Конечно, стажер из рода Браухичей был для этих людей сенсацией, и не раз они демонстрировали меня в своих домах как "особую персону". Везде я обнаруживал величайшее удовлетворение делами и успехами Гитлера, несомненно открывавшие перед каждым банкиром новые перспективы. В этом кругу горячо желали, чтобы все действия Гитлера и впредь оставались успешными, чтобы не прекращалось фантастическое обогащение на военных поставках.
Призыв на военную службу вырвал меня из этого не слишком симпатичного, но все же интересного окружения. Мне предписывалось прибыть в Фюрстенвальде в качестве инструктора по автоделу. Это показалось мне понятным, но, когда мне заявили, что я буду готовить водителей танков, у меня на мгновение перехватило дыхание.
Я представил себе, что бы сказал Караччиола по этому поводу, попытался вообразить, как, сидя на террасе своего дома за утренним кофе и держа в руках газету, он внезапно хлопает рукой по столу и громко объявляет: "Манфред фон Браухич стал танкистом!"
Годами я сидел за рулем "серебряных стрел", мне аплодировал спортивный мир, меня восторженно приветствовали зрители многих стран. Но теперь шла война, и знаменитого автогонщика обязали передавать свои знания и опыт молодым танкистам. Я подумал: может статься, что подготовленные мною водители поведут свои машины по тем самым дорогам, по которым мы из года в год боролись за "Гран при Франции". Кто-то из них, возможно, встретится с каким-нибудь пожилым господином из Реймса, спросит его о чем-то. Тот же в свою очередь справится о Манфреде фон Браухиче, с которым он, кавалер ордена Почетного легиона, провел веселый вечер в погребке заводов шампанских вин мадам Редерер. А солдат, обрадовавшись, ответит ему, что, мол, да, как же, именно этот Манфред фон Браухич и научил его водить танк.
"Великий фюрер", у которого я просил денег для строительства немецких гоночных автомобилей, наглядно показал мне, в чем суть его планов. Шесть лет я метеором мчался на его машинах от победы к победе. Но за эти же шесть лет где-то, за кулисами моих побед, втихомолку производились танки, для которых я теперь должен готовить водителей. Фирменная звезда компании "Мерседес" и Манфред фон Браухич сделали свое. Теперь настала очередь другой эмблемы: черно-белого креста, намалеванного на орудийных башнях всех нацистских танков. Это меня решительно не устраивало. Преодолев всевозможные препятствия, я поехал к Эрнсту Удету в надежде на помощь с его стороны.
Удет показался мне предельно удрученным. В летной форме, надетой на него его бывшим однополчанином Герингом, этот международный ас высшего пилотажа чувствовал себя явно плохо. Мы с ним и раньше, случалось, с удовольствием опрокидывали рюмочку-другую, но в этот раз он как-то уж слишком старался утопить свое горе и заботы в вине.
С назначением Удета на пост генерального инспектора авиации на него была возложена вся ответственность за развитие военно-воздушных сил. Его раздражало хвастливое вранье Геринга насчет "непобедимости германских люфтваффе", и он называл "толстяка" брехуном, который сам пытается поверить в свои выдумки.
Я отчетливо помню подробности нашей встречи: было позднее лето 1941 года. Мы стояли около его синего двухместного кабриолета "мерседес" перед гостиницей "Эспланада" на Потсдамской площади. Обведя широким жестом окружавшие нас дома, он посоветовал мне получше присмотреться и запечатлеть в памяти этот уголок Берлина: "Максимум через два года, дорогой мой Браухич, здесь мало что останется. Когда американцы вступят в войну, эти здания, эти улицы и деревья как ветром сдунет". На мой вопрос, действительно ли он считает положение настолько серьезным, Удет ответил: "Наша противовоздушная оборона наверняка не сможет преградить путь тысячам самолетов, которые будут кружить в нашем небе. Что касается истребительной авиации, то в условиях массированного оборонительного огня бомбардировщиков противника и она окажется бессильной. Именно так, а не иначе обстоят наши дела",— закончил он свой мрачный прогноз, достал из машины бутылку, вручил ее мне и сказал: "Утешайся коньяком и оставайся оптимистом!"
Все же влиятельному Удету удалось избавить меня от должности инструктора по вождению танков. Меня перевели в авиационную промышленность, и я попал под начало д-ра Коппенберга, генерального директора заводов "Юнкере". Так как мои личные отношения с Удетом открывали передо мной все двери министерства авиации, Коппенберг назначил меня своим секретарем по особым делам. Я занимался организацией технической помощи, финансирования экспериментальных работ, следил за бесперебойными поставками со стороны фирм-поставщиков. Добившись ряда очевидных успехов, я вскоре оказался фаворитом могущественного Коппенберга и постепенно вошел в более узкий круг его приближенных. Все чаще он приглашал меня на свою чудесную виллу в Шваненвердере под Потсдамом.
Коппенберг был образцом человека, обязанного всем только самому себе. Грубоватый с виду, громкоголосый и резкий, в действительности он был мягок и зачастую даже нерешителен. Наделенный даром быстро схватывать все, он много и с удовольствием работал, неожиданно становился по-светски приветливым и вместе с тем радовался, что кое-кому внушает страх. Этот шестидесятилетