Были в государстве Батыя и другие улусы. Плано Карпини, например, сообщает о двух татарских тысячниках, которые, переходя «с места на место», кочевали по разным берегам реки Яик (Урал). Отдельным улусом считался Хорезм — почти полностью разрушенное монголами древнее государство, занимавшее земли между Каспийским и Аральским морями. Что же касается центральной части Улуса Джучи — Поволжья, то эти земли вошли в собственный юрт Батыя и впоследствии составляли личный домен правителей Орды.
До конца жизни Батый оставался убеждённым кочевником. Впрочем, как и большинство его преемников на ордынском престоле. Монголы вообще с презрением относились к оседлому образу жизни, считая его признаком слабости, и открыто насмехались над теми, кто живёт на одном месте, «вдыхая собственное зловоние». Сам Батый кочевал в основном по левому берегу Волги, перемещаясь в течение года с севера на юг и обратно. «Именно, с января до августа он сам и все другие поднимаются к холодным странам, а в августе начинают возвращаться», — писал Рубрук. Когда в августе 1253 года посланец французского короля направлялся в ставку Батыя, тот как раз начал своё обычное движение к югу. Рубрук застал его в пяти днях пути от города Болгар в Волжской Болгарии (находившегося на месте одноимённого современного города в Татарстане, примерно в 30 километрах ниже устья Камы). Этот город, разрушенный татарами, но вскоре восстановленный, первоначально играл роль столицы Улуса Джучи: здесь проводили часть лета и сам Батый, и позднее его преемник Берке; здесь же чеканились и первые ордынские монеты. Присоединившись к ставке Батыя на Средней Волге, Рубрук следовал за ним в течение пяти недель, испытывая при этом сильный голод и нужду. Отсюда он и направился в Каракорум. На обратном пути осенью 1254 года Рубрук застал Батыя уже в низовьях Волги и в течение месяца снова путешествовал вместе с ним. «Вблизи этих мест пребывают около Рождества Христова Бату с одной стороны реки, а Сартак с другой, и далее не спускаются, — писал он. — Бывает, что река замерзает совершенно, и тогда они переправляются через неё»22. Орда Бату, то есть его собственный юрт, располагалась «в стране булгар и саксинов» — так, двумя крайними точками, на севере и юге, определял его местоположение Джувейни23.
Сама ставка Батыя поразила Рубрука. «…Когда я увидел двор Бату, я оробел, — пишет он, — потому что собственно дома его казались как бы каким-то большим городом, протянувшимся в длину и отовсюду окружённым народами на расстоянии трёх или четырёх лье[23]. И как в израильском народе каждый знал, с какой стороны скинии должен он раскидывать палатки, так и они знают, с какого бока двора должны они размещаться, когда они снимают свои дома с повозок». У монголов было принято, чтобы каждая из жён имела собственную юрту, и юрты эти, напомню, были чрезвычайно велики размерами. У Батыя же, по словам Рубрука, имелось 26 жён, и у каждой «по большому дому, не считая других, маленьких, которые они ставят сзади большого; они служат как бы комнатами, в которых живут девушки, и к каждому из этих домов примыкает по 200 повозок. И когда они останавливаются где-нибудь, то первая жена ставит свой двор на западной стороне, а затем размещаются другие по порядку, так что последняя жена будет на восточной стороне, и расстояние между двором одной госпожи и другой будет равняться полёту камня». За ставкой правителя в некотором отдалении следовали рынок (или базар) и масса прочего народа — ремесленников, слуг, загонщиков и т. д., которые обслуживали этот громадный движущийся город. Картину дополняли бесчисленные табуны лошадей и стада овец, коров и верблюдов. По свидетельству того же Рубрука, «около своего становища, на расстоянии дня пути, Бату имеет тридцать человек, из которых всякий во всякий день» поставляет к его двору так называемый «чёрный кумыс» «от ста кобылиц, то есть во всякий день он получает молоко от трёх тысяч кобылиц, за исключением другого белого молока, который приносят другие». Из отдалённых владений в ставку доставляли просо, муку и другие продукты24.
Плано Карпини, побывавший у Батыя несколькими годами раньше, так описывал его жилище: «Этот Бату живёт с полным великолепием, имея привратников и всех чиновников, как и император их (то есть великий хан. — А. К.). Он также сидит на более возвышенном месте, как на троне, с одною из своих жён; другие же, как братья и сыновья, так и иные младшие, сидят ниже посредине на скамейке, прочие же люди сзади их на земле, причём мужчины сидят направо, женщины налево. Шатры у него большие и очень красивые, из льняной ткани, раньше принадлежали они королю венгерскому. Никакой посторонний человек не смеет подойти к его палатке, кроме его семейства, иначе как по приглашению, как бы он ни был велик и могуществен, если не станет случайно известным, что на то есть воля самого Бату… На средине, вблизи входа в ставку, ставят стол, на котором ставится питьё в золотых и серебряных сосудах, и ни Бату, ни один татарский князь не пьют никогда, если пред ними не поют или не играют на гитаре (имеется в виду какой-то монгольский струнный инструмент. — А. К.). И когда он едет, то над головой его несут всегда шит от солнца или шатёрчик на копье, и так поступают все более важные князья татар и даже жёны их»25. Всё это были обязательные атрибуты власти, и они наглядно демонстрировали окружающим величие правителя татар, пребывающего на недосягаемой для простых смертных высоте.
Имелись в Улусе Джучи и владения других Чингисидов. Это отвечало общим принципам устройства Монгольской империи и установлениям Чингисхана. По свидетельству более поздних мусульманских источников, когда Чингисхан распределял улусы между четырьмя своими сыновьями, он нарочно назначил «каждому сыну собственность (мульк) во владениях другого сына». Сделано это было для того, чтобы между братьями поддерживались непрерывные связи и «постоянно ездили послы». Так, например, в Хорезме, который входил в Улус Джучи, Чагатаю и его потомкам принадлежали города Кят и Хива, а также некий «квартал каана» в разрушенной столице государства Ургенче26. Напомню, что западные земли были завоёваны силами всех четырёх ветвей «Золотого рода»; представители этих ветвей получили каждый по своей доле завоёванных территорий. Гильом Рубрук упомянул о некоем замке аланов, принадлежавшем Менгу-хану, «ибо он покорил ту землю»; этот замок находился в одном дне пути от Дербента27. Несомненно, это было не единственное владение потомков Тулуя. Какие-то замки или целые области должны были принадлежать и потомкам Угедея и Чагатая. Точно так же и Батый сохранил за собой владения в других частях Монгольской империи. В первой главе книги мы уже упоминали о том, что ему принадлежали земли в провинции Шаньси в Китае и доходы с них (этими землями управлял его доверенный чиновник, найман Терэл)28. Числилась за Батыем и часть населения Бухары, города, входившего в улус Чагатая и его потомков. Позднее, уже при великом хане Хубилае, когда была проведена перепись населения Бухары, оказалось, что из 16 тысяч человек, живших в городе, 5 тысяч, то есть почти треть, была записана за Батыем и его потомками. Претендовал Батый и на обладание Ираном, где у него имелись собственные владения (источники упоминают в этой связи прежде всего Тебриз и Мерагу). «В каждой иранской области, подпавшей под власть монголов, ему (Бату) принадлежала определённая часть её, — утверждал персидский историк XIII века ал-Джузджани, — и над тем округом, который составлял его удел, были поставлены его управители»29. То же можно сказать и относительно Грузии и Армении — стран, завоёванных монгольским полководцем Чармагуном в 1230-е годы, ещё до того, как сам Батый начал свой Западный поход. Впрочем, о его претензиях на эти территории и политике, которую он проводил там, мы будем говорить более подробно.
Несмотря на то что Батый вёл кочевой образ жизни, он в полной мере сумел оценить роль и значение городов в своём государстве. Известно, что Батый основал город, ставший столицей Золотой Орды. Город этот получил название Сарай (что значит «дворец»), или Сарай-Бату, а позднее, при Берке, именовался Сарай-Берке. Расположен он был на левом берегу Ахтубы, левого рукава Волги (у нынешнего села Селитренное Харабалинского района Астраханской области). Гильом Рубрук, проезжавший здесь в 1254 году, называет его «новым городом» и отмечает, что уже в то время здесь имелся дворец Батыя, давший название всему городу. «Он построил город, пространство которого было столь обширно, как помыслы его, и эту весело распевающую местность назвал Сарай», — как всегда образно и пышно выразился персидский историк Вассаф; впрочем, арабу аль-Омари Сарай показался «небольшим городом между песками и рекой». Яркое описание города периода его расцвета оставил Ибн Баттута, посетивший Сарай в 1333/34 году: «Город Сарай — один из красивейших городов, достигший чрезвычайной величины, на ровной земле, переполненный людьми, красивыми базарами и широкими улицами». К этому времени Сарай входил в число крупнейших городов Европы. Чтобы узнать его истинные размеры, арабский путешественник решил объехать город кругом. «Жили мы в одном конце его и выехали оттуда утром, а доехали до другого конца его только после полудня… и добрались до нашего жилища не раньше как при закате, — пишет он. — Однажды мы прошли его в ширину; пошли и вернулись через полдня, и всё это сплошной ряд домов, где нет ни пустопорожних мест, ни садов». С самого начала здесь жили представители разных народов, населявших Золотую Орду, — помимо собственно монголов («настоящих владык» страны, как называет их Ибн Баттута), это были кипчаки (половцы), асы, черкесы, русские, греки. «Каждый народ живёт в своём участке отдельно, там и базары их»; имелся в городе и особый квартал для купцов, обнесённый стеной. Дворец хана носил название Алтунташ, что означало: «золотая голова»30. Современные археологи отмечают, что Сарай был весьма благоустроен для своего времени, располагал водопроводом и канализационно-сточной системой. Дворцы и общественные здания строились из обожжённого кирпича на известковом растворе. Как и другие города Золотой Орды, Сарай не имел крепостных стен. Правители Орды полагали, что одна лишь сила их власти обеспечивает полную безопасность столице; наличие же стен вокруг других городов могло представлять опасность в случае внутреннего мятежа.
