С получением сего извольте получить сто пятьдесят казаков от генерал-майора Карпова и пятьдесят гусар Ахтырского гусарского полка. Предписываю вам употребить все меры к тому, чтобы беспокоить неприятеля со стороны нашего левого фланга и стараться забирать фуражиров его не с фланга только, а и с середины, и с тыла, расстраивать обозы, ломать переправы и отнимать все способы. Словом сказать, полагаю, что приобретя столь важную доверенность, почтитесь вы расторопностью и усердием оправдать ее. Впрочем, как и на словах вам мною приказано было, извольте лишь меня обо всем рапортовать, а более никого. Рапорты доставляйте при всяком удобном случае. О движениях ваших никому не должно ведать, - в самой непроницаемой тайности старайтесь держать. Что же касается до продовольствия команды вашей, - сами имейте о нем попечение.
Генерал от инфантерии кн. Багратион. 22 августа 1812 г. На позиции".
Подписав инструкцию, князь Петр Иванович порылся в бумагах, достал оттуда карту Смоленской губернии и протянул Давыдову.
- С богом, душа! - сказал он, крестя партизана. - И помни: крепко на тебя надеюсь я.
У генерала Васильчикова ужинали несколько генералов и полковников. Несмотря на позднюю ночь, в палатке было шумно и весело, когда туда ворвался Давыдов.
- Ларион Васильич! Неотложно! Вот предписание князя Петра Иваныча!
Васильчиков прочитал. Пунцовые щеки его округлились в насмешливой улыбке.
- Обошли-таки меня! А все утверждать буду: вздор задумали, батенька, вздор, вздор!
Васильчиков показал предписание генералам. Денщики бегали кругом стола, звеня посудой. За занавеской пыхтел толстый повар в белом колпаке и хлопали пробки. У генералов были красные лица и мутноватые глаза. Одни с молчаливым недоумением пожимали плечами, другие принимались острить.
- Слушайте, Давыдов, - сказал, мрачно улыбаясь, командир третьего корпуса Тучков, - брат мой Павел взят французами в плен под Валутиной горой, а сейчас, по слухам, в Кенигсберге. Очень прошу вас, кланяйтесь ему, не позабудьте!
- Ха-ха-ха! - загремело в палатке. - Напрасно затеяли вы это, Давыдов!
Денис Васильевич не слушал.
- Дайте мне Ворожейкина, генерал, - просил он Васильчикова, - а гусар и казаков я сам отберу!
- Сделайте милость, берите, отбирайте... Вам ведь Бонапарта в плен тащить надобно.
- Кабы не обстоятельства, не был бы Бонапарт ни силачом, ни исполином на весь мир. А был бы он просто исправным офицером, хотя и весьма неуживчивым. Вот как Давыдов... Уж не метит ли, господа, и Давыдов в Бонапарты?
Денис Васильевич выбежал из палатки под веселый генеральский смех.
Рано утром армии двинулись к Бородину. Переход предстоял небольшой, но тяжелый. Солдаты шли, опустив головы. Близость Москвы заставляла их сердца биться опасливо и тревожно. Французы наседали на арьергард с каждым днем, с каждым часом все отчаяннее и грознее.
Уже третьи сутки Коновницын не выходил из боя, и канонада позади не прекращалась ни на минуту. Раненые из арьергарда толпами брели в хвосте армий. Медленно тащились лазаретные фуры. Руки и ноги раненых, выпав наружу, бились о края телег или об колеса. Эта картина угнетала, пугала предчувствиями бедствий. Войска теряли дух.
Партия Давыдова была готова, но до Бородина следовала при войсках. Денис Васильевич, от которого ни на шаг не отставали Ворожейкин и Циома, нагнал Олферьева, чтобы проститься. Они уже и обнялись и поцеловались, да, заговорившись, никак не могли расстаться. Их кони, не чуя поводов, незаметно отошли в сторону от дороги. Приятели тянулись кустами и кочками по топкому болотцу, не глядя перед собой. Вдруг лошадь Давыдова вспрянула и скакнула. Из-под передних ног ее поднялся большой серый русак. Заложив длинные уши, он метнулся было вправо, но попал под копыта олферьевского коня и, потеряв от страха соображение, понесся прямо к проходившей по дороге колонне войск: но здесь, очутившись между лошадьми, окончательно обеспамятел. Солдаты загикали. Многие кинулись ловить гостя. Русак прыгал туда-сюда и никак не мог прорваться. Зашумела рота, другая, полк, дивизия. Это было странное, небывалое зрелище заячьего гона на марше истомленных войск. Вдруг из-за перелеска показался белый мерин фельдмаршала. За Кутузовым ехала большая и блестящая свита. Михаил Ларивоныч остановил коня и, улыбаясь, смотрел на солдатскую забаву. Русак был ловок и не хотел сдаваться. Неожиданный вольт обманул его преследователей. Он выскочил из-под сотни протянутых к нему со всех сторон рук и пропал в поле.
- Ах, раздуй те горой! - кричали солдаты. - Кавалерия! У-лю-лю!..
