Эрик не помнил, бросил ли монету уличному мальчишке из Питерборо, который доставил ему газету, но едва Алан догнал его и передал послание, как Эрик развернул коня и помчался обратно к своей карете.
Клэр хотела его видеть?
Господи, что-то случилось?
Он был уверен, что ничего не может произойти. Ничего и не должно было произойти, потому что они благополучно выехали из гостиницы.
Ничего не имело право произойти. Особенно после того, что было ночью.
Что было ночью?
Эрик не мог уснуть, сидя в своей маленькой ничем не примечательной комнате и глядя на игру витиеватых теней, которые отбрасывала свеча на столе. Свеча подрагивала и скоро обещала догореть, являя собой дух уходящего времени, которое с такой стремительностью ускользало от него. Время, которого почти не осталось. У него не было ничего, кроме времени. Но и оно должно было закончиться, рано или поздно.
И тогда наступит тишина, которая прежде казалась исцеляющей. Тишина, потревоженная чарующей мелодией, уже будет не та. Тишина полностью поглотит его и тогда не останется даже времени.
Совсем скоро они подъедут к границам Шотландии и, если повезет, через день окажутся в Эдинбурге. Все шло по плану, все шло так, как должно было идти.
За исключением того, что в этом не было ничего хорошего.
Эрик должен был испытать облегчение от того, что скоро выполнит возложенную на себе миссию и, наконец, исполнит желание Клэр. Сумеет вернуть ей потерянную любовь. Вот только никакого облегчения он не испытывал. Всё, что угодно, но только не облегчение.
Перед глазами мелькнул образ прелестной девушки в лучах дневного солнца, которая смотрела на него и улыбалась. Улыбалась так, будто в мире не существовало никого, кроме него. Смотрела так, как не смотрел никто до нее. На одно короткое мгновение Эрик поверил в то, что существует нечто более целебное, чем тишина. Теплота от улыбки могла согреть те омертвевшие части его души, до которых не добирался бы ни один крохотный лучик надежды.
Надежда… что он знал о надежде? Разве он мог положиться на это хрупкое, ненадежное создание? Надежда однажды уже поработила и разрушила его. Разрушила всё то, что внезапно появилось. И внезапно исчезнет.
Скоро должна была наступить тишина. Тишина, которая уже поднимала свою отяжелевшую ногу. Только для того, чтобы потом раздавить его.
В тишине не было ничего хорошего.
Он не мог пошевелиться, скованный немыми цепями. Не мог даже поднять руку, чтобы погасить свечу, фитиль которой еле мерцал в расплавленном от жара воска. Эрик ничего не ощущал, какое-то пугающее онемение остановило в нем пульс жизни, почти так же, как два месяца назад разрушилась вся его жизнь.
Пустота нагнала его и вновь собиралась подчинить своей глухой силе.
Он смотрел на игру света и теней и пытался смириться с тем, что должен был сделать.
Дорога в Эдинбург была неизбежна, и он должен был доставить туда Клэр. И ни в коем случае не должен был попадаться ей на глаза. Это было опасно. Очень опасно. Эрик слишком хорошо понимал это, поэтому держался от нее как можно дальше. Иначе все благополучие миссии окажется под угрозой, а он не мог этого допустить. Он слишком много сил приложил для того, чтобы эта поездка состоялась, вот только…
Только Эрик не предполагал, что всё будет настолько сложно.
Потому что ему приходилось прикладывать почти нечеловеческие усилия для того, чтобы не искать встречи с Клэр. Чтобы даже не вздумать остановиться по дороге, чтобы увидеть ее лицо, мельком выглянувшее из окна кареты.
Поэтому нужно было выбирать самую дальнюю комнату в гостиницах, самое неприметное место подальше от нее, чтобы пообедать наспех и тронуться в путь.
Так было бы легче примириться с дорогой. Так будет легче для них обоих вынести эту дорогу. Она должна была бы обрадоваться этому. Эрик никак не мог позабыть ее заплаканное лицо в брачную ночь, когда она ждала, действительно ждала, что он применит силу.