Сарай оставался столицей Орды до времён хана Узбека, когда выше по течению Ахтубы была построена новая столица — Сарай ал-Джедид, или Новый Сарай (в нынешней Волгоградской области). Но и после этого Старый Сарай играл важную роль в азиатско-европейской торговле, оставаясь одним из крупнейших транзитных пунктов на путях между Западом и Востоком31. Монументальные постройки Сарай-Бату частично сохранялись до 80-х годов XVI века, когда царь Фёдор Иванович приказал ломать «мизгити (мечети. — А. К.) и полаты в Золотой Орде» и «делати» из них русский город Астрахань.
К числу городов, возможно, основанных Батыем, относят также известные из восточных источников Укек (на территории нынешнего Саратова), Бельджамен (Бездеж русских летописей) в районе Волго-Донской переволоки, возможно Хаджи-Тархан, предшественник нынешней Астрахани, некоторые города Крыма и Северного Кавказа. А в так называемой «Казанской истории», русском сочинении XVI века, основанном на местных казанских преданиях (её автор 20 лет провёл в Казани в качестве пленника, принял ислам и находился в окружении казанского хана), говорится об основании «царём Саином», то есть Батыем, и самой Казани — точнее, так называемой Старой Казани, расположенной в нескольких десятках километров от нынешнего города, на реке Казанке. Правда, приведённая здесь легенда об основании города носит чисто фольклорный, даже сказочный характер: в ней рассказывается о некоем гигантском змее «о двух головах», пожиравшем «человеки и скоты и звери» и изведённом лишь волшебством; на месте его жилища (змеиного гнезда) и была основана Казань — «Саинов юрт». Легенда эта представляет исключительно литературный интерес и характеризует отнюдь не исторического Батыя, но тот образ мифического «царя Саина», который сложился столетия спустя среди покорённых им поволжских народов. К исторической Казани это предание не имеет ни малейшего отношения32.
Не все из основанных Батыем поселений превратились в города. Но сам факт их появления свидетельствует о том, что правитель Улуса Джучи придавал большое значение обустройству своих земель, организации правильного сообщения между отдельными частями государства. Так, на восточном берегу Дона он приказал устроить «посёлок русских, которые перевозят на лодках послов и купцов». Поселенцы имели «льготу от Бату, а именно: они не обязаны ни к чему, как только перевозить едущих туда и обратно», — сообщал Гильом Рубрук. Он рассказал и о том, как проходила переправа: «Они сперва перевезли нас, а потом повозки, помещая одно колесо на одной барке, а другое на другой; они переезжали, привязывая барки друг к другу и так гребя». Когда приставленный к Рубруку проводник потребовал себе лошадей, жители посёлка отказали ему, сославшись на упомянутую льготу Батыя. Такие посёлки территориально были привязаны к местам кочевий татар. «Выше этого места татары не поднимаются в северном направлении, так как в то время, около начала августа, они начинают возвращаться к югу, — сообщал Рубрук, — поэтому ниже есть другой посёлок, где послы переправляются в зимнее время». Такой же посёлок был устроен и на Волге — предположительно в районе нынешнего Саратова (его отождествляют с ордынским городом Укеком). Сюда перевели «вперемежку» русских и сарацин (вероятно, волжских болгар или половцев) и тоже обязали их перевозить послов — «как направляющихся ко двору Бату, так и возвращающихся оттуда». Ещё один посёлок на западном берегу Волги сын Батыя Сартак строил как раз в тот год, когда Рубрук возвращался из своего путешествия в Монголию; примечательно, что в этом поселении возводилась и «большая церковь» — вероятно, для переселённых сюда русских или аланов33.
Упомянутые поселения предназначались главным образом для обеспечения безопасности и удобства послов и купцов, разъезжавших по бескрайним пространствам Дешт-и-Кипчак. Во времена самого Батыя подобные путешествия таили в себе немалую опасность. Тот же Рубрук рассказывал об отрядах из русских, венгров и аланов, «рабов татар», которые разбойничали на путях между ставками Сартака и его отца, то есть в самой сердцевине державы Батыя. Как видим, многие из тех, кого угоняли в Орду, не желали мириться со своей участью. Численность таких шаек доходила до двадцати — тридцати человек; они «выбегают ночью с колчанами и луками и убивают всякого, кого только застанут ночью. Днём они скрываются, а когда лошади их утомляются, они подбираются ночью к табунам лошадей на пастбищах, обменивают лошадей, а одну или двух уводят с собою, чтобы в случае нужды съесть». В глазах татар всё это было тягчайшим преступлением и каралось смертью. Для борьбы с разбоями принимались самые суровые меры. И с течением времени ситуация на дорогах изменится кардинально. Известно, что Бату покровительствовал купцам, прибывавшим к нему с товарами из разных стран, давал им льготы и, как правило, платил больше, нежели они запрашивали. Ту же политику будут проводить и его преемники. Путешественники XIII–XIV веков сообщают о неизменно благожелательном отношении правителей Орды к людям, занятым торговлей. Со времён братьев Поло (50-е годы XIII века) итальянцам стал известен сухопутный путь в Китай; чтобы добраться туда из Каффы (Феодосии), требовалось в среднем 279 дней, то есть чуть больше девяти месяцев. При этом значительная часть пути проходила по землям Золотой Орды. «Путь от Дона до Китая и днём и ночью очень безопасен», — отмечал в 1338 году флорентийский купец, автор всеобъемлющего торгового путеводителя Франческо Бальдуччи Пеголотти34.
Но эта «глобализация» XIV века имела и оборотную сторону. Она обернётся катастрофой, более страшной для Европы, нежели даже нашествие Батыя. Речь идёт о пандемии чумы — печально знаменитой «чёрной смерти», которая всего за несколько лет вместе с торговыми и посольскими караванами и морскими судами распространится по всему миру — от Южного Китая до Дешт-и-Кипчак, низовий Волги и Причерноморья, а затем и до самых удалённых уголков Европы и Ближнего Востока. Около 1346 года из генуэзской Каффы в Крыму болезнь перекинется в портовые города Италии, затем во Францию и так, одну за другой, поразит все европейские страны. Последствия будут чудовищными: смерть не пощадит никого, выкашивая города и целые области. По некоторым оценкам, менее чем за десятилетие Европа потеряет половину или даже больше всего своего населения… Таково ещё одно отдалённое последствие монгольских завоеваний35. Конечно, к самому Батыю оно не имеет прямого отношения, а вот к истории основанной им Золотой Орды имеет, и даже очень.
