Генерал Раевский поднял голову. На холодном и серьезном лице его выражалось отвращение к происходящему.
- Его сиятельство прав совершенно, - устало проговорил он. - Многое непоправимо упущено, согласования в действиях нет, положение Второй армии тяжелое, безвыходное почти... Его императорское величество не соизволил сообщить нам никаких повелений. И от генерала Барклая де Толли также приказаний не поступает. Мнение графа Эммануила Францевича, - он посмотрел на Сен-При, - опробовано, как полагаю, быть не может из-за неудобств и прямых опасностей, с коими приведение его в действие сопряжено. При таком положении почитаю для спасения армии нашей нужным, от всех прежних начертаний вовсе отклонясь, отступать на Мозырь, где и соединиться, но не с Первой армией, а с Третьей - генерала Тормасова.
Сидевший возле Сен-При молодой генерал, высокий и худой, с лицом необыкновенным по своей змеиной красоте, улыбнулся с предостерегающей вежливостью. Это был граф Воронцов. Он родился и вырос в Англии, где отец его долгое время был русским посланником, и потому в говоре его явственно слышалось английское произношение.
- Однако, - сказал он, обращаясь к Раевскому и улыбаясь при каждой новой фразе все вежливее и любезнее, - однако, ваше превосходительство, уходите так далеко, как может уйти лишь тот, кто не знает, куда он идет. Сегодня его сиятельство главнокомандующий не получил повелений государя. Но что же из того? Ведь общий смысл воли его величества нам известен. Государь желает, чтобы Вторая армия непременно соединилась с Первой, - раз. Он не желает, чтобы мы, находясь в самом начале войны, предпринимали не предусмотренные им, рискованные и опасные для сбережения сил наших марши, два. Наконец, он возлагает надежды на способ сопротивления французскому наступлению посредством укрепленных лагерей, образец коих изготовлен для Первой армии в Дриссе, - это три. Согласитесь, ваше превосходительство, что предложение ваше никак не соответствует ни одному из трех желаний государя. Что же касается мнения графа де Сен-При об отступлении к Несвижу, с тем чтобы закрепиться там в лагере, оно, несомненно, отвечает по крайней мере двум желаниям его величества...
Генерал в длиннополом однобортном мундире без пуговиц, с грубой, скуластой физиономией и ухватками переодетого дикаря, вдруг довольно громко икнул. Это часто случалось с ним на военных советах, когда пуще разума одолевала его охота отлить пулю против сильнейшего. Но что спросить с темного станичника, который в степи родился, ковылю молился? Старый донец знал верное средство против гнева и вражды.
- Простите, господа, великодушно, - начал он и, еще раз икнув, перекрестил рот, - может, и заблудился атаман Платов по скудости умной. Сижу слушаю - все перебрал, что за сорок лет службы видать приходилось, а этакого коловращения не вспомню. Христом-богом свидетельствуюсь - так! На сем аллегорию кончив, уже и того прямей скажу: от единого князя Петра Иваныча вразумления жду и приказа, где кровь за отечество пролить.
Воронцов и Сен-При оживленно перешептывались. Курносый синеглазый генерал-майор в гусарском шпензере восхищенно жал руку Платова.
- Да что ж, Ларивон Васильич, - бормотал атаман, почесывая ямку на широком подбородке, - что с нас взять-то? В степи родились, ковылю молились...
Раевский спросил гусара, сам не зная зачем, без всякого любопытства, почти с тоской в голосе:
- Почему вашим собственным мнением не поможете вы нам, господин Васильчиков?
Шеф ахтырских гусар давно уже чувствовал себя в затруднении. Никаких своих соображений у него не было, а Сен-При, Багратион, Раевский, Воронцов и Платов - каждый в отдельности и все вместе - говорили так дельно, что в конце концов он был согласен со всеми. Как и что мог он сказать от себя? На свежих щеках его выбился вишневый румянец досады. Он сделал над собой усилие и ответил с натуральной барственной гордостью, способной прикрыть любое из самых неприятных самоощущений:
- Я - младший в чине. Меня не спросили. А по мне - говорить последнему трудней, нежели первому умереть.
Раевский был человек без предрассудков и сентиментальности. "Коли этого молодца не ухлопают за храбрость, - подумал он, - то при придворной ловкости пустейшего ума быть ему главным в России чиноначальником..."{16}
Грациозно-снисходительная улыбка, бродившая до сих пор на губах государева флигель-адъютанта, вдруг исчезла. Он встал, и все поднялись, готовясь услышать нечто, как бы от самого императора исходившее.
