В числе ста пятидесяти приглашенных были преимущественно промышленники, банкиры, почетные граждане города, старые офицеры и чиновники.
Большие длинные столы пестрели множеством цветов, а около каждого места были укреплены небольшие стеклянные краны. Гости сами себя обслуживали и по желанию доливали себе сколько хотели шампанского, охлажденного льдом.
Под столом тянулся трубопровод, соединенный с подвалом, где таились, как мне казалось, неисчерпаемые запасы этого игристого вина.
Все были в приподнятом настроении. Шестьдесят парижских музыкантов и несколько артистов развлекали общество короткими номерами. За столом "великих" все шло ходуном. Шампанское ударяло им в голову, развязывало языки, и тосты становились все более недвусмысленными.
Во многих репликах этих пожилых гостей, особенно кавалеров ордена Почетного легиона, сквозила тонкая, но явственная ирония по адресу немцев. Они давали нам понять, что сумеют заткнуть чересчур крикливые тевтонские глотки.
Правда, в этот вечер речь могла идти только о глотке Нойбауэра, объявившего конкурс на "скоростное" питье шампанского. Французы насмешливо наблюдали за ним, до конца встречи оставались безукоризненно вежливыми и, чинно кланяясь, осушали свои бокалы...
Однако мрачные тени "Великогерманской империи" стали все чаще ложиться и на гоночные трассы Европы.
Гонки на "Большой приз Англии" были назначены на конец сентября 1938 года под Ноттингэмом. Все боялись поворотов на узкой гористой дороге, проходившей по огромному парку какого-то английского лорда. Нам предстояло проехать восемьдесят раз по кольцевой трассе длиной около 5 километров. Мне она как раз нравилась, хотя за год до того именно здесь из-за разрыва правого переднего баллона я лишился верной победы. Только это и позволило Бернду Роземайеру добиться успеха.
Ясно помню, как на сумасшедшей скорости, ежеминутно рискуя головой, мы прошли двадцать пять кругов. На поворотах машину Роземайера с кормовым мотором угрожающе заносило то вправо, то влево. В иных местах я срывался с асфальта и обдавал зрителей песком и вырванными кусками дерна. При одном из таких неловких съездов на обочину я слегка повредил баллон, который вскоре лопнул. Механики заменили колесо всего за шестнадцать секунд, однако я так и не сумел наверстать время на последних кругах.
Но воспоминания о прошлых спортивных эпизодах отошли перед современными политическими событиями на второй план. Гитлер потребовал "возврата" Судетской области, и в Англии все заговорили о войне.
Прибыв в отель, я сразу почувствовал напряженную атмосферу. Персонал работал с обычной предупредительностью, но крайне сдержанно и холодно. Казалось, каждый грум хотел нам показать свою ненависть к Гитлеру.
В английских газетах мелькали заголовки:
"Гитлер угрожает Праге!"
"Гитлер не дает времени на раздумье!"
"Диктатор Гитлер грозит войной!"
"Мир в крайней опасности!"
Я хорошо запомнил среду 28 сентября, когда лил проливной дождь, а мы, тесно сгрудившись, точно куры на шестке, сидели в холле отеля, все еще не зная, состоится ли гонка. Д-р Фоейрайсен, администратор команды "Ауто-унион", дежурил в германском посольстве в качестве "связного". Нойбауэр взял на себя руководство обеими командами.
Двумя днями раньше Гитлер выступил с речью в берлинском Спортпаласте, в которой прямо заявил, что "противостоит" Бенешу как солдат своего народа и что его "долготерпение" исчерпалось. Он говорил об альтернативе между миром и войной и в конце патетически воскликнул: "Мы готовы на все!"
В этой же речи Гитлер поблагодарил Чемберлена за его "старания": "Я заверил его, что немецкий народ не желает ничего, кроме мира; но я ему также объяснил, что наше терпение имеет пределы. Кроме того, я его заверил — и повторяю это здесь, — что если эта проблема разрешится, то у Германии больше не будет никаких территориальных проблем в Европе".
Чемберлен ответил Гитлеру "моральным нажимом" на Прагу. 27 сентября, словно охваченный отчаянием, он заявил по радио: "Я бы не колеблясь поехал в третий раз в Германию, если бы верил, что это принесет какую-то пользу... Я всем сердцем предан делу мира. Вооруженный конфликт между народами представляется мне страшным кошмаром".
Но, добавил он, если, мол, на карту будет поставлено нечто большое и важное, то он, несмотря ни на что, все-таки готов взять на себя ответственность даже за такую ужасную вещь, как война.