Это громадное государство почти на два века переживёт своего создателя — срок очень большой для степной империи, включившей в себя территории с совершенно различными укладами жизни. Если говорить о самой основе существования Золотой Орды, о той скрепе, которая соединила разноязыкую, многоконфессиональную массу племён и народов, населявших её, то этой скрепой нужно признать прежде всего страх — глубокий, животный страх перед грозными завоевателями. Представители другого мира, другой цивилизации, монголы внушали ужас одним своим видом, своими обычаями, манерой ведения войны, несомненным превосходством на поле брани, а более всего — своей жестокостью. Цивилизации Дальнего Востока многим отличаются от западных. Сам образ жизни, принципы управления населением были здесь совершенно иными. По-другому смотрели на Востоке и на саму человеческую жизнь, оценивая её гораздо ниже, чем на Западе. Даже способы умерщвления людей были куда более разнообразными и изощрёнными, нежели те, к которым привыкли в странах Европы и Арабского мира, и монголы охотно демонстрировали своё умение лишать человека жизни самым чудовищным, самым противоестественным образом: то вспарывая своим жертвам животы, то взрезая грудную клетку и вырывая у ещё живого человека сердце, то отрезая голову, руки и ноги, расчленяя человека «по суставам», то забивая глотку землёй или камнями, то затаптывая лошадьми или затравливая собаками, выдавливая жир или желчь и вытягивая жилы, сдирая кожу, сваривая в котле с кипящей водой или сжигая на открытом огне, а то давя насмерть досками, на которых сами они могли устраивать пир (как это было, например, после битвы на Калке в 1223 году). Дело не в том, что монголы были по своей природе хуже или лучше тех народов, которые подверглись их завоеванию. (Ничуть не меньше жестокости проявляли, например, хорезмийские воины султана Джелал ад-Дина, долго и упорно воевавшие с монголами, — причём проявляли и в отношении попадавших к ним в плен монголов, и в отношении христианского населения Грузии и Армении, куда хорезмийцы вторглись, теснимые монголами.) Но они, монголы, были другими — настолько другими, что впервые встретившиеся с ними христианские и мусульманские интеллектуалы не находили ни примеров в древней и новой истории, ни аналогий, чтобы хоть с кем-то или чем-то сравнить их, — кроме разве что неясных пророчеств Апокалипсиса об ужасах последних дней мира. И очень скоро страх перед «злыми татарами» пронизал все слои общества. Страх этот проявлялся, можно сказать, на генетическом уровне спустя десятилетия и даже столетия после самого завоевания, парализуя всякую волю к сопротивлению, зачастую подавляя даже элементарное чувство самосохранения. «За умножение грехов наших смирил нас Господь Бог перед врагами нашими: да если явится где один татарин, то многие наши не смеют противиться ему; если же двое или трое, то многие русские, бросая жён и детей, обращаются в бегство» — так напишет русский книжник в начале XV столетия, спустя 170 лет после Батыева нашествия и спустя четверть века после Куликовской победы!36
Читать подобные строки горько. Но так было не только на Руси. То же чувство животного страха охватывало людей во всех странах, подвергшихся нашествию. Арабский историк Ибн ал-Асир, современник первого вторжения монголов в Иран и Закавказье в начале 1220-х годов, писал почти то же самое, что русский летописец: «Мне рассказывали о них (татарах) такие вещи, которым слушатель едва ли поверит… Так, говорили, что какой-нибудь всадник из татар, войдя в какое-нибудь селение или встав на дороге, по которой ходило много людей, убивал одного за другим из них, причём никто из них не смел тронуть его рукой. Мне рассказывали, что один из них схватил какого-то человека, но, не имея, чем его убить, сказал ему: “Клади свою голову на землю и не трогайся с места”; и тот положил [голову], а татарин пошёл за мечом и убил его. Другой передал мне следующий случай: “Я находился с семнадцатью мужчинами в пути; вдруг появился татарин-всадник и приказал нам связать друг друга. Мои спутники начали исполнять его приказание…”». Ибн ал-Асир не дожил до полномасштабного вторжения татар в земли Восточной Европы, но и то, что случилось в его время, казалось ему бедствием, равных которому история не знала: «Если бы кто сказал, что мир с того времени, как Бог сотворил Адама, и до сего дня не испытал такого несчастия, то он был бы прав, так как летописи не содержат ничего подобного или близкого к этому… Это нечто неслыханное!.. Со времени появления Пророка и до настоящего времени мусульмане не терпели таких притеснений и такого вреда, какие они терпят в настоящее время»37. А вот слова армянского хрониста Киракоса Гандзакеци, современника нашествия татар на страны Закавказья, который и сам побывал в татарском плену: «Бодрость покидала людей мужественных, опускались руки у искусных стрелков, люди прятали мечи, дабы неприятель, увидев их вооружёнными, не погубил бы без пощады. Голоса врагов снедали их, стук их колчанов нагонял ужас на всех. Каждый видел приближение своего последнего часа, и сердца их останавливались. Дети в ужасе перед мечами бросались к родителям, а родители вместе с ними падали от страха ещё до того, как враг приблизился к ним»38. О том же писал и Фома Сплитский, вспоминая о нашествии монголов, вслед за Венгрией, на Хорватию и Далмацию. Когда монголы показались в виду города Сплита (где служил тогда архидиаконом Фома), то жители города поначалу не поняли, кто это. Венгры же, бежавшие сюда из своей, уже разорённой страны, «при виде их знамён оцепенели, и их охватил такой страх, что все они бросились к церкви и с великим трепетом приняли святое причастие, не надеясь больше увидеть света этой жизни… Не дожидаясь даже своих детей, гонимые страхом смерти, они бежали в более безопасные места»39. И такое повторялось везде, где проходили татары.
Знаменитое полотно русского художника Василия Верещагина «Апофеоз войны» изображает страшную картину из истории среднеазиатского завоевателя Тимура — того самого, который вёл войны с ханами Золотой Орды и почти полностью уничтожил их государство в конце XIV столетия. Но башни из человеческих черепов и мёртвых тел — отнюдь не изобретение Тимура. Подобные сооружения насыпали и воины Батыя и других монгольских полководцев. «…Чтобы устрашить тех, кто обитал на другой стороне Дуная, они (татары. — А. К.) сложили на берегу реки многие кучи из несметного количества собранных тел, — писал, например, о разорении Венгрии Фома Сплитский. — …Некоторые из них, насадив на копья детей, как рыб на вертел, носили их по берегам реки». Об отрезанных головах, которые по приказу Бату сваливали в кучи где-то в Венгрии, сообщал и Бенедикт Поляк (среди этих голов, напомню, была и голова Генриха Благочестивого). Пирамиды из разрубленных на части тел, «сваленных друг на друга в кучу, подобно камням», описывал при взятии города Ани и других армянских крепостей Киракос Гандзакеци. Целые горы, состоявшие «из груды костей тех, кого умертвили татары», видели в Средней Азии армянский полководец Смбат Спарапет, итальянец Плано Карпини и многие другие из тех, кто направлялся в Монголию. С течением времени от этих гор оставались лишь «многочисленные головы и кости мёртвых людей, лежащие на земле подобно навозу», — эту картину путешественники наблюдали и на Руси, и в той же Средней Азии40.
Но один только страх перед грозными завоевателями не смог бы обеспечить столь длительное существование государства. Правители Орды проводили достаточно осмысленную политику, вовсю пользуясь услугами китайских, уйгурских и хорезмийских чиновников, накопивших богатый опыт по управлению гигантскими территориями. Почтовая и курьерская служба, обеспечение безопасности на дорогах, сбор и учёт налогов и перепись населения, выпуск твёрдой монеты и бумажных ассигнаций, раздача ярлыков и личная зависимость получивших их правителей от хана, отчётность чиновников перед центральными властями, чёткая организация вооружённых сил, специальные службы по сбору и складированию продовольствия и фуража, наведению мостов и прокладке дорог — всё это было поставлено в древнем и средневековом Китае, а затем и в Монгольской державе, на такой уровень, какого не знала Европа. А потому Монгольское государство, особенно поначалу, функционировало вполне успешно. Строгое соблюдение монгольских законов и установлений сочеталось здесь с широкой религиозной терпимостью, а поразительная жестокость — с тщательным расследованием всякого преступления, причём дело могло закончиться как смертной казнью, так и прощением виновного. Своеобразной была и, так сказать, «национальная» политика монголов — весьма различавшаяся в отношении кочевых и оседлых народов, вошедших в состав империи.
Монголы составляли лишь незначительную часть населения основанного ими государства, его правящую верхушку. Их было меньшинство даже в войске, приведённом Батыем в Восточную Европу. Когда-то Чингисхан передал своему сыну Джучи несколько тысяч человек из разных монгольских племён. К началу XIV века, когда Рашид ад-Дин составлял свой труд по истории монголов, часть войска наследников Джучи состояла из их потомков, «а то, что прибавилось в это последнее время, состоит из войск русских, черкесов, кипчаков, маджаров и прочих, которые присоединены к ним»41. С течением времени монголы полностью растворятся в гигантском этническом котле, переплавившем множество самых разных племён и народов великой Половецкой степи. Отдельные роды кочевников — половцев, торков, канглов, «чёрных клобуков» и других — должны были по воле правителей Орды менять привычные места своих обитаний (так, например, «чёрные клобуки» были переселены из южнорусских областей на Волгу). Они смешивались друг с другом, а также с теми кочевыми племенами, которые пришли вместе с монголами в Половецкую степь из глубин Азии. Монголы и раньше считали половцев и торков своими рабами и «конюхами»; теперь, лишившиеся убитых или уведённых в рабство правителей, те и в самом деле сделались их покорными слугами. Это соответствовало специфике социальных отношений у кочевых народов: род или племя, потерпевшие поражение в войне, попадали в зависимость от рода или племени победителей, переходили в разряд «коллективных рабов»42. Но «долгое пребывание в какой-либо стране и земле заставляет натуру человеческую уподобляться ей и изменяет прирождённые черты согласно её природе», — глубокомысленно замечал арабский учёный-энциклопедист XIV века аль-Омари, рассуждая о современной ему этнической ситуации в Золотой Орде. «В древности это государство было страной кипчаков (половцев. — А. К.), но когда им завладели татары, то кипчаки сделались их подданными. Потом они (татары) смешались и породнились с ними (кипчаками), и земля одержала верх над природными и расовыми качествами их, и все они стали точно кипчаки, как будто от одного с ними рода, оттого что монголы поселились на земле кипчаков, вступали в брак с ними и оставались жить на земле их»43. Удивительно точный анализ тех процессов, которые, как видим, сделались необратимыми уже к середине XIV столетия, всего лишь век спустя после завоевания! Со временем тюркский язык станет родным даже для ханов — правителей Орды. Название же «татары», принесённое из Центральной Азии и Монголии, останется за населением громадных пространств, включавших в себя и Крым, и Половецкую степь, и Поволжье, и часть Сибири. Однако повторюсь ещё раз, что с этнической точки зрения нынешние татары не имеют к завоевателям XIII века практически никакого отношения.