- Отправляя меня сюда, государь сказать соизволил: "Передайте князю Петру Иванычу, что Бонапарт, верный системе своей, двинется, конечно, к Москве, чтобы устрашить Россию. Но ничто на свете не заставит меня положить оружие, покамест неприятель будет в пределах наших оставаться. Скорее я отращу себе бороду и уеду в Сибирь, нежели заключу мир". - Флигель-адъютант наклонил голову, как пастор в патетическом месте проповеди. - Таковы подлинные слова его величества, из коих усмотреть возможно, сколь великие расчеты возлагает монарх наш на доблести и мудрую предусмотрительность господ главнокомандующего и генералов Второй армии.
Полковник подошел к Багратиону, откланиваясь. Он спешил с отъездом. Бричка и конвой уже ждали его.
- О каких же намерениях вашего сиятельства прикажете доложить его величеству?
Главнокомандующий вытянулся, как будто отдавал рапорт самому императору.
- Доложите, полковник, о предложении господина начальника штаба моего и о том, что с ним никак не согласен я!
Придворный гость отбыл, и генералы разошлись с этого странного совета, который словно для того лишь и созван был, чтобы суток через двое многим в императорской главной квартире чихалось и не здравствовалось.
Однако Платов и Раевский все еще сидели у Багратиона. Князь Петр рассуждал с величайшей горячностью:
- Пора, други, духу русскому приосаниться! Понять надо: не обыкновенная это война, а национальная. А с методиками нашими пропадешь. Уж и я чуть не пропал. Да не пропал же! И впредь не случится! При них козырять не хотел. Пусть думают, что дела наши - швах! Ха! А дела-то отличны!
- Ваше сиятельство преувеличиваете, - сказал Раевский, чтобы несколько охолодить главнокомандующего, - дела не отчаянны, но и не хороши...
- Нет, Николай Николаич, душа, хороши очень! И сейчас я тебе докажу. Глянь на карту. Одна армия - за большой рекой. Другая направляется кратчайшим путем на соединение с Первой, - это мы. Но, узнав невозможность, в обход идет. Однако и тут - стоп! Волчья яма! Так! Что бы, прошу я вас, господа, надо делать сейчас Бонапарту?
Платов молчал.
- Уничтожить нашу армию, - неохотно проговорил Раевский, - к коей Первая никак на помощь прийти не может...
- Слово золотое! Так! А Бонапарт что делает? Знай себе гонится за министром. Почему Даву рвался к Минску? Чтобы отрезать меня от министра. Король Жером ему помогал. Дивно! Ну и что же? Ничего. Живы, здравы, богу слава! Цель главная Бонапартова маневра до сей поры - не мы, а министр. Тем и дела наши чудны. Хочет Бонапарт Двину перейти и угрозой сразу Петербургу и Москве стать. Куда же теперь Даву двинется?
- Вашему сиятельству то лучше известно, - сказал Платов.
- Полагаю, что либо во фланг нам, - задумчиво отозвался Раевский, либо... на Могилев. Скорее - последнее. Нас из виду не выпуская, будет грозить Смоленску. А нам за Днепр и ходу не останется...
- Ай, душа! - радостно закричал Багратион. - Верно! Бросится Даву на Могилев! Вся армия французская на северо-восток сдвинется, - оно и началось уже. Сто тысяч против Петербурга, и против Москвы - столько же. Министру из дрисского лагеря либо на Петербург отступать, либо с Бонапартом лоб в лоб биться. Мы же... - Он остановился. Глаза и щеки его пылали. -а..Мы же... в Могилев! Даву встречать! Аль чего не расчел? Ну-тка!
От удивления Раевский крякнул. "Как остра и извилиста мысль его! - в сотый раз подумал он о Багратионе. - Когда служили мы оба прапорщиками у Потемкина, кто бы предугадать мог?" И он приложил к тугому уху руку пригоршней, внимательно слушая.
- Армия наша горсти меньше... С чем начинать было дело? Выйдет хорошо скажут: министр! Дурно выйдет - черт ли велел Багратиону соваться? Шнапс! Но не у Могилева! Там я готов. И за войска спокоен. У меня верит солдат, что он мне товарищ! Солдат да я, - кто супротив?
- Каким же путем поведете вы, князь, армию свою к Могилеву? - с удивлением спросил Раевский. - На всех дорогах французы...