Глупенькая, какая она все же глупенькая…
Он обещал, что сбережет ее сердечко. Вот только…
В какой-то степени Эрик не мог полностью игнорировать ее. Она зависела от него, и он должен был быть уверен в ее безопасности. Должен был знать, что она доставлена в надежное место, что за ней ухаживали как следует, приносили вовремя еду, что ей не холодно, что она…
Иногда, он всё же должен был лично убедиться, что она в безопасности.
Но эти мимолетные встречи отнимали у него почти все силы, делая его совершенно беспомощным. В первый же вечер, когда он появился, чтобы пожелать ей спокойной ночи, она с такой невыносимой грустью посмотрела на него, что у него едва не разорвалось сердце. Господи, ее взгляд! Он творил с ним невероятные вещи. Она выглядела такой одинокой, такой разбитой и несчастной, что Эрик с трудом удержался от того, чтобы не подойти и не обнять ее. Она выглядела так, будто никто в мире не смог бы помочь ей. Он задыхался от потребности коснуться ее, утешить и заверить, что никогда больше не обидит ее, ни за что на свете не расстроит, что сделает всё возможное, чтобы она была счастлива.
Но не сделал этого, до ужаса боясь того, что коснувшись, он не сможет потом отпустить ее, не сможет забыть ее…
Вот, в кого он превратил ее, некогда цветущую, полную жизни и мелодии девушку, которая сама того не ведая озарила его пустую жизнь, а теперь от той девушки не осталось и следа.
Он должен был держаться от нее подальше, потому что не смог бы еще раз увидеть ее затравленные, полные ужаса и боли глаза.
Глаза, которые снова посмотрели на него, когда он увидел Клэр в пустом коридоре, куда вышел, едва услышав шаги. Увидел во мраке ночи. Ей нужна была вода, но почему она никого не послала за водой? Почему не подумала, что это может быть опасно!
Но как он мог рассердиться на нее, если его сердце замерло в груди, когда свет одинокой свечи осветил до боли знакомое лицо? Темнота проглотила всё ненужное вокруг, оставив только Клэр. Боже, она была так красива в темно-желтом, расшитом кружевами у овального выреза, платье с короткими пышными рукавами, что вся его выдержка и решимость держаться от нее подальше полетели ко всем чертям. Он был настолько захвачен волшебным видением с большими глазами и полураскрытыми губами, которые однажды уже целовал, что не мог думать ни о чем, кроме как еще раз прижать ее к себе. Как он мог сделать ей выговор за безрассудство? Как он мог вообще сердиться на нее?
Потребность дотронуться до нее, чтобы убедиться, что она настоящая, что не выдумка его жизни, была столь сильна, что Эрик не смог устоять. Еще и потому, что хотел убедиться, что может касаться ее. До сих пор может. Сумеет сделать то, что не смог бы сделать с кем-либо другим.
И снова она так странно смотрела на него, будто не понимала, кто стоит перед ней. Выглядела слегка растерянной и сбитой с толку. Но глаза… Клэр смотрела на него так, будто пыталась по-настоящему увидеть его. Будто хотела что-то увидеть.
Она не должна была смотреть на него так.
Ведь он разрушил ее жизнь. Она должна была ненавидеть его. Эрик был уверен, что она ненавидит его. Ненавидит так, как делала это, стоя в спальне его городского дома и заявляя, будто он только силой может чего-то добиться.
Разве такого он хотел? Разве хотел, чтобы все обернулось кошмаром?
Покачав головой, Эрик спрыгнул со своего коня и, оказавшись у кареты, распахнул дверь, вошёл внутрь, и карета снова тронулась в путь. Обернувшись, он тут же увидел застывшую, почти съежившуюся Клэр на противоположном сиденье, которая удивленно смотрела на него.
— Вы звали меня?
Она смотрела на него так, будто не ожидала, что он на самом деле придет.
И это внезапно рассердило его. Он не спал всю ночь, у него было скверно на душе. У него болело все тело, болело всё, что только может болеть. Эрик собирался ускакать еще дальше от кареты, чтобы только не столкнуться с ней. Чтобы позаботиться об их следующей остановке. Ночное столкновение с Клэр так сильно подействовала на него, что Эрик боялся новой встречи. Его страшила мысль о том, что при свете дня, когда все недосказанности и сомнения отпадут, он на самом деле увидит в ее глазах презрение, ничем не прикрытую ненависть за всё то, что сделал с ней.