Русские земли, как и земли других оседлых народов, также вошедшие в состав государства Джучидов, оказались в ином положении, чем земли кочевников-половцев. Их безжалостное разорение в ходе завоевания и после него не имело целью ликвидацию собственно государственности; эти земли не были нужны татарам сами по себе, ибо не годились для кочевий. Их надлежало использовать главным образом как источник постоянного обогащения и пополнения рабочей и воинской силы, а для этого удобнее было сохранить существующие в них властные структуры, подчинив их себе и включив во властные структуры Монгольской империи. В 1243 году князь Ярослав Всеволодович, первым среди русских князей, отправился на поклон к Батыю, и тот признал его «старейшинство» над прочими князьями. «Батый же почтил Ярослава великою честью и мужей его, и отпустил, и рек ему: “Ярослав, будь ты старше всех князей в русском языке (народе. — А. К.)”, — сообщает летописец. — Ярослав же возвратился в свою землю с великою честью»44. Сын Ярослава Константин поехал в Каракорум, «к Кановичам»[24]; два года спустя туда же вынужден будет поехать и сам Ярослав. Пока же вслед за Ярославом к Батыю потянулись другие князья Северо-Восточной Руси. В 1244 году «в Татары к Батыю про свою отчину» отправились двоюродный брат Ярослава князь Владимир Константинович Угличский, юные сыновья убитого татарами Василька Константиновича ростовские князья Борис и Глеб Васильковичи, ярославский князь Василий Всеволодович (сын Всеволода Константиновича), «и с своими мужи»; годом позже — снова Ярослав (на этот раз направлявшийся ещё дальше, в Каракорум) и его братья, Святослав и Иван Всеволодовичи, «с сыновци», то есть с племянниками. Всех их Батый «почтил… достойною честью», «рассудив каждому его отчину», то есть предоставив во владение — уже от своего имени — те земли, которые принадлежали им раньше в соответствии с принятым на Руси династическим счётом.
По этому счёту Ярослав действительно был старшим среди всех оставшихся в живых русских князей, во всяком случае среди князей Северо-Восточной Руси. Но он получил от Батыя не только великое княжение Владимирское, на которое имел бесспорные права, но и Киев, «мать городов русских». Сам Ярослав не поехал в полностью разорённый и обезлюдевший Киев, зато послал туда своего боярина Дмитра Ейковича, который и «обдержал» город в течение всех лет его княжения, а может быть, и дольше. Как мы помним, на Киев претендовали и князья Южной Руси — прежде всего Даниил Галицкий и Михаил Черниговский. Но оба эти князя оставались врагами Батыя всё то время, пока он воевал в Венгрии и других странах Центральной Европы; оба искали помощи у враждебных Батыю правителей этих стран. Позднее и Даниил, и Михаил смирятся и тоже отправятся к Батыю — дабы получить от него свои собственные земли (для Михаила Черниговского эта поездка закончится гибелью). Но Ярослав явился к Батыю раньше их; по-видимому, он с самого начала, первым из русских князей, безоговорочно признал власть татар — и потому был обласкан Батыем более других. Это полностью соответствовало принятым в Монгольской империи правилам, согласно которым первый по времени из тех, кто «присоединился к государству монголов», получал первое место в иерархии племенных вождей46. Позднее, после смерти Ярослава, Батый сделает ставку на его сына Александра — и тот, подобно отцу, проявит полнейшую лояльность к татарским «царям». Так под пятой татар была деформирована вся политическая система Русского государства. Отныне право на княжение в том или ином городе определялось не старшинством того или иного князя, а исключительно волей правителя Орды. И уже заботой русских было сделать так, чтобы ярлык на княжение получил именно тот князь, для которого это княжение являлось «отчиной» и «дединой», который имел на него преимущественные права. Но при существующих сложностях династического счёта, при разветвлённости рода русских князей и, главное, при их постоянной вражде друг с другом получалось это далеко не всегда.
Некоторые области на юге Русской земли, находившиеся вблизи Половецкого поля, попали под непосредственную власть татар. Так, татары хозяйничали в Переяславле-Южном; принадлежал им и город Канев на Днепре, в 120 километрах южнее Киева. «Люди татарские» упоминаются в Болоховской земле и днестровском Понизье, на юге Галицко-Волынского княжества. Есть сведения о том, что своеобразная «буферная зона» существовала под властью татар на Оке, в пределах Рязанского княжества. «Татарскими» считались позднее Тула, Коломна, Лопасня47.
Случалось и так, что отдельные представители монгольской знати, в том числе родственники или свойственники самого Батыя, оказывались на Руси, так сказать, в «частном порядке». Наиболее раннее свидетельство на этот счёт принадлежит русскому архиепископу Петру, бежавшему от татар и нашедшему убежище в Западной Европе. В 1245 году он выступил с информацией о татарах перед участниками I Лионского собора, рассказал о их обычаях, тактике ведения войны и, в частности, упомянул, что «некто из тартар, по имени Калаладин, зять Чиркана (Чингисхана. — А. К.), бежал в Руссию (в другом варианте: «был изгнан в Руссию». — А. К.), ибо был уличён во лжи. Его лишь благодаря его жене пощадили старейшины татарские, а не убили его»48. Известно, что какие-то «ордынские вельможи» во времена преемника Батыя Берке проживали в Ростове; среди них оказался некий «царевич» (по версии позднего русского Жития, племянник Берке), принявший здесь крещение с именем Пётр и впоследствии причтённый Русской церковью клику святых49. Если перед нами не поздняя агиографическая легенда (связанная с основанием известного Петровского Ростовского монастыря), то это — случай исключительный[25].
Не стоит обольщаться словами летописца относительно «чести», оказанной русским князьям в Орде. Все они оставались не более чем «улусниками» и «служебниками» татар31. Их поездки в Орду имели единственную цель: подтвердить признание ими власти татарских «царей», поклониться им и на этом условии принять от них в «держание» собственную землю. «Не подобает жить на земле хановой и Батыевой, не поклонившись им» — так выражено это условие в древнерусском «Сказании об убиении в Орде князя Михаила Черниговского и боярина его Феодора»52. «Хан», или «кан», — это правитель всей Монгольской империи; Батый — правитель Улуса Джучи, в состав которого вошла и Русь. До тех пор пока Батый и его преемники будут признавать власть центрального монгольского правительства в Каракоруме, будет действовать это правило, и русским князьям придётся изъявлять свою покорность и великому хану, и правителям Орды. При этом признание власти ордынских «царей» было обставлено множеством унизительных обрядов и церемоний, которые в глазах русских выглядели кощунственными и неприемлемыми для православного человека. (Именно неприятие этих обрядов будет стоить жизни князю Михаилу Черниговскому; впрочем, более подробно о пребывании русских в ставке Батыя речь пойдёт в следующей главе книги.) В этом отношении положение русских князей ничем не отличалось от положения правителей других завоёванных монголами стран. Татары «посылают… за государями земель, чтобы те являлись к ним без замедления, — сообщал Плано Карпини, — а когда они придут туда, то не получают никакого должного почёта, а считаются наряду с другими презренными личностями, и им надлежит подносить великие дары как вождям, так и их жёнам, и чиновникам, тысячникам и сотникам…», А в другом месте своего сочинения писал о том, что татары считают других людей, «так сказать, ни за что, будь ли то знатные или незнатные. Именно, мы видели при дворе императора (хана Гуюка. — А. К.), как знатный муж Ярослав, великий князь Руссии, а также сын[овья] царя и царицы Грузинской, и много великих султанов, а также князь солангов (корейцев. — А. К.) не получали среди них никакого должного почёта, но приставленные к ним татары, какого бы то низкого звания они ни были, шли впереди их и занимали всегда первое и главное место, а… тем надлежало сидеть сзади зада их»53. Вот уж действительно, «злее зла честь татарская!» — как воскликнет галицкий летописец, рассказывая о пребывании у Батыя князя Даниила Романовича.
