, ни о самом главнокомандующем. Зато над фактической стороной дела он очень добросовестно поработал, и в постановлении суда, которое было им составлено, излагалась подробнейшим образом вся история рекрута. Поэтому аудитор решительно не понимал, почему один из членов суда, дивизионный квартирмейстер, прапорщик Полчанинов, не только заявлял при судоговорении какое-то особое мнение, но еще и отказался подписать приговор. Есть подписи презуса, членов суда, самого аудитора, а подписи Полчанинова нет. Впрочем, обстоятельство это ничего не меняло в итоге дела. Преступление было так чудовищно, что, по регламенту Петра Великого, полагалась за него смертная казнь четвертованием. Суд приговорил Старынчука к отсечению головы, согласно артикулам императрицы Анны. Но, в соответствии с подобными случаями, имевшими место после 1740 года, аудитор полагал, что начальник дивизии, которому принадлежало право конфирмации приговора, мог заменить его простым расстрелянием.
Принц Карл Мекленбургский взял перо и задумался. "Das ist schreicklich{84}! Без науки побеждать можно, а без дисциплины - никогда! С такими солдатами, как Старынчук, нельзя победить Наполеона. Хорошо ли я сделал, что связал свою судьбу с армией и народом, которые не могут быть победителями?" От этой досадной мысли у принца возникло такое ощущение, как будто горчица подступила к носу. Это происходило с ним довольно часто вероятно, от полнокровия. Тогда он закрывал глаза и отчаянно махал рукой, как делают обыкновенно люди, чихая. Нечто подобное случилось с ним и теперь, в ту самую минуту, когда он собирался конфирмовать приговор. Наконец приступ щекотания в носу кончился. Принц раскрыл глаза и увидел на пороге шалаша чернявую фигуру полковника князя Кантакузена и робко ступавшего за ним прапорщика Полчанинова. Полковник был взволнован, смуглое лицо его пылало, и он прямо с порога, без всяких обиходных церемоний, шагнул к столу, за которым сидел принц.
- Par quel hasarad vous trouvez-vous ici, prince?{85} - спросил его удивленный начальник дивизии.
- Простите, ваша светлость, - отвечал, нисколько не смущаясь, Кантакузен, - что с разбегу к вам вторгся. Спешил весьма, но дело того требует. Иди, иди, почтеннейший! - ободрил он Полчанинова. - Я взял с собой этого фендрика{86} в надежде на то, что он лучше меня объяснит вашей светлости...
- Хорошо, что вы его взяли. Сейчас я крепко проберу этого молодого якобинца.
- Вы его плохо знаете, ваша светлость. Он сам проберет кого угодно. С виду - красная девица, а в горячке - Люцифер! Но сердце доброе и из глубины растет. Таким он и заявился в суде над гренадером Старынчуком. Осмелюсь и я доложить, что солдат этот меньше повинен, чем то казаться может. А уж коли всю правду говорить, то и не он повинен, а другие...
- Вы бог знает что говорите, князь! - возмутился принц. - Я только что видел дело. Он действительно назвал главнокомандующего изменником. Следовательно...