- А-а! Душа! Глянь еще на карту. Несвиж, Слуцк, Бобруйск... Крючковато? Зато без драки дойдем. Долетим! Вот план мой. И как выведу армию из беды скину мундир. С ума сойти боюсь, коли министр отступать не кончит.
Наконец главнокомандующий и атаман говорили с глазу на глаз.
- Спроси меня, Матвей Иваныч, - скажу прямо: не хочу я Сен-Приеста иметь при себе, не хочу! Воля государя была дать мне его в дядьки. А я не хочу. Все-то он шепчет - то с флигель-адъютантом государевым, то с графом Михайлой Воронцовым. Шепот - дело сплетников и... шпионов. За всем тем переписку ведет с государем. О чем? Поди дознайся. Я редко пишу. А он - что ни день, и все по-французски... Мне долго смешно было, а потом и к сердцу дошло. Как быть, душа?!
Атаман прикрутил короткий ус. На морщинистом лице его мелькнула такая хитрецкая улыбка, что нельзя было не подумать: ну и тертый калач!
- А послать бы его, ваше сиятельство, для обозрения армии неприятельской... Я провожатых дам. Покажут они ему армию Наполеонову в таком расстоянии, что он взглянет разок, да уж никогда больше и не увидит. Великодушно доставим французскому сему графу на том успокоиться. Ась, ваше сиятельство.
Багратион вздрогнул и побледнел.
- У-ух, казацкая в тебе душа, старик! Нет, на такое не способен я. Да и зачем станем мы его в бессмертье через славную смерть водворять? Уж пусть лучше меня терзает... Только начеку быть надо и смотреть в оба! Приказывать тебе станет - ты без меня ни с места!
Глава седьмая
Двадцать восьмого июня донцы Платова и легкая конница Васильчикова восемь часов дрались под Миром с кавалерийским авангардом маршала Даву. Шесть уланских полков неприятеля были частью порублены, частью подняты на дротики, частью, не оглядываясь, умчались с широкого песчаного поля, на котором происходил бой. Платов гнался за ними двадцать верст. Казаки притащили в лагерь дюжину пленных офицеров да сотни три солдат. Живую добычу пересчитывали и разбирали под высоким курганом, на котором донской атаман разбил свою палатку посреди неоглядной равнины, занятой шестнадцатью казачьими полками.
Славный день кончился. Вечер стоял ясный и теплый. Солнце садилось. Розовая пыль неподвижно висела в тихом воздухе. У шалашей дымились огоньки.
Кавалерийские кони, причесанные и гладкие, казачьи - брыкливые и растрепанные, вереницами тянулись с водопоя. По биваку было разлито спокойствие, печальное и торжественное вместе. Небо горело багровым светом. День кончился, но не спешил уйти совсем, - словно хороший товарищ с места дружеской разлуки - сделает шаг в сторону и оглянется. Грянул выстрел зоревой пушки. Барабаны скороговоркой затрещали: доброй ночи! Трубы голосисто пропели: доброго сна! Выехали конные разъезды. Уланские флюгера вились над высокими киверами, как галки. Голубые казачьи куртки, бараньи шапки и длинные черные дротики, взятые наперевес, казались летучими тенями. Все, куда мог достать глаз, тонуло в знойно-туманном пурпуре последних отблесков солнца. Пар прозрачно алел над рекой. Что за день! Что за вечер!
Муратов бросил повод на крутую шею Кирасира - отличного верхового коня, названного так по огромной своей стати. Другая лошадь, пожалуй, и не вынесла бы великана-всадника. Поручик смотрел кругом и улыбался, сам не зная чему. Но улыбка была радостная и бесконечно счастливая. На выезде из лагеря его нагнал прапорщик пятого егерского полка, тоже верхом. Офицер этот был чрезвычайно молод, совсем еще мальчик, с лицом странно привлекательным и неприятным одновременно. Загримировав ребенка под старика, можно получить именно такое лицо.
- Муратов, - крикнул он, шпоря свою низкорослую кобылу, - едемте вместе! Вы - в главную квартиру? Я тоже.
- Едем, пожалуй. Что скажете вы, Раевский, о нынешнем деле?
Подпрыгивавший в седле обок с Муратовым прапорщик как-то по-стариковски пожал плечами и на одно мгновение сделался удивительно похож на генерала Раевского в минуты овладевавшего этим генералом холодного и равнодушного раздумья.
- Что сказать? Во-первых, много значит, что наши литовские уланы одеты почти так же, как и неприятельские. Гот же синий с малиновым мундир, разница лишь в цвете шапок и флюгеров. Все время шла путаница, и мы от нее постоянно выигрывали...