Такое презрительное отношение даже к правителям завоёванных стран татарские чиновники любого ранга демонстрировали и приезжая в их страны. В этом отношении показательна история, произошедшая с грузинским князем Авагом Мхардзели, носившим титул атабека, то есть регента и правителя страны. Аваг одним из первых в Грузии признал власть завоевателей; он совершил путешествие и к Батыю на Волгу; и в Каракорум и получил от великого хана Угедея ярлык и жену-монголку; свою же собственную дочь выдал замуж за одного из вельмож, состоявших на ханской службе, — всё это должно было сильно возвысить его в глазах татар. И тем не менее когда к нему в дом явился некий татарин Джодж-Буга, человек «не очень уж знатный», как сообщает армянский хронист Киракос Гандзакеми, и Аваг «не столь поспешно встал навстречу ему», татарин «начат бить его по голове нагайкой, которая была у него в руке». В страхе за свою жизнь Авагу пришлось бежать из страны и взывать к милости великого хана, а его дом и имущество были разграблены54. Подобное вполне могло случиться — и наверняка случалось — и с русскими князьями. Известно, что даже во второй половине XV века — незадолго до окончательного свержения ордынского ига! — великому князю Ивану III, «государю всея Руси», приходилось демонстрировать свою покорность перед прибывавшими в его столицу татарскими послами: «он выходил к ним за город навстречу и стоя выслушивал их сидящих». По словам австрийского дипломата Сигизмунда Герберштейна, супруга Ивана III гречанка Софья Палеолог «так негодовала на это, что повторяла ежедневно, что вышла замуж за раба татар, а потому, чтобы оставить когда-нибудь этот рабский обычай, она уговорила мужа притворяться при прибытии татар больным»55. Что уж говорить о временах Батыя или Берке?! Какие чувства должны были испытывать русские князья, получая известие о прибытии к ним очередного татарского чиновника?! На что приходилось идти им, чтобы избежать гнева, унижений и издёвок, а зачастую и рукоприкладства?! Рецепт в таких случаях был один, и он хорошо известен: это лесть, угодничество, раболепие, заискивание перед грозными «варварами», а главное — богатые подношения, угощение, дары…
Первые десятилетия татарского владычества над Русью отмечены беспощадным, почти ничем не ограниченным произволом татар, продолжающимся разграблением страны, массовыми убийствами, уводом населения в рабство. Требования, которые татары предъявляли к подчинившимся им народам, перечислил Плано Карпини: эти требования сводились к тому, «чтобы они (покорённые народы. — А. К.) шли с ними в войске против всякого человека, когда им угодно, и чтобы они давали им десятую часть от всего, как от людей, так и от имущества. Именно, они отсчитывают десять отроков и берут одного и точно так же поступают и с девушками; они отвозят их в свою страну и держат в качестве рабов. Остальных они считают и распределяют согласно своему обычаю». Это были те самые требования «десятины во всём», которые татары накануне нашествия предъявили русским князьям. Но даже если бы русские приняли их, татары вряд ли бы стали соблюдать какие-то договорённости относительно условий подчинения Русской земли их власти. Плано Карпини прямо писал об этом: в отношении стран, уже завоёванных ими, татары, «если что и обещали им, не исполняют ничего, но пытаются повредить им всевозможными способами, какие только соответственно могут найти против них». А далее приводил конкретные примеры, прямо относившиеся к Руси: «Например, в бытность нашу в Руссии был прислан туда один сарацин, как говорили, из партии Куйюк-кана (Гуюка. — А. К.) и Бату, и этот наместник у всякого человека, имевшего трёх сыновей, брал одного (то есть вместо «десятины» треть! — А. К.)… вместе с тем он уводил всех мужчин, не имевших жён, и точно так же поступал с женщинами, не имевшими законных мужей, а равным образом выселял он и бедных, которые снискивали себе пропитание нищенством. Остальных же, согласно своему обычаю, пересчитал, приказывая, чтобы каждый, как малый, так и большой, даже однодневный младенец, или бедный, или богатый, платил такую дань, именно, чтобы он давал одну шкуру белого медведя (? — А. К.), одного чёрного бобра, одного чёрного соболя, одну чёрную шкуру некоего животного (хоря. — А. К.)… и одну чёрную лисью шкуру. И всякий, кто не даст этого, должен быть отведён к татарам и превращён в их раба». Возможно, итальянский монах не вполне точен, перечисляя состав русской дани (да и едва ли эта дань была одинаковой для всех категорий населения и всех областей Руси). Но он прав в том, что дань эта была в полном смысле слова губительной для страны и народа. К тому времени в Монгольской империи получила широкое распространение практика передачи дани с отдельных земель на откуп — главным образом «сарацинам», то есть купцам-мусульманам из Средней Азии («бесерменам», как их будут называть на Руси) или купцам-евреям56. Внеся определённую сумму платежа в ханскую казну, откупщики получали возможность собирать с отведённой им территории много больше — их сопровождали сильные татарские отряды, которые выбивали недоимки, а когда платить было нечем, забирали в рабство самих должников или членов их семей. Для определения размеров дани и требовалось «исчисление» жителей. Массовые переписи населения (или «число», как называли эти переписи на Руси) начнутся в русских землях позднее (первое всеобщее «исчисление» Северо-Восточной Руси отмечено летописями уже после смерти Батыя, в 1257 году). Но судя по свидетельству Плано Карпини, «исчисления» отдельных городов и сёл происходили на Руси уже в первое десятилетие ордынского ига. «Людей тех держат они в самом тяжёлом рабстве», — писал Плано Карпини о русских. Несколько лет спустя Гильом Рубрук подтвердил его слова: «Эта страна вся опустошена татарами и поныне ежедневно опустошается ими… Когда русские не могут дать больше золота или серебра, татары уводят их и их малюток, как стада, в пустыню, чтобы караулить их животных»57.
Должно было пройти немало времени, чтобы сбор татарской дани перешёл из рук татарских «откупщиков» в руки самих русских князей. Этому способствовали и начавшийся распад Монгольской империи, перераспределение потоков дани между Сараем и Каракорумом, ослабление политических связей между ними, и та политика лояльности по отношению к татарам, которую проводили суздальские, а потом и московские князья58. Но память о страшных последствиях наездов татарских «данщиков» и «должников» надолго осталась в русском народе. Процитированные выше свидетельства Плано Карпини и Рубрука находят точное, почти буквальное подтверждение в русской исторической песне о «Щелкане Дудентьевиче» — одном из разорителей Руси, татарском после и сборщике дани, бесчинствовавшем в Твери в 20-е годы XIV века; он «брал… дани, невыходы, царски невыплаты»:
У которого денег нет,
У того дитя возьмёт;
У кого дитя нет,
У того жену возьмёт;
У которого жены-то нет —
Того самого головой возьмёт59.
Как и в другие завоёванные страны, в русские земли назначались особые чиновники — баскаки (Плано Карпини называет их «наместниками»). Отнюдь не всегда это были собственно монголы. В летописях упоминается, например, баскак Ахмат, «бесерменин злохитр и велми зол» (по всей вероятности, выходец из Средней Азии); в одном из поселений на юге Руси начальником при Батые был некий алан Михей (судя по имени, христианин), «человек, преисполненный всякой злобы и коварства», как характеризует его Плано Карпини. Этих наместников сопровождали сильные военные отряды. Баскаки стояли над князьями и могли контролировать каждый их шаг. В их непосредственные обязанности входили сбор дани и организация военных отрядов для участия в войнах, которые вели монголы. Княжеские договоры, посажение на княжеский стол того или иного князя — всё это осуществлялось под строгим наблюдением специальных посланников, порученцев правителей Орды60. Наряду с великим князем Владимирским будет назначен и «великий баскак», резиденцией которого — по крайней мере позднее — станет стольный Владимир. Другие баскаки будут приставлены к другим княжествам, большим и малым. Всем без исключения «подобает повиноваться их мановению, — писал Плано Карпини, — и если люди какого-нибудь города или земли не делают того, что они хотят, то эти баскаки возражают им, что они неверны татарам, и таким образом разрушают их города и землю, а людей, которые в ней находятся, убивают при помощи сильного отряда татар, которые приходят без ведома жителей по приказу того правителя, которому повинуется упомянутая земля, и внезапно бросаются на них, как недавно случилось, ещё в бытность нашу в земле татар, с одним городом, который они сами поставили над русскими в земле команов (половцев. — А. К.). И не только государь татар, захвативший землю, или наместник его, но и всякий татарин, проезжающий через эту землю или город, является как бы владыкой над жителями, в особенности тот, кто считается у них более знатным. Сверх того, они требуют и забирают без всякого условия золото и серебро и другое, что угодно и сколько угодно».