Кутузов уже не улыбался. Он хохотал, колыхаясь рыхлым, толстым телом на плоской спине своего мекленбуржца и обеими руками держась за бока. Смех его сперва дружно отозвался в ближайших частях, оттуда перекинулся в соседние, а затем и в дальние. "Эх, из раевского корпуса хваты распотешили отца!" Эхо мчалось, как электрическая искра. И вскоре захохотала вся армия. Смеялись одновременно тысячи людей - те самые люди, которые были надеждой России. Это был вольный, смелый, безоглядочно веселый смех. В его оглушительных раскатах потонули отзвуки арьергардного боя, и громкое эхо его, забежав вперед, отозвалось в Бородине. Давыдов взглянул на Олферьева. Корнет был бледен. Счастливая улыбка дрожала на его губах, слезы на ресницах.
- Денис! - прошептал он. - Если бы Наполеон видел и слышал это, он понял бы, что погиб!
Отскакав со своей партией верст двадцать пять к югу от Бородина и пробираясь глухой лесной засекой к реке, Давыдов спросил Циому:
- Нынче утром, когда рыскал по войскам заяц, ты громче всех рявкал. Боялся я, что разорвет тебя от хохота. Чему, братец, смеялся ты?
Циома опять прыснул.
- Фитьмаршалк! - отвечал он.
- Фельдмаршал смеялся... А ты что?
- Що се такой за чоловик, ваше высокоблагородие! (Добре, що у него одно око. Як бы сему чоловику да два "ока - так ховай боже!
"Алеша прав, - подумал Давыдов, - погиб Наполеон!" И, приподнявшись на стременах, потрепал голиафа-гусара, как ребенка, по щеке.
Глава тридцать шестая
Ещедо полудня армии подошли к Бородину и начали втягиваться на позицию. Здесь Кутузов решился дать бой. У него были такие соображения. По численности его армия уступала французской, но по духу нетерпения, с которым ждала боя за Москву, была сильнее. Несбыточное дело - сдать столицу, не испытав оружия. Французы кичились тем, что преследовали русских, - надо было научить их уважению к русскому оружию. Надо было и самому фельдмаршалу завоевать доверие армии. Многое уже было сделано, но дальнейшее уклонение от боя могло принести беду. Бой был необходим. Наголову разбить Наполеона и отбросить его от Москвы Кутузов почти не надеялся. Да если бы, сверх всяких расчетов, это и случилось, цена такой победы была бы чрезмерно высока.
Даже при равной с обеих сторон потере, даже разбитый, неприятель становился вдвое сильнее русской армии. Потерпев неудачу, Наполеон отступил бы, присоединив к себе следовавшие сзади и стоявшие на Двине войска, а затем мог бы очень скоро вновь атаковать Кутузова с тройными силами. Разбив Наполеона и потеряв равное с ним количество людей, русская армия становилась вдвое слабее. В таком положении она должна была бы отступить и сдать Москву. Следовательно, победа не могла доставить Кутузову больших выгод. Но фельдмаршал не сомневался также и в том, что его армия отнюдь не может быть наголову разбита и что отпор, который встретят французы у Бородина, будет беспощаден и жесток. Этого, собственно, он и желал и с этой целью именно решил дать бой, предвидя большую потерю людей и зная заранее, что ему предстоит сдать Москву. Главные надежды свои он возлагал на помощь народного ополчения. Когда Кутузов и Багратион говорили о неизбежности победы над французами, они оба были уверены в этой победе. Но под словом "победа" понимали разные вещи: князь Петр Иванович - прямой и полный разгром французов на поле боя, а Михаил Ларионович - такой отпор французскому натиску, в результате которого даже овладение Москвой не сможет возместить понесенного врагом урона на поле боя. Багратион мечтал сразу уничтожить "великую армию". Кутузов же рассчитывал лишь непоправимо подорвать ее наступательную мощь, откладывая уничтожение на зиму. Они не спорили, так как Кутузов не желал раскрывать свои планы, а Багратион хотел и чувствовал недосказанность, но не мог разгадать того, что за ней крылось.
Главная квартира Первой армии находилась в селе Горки. Отсюда была отчетливо видна вся бородинская позиция: холмы и курганы, слившиеся вправо от Горок с крутым и обрывистым берегом извилистой речки Ко-лочи; поляны и кустарники, тянувшиеся влево от оврага, и леса за деревней Семеновской. Стоило взглянуть на всю эту местность, чтобы сразу заметить, как неприступен закрытый Колочей правый фланг и как открыт, а потому и слаб, левый. В середине позиции поднимался довольно высокий курган, его уже укрепляли насыпной батареей и земляным валом. Другой курган выступал далеко впереди левого фланга, у деревни Шевардино; эту деревню срывали, а на кургане строили редут. Село Бородино, подобно Шевардину, тоже было впереди позиции и соединялось с ней мостом через мутно поблескивавшую Колочу. За Бородином, на горизонте, сверкал круглый купол высокой колокольни Колоцкого монастыря.