Теперь все мы терялись в догадках. Правда, многие англичане считали, что их премьер миролюбив, но порицали его нерешительность и уступчивость, которые, как они полагали, только поощряли Гитлера в его наглых требованиях23.
В этой неприятной ситуации мне очень помогла встреча с моем старым другом Руди Центом. На фоне общей нервозности он казался относительно спокойным. Уединившись со мной, он сказал:
"Здесь нам никто не помешает. Можешь говорить со мной совершенно открыто, ничего не опасаясь. Только знай одно: если немцы будут продолжать в том же роде, то твоим любимым автогонкам скоро придет конец".
"Не знаю, поверишь ли ты мне, Руди, но в Германии никто не может себе представить, что Гитлер действительно начнет войну".
"В том-то и все дело. Находясь вне Германии, мы очень внимательно следим за ней и не можем понять, почему целый народ говорит "да" этому террору. И ведь все вы единодушно одобряете его".
"Тебе легко говорить. А вот нацисты говорят так: кто не с нами, тот против нас, — ответил я. — После захвата власти они во всем руководствуются этим принципом и подавляют малейшую критику. А теперь все покатилось под откос..."
Выходило, что и я оказался в тележке Гитлера. Разве я не просил у него денег на гоночные машины? Разве он не дал их нам? В труднейших состязаниях мы добивались замечательных побед, нас приветствовали во всех странах, и всем нам не верилось, будто Гитлер собирается развязать войну. Не хотел в это верить и я! В конце концов я был гонщиком, а не политиком.
"Я хочу продолжать заниматься своим делом, хочу выступать на гонках. Больше ничего мне не надо. К тому же нельзя принимать все на свете всерьез. Сперва посмотрим, сумеете ли вы договориться с нашим правительством. Может быть, завтра мы все-таки отправимся в Ноттингэм. Все возможно! И тогда перед закрытием сезона я вновь "попляшу" на крутых поворотах. Ведь ты знаешь, как я люблю эту трассу... Затем настанет октябрь, и мы поедем в Мюнхен, повеселимся, попьем пивка, поедим жареного мясца. Начнется время отпуска, сулящего мне все радости жизни. Ты обязательно должен быть со мной. Мы с тобой станем грозой всех мюнхенских кабатчиков, перевернем весь город вверх ногами. Ну как — согласен?"
Он промолчал...
Но все получилось по-другому. Туманной ночью наши машины поспешно взгромоздили на грузовики и кратчайшим путем перебросили к Ламаншу для отправки на континент. Мы поняли, что наш внезапный отъезд — это демонстрация против англичан.
Когда в предотъездной сутолоке я пожимал руку Руди Цента, его обычно веселое лицо было суровым. "Вот видишь, — сказал он, — твои нацисты давно уже впрягли спорт в политическую повозку. Но вам, гонщикам, конечно, приходится закрывать на это глаза и без звука покоряться приказам вашего министра иностранных дел. Счастливого тебе пути! Поклонись Мюнхену и... оставайся оптимистом! До скорого свидания, Манфред!"
Из-за недоверия к англичанам на каждый грузовик поставили по большой канистре с высокосортным бензином, чтобы в случае надобности идти своим ходом. При малейшей неосторожности машины могли загореться и стать, так сказать, первыми символическими факелами новой войны...
Но все обошлось, и наутро мы благополучно высадились в Голландии.
Никогда в жизни, плывя вверх по Рейну, я не видел так мало машин на его берегах, как в этот раз. Казалось, Германия вымерла. Угрозы Гитлера начать войну нагнали на всех немцев смертельный страх. Люди отупели от многолетнего барабанного боя. Все выжидали.
Но вот было заключено Мюнхенское соглашение. Подписанное в ущерб чехословацкому народу, оно вроде бы устранило непосредственную опасность войны24. Королевский автоклуб Англии, желая наверстать упущенное, сразу же возобновил переговоры о гонках на "Большой приз". В середине октября мы снова всем гамузом отправились из Штутгарта в Англию. В день гонок флаг со свастикой мирно развевался рядом с "юньон-джэк", французским "триколором"25 и итальянским знаменем с фашистским пучком ликторских розог. В последний день тренировок его королевское высочество герцог Кентский, младший брат короля, приехал посмотреть на нас, как бы подчеркнув спортивную беспристрастность англичан. Дик Симэн удостоился чести представить нас высокопоставленному гостю.
К сожалению, уже в начале первых "пристрелочных" заездов со мной случилась неприятность. Распахнув перед Симэном выездные ворота парка, я вскочил на подножку его машины, чтобы проехать метров полтораста через лужайку к старту. Симэн пронесся на большом газу по ухабам и рытвинам, затем резко рванул руль, я не удержался, пулей отлетел в сторону и, перекувырнувшись несколько раз, распластался на земле. Результат: три или четыре кровоизлияния в бедре и левом предплечье и перелом мизинца на левой руке. Это сильно подорвало мою "форму", а извинения Симэна за "шалость", конечно, не помогли мне.