О каком городе «в земле команов» сообщает итальянский монах, мы не знаем — в русских летописях этого эпизода нет. Но в них имеется рассказ о другом баскаке — упомянутом выше «злом бесерменине» Ахмате, — действовавшем, правда, много позже Батыя, в 80-е годы XIII века. Он «держал баскачество Курского княжения» и одновременно откупил у татар «дани всякие, и теми данями великую досаду творил князьям и чёрным людям». Ахмат устроил две слободы в землях Олега, князя Рыльского и Воргольского, освободив тех, кто перейдёт к нему, от даней и податей. Естественно, что эти слободы тут же наполнились людьми самого разного пошиба; люди эти (в большинстве своём русские, а не татары) «насилие творили христианам», разоряя и опустошая все земли вокруг Рыльска и Воргола (последний город находился на реке Клевень, правом притоке Сейма). Князь Олег пожаловался тогдашнему правителю Орды «царю» Телебуге, правнуку Батыя; тот приказал разогнать слободы, а людей, принадлежавших Олегу, вернуть на их прежние места. Но не бездействовал и Ахмат: он обратился к сопернику Телебуги, могущественному правителю Ногаю, обвинив русского князя в том, что тот «враг татарам» (в точности как писал об этом Плано Карпини). Ногай поверил в клевету и направил против Олега и его родственника Святослава, князя Липовичского, вооружённый отряд татар. В январе 1284 года татары подступили к Ворголу; заняв все пути и дороги, они разорили «всё княжение Ольгово и Святославле», но самих князей не поймали (Олег вновь ушёл в Орду к Телебуге, а Святослав скрывался в лесах), зато схватили 13 их главных бояр и множество «чёрных людей». Все они были выданы на расправу Ахмату. «Чёрных людей» Ахмат освободил и прогнал прочь, а бояр казнил: им отрубили головы и правые руки. В полоне оказалось и несколько странников — паломников. Ахмат отдал им одежды убитых бояр и отпустил, наказав так: «Вы — гости-паломники, ходите по землям; так молвите: “Кто будет спорить со своим баскаком, тому то же будет”». Трупы бояр развесили для устрашения по деревьям, а отрубленные головы и руки велели с той же целью накладывать в сани, чтобы развозить их по землям княжества, — но некуда было развозить их, рассказывает летописец, ибо всё разграблено и разорено, а люди разбежались; и тогда головы и руки боярские бросили здесь же, на съедение псам… Но это ещё не конец истории с баскаком Ахматом. О её продолжении стоит сказать тоже, поскольку история эта с редкой силой являет нам самое существо ордынского ига, калечившего не одну только плоть, но и душу русских людей, вынужденных приспосабливаться к жестоким ордынским порядкам, идти против совести, подавлять родственные чувства, даже предавать смерти близких им людей — и не всегда ради того, чтобы спасти собственную жизнь, иной раз — ради спасения чужих жизней… По прошествии некоторого времени липовичский князь Святослав[26] напал на двух Ахматовых братьев, ехавших со своими людьми из одной слободы в другую. Оба брата сумели убежать в Курск, но из их людей убито было 25 человек русских да ещё два «бесерменина». Наутро люди из обеих Ахматовых слобод в страхе разбежались. По татарским законам, Святослав совершил тяжкое преступление; нависла угроза нового нашествия. И тогда князь Олег обратился к своему родичу с такими словами: «Зачем ты не по правде поступил?.. Ныне, как разбойник, напал из засады у дороги! Знаешь ведь ты законы татарские! Да и у нас на Руси разбой — преступление. Езжай теперь в Орду, отвечай!» Святослав отказался, и Олег поехал в Орду один. Там Святослав был заочно осуждён на смерть. «…И потом пришёл из Орды князь Олег с татарами, и убил князя Святослава по царёву слову». А ещё потом родной брат Святослава, князь Александр, убил в отместку князя Олега и двух его малолетних сыновей… Летописец пытается бесстрастно рассказывать обо всём случившемся. Но и он не сдерживает слёз, передавая чувства людей, вынужденных жить в условиях чудовищного насилия, беспробудного страха и полной потери нравственных ориентиров: «…И было видеть дело это стыдно и вельми страшно, [так страшно, что] и хлеб во уста не шёл от страха»61.
А вот рассказ о другом баскаке — уже из времён Балыя. Он был поставлен в Бакоту. город на Днестре, в так называемом Понизье, на юге Галицкой земли. Когда татары подступили к Бакоте, местный правитель Милей перешёл на их сторону. В то время галицкий князь Даниил Романович воевал с татарским военачальником Куремсой. Он двинул к Бакоте свои войска и захватил в плен и Милея, и баскака; вскоре, однако, оба были отпущены. Когда же татары вновь подошли к Бакоте, Милей опять передал им город. Затем Куремса двинулся к Кременцу — городу, который когда-то не сумел взять сам Батый. В Кременце имелся свой наместник, некий Андрей. По словам галицкого летописца, он действовал двоедушно: то исправно выполнял волю татар, то принимал сторону князя Даниила Романовича. У Андрея имелась какая-то грамота, данная ему самим Батыем, — вероятно, освобождавшая его от даней и поборов, вроде той грамоты, какую Батый выдал русским перевозчикам через Дон. Но эта грамота и сгубила Андрея, ибо, держа сторону Даниила, он тем самым нарушал предписания правителя Орды. «Предал Бог его в руки им (татарам. — А. К.), — рассказывает летописец. — Он же сказал: “Батыева грамота у меня есть”; они же ещё больше взъярились на него, и убили его, и сердце вырезали; и, ничего не добившись у Кременца, возвратились в страны свои»62.
Князю Даниилу Галицкому до времени удавалось сдерживать натиск татар. «Даниил воевал с Куремсой и никогда не боялся Куремсы, потому что Куремса никогда не мог причинить ему зла», — пишет галицкий книжник. Всё изменится спустя несколько лет, когда место Куремсы займёт гораздо более опытный Бурундай и Даниил вынужден будет покориться, а многие из его городов — те самые, которые он отстраивал, украшал и заселял людьми, бежавшими от татар, — будут разрушены по повелению татар самими же русскими. А сколько ещё таких карательных набегов, безжалостных татарских ратей обрушится на Русь, и сколько бед причинят они русским людям! Только за вторую половину XIII — начало XIV века историки насчитывают более двадцати нашествий татарских полчищ на земли Северо-Восточной и Южной Руси63. Иные из них по своим масштабам и степени разрушений приближались к Батыеву погрому. И нередко эти рати наводили на Русь сами русские князья.
Летописцы рисуют ужасающие картины нравственной деградации русского общества того времени. Это выразится во многом, но, может быть, больше всего и страшнее всего именно в этих татарских ратях, наводнявших Русь по приглашению самих князей. И отнюдь не для того приглашали татар русские князья, чтобы — как в случае с князем Олегом Рыльским — ценой жизни своего родича (а как выяснялось, и ценой собственной жизни и жизней своих малых детей) спасти людей от ещё больших ужасов и мучений. Нет, чаще всего русские князья будут приводить татар на свою землю для того, чтобы решить в свою пользу тот или иной спор, расправиться с тем или иным противником — таким же князем, нередко родным братом или племянником, — получить то или иное княжение. А платить за это придётся сотнями и тысячами жизней простых русских людей. Десятилетия страха, постоянного унижения, бесконечного кровопролития вселяли озлобление в души, порождали всеобщую ненависть, недоверие, вероломство. И напрасны будут призывы к покаянию знаменитого русского проповедника и пастыря Серапиона, архимандрита Киево-Печерского монастыря, а позднее епископа Владимиро-Суздальского, обращавшегося в 70-е годы XIII века в своих проповедях и к «простой чади», простолюдинам, и к «сильным» земли Русской. «Не пленена ли земля наша? Не покорены ли города наши? — взывал Серапион. — Давно ли пали отцы и братья наши трупьем на землю? Не уведены ли женщины наши и дети в полон? Не порабощены ли были оставшиеся горестным рабством неверных? Вот уже к сорока годам приближаются страдания и мучения, и дани тяжкие на нас непрестанны, голод, мор на скот наш, и всласть хлеба своего наесться не можем, и стенания наши и горе сушат нам кости. Кто же нас до этого довёл? Наше безверье и наши грехи, наше непослушанье, нераскаянность наша! Молю вас, братья, каждого из вас: вникните в помыслы ваши, узрите очами сердца дела ваши, — возненавидьте их и отриньте, к покаянью придите…» И ещё, в другой проповеди, — слова очень внятные, страшные в своей простоте и, увы, применимые не только к людям далёкого XIII века: «Даже язычники, Божьего слова не зная, не убивают единоверцев своих, не грабят, не обвиняют, не клевещут, не крадут, не зарятся на чужое. Никакой неверный не продаст своего брата, но если кого-то постигнет беда — выкупят его и на жизнь дадут ему… Мы же считаем себя православными, во имя Божье крещёнными и, заповедь Божию зная, неправды всегда преисполнены, и зависти, и немилосердья: братий своих мы грабим и убиваем, язычникам их продаём; доносами, завистью, если бы можно, так съели б друг друга, — но Бог охраняет. Вельможа или простой человек — каждый добычи желает, ищет, как бы обидеть кого. Окаянный, кого поедаешь?! Не такого ли человека, как ты сам?.. Потому вам с мольбой говорю: раскаемся все мы сердечно — и Бог оставит свой гнев, отвратимся от всех злодеяний — и Господь Бог да вернётся к нам…»64 Но всё тщетно. Пройдёт ещё не одно десятилетие, сменится не одно поколение — и лишь постепенно вызреет в русском обществе та нравственная сила, которая способна будет поднять людей на свержение ненавистного ордынского ига. Пока же до этого ещё очень и очень далеко…
«О глухое царство осквернённое!» — такими словами, по летописи, обличал владычество татар князь-мученик Василько Константинович в 1238 году. Слова эти несли в себе вполне ясный смысл для древнерусского книжника. Прежде всего имелось в виду идолопоклонство татар: осквернённое жестокими убийствами и пролитием христианской крови, татарское «царство» оставалось глухо не только к Слову Божию и божественным законам и установлениям, но и к людским мольбам («глухота», невосприимчивость к молитвенному обращению, — таково, по убеждению христианских апологетов, первейшее свойство языческих «кумиров»). В нашем же сегодняшнем понимании к этому прибавляется ещё одно значение летописного выражения: «глухота» татарского «царства» проявлялась и в том, что победители и побеждённые изначально не способны были расслышать и понять друг друга, ибо не просто говорили на разных языках, но и мыслили принципиально разными, даже противоположными категориями. И если татарам, особенно на первых порах, вовсе не обязательно было понимать своих «улусников» и «служебников» — довольно было того, что они диктовали им свою волю и требовали от них беспрекословного повиновения во всём, то русским князьям и правителям других подвластных татарам стран приходилось приспосабливаться к новым для себя условиям существования под пятой жестоких завоевателей, принимать их условия, учиться понимать те требования, которые предъявлялись ими, и исполнять эти требования таким образом, чтобы не вызвать гнева и раздражения татарских «царей» и вместе с тем по возможности облегчить собственную участь и участь людей своих княжеств. А для этого в первую очередь надо было научиться правильно вести себя в Орде. Рассказы о пребывании русских в ставке Батыя позволяют не только глубже понять существо ордынского ига, но и увидеть правителя Орды глазами его новых подданных — русских князей и сопровождавших их лиц, со слов которых и записывалось то, что попадало затем в летопись.
