- Нет, уж извольте взглянуть, ваше сиятельство!
Плечо старика было много лет назад разворочено осколком фугаса и до сих пор имело уродливый и жалкий вид. Через грудь шел багровый рубец от глубокого сабельного удара. На животе... Князь Петр Иванович подошел к ветерану и обнял его.
- Прости, душа! Я думал, что ты из крапивного семени{8}, а не наш брат. Прости же великодушно. А теперь без крика и шума скажу: не выполнишь расстреляю!
Несколько секунд городничий молча смотрел на него так, как был, - с голым плечом и обнаженной грудью. Потом аккуратно застегнул сюртук и, вытянувшись, отчеканил:
- Будет исполнено!
Глава пятая
- Садись, Алеша, и пиши, что говорить стану. Или... обожди малость. Ей-ей, не подьячий я, чтобы сочинять что ни день письма царю. Я - воин. В том мое дело, чтобы командовать. Не дают! А если бы отказался министр?{9} Завтра был бы я в Витебске. Отыскал бы там Витгенштейна с первым его корпусом. А потом распашным маршем двинулся бы, в приказе отдав: "Наступай! Поражай!" Вот моя система: кто раньше встал, тот и палку взял. Ой, сколь много важности в быстроте! Под расстрел готов, коли господина Наполеона в пух не расчешу! Но что делать! Не открыт государем мне общий операционный план. Министр знает, да от меня в секрете держит...
Багратион шагал по горнице. Вдруг, пораженный внезапной догадкой, он остановился перед Олферьевым. Пронзительный взгляд его огненных глаз упирался в молодого офицера. Но Олферьев чувствовал, что князь не видит его.
- А что, коли и министр тоже ничего не знает, кроме того, что государю не угодно больших сражений давать? Скрытен от нас государь! И легко может Барклай, как и я, ничего не знать. Тогда так сужу: либо не имеет министр вожделенного рассудка, либо лисица. Знает и молчит, - гнусно. Не зная, молчит, - опять же гнусно, ибо в одном со мной положении быть стыдится. Приказчик он, бурмистр государев, а не министр. Но при всем том министром зовется и на шее моей сидит...
Багратион крепко ударил себя по шее. Раздражавшие его мысли неслись, как тучи по небу, тяжелые, темные, готовые излиться яростными потоками гневных слов. Да разве один Барклай сидел у него на шее? А тот, красавец в локонах, с узкими, слегка поджатыми губами, начальник штаба Второй армии, господин генерал-адъютант граф де Сен-При? Отец его был француз, мать австриячка. Родился он в Константинополе. Учился в Гейдельбергском университете. С семнадцати лет в русской службе. Под Аустерлицем потерял лошадь и за то получил Георгия. При Гутштадте ранен в ногу картечью. Отлично! Но кто же все-таки он, этот граф? Что он для России? Почему он начальник штаба одной из российских армий и генерал-адъютант императора? Царь шлет ему письма. О чем? От Сен-При не дознаешься. Иной раз будто вытолкнет его что-то вперед с каким-нибудь неожиданным новым планом. Ясно: не его это планы, а государевы. Но зачем же государь шлет проекты к Сен-При, а от главнокомандующего таит их? И выходит, что главнокомандующий должен повиноваться начальнику своего штаба - мальчишке, проходимцу. А как этот французишка на ухо легок! Не шпион ли? "Мы проданы, - думал князь Петр, ведут нас на гибель. Где сыскать равнодушия? Нет мочи дышать от горя и досады..." Он присел к столу против Олферьева.
- Хотел писать царю, не буду. А чтоб душу отвесть, черкнем, душа Алеша, тезке твоему, Алексею Петровичу Ермолову. Начинай без экивоков: "Мочи нет, любезный друг, дышать от горя и досады. Стыдно носить мундир! Бежит министр, а мне велит всю Россию защищать. Мерзко мне фокусничество это. Ей-ей, скину мундир!.."
Багратион взглянул на своего адъютанта. В ясных серых глазах Олферьева дрожали слезы. Нежное, как у девушки, лицо его было искажено судорогой отчаяния и горя. Князю Петру стало жаль его. Он протянул руку через стол и ухватил офицера за ухо. Потом, пригнув к себе, прошептал:
- Не горюй, душа! Сперва Россию из ямы вытащим. А уж там и мундир сниму. Одна-то голова - не бедна. Да еще и сниму ли? Ермолову ведь пишем. Он - тонок, покажет письмо министру, - то и надо!..
Вьюки, чемоданы, седла валялись по скамейкам и на полу. Столы, табуреты и стулья были расставлены так беспорядочно, словно их уронили наземь с большой высоты. Денщики толпились в дверях, ожидая приказаний. Человек пятнадцать офицеров - кто в сюртуке, кто в шпензере{10}, а кто и просто в архалуке - расхаживали по горнице с трубками в зубах. Некоторые что-то писали, устроясь на чемоданах. Говор и смех висели в воздухе. Писаря суетились. С аванпостов то и дело являлись верховые с донесениями.