Он знал совершенно точно, что не вынесет ее ненависти, хотя полностью заслужил этого. Но к своему полному ужасу Эрик даже при свете дня никакого презрения не обнаружил в глубинах темно-золотистых глазах.
Ее взгляд был полон негодования, будто она не могла что-то понять. С ней что-то было не так. Она выглядела взволнованной. Это обеспокоило его настолько, что Эрик подался вперед.
— Клэр? Что такое? — спросил он уже более мягко.
Она вздрогнула, выпрямилась на месте и опустила голову. Эрик заметил, как она теребит в руке края красивой кашемировой шали, которую накинула на плечи. На ней было всё то же вчерашнее тёмно-лимонное платье, в котором она казалась такой юной, такой невинной и ранимой, что у него сжалось сердце. Блестящие золотистые волосы были собраны и уложены на макушке, оголив изумительную линию шеи и плеч. Она дышала тяжело, так что было заметно, как округлая грудь медленно поднимается и спадает. Клэр выглядела столь захватывающе, что невозможно было оторвать взгляд от нее. Еще и потому, что до него донесся сладкий запах ее духов. Ландыши! Боже, она всегда пахла ландышами так, что у него начинало туманиться в голове!
— Что-то случилось? — спросил он осевшим голосом, чувствуя бешеные удары своего сердца. Боже, он так давно не касался ее! Так давно не ощущал ее тепла, не ощущал ничего хорошего!
Клэр неожиданно подняла голову и заглянула ему прямо в глаза.
— Вы знали, что на завтрак я люблю яйца пашот, жареный бекон и пью теплый шоколад с клубничным джемом? Клубничный джем я люблю больше всего на свете. Вы знали об этом?
Господи, она заметила! Эрик был поражен. Она не заметила самого главного в день свадьбы, а эта мелочь не ускользнула от нее. Но, черт побери, она ведь была его женой. И предугадывать ее желания было его долгом. Чего еще она ожидала от него? Что он совсем позабудет о ней и спокойно довезет до Эдинбурга? В последнее время она выглядела такой несчастной, будто жизнь безвозвратно покидала ее, поэтому ему захотелось хоть как-то порадовать ее.
И уже не думал, что она когда-нибудь обратит внимание на его поступки.
И все же она заметила.
Это почему-то отдалось в груди глухой болью. Не такой невыносимой, но эта боль не сводила с ума. Не терзала, как прежде.
Откинувшись на спинку сиденья, Эрик внимательно смотрел на нее, не представляя, какого ответ она ждёт.
Он вспомнил день прогулки по Гайд-парку. То, с каким радушием и легкостью она общалась с ним. С какой головокружительной щедростью и теплотой делилась с ним своими воспоминаниями, своими мечтами, несбывшимися надеждами. Было в этом столько сокровенного смысла, нечто столь бесценное, что он ни на что не променял бы ни одно мгновения того дня.
Но сейчас, глядя ей в глаза, Эрик вдруг с горечью осознал, что она никогда больше не посмотрит на него так, как смотрела в тот день. Открыто и искренне, с какой-то пугающей доверчивостью, когда пожелала рассказать ему о газете, в которой увидела Бетховена с букетом ландышей.
«Для меня этого недостаточно…»
Для него было достаточно уже то, что она появилась в его жизни. Достаточно того, что пока она находилась рядом с ним, толстые стены мира не обрушивались на него.
И внезапно Эрик ощутил потребность ответить ей так же искренне. Как это делала она.
— Знал.
Глаза ее расширились от удивления, граничащего с изумлением. Поразительно, но она действительно не ожидала, что он ответит. Ответит искренне.
— Знали? — выдохнула Клэр, отпустив края шали.
Эрик устало вздохнул, поборов желание провести ладонью по голове.
— Да, знал.
— Но откуда?
Вероятно, ей даже в голову не пришло то, что он мог бы позаботиться о ее завтраке, но чего она ожидала от него?
И почему, ради всего святого, почему она смотрит на него сейчас так, будто это имело для нее значение?