Всего в русских летописях сохранились упоминания о шестнадцати поездках русских князей в Орду за время правления Батыя и его ближайших преемников — Сартака и Улагчи (1242–1258). Большинство из этих поездок были коллективными — в них принимали участие двое или больше князей. При этом в пяти случаях князьям приходилось ехать ещё дальше — в ставку великих ханов в Монголии. Из русских источников известно о пребывании в Орде за это время пятнадцати князей; некоторые из них ездили на поклон к ханам не по одному разу. Так, ростовский князь Борис Василькович совершил шесть таких поездок (в 1244, 1246, 1250, 1256, 1257 и 1258 годах; он и скончается в Орде, но позже — в 1277 году); сын Ярослава Всеволодовича великий князь Александр Невский — четыре поездки (в 1247–1249 годах в Монголию и в 1252, 1257 и 1258 годах; в 1262 году он снова отправится в Орду, к хану Берке, и вернётся на Русь осенью следующего года смертельно больным); его брат Андрей Ярославич ездил в Орду трижды (в 1247–1249, 1257 и 1258 годах); ростовский князь Глеб Василькович — тоже трижды (в 1244, 1249 и 1256–1257 годах; из последней поездки в Монголию, к великому хану Менгу, он привезёт жену — принявшую православие монгольскую княжну); дважды ездили в Орду великий князь Ярослав Всеволодович (первым из русских князей в 1243 году и в 1245–1246 годах; во время последней поездки в Монголию он будет отравлен, и из Каракорума на Русь в 1247 году привезут его бездыханное тело) и его брат великий князь Святослав Всеволодович (в 1245 и 1250 годах); по одному разу — сыновья Ярослава Всеволодовича Константин (в 1243 году совершивший поездку в Каракорум и оставшийся затем в Орде у Батыя в качестве заложника) и Ярослав (1258), Владимир Константинович Угличский и Василий Всеволодович Ярославский (1244), Иван Всеволодович Стародубский (1245), сын Святослава Всеволодовича Дмитрий (1250, вместе с отцом), Даниил Романович Галицкий (1245/46) и Михаил Всеволодович Черниговский (убит в Орде в 1246 году). Ещё один князь, Олег Игоревич Рязанский, пребывал в Орде в качестве пленника в течение пятнадцати лет (с 1237/38 до 1252 года) и в 1242 году был послан Батыем в Каракорум (вернулся в следующем, 1243 году)1. Мы привели здесь сведения только за указанные годы; впоследствии число поездок русских князей в Орду увеличится: так, например, тот же Глеб Василькович ещё трижды ездил в Орду (в 1268, 1271 и 1277–1278 годах), не отставая в этом от старшего брата Бориса. Ростовским князьям, сыновьям убитого татарами князя Василька Константиновича, вообще приходилось чаще других иметь дело с новыми хозяевами Руси, и они старались обратить эту «дружбу» с «погаными» во благо своих подданных. «Сей [Глеб] от юности своей, с самого нашествия поганых татар и пленения ими Русской земли, начал служить им и многих христиан, обидимых от них, избавил (надо полагать, выкупил из неволи. — А. К.)», — писал о Глебе Васильковиче ростовский книжник2. Но служение татарам и «дружба» с ними имели и оборотную сторону. Ростов при Васильковичах превратится в едва ли не «татарский» город, в котором татары будут чувствовать себя весьма вольготно, почти как у себя дома. Стоит сказать и о другом. В числе прочих ростовские князья, и в частности Глеб Василькович, будут участвовать в войнах, которые внук Батыя хан Менгу-Темир вёл на Северном Кавказе против своих врагов — правителей монгольского Ирана, причём участвовать не только по обязанности «улусников» татарского «царя», но и по собственной воле. В этой совершенно чужой для русских внутренней монгольской войне обильно лилась и русская кровь, и кровь враждебных монголам ясов (аланов) и других кавказских народов.
Монгольские завоевания в XIII веке
Иным русским князьям удавалось сделать в Орде головокружительную карьеру. Так произошло, например, с ярославским князем Фёдором Ростиславичем, прозванным Чёрным, из рода смоленских князей (впоследствии он будет причислен на Руси к лику святых). Правда, и его история относится ко временам более поздним, чем времена Батыя. Как и его сват Глеб Василькович, Фёдор принимал самое деятельное участие в войнах ордынского хана Менгу-Темира на Северном Кавказе. В 1277 году в составе объединённой русско-татарской рати он ходил на ясский город Дедяков: русские тогда «полон и корысть велику взяша, а супротивных без числа оружием избита, а град их огнём пожгоша», за что удостоились «похвалы» ордынского «царя»; годом позже Фёдор опять воевал вместе с татарами в Болгарской земле. Менгу-Темир, а особенно его «царица» «вельми полюбили» русского князя «мужества ради и красоты лица его»; «он же всегда у царя предстояше и чашу подаваше ему», — рассказывает Житие князя, составленное в XV веке в Ярославле. Должность чашника считалась в Орде весьма почётной. Изгнанный из Ярославля своей тёщей, княгиней Ксенией, и боярами (посадившими на престол после смерти его первой жены сына от этого брака Михаила), Фёдор надолго обосновался в Орде. Здесь он женился вторым браком на принявшей православие татарской царевне, дочери Менгу-Темира, на что было получено благословение от самого константинопольского патриарха. Этот брак, устроенный стараниями татарской «царицы», ещё больше упрочил его положение. Хан приказал прислуживать на его свадьбе «князьям и боярам русским», сам «одарил златом и сребром и бисера множеством» и держал всегда при себе: «повеле ему садиться противу себе, потом паки повеле ему дом устроити и вся вдати ему на потребу домовную, елико довлеет (подобает. — А. К.) его господству». В Орде у Фёдора родились сыновья Давыд и Константин (также впоследствии причисленные к лику святых). При поддержке нового хана Гуда-Менгу он вернул себе княжение в Ярославле, причём его возвращение в город сопровождалось жестокими расправами над теми, кто прежде отказывался принять его: «…И царёва двора прииде с ним множество татар; и кои быша были ему обиды от гражан, и он же царёвым повелением мьсти обиду свою, а татар отпусти в свою землю в Орду с честию великою к царю»3. Не раз вместе с другими князьями ходил Фёдор в Орду, не раз наводил на Русь татарские рати, принимавшие участие в жестоких междоусобных войнах, — и вновь горели русские города и сёла, гибли сотни, если не тысячи людей, а князья делили власть над истерзанной и разорённой Русской землёй… Биография Фёдора Чёрного всё же уникальна — хотя бы потому, что через много лет после его смерти, в последние годы существования независимого Ярославского княжества (60-е годы XV века), его обретённые мощи неожиданно для всех проявили дар чудотворения. Но путь, избранный им в глухие годы татарского владычества, — путь раболепного «служения», угодничества правителям Орды, вовлечения их в свои счёты и междоусобные брани, — избирали тогда многие…
Насколько полными можно признать сведения летописей о поездках русских в Орду? Книжники Северо-Восточной Руси писали почти исключительно о своих князьях; их путешествия, по крайней мере за указанный период, фиксировались весьма тщательно, и здесь пропуски маловероятны. Но вот относительно князей, правивших другими областями Руси, этого сказать нельзя. Так, например, ни в Лаврентьевской, ни в какой-либо другой северорусской летописи нет упоминаний о поездке к Батыю галицкого князя Даниила Романовича (о чём подробно рассказывается в Ипатьевской летописи). Ещё более показательно сравнение русских летописей с теми данными, которые приводит Плано Карпини. Итальянский монах-францисканец, посол к монголам римского папы Иннокентия IV, побывал в ставке Батыя дважды: покинув Киев 4 февраля 1246 года, он со своими спутниками прибыл к Батыю 4 апреля, а уже 8 апреля, в самый день Пасхи, вынужден был отправиться дальше, в Каракорум; на обратном пути, выехав из ставки Гуюка 13 ноября того же 1246 года, он достиг ставки Батыя 9 мая 1247 года и вскоре, после повторной аудиенции, поехал домой и окончательно покинул страну татар 9 июня, когда благополучно добрался до Киева. В своей «Истории монгалов» он счёл нужным назвать поимённо всех, с кем встречался в ставках Батыя и великого хана Гуюка и по пути к ним; его сведения точны, поскольку Плано Карпини важно было подтвердить достоверность своих слов, «чтобы не возникло у кого-нибудь сомнения, что мы были в земле татар». Он называет не только князей, но и купцов, воевод и вельмож, отдельных священников и слуг4. Так вот Плано Карпини упоминает девять русских князей, встреченных им или его спутниками «в Татарах» за год с небольшим (февраль 1246-го — июнь 1247 года), и в отношении пяти или шести из них по летописям также известно, что они в это время находились в Орде[27]; о путешествиях к Батыю троих или четверых[28] летописи не сообщают. Наверное, примерно таким же было соотношение известных и неизвестных нам поездок в Орду русских князей и за другие годы.