Государев флигель-адъютант вошел в дежурную комнату главного штаба Второй армии около полудня. При виде золотого аксельбанта и вензелей на эполетах приезжего полковника шумная офицерская ватага сконфузилась и замерла в почтительном молчании. У флигель-адъютанта была немецкая картонная физиономия, измятая и усталая, с мягкими, впалыми щеками и тем приветливо-постным выражением, которое бывает свойственно придворным людям неискренним, пустым, уклончивым и равнодушным. В походке и манерах он заметно подражал императору - сутулился и вытягивал вперед шею, словно ожидая услышать или собираясь сообщить нечто важное. Флигель-адъютант скакал сюда по местам лесистым и болотистым. Кругляки, которыми мостились дороги в Белоруссии, в течение целых суток непрерывно плясали под колесами его брички. Скачка походила на пытку. И сейчас узкая грудь флигель-адъютанта ныла от долгой тряски и бесчисленных толчков. Он огляделся и уже раскрыл рот, чтобы осведомиться, где главнокомандующий, когда из соседней горницы быстро вышел граф Сен-При с радостно протянутыми вперед руками.
- Бог мой! Как вы добрались до нас, полковник? Что вы привезли нам?
- Es ist schauerlich!{11} - ответил приезжий. - Дороги стали столь трудны и опасны, что государь, отправляя меня, не дал мне письменных повелений.
- Каким же путем вы ехали?
- Через Дриссу, Борисов и Минск. Навстречу мне из Минска мчалось множество экипажей. Непрерывной вереницей тянулись обозы. А под самым Минском я столкнулся с губернатором и чиновниками, которые бежали из города. Они уверяли меня, что неприятель через полчаса будет в Минске. Но я проскакал по улицам благополучно. Впрочем, через час там действительно были французы.
Громкий вздох пронесся по горнице. Как? Минск взят французами? А ведь Вторая армия спешила именно к Минску, чтобы заслонить собой средние области России от наступавшего Даву... И вдруг - Минск взят! Значит, Даву предупредил Вторую армию... Стало быть, расчет главнокомандующего рухнул... Сен-При взял флигель-адъютанта под руку и увел его из общей комнаты в соседнюю, пустую. Здесь он аккуратно притворил дверь и тщательно припер ее тяжелой скамьей.
- Мне хорошо известно, дорогой полковник, как вы осторожны. И я поражен откровенностью, с которой вы сообщили сейчас urbi et orbi{12} о постигшей нас неудаче...
Флигель-адъютант внутренне вздрогнул. В самом деле, привычка к сдержанности ему изменила. Проклятая дорожная тряска! Надо исправить ошибку. Но как? Ни на секунду не теряя достоинства и в полной мере сохраняя репутацию ближайшего к государю человека. Его пресная физиономия строго сморщилась.
- Зачем скрывать правду? - проговорил он. - Пусть Вторая армия знает, к чему ведут наивная самонадеянность и неосновательная хвастливость ее вождя... Что, собственно, получилось? Наполеон распустил ложные слухи, будто его главные силы сосредоточены в Варшаве и что австрийская армия двинется на нас из Галиции. По этой причине мы разделили наши войска на части. Между тем Наполеон начал войну совершенно не так, как мы ожидали. С основной массой своих корпусов он перешел Неман у Ковно и направил Даву на Минск, против князя Багратиона. Теперь ясно, что он желает помешать соединению генералов Багратиона и Барклая. С этой точки зрения потеря Минска равна катастрофе. Не скрою от вас, дорогой граф, что действия вашего главнокомандующего внушают его величеству серьезные опасения. Вам поручено присматриваться к князю Багратиону и изучать его. Скажите...
Сен-При провел рукой по своему бледному тонкому лицу. И на лицо легла грустная тень. Прекрасные глаза его, потемнев, тоже сделались грустными.
- Наш главнокомандующий, - начал он, - неподражаем в своих мгновенных вдохновениях. Он храбр в битвах, хладнокровен в опасности, необычайно распорядителен, тверд в ведении дела. Но...
- Но?
- Видите ли... Князь Багратион провел бурную и рассеянную молодость. Ему некогда было учиться. Он овладел военным искусством на опыте. А так как опыт часто противоречит книжным доводам кабинетной науки, князь своеобразно отличается от множества других военачальников. В этом отчасти причина его магического влияния на умы таких образованных генералов, как, например, Раевский. Они идут за ним совершенно слепо. Je le leur disais bien. Mais ils n'ont pas vouli suirve mes conseils, et bien les voila punis!{13}
- Вы правы. Князь упустил Минск. Государь очень опасается, что подобные промахи будут повторяться. Его величество находит, что недостаток военного образования и общей учености обезоруживает князя перед лицом великолепной стратегии Бонапарта...