— Мне сказали, — вновь ответил Эрик предельно честно, не понимая, для чего это делает.
И для чего ей эти ответы.
— О, — прошептала Клэр, нахмурив брови, а потом вновь опустила голову и сжала края шали.
Такая одинокая, такая хрупкая, до боли прекрасная. И запретная…
Ему больше нечего было сказать. И нечего добавить. Не сегодня. Не сейчас. Возможно, никогда. Ведь ей этого не нужно было знать.
Не в силах больше смотреть на нее, Эрик отвернулся, поднял руку и обнаружил, что все еще держит газету. Он развернул страницы, оторвав взгляд от дороги, которая еще ближе приближала свободу Клэр.
И его конец.
— Что пишут в газетах? — раздался ее тихий, неуверенный голос, в котором прозвучала нотка отчаяния.
Будто она не хотела этой тишины. Будто цеплялась за любую возможность, чтобы отдалить молчание. Побороть тишину. Да, только у Клэр была возможность сразиться с тишиной. Перед глазами снова встал образ улыбающейся девушки, которая с таким живым интересом общалась с ним на прогулке, задавая многочисленные вопросы. Девушка, которую он так отчаянно хотел увидеть вновь.
Было безумно тяжело вспоминать тот день. Эрик не мог сейчас говорить. Что-то сжимало ему горло. Что-то сильно давило на грудь.
Вместо ответа, он вытащил пару листов газеты и протянул ей в надежде, что это займет ее.
Какое-то время она молча изучала содержимое газеты, а потом снова раздался ее голос, но на этот раз такой потрясенный, что он тут же опустил газету.
— Ландыши? — спросила она так, будто впервые слышала это слово.
Эрик нахмурился.
— Что?
Она подняла к нему газету.
— Собор святого Павла… он был украшен ландышами?
Эрик опустил глаза, а потом с ужасом заметил, что случайно отдал ей светский раздел, где было написано об их свадьбе:
«Грандиозная свадьба графа Бедфорда и дочери маркиза Куинсберри.
Невеста была настолько взволнована, что на ней лица не было. Сложно сказать, насколько счастлива она была, учитывая поспешность этой свадьбы, которая закрепила многолетнюю любовь молодых. Сложно так же угадать, по какой причине весь собой Святого Павла был украшен не розами, лилиями или орхидеями, а простыми белыми ландышами…»
Эрик вновь заглянул ей в глаза. И ему очень не понравилось то, как она смотрела на него на этот раз. Ему вдруг стало невыносимо больно от этого взгляда. В ее глазах застыли изумление, негодование и какая-то тайная мука, которая делала всё это особенным. Значимым. Будто для нее было важно то, чем украсили собор.
Собор действительно украсили ландышами по его велению, и когда маркиза Куинсберри, узнав об этом, приехала к нему, чтобы вразумить его, Эрик спокойно дал понять матери Клэр, что никаких других цветов не потерпит. Потому что… потому что у него была «аллергия» на все остальные цветы!
Потому что, черт возьми, он надеялся хоть бы так порадовать Клэр. Но она ничего этого не заметила. Эрик сокрушенно покачал головой. В тот день она вообще ни на ничего не обращала внимания, ничего не хотела, потому что продолжала любить другого… Как и сейчас. Мысль об этом причиняла почти обжигающую боль. Эрик очень старался не думать об этом, но в последнее время невозможно было игнорировать то, что он однажды так беспечно проигнорировал. То, что привело к таким печальным последствиям.
Боль боролась в нем с гневом, разрывая его на части. Будь все проклято, но он действительно добивался не этого!
День их свадьбы… День, который мог бы стать особенным днем. День, с которого началось окончательное падение мира.
— Почему это вас так удивило? — почти ледяным тоном спросил он, начиная задыхаться.
Черт побери, было безумием приходить к ней. И тем более оставаться здесь. О чем он только думал, ведь прекрасно знал, что пребывание рядом с ней ничего хорошего не принесет ему. Им обоим!
Клэр вздрогнула от его тона. Сжав руки, она всё же смело встретила его взгляд. Почти так же, как смотрела в их брачную ночь, с молчаливым вызовом давая понять, что не покорится.