На гребнях холмов и курганов горела сталь штыков и медь орудий, гудели тысячи голосов, разносилось конское ржание. Полки выходили на линию. Пушки въезжали в интервалы между полками. Армия строилась в три линии - егерскую и две пехотные, но за ними стояли еще резервные части и кавалерия. Поэтому фронт состоял из шести или семи линий, занимавших в глубину не менее версты. Прорвать его было не легко.
В полдень двадцать третьего августа, сопровождаемый Барклаем, Толем и свитой, Кутузов выехал из села Горки для осмотра позиции.
Левый фланг был занят Второй армией Багратиона. В деревне Семеновской расположилась главная квартира князя Петра Ивановича. Он встретил фельдмаршала у курганной батареи, с которой начинался его фланг. Кутузов потянулся к нему с седла, как ребенок тянется на руки к взрослому, обнял, прижал к себе и расцеловал.
- Вот и пришли, князь мой любезный, а? Пришли; ведь?
В вопросе этом заключался ответ на все сомнения, Багратиона. Князь радостно улыбнулся.
- Пришли, ваша светлость, на стоянку... Так просто с нее уж никуда не уйдем! Кутузов кивал головой.
- Куда идти?.. Костьми ляжем тут... Идти некуда.
Он повторял эти слова, а сам думал: "Мало сказали князь Петр, но сказал все, чем полна душа каждого русского воина из собравшихся здесь многих тысяч. Дорвались! Вот чем душа их сейчас живится. Умеет князь Петр один за всех выговорить крепко. Но... главного постичь не сумел!" Последняя мысль пришла Кутузову в голову потому, что Багратион в это время быстро показывал рукой на возвышенности правого фланга позиции, потом на изборожденные оврагами равнины левого фланга и взволнованно говорил:
- Ваша светлость, благоволите, однако, сличить благополучие соседей моих с моей бедностью! Сама природа прочными и недоступными к овладению соорудила тамошние места. У меня же ни горки, ни горбика - чисто поле. Трудно биться здесь! Меж тем колдовать не надо: ринется Бонапарт против левого фланга. Вот ключ к позиции моей валяется, как не схватить?
Багратион показал на широкую полосу туго укатанной Старой Смоленской дороги, которая огибала с края левое крыло его фланга и вела через деревню Утицу на Можайск.
- Выскочат французы на Утицу - мне конец, ваша светлость! Оттоль лесами к Семеновской на ближний пушечный выстрел подать - пустое.
Все это Кутузов отлично видел и знал. Придумано было у него и то, чем можно было бы предохранить левый фланг от беды, которую так ясно и верно предвидел Багратион. Но мало ли вокруг бездельников-болтунов и злодеев? Кутузов не любил громко говорить о своих планах. А этот план в особенности требовал тишины. Однако Багратион начинал горячиться.
- Ваша светлость повелели отклонить левое крыло мое от Шевардина за овраг. Ныне он позади, а тогда впереди нас очутится. Осмеливаюсь вашей светлости представить: мерой этой двойной достигается ущерб. Во-первых, центральная батарея, которую корпус генерала Раевского защищать будет, на линии позиционной выпятится углом и оттого подвержена станет продольному огню артиллерии и справа и слева. Во-вторых, Шевардинский редут, на который я также войска свои ставлю, вовсе для обороны становится бесполезен, больше чем на пушечный выстрел от него отойдем мы...
И опять Кутузов все это знал. И уже подумал, что следует противопоставить этим неудобствам и какие, гораздо более важные, выгоды от них произойдут, - рассчитал и взвесил. Вот, например, Шевардинский редут. Багратион полагает, что в связи с отходом левого крыла он становится ненужным и что укреплять и оборонять его излишне. А ведь только с Шевардинского редута и возможно поддержать отступление арьергарда, когда он начнет втягиваться на позицию. Коновницын дерется как лев, но мужеству и силам его громадность неприятельских полчищ поставит предел. Того и смотри, пойдет он назад полным маршем, - тогда-то и понадобится Шевардинский редут. Следовательно, не прав князь Петр. А чтобы не горячился он, надо его успокоить.
- Князь мой любезный, - сказал Кутузов, - верно ты все о фланге своем говоришь. Согласен с тобой, как бы сам с собой. Карл? Где ты, Карл? Прими приказ мой. Оконечность левого Князева крыла редутами укрепить - для того людей с инструментом загодя дослать. Впереди деревеньки этой - Семеновка, что ль? - до вечера нынешнего флеши возвесть. Деревеньку укрепить не поспеем, - снять ее. Ах, князь Петр! Софизмы теоретические расширились в ремесле нашем, подобно как шарлатанство в медицине. Мы же сделаем просто. Лес за крылом твоим перегородим засеками и тем непредвиденные атаки и опасность устраним. И резервы к тебе придвинем. Слышь, Карл? Переведи, голубчик, к князю поближе пятый гвардейский корпус, гренадерскую принца Карла дивизию да третью пехотную...
Кутузов говорил, не задумываясь и не выбирая выражений, - как видно, все это не сейчас пришло ему на мысль. Толь подхватывал распоряжения и с поразительной расторопностью передавал их квартирмейстерским офицерам.