- Бонапарта - да. Но, к нашему счастью, с Наполеоном нет ни Массены, ни Мармона, ни Ланна, ни Журдана, ни Сульта, ни Ожеро. Один из этих блистательных полководцев командует Домом инвалидов в Париже. На челе другого уже горит иудина печать измены. А прочие исполняют обязанности дядек при тупоумных братьях гения. В Россию пришли Мюрат, Ней, Даву... Это первоклассные таланты. Однако кто из них ученее Багратиона? Я хочу вас просить, дорогой полковник, вручить государю мое письмо. Я изложил в нем как эти соображения, так и многие другие, в сущность которых его величество, несомненно, посвятит вас. Я счастлив доверием государя, но удручен тягостью моей двойственной роли здесь, при князе Багратионе. Я так ненавижу Наполеона, что с невольной горячностью присоединяюсь к самым решительным порывам князя. И все же никак не могу завоевать его сочувствия. Он видит во мне прежде всего наблюдающее око, - это его раздражает. Я для него человек, лишенный родины, и он не хочет понять, что уже около двадцати лет назад я заменил потерянную родину долгом присяги и чести...
Голос Сен-При прерывался от волнения:
- Я очень хочу чувствовать себя русским. Скажу без похвальбы: мне удается это. И что же? Князь постоянно возвращает меня на какое-то неопределенное и крайне неудобное место. Боюсь, что я никогда не сумею победить его предубеждение...
- Вероятно, ваше сиятельство, намереваетесь просить государя о переводе в Первую армию?
- Нет. Генерал Барклай еще менее радовал бы меня как начальник. Кстати: он так же мало посвящен в планы государя, как и мой главнокомандующий?
- Он посвящен больше. Но, конечно, тоже не полностью. Идея отступления Первой армии в укрепленный Дрисский лагерь принадлежит исключительно его величеству, и генерал Барклай - всего лишь точный исполнитель...
- Тьфу, пропасть! - раздался за дверью громкий голос Багратиона. - Да куда же делся граф? Что? С государевым флигель-адъютантом? А ты не во сне видел, душа?
Сен-При и приезжий полковник вскочили с мест. Граф испуганно поджал губы и бросился отодвигать скамейку от двери. Полковник одернул сюртук и поправил аксельбант.
Глава шестая
Командир седьмого корпуса генерал-лейтенант Раевский был слегка глуховат и поэтому ужасно не любил так называемых военных советов. Кроме того, столько раз случалось ему в них участвовать, принимать вместе с другими участниками общие решения и потом видеть, как все совершается иначе, что он привык время, затраченное на эти словопрения, считать просто потерянным. Особенно не нравились ему военные советы в присутствии царских посланцев, - таков именно был сегодняшний. Здесь дело положительно отступало на задний план. Зато сложно развертывалась утомительная игра людского самолюбия. И Раевский заранее знал, как сгруппируются интересы, и какие образуются лагери, и из каких соображений каждый участник совета будет говорить то или иное. К главнокомандующему примкнут донской атаман Платов по слепому доверию, и он, Раевский, - по убеждению в превосходстве смелой и самостоятельной военной мысли над робкой и малодушной. Государев посланец будет молчать, наблюдая. Но то, за чем он прислан, выскажет как бы от себя Сен-При. А к нему по дружбе и общим придворным привычкам присоединится начальник сводной гренадерской дивизии граф Воронцов. Шеф ахтырских гусар Васильчиков беспомощно повиснет в воздухе. Всего труднее будет Багратиону из-за его горячности. А тяжелее всего ему, Раевскому, - от глухоты и досадливых чувств.
Николай Николаевич сидел возле князя, подперев кулаком большую курчавую голову. В лице и во всей невысокой и стройной фигуре, в движениях и даже в неподвижности его можно было легко заметить нечто такое, от чего благородство и ум этого человека казались несомненными. Вот он повернулся к Багратиону, взглянул на Воронцова, опустил голову и задумался, - просто и открыто, с достоинством, без малейшей позы, точно взял и подчеркнул какую-то свою мысль. Но вместе с тем заметны были в Раевском и усталость, и холодность, и даже, пожалуй, равнодушие. Такие люди очень часто возбуждают великие ожидания, но оправдывают их далеко не всегда.
- Вашему сиятельству предлагается план решительный, но вместе и осторожный, - вкрадчиво говорил Сен-При, - он прямо вытекает из положения, в коем мы находимся. Будучи отрезаны от Первой армии, мы, однако, без особых затруднений можем еще сосредоточить все наши части в Несвиже. Пользуясь природными условиями местности, а также старинными замковыми постройками князей Радзивиллов, нам легко будет там закрепиться и выжидать неприятеля не на открытой позиции, но в укрепленном лагере, наподобие Дрисского, куда Первая армия идет...