— Я была уверена, что собор украшали белыми розами и лилиями. Мама часто говорила, как сама выбирала цветы.
Удивительно, что она знала что-то об их свадьбе. В любом случае это уже не имело значения. Эрик с горечью опустил голову, понимая, что теперь ничего не имеет значение. Он должен был уйти. О ней заботились и без него, она была в безопасности, а его главная задача — доставить ее до места назначения целой и невредимой.
Не так он всё представлял себе. Но теперь нечего было больше представлять.
Она ждала его ответа. Эрик до дрожи хорошо чувствовал ее взгляд. Он мог бы не ответить, чтобы оставить частичку того дня в себе. Но снова поддавшись глупому порыву, ответил, решив, надеясь, что этот ответ когда-нибудь будет ей нужен. Когда-нибудь это станет для нее важно.
— Я заменил все цветы ландышами.
Ее губы раскрылись от изумления, но она так ничего и не сказала. Эрик опустил взгляд на ее губы, а потом потрясенно замер. Легкая дрожь прошлась по спине, от чего перехватило дыхание. Он всё смотрел на губы, которые однажды уже целовал. Губы, вкус которых до сих пор помнил. В день свадьбы он коснулся их не потому, что об этом попросил архиепископ. В тот момент Эрик был ошеломлен силой собственного желания. Он вдруг понял, что не сможет жить дальше, если не поцелует ее. Его притягивало к ней так сильно, что он не смог устоять. И сделал это, сделал то, что было почти невозможно для него. Что мучило и терзало его днем и ночью.
Но сейчас, глядя на ее губы, Эрик отчетливо понял, что поцеловал ее тогда еще и потому, что какой-то частью сознания знал, что у него никогда больше не будет повода коснуться ее. Как сейчас, когда вновь ощутил ту почти удушающую потребность вновь поцеловать ее, но знал, что не осмелится это сделать.
Тонкий благоухающий запах ландышей и пачулей заполнял карету так, что теперь он ничего больше не ощущал. Каким-то чудом он удержал свои руки при себе, глядя в потрясенные темно-золотистые глаза. И когда она посмотрела на него так, будто если бы узнала об этом заранее, это могло что-то изменить, Эрик почувствовал почти невыносимую потребность выбраться из кареты. Потому что задыхался. Потому что, черт бы побрал все на свете, она любила другого, но могла быть тронута тем, что сделал для нее ее нежеланный супруг!
И всё же она ответила. Почти так, как он не ожидал. Так, как не должна была ответить.
— Я никогда не хотела, чтобы мы были врагами, Эрик.
На этот раз отчаяние в ее голосе нельзя было спутать ни с чем. Эрик заметил, как она слегка побледнела. Боль, которая не пробилась сквозь отчаяние ее голоса, замерла в ее прекрасных глазах. На одно мгновение Эрик подумал о том, что перед ним та самая девушка, которая гуляла с ним в парке. Которая ловила каждое его слово, каждое его изречение, каждый ответ…
Он не мог дышать. Он хотел коснуться ее. Господи, он так отчаянно хотел коснуться ее! Но не пошевелился.
— Мы никогда не были врагами, Клэр.
Глаза ее потемнели еще больше. Руки задрожали, и она быстро опустила голову. Отвернув от него свое лицо, Клэр глухо молвила:
— Я думала, мы — друзья.
На этот раз он не смог бы заговорить, даже если бы и захотел. Потому что был потрясен тем, что она считала, верила в то, что они друзья. И это после всего, что он сделал? После того, как она предположила, что он применит силу, чтобы склонить ее к чему-то против ее воли? После того, как заявила, что не полюбит никого, кроме того… шотландца? Она думала, они друзья? Она считала его другом? Не врагом, которого стоило бы ненавидеть? Которого нужно было каждую секунду винить в том, что он натворил…
Эрик подумал о том, что если еще немного останется в карете, он просто свихнется. Или, того хуже, снова дотронется до нее.
Поразительно, но прежде он никогда с таким отчаянием не желал коснуться другого человека.
Бросив на сиденье газету, он стукнул по крыше кареты и, когда та послушно остановилась, Эрик молча вышел из нее и закрыл дверь.