В день гонок, 22 октября 1938 года, герцог Кентский в присутствии многотысячной толпы дал старт последнему состязанию года. Всем его участникам, кроме Нуволари, который от начала и до конца шел первым, крупно не повезло. На двадцатом кругу пробило масляный бак одного из "альфа-ромео", и добрая сотня метров маршрута покрылась липким слоем. Руди Хассе и швейцарец Кауц на машинах "ауто-унион" влетели из-за этого в кювет. Англичанин Симэн, который хотел выиграть любой ценой, тоже соскользнул с шоссе. Нуволари, Лангу и мне каким-то чудом удалось выйти из скольжения. Понятно, что из-за полученных травм я чувствовал себя на этой "скачке с препятствиями" вдвойне скованным. На 60-м кругу камнем разбило ветровое стекло Германа Ланга, ревущий поток встречного воздуха ослеплял его, идти на 270 километрах в час стало невозможно, и он сбавил темп. Машина Боймера, младшего из команды "Мерседес", загорелась из-за неисправности в выхлопе. И все в том же духе. В конце концов победил Нуволари на "ауто-унион"; Ланг, Симэн и я — все на "мерседесах" — заняли остальные места. Этим неудачным состязанием и окончился сезон 1938 года.
Как и за месяц до того, после нашего поспешного "бегства" из Англии, я отправился в Баварию, мою излюбленную "вторую родину", чтобы отдохнуть в своем доме на берегу Штарнбергского озера, по соседству с дачей артиста Ганса Альберса. Я хотел встретиться с ним, зная, что он снимается в каком-то фильме в баварском местечке Гайзельгастайг и живет в мюнхенском отеле "Регина".
Между моим жилищем в Поссенхофене и перестроенным крестьянским домом Альберса в Гаратсхаузене, находился нарядный коттедж Эрнста Хэннэ, бывшего мирового рекордсмена по мотоциклетным гонкам, работавшего для фирмы БМВ. Все мы были "приозерниками" и частенько приезжали друг к другу на моторках или водных лыжах.
Мы крепко сдружились и провели втроем много вечеров, распивая вино и коньяк, играя в кости и хохоча до слез над уморительными рассказами и анекдотами Альберса. Юмор этого популярного гамбургского актера и его неизменно хорошее настроение вошли в поговорку, и многие из его пессимистически настроенных современников искали его утешительного общества.
Лучше всего он чувствовал себя в своем доме в Гаратсхаузене, в котором расхаживал в крестьянских сабо. С мостков своего лодочного сарая он иногда ни с того ни с сего сталкивал в воду кого-нибудь из своих любимых гостей в полном параде. Зимой ежеутренне окунался в студеное озеро, еще больше закаляя свой на редкость здоровый организм...
Портье сказал мне, что мой друг у себя в номере, и, обрадованный, я направился к нему. Он занимал так называемые "княжеские покои". Облаченный в утренний халат, он сидел в кресле и читал сценарий.
"Наконец-то ты пришел, дружище! — восторженно рявкнул он. — Входи, входи, молодой человек! Они, говорят, хотели испортить вам последнюю гонку. Это правда? По крайней мере так я слышал. Мало им кино, этим коричневым фрицам, теперь они взялись и за вас, спортсменов. Командуют везде и во всем... Но давай-ка утешься, мой мальчик, — сказал он смеясь и налил мне шаровидный бокал такого коньяку, которым бы не побрезговал даже рыцарь Джон Фальстаф. — Ну, выпьем за лучшие времена!.. А теперь расскажи-ка, что с тобой было в Англии..."
С нацистами у Альберса не было ничего общего. Его жена, еврейка Ганзи Бург, была вынуждена эмигрировать в Англию. Альберс решительно отклонил все предложения кинодиктатора Геббельса сниматься в гитлеровских агитках. Он был одним из немногих крупных артистов, которые никогда не присутствовали на шикарных приемах у министра пропаганды.
Выслушав мой подробный отчет о наших приключениях в Англии, Альберс предложил мне провести с ним вечер в обществе двух восходящих кинозвезд.
"Оставь машину у подъезда, притащи свой чемодан и переночуй у меня".
Его номер состоял из салона, большой спальни и ванной комнаты. Мы позвонили Эрнсту Хэннэ и пригласили его присоединиться к нам.
Неприятные дни, пережитые в Англии, были забыты. Даже шотландское виски не напомнило мне о них.