Багратион слушал с недовольным, почти сердитым видом.
- Не годится, - твердо произнес он.
Потом, вспомнив, что предложение Сен-При, по всей вероятности, есть один из планов императора, что привез его флигель-адъютант, что главнокомандующий, по обыкновению, отстранен от своей естественной роли довольно оскорбительным приемом, он проговорил еще тверже:
- Нет, не годится! Несвиж на дальнейшем пути армии нашей и впрямь лежать может. Но сидеть там и ждать, покамест неприятель пожалует, когда ничто не мешает ему мимо пройти, - дурно задумано. Это все - натуральный ход ошибок, одна за другой с первого дня войны начатых. Да и до войны еще в том промах был, что растыкали нас по границе, как шашки на доске. И стояли мы так, разиня рот. Знаю, в чем цель была: хотели тонкой линией кордонов перехватить все три пути, возможные для наступления Бонапартова, - и от Тильзита на Петербург, и от Ковна на Москву, и от Гродна на Москву же. А того в разум не взяли, что перехватить тонкой линией кордонов операционные направления еще никак не означает, что они уже и перерезаны. Нет! Это означает другое: взяли и подставили свои силы частями под удар. И притом вообразили, что пойдет Наполеон обязательно на Первую армию. Нашей же назначили действовать ему во фланг, а генералу Тормасову с Третьей армией во фланг тем войскам, кои пойдут на Вторую. Ах, умно! Но каналья Бонапарт двинулся сразу и против Первой армии, и против Второй. Тогда - с перепугу, что ли? - некий придворный чумичка и методик, из тех, о коих Суворов "гадкие проектеры" говаривал, приказал нам бежать...
Выговорив эти дерзкие слова, Багратион гордо вскинул голову и оглядел смущенные лица сидевших кругом генералов.
- Методик приказал - и побежали. Куда? Никто не знал толком. Эх, жаль! Слезы кипят! Июня шестнадцатого начал я отступление на Минск и расчет имел к двадцать пятому там быть. Хорошо! Очень! Однако восемнадцатого - в Зельве вы, полковник, доставили мне именное его величества повеление следовать через Новогрудок и Вилейку на Свенцяны. Тут только я, главнокомандующий армией, известился о том, что за благо признано против главного направления войск Бонапартовых Первой и Второй армиям соединиться и сосредоточиться. Где? Оказывается, пиво{14} для общих операций в Свецянах выбрано. Славно! Добрался я до Немана. И уж совсем было переправился, да счастью несчастье помогло - мост попортился. Задержка, богу благодарение! Узнаю двадцать третьего, что государь и министр - в Свенцянах, и пиво - между небом и землей. Тем часом перерезал Даву дорогу на Витебск, остались мне леса и пути непроходимые. Что делать? Снова решил я двигаться к Минску. А дни потеряны. Кто вернет их? Никто. Узнаю, что грозные силы французские мчатся к Минску. И опередить их теперь уж никак невозможно мне, - сорван марш мой короткий, и опоздал я безвозвратно. Разбить французов у Минска и прорваться напрямик к Первой армии? Думал. Но людей множество и обозы потерять не хотел. Вот и нашелся я тогда - повернул на Мир и Кайданов, чтобы и от Даву уйти, и честное соединение с Первой армией, как то свыше повелено, из предмета не выпустить. Приказываю Матвею Иванычу{15} снова на левый берег Немана у Николаева перескочить и движение мое прикрывать обманным видом. Расчет у меня: узнав про ложную переправу мою у Николаева, попробуют французы отрезать меня от Первой армии и для того сломают направление свое на Минск, а я тем временем к Минску подоспею и прорвусь... Уф!
Багратион быстро вытер платком бледное и потное лицо.
- Финал: приезжает ныне господин государев флигель-адъютант и сообщает, что Минск французами занят. А нам до него еще два больших перехода, - разве двадцать седьмого достигнем. Вернется полковник в императорскую квартиру и доложит государю, что Багратион - глуп, неуч и Минск проморгал. Полагать должно, что и господин начальник штаба моего о том же в партикулярном письме его величеству отпишет. Так глуп Багратион, - окружен, как медведя с рогатинами окружают. Французы и в Вилейке, и в Воложине, и король Жером из Новогрудка грозится бить по тылам. У Даву - шестьдесят тысяч, у Жерома столько же, а у Багратиона - сорок. Сгиб ротозей Багратион, как швед под Полтавой! И в таких-то обстоятельствах предлагает ему господин начальник штаба армии генерал-адъютант граф де Сен-При шествовать к Несвижу и там спокойно ожидать врага. Дельно ли? Избави бог!
Он помолчал, тяжело дыша.