Надо сказать, что уже при Батые в его ставке и ставках других монгольских правителей образовались целые русские колонии из людей, более или менее постоянно здесь проживавших. Конечно, в первую очередь это были пленники и пленницы, насильно вывезенные из русских земель, — рабы, слуги и служанки, рядовые воины, женщины, отданные на потребу проезжающим на многочисленных ямах и постоялых дворах, а также ремесленники. Подавляющее большинство жило в ужасающих условиях. «…Их бьют, как ослов, — писал о пленниках татар Плано Карпини. — …Они мало что едят, мало пьют и очень скверно одеваются, если только они не могут что-нибудь заработать в качестве золотых дел мастеров и других хороших ремесленников… Другие же, которых держат дома в качестве рабов, достойны всякой жалости: мы видели, как они весьма часто ходят в меховых штанах, а прочее тело у них всё нагое, несмотря на сильнейший солнечный зной, зимою же они испытывают сильнейший холод. Мы видели также, что иные от сильной стужи теряли пальцы на ногах и руках; слышали мы также, что другие умирали или также от сильной стужи все члены тела их становились, так сказать, непригодными»5. Лишь немногим ремесленникам, особо выдающимся мастерам своего дела, удавалось добиться лучшей доли. Тот же Плано Карпини рассказывал о русском мастере золотых дел Косьме, которого он встретил в ставке Гуюка в Монголии: тот жил при дворе великого хана и был очень любим им. Косьма, по существу, спас Плано Карпини и его спутников, которым без его помощи пришлось бы совсем худо: в ставке Гуюка они провели месяц «среди такого голода и жажды, что едва могли жить, так как продовольствия, выдаваемого на четверых, едва хватало одному», и если бы не Косьма, писал Плано Карпини, «мы, как полагаем, умерли бы». Этот русский мастер изготовил драгоценный трон для великого хана Гуюка, а также печать — и то и другое он показал Плано Карпини, причём разъяснил и надпись, вырезанную им на печати. Помимо Косьмы в ставке Гуюка пребывали также другие русские и венгры, в том числе знавшие «по-латыни и по-французски»; иные из них знали и монгольский язык, так как «неотлучно пребывали с ними (монголами. — А. К.) некоторые двадцать лет (то есть ещё со времени битвы при Калке. — А. К.), некоторые десять, некоторые больше, некоторые меньше». Гильом Рубрук, проведший зиму, весну и часть лета 1254 года в ставке великого хана Менгу, близ Каракорума, упоминает об одном молодом русском, который «умел строить дома, что считается у них (монголов. — А. К.) выгодным занятием». Он женился на некой пленнице-венгерке, принадлежавшей ко двору одной из жён Менгу; эта венгерская женщина рассказывала Рубруку «про неслыханные лишения, которые вынесла раньше, чем попасть ко двору; но теперь она жила вполне хорошо»6.
Поскольку русским князьям приходилось часто ездить в Орду и подолгу жить там, они старались окружить себя своими людьми — по большей части русскими и половцами, которые в их отсутствие оставались среди татар, были в курсе всего, что происходило, и могли предупредить своего князя о грозящей опасности или, наоборот, представить выгоды того или иного предприятия. Далеко не всегда они жили дружно; вражда между князьями распространялась и на их слуг, и порой приближённые одного князя чинили козни другому (со случаями такого рода мы ещё встретимся в дальнейшем повествовании). Значительную часть русской колонии и в Сарае, и в кочевых ставках татарских «царей» и «царевичей» составляли купцы, а также православные священники, которые совершали необходимые службы и требы. «Русских клириков» неоднократно упоминает тот же Плано Карпини; именно они, как правило, были посредниками в его общении с татарами, передавали ему важные сведения об их истории (иногда, правда, совершенно фантастические) и рассказывали о том, что происходило в Орде. Порой они оказывались даже в привилегированном положении, входили в окружение как самого Батыя и его сына Сартака (благоволившего к христианам), так и Гуюка. При Батые русский язык стал одним из официальных, дипломатических языков Орды, а потому на службе у монгольских правителей состояли русские секретари, писцы и переводчики, толмачи. Когда Плано Карпини предъявил Батыю буллу папы Иннокентия IV, то она была тут же переведена «на письмена русские и сарацинские (здесь: персидские. — А. К.) и на письмена татар (то есть на уйгурицу, которую использовали монголы. — А. К.)». Точно так же когда монахам-францисканцам в ставке Гукжа была передана ответная грамота великого хана, то их прежде всего спросили, «есть ли у господина папы лица, понимающие грамоту русских или сарацинов или также татар»7. Очевидно, что в случае положительного ответа на этот вопрос переговоры с папой могли бы проходить легче, с меньшим числом посредников (другое дело, что эти переговоры изначально были обречены на неудачу). И Батый, и Гуюк вполне доверяли своим русским секретарям и полагались на их умение составлять официальные документы. Но подобное доверие было подтверждено многократно доказанной на деле преданностью, услужливостью, готовностью неукоснительно исполнить любое повеление хана.
Доказывать же это приходилось постоянно, и всем без исключения. История общения русских, да и не только русских князей с татарами наполнена многочисленными примерами унижений и обид, лести и раболепства, а также жестоких расправ и казней, на которые хозяева Улуса Джучи никогда не скупились. В этой череде драм и трагедий, мелких интриг и постоянного угодничества, а порой отчаянного мужества и даже безрассудства проступает и личность самого Батыя — то милующего (но, разумеется, на свой лад — так что порой милость эта оборачивалась еще большим унижением), то карающего тех, кто приезжал к нему на поклон. Ещё и поэтому свидетельства источников на сей счёт представляют для нас особый интерес.
Когда Ярослав, первым из русских князей, добровольно явился к Батыю, он столкнулся с необходимостью исполнения многочисленных и весьма унизительных обрядов, которые полагались по монгольским законам. Для самих монголов эти обряды были наполнены глубоким сакральным смыслом; и глазах же русских они выглядели лишь данью проклятому идолослужению, недопустимым отступлением от норм православной веры. «Обычай же имели хан и Батый, — писал об этом автор древнерусского Жития князя Михаила Черниговского, — если приедет кто поклониться им, то не велели сразу приводить его к себе, но приказывали волхвам вести его сквозь огонь и кланяться кусту и идолам. А из того, что приносили с собой в дар царю, от всего того брали волхвы часть и бросали сначала в огонь и тогда уже пускали к царю их самих и дары. Многие же князья с боярами своими проходили сквозь огонь и поклонялись солнцу, и кусту, и идолам славы ради света сего, и просил каждый себе владений. Они же (хан и Батый. — А. К.) беспрепятственно давали каждому те владения, которые кто хотел…»8 Пришлось выполнять все эти унизительные обряды и гордому Ярославу Всеволодовичу. О том, что это было именно так, рассказывал позднее один из его приближённых, половец Сонгур, князю Даниилу Романовичу, причём рассказывал с явным злорадством, предвкушая подобные же унижения галицкого князя:
— Брат твой Ярослав кланялся кусту, и тебе кланяться!
— Дьявол глаголет из уст твоих, — отвечал на это Даниил. — Да заградит Бог уста твои, и не слышно будет слово твоё!
Но исполнять обычаи татарские пришлось и ему, как и всем прочим русским князьям, за очень небольшим исключением. Однако смысл того, что происходило, сами русские далеко не всегда понимали правильно.
О подобных обрядах в ставке татарских ханов (за исключением разве что поклонения загадочному «кусту»[29]) сообщают и другие авторы, побывавшие в Орде, — как христиане, так и мусульмане. Из их свидетельств, вкупе со свидетельствами русских источников, и может быть сложена более или менее ясная картина. Сначала о прохождении сквозь огонь, или о «поклонении огню», как иногда ошибочно трактовали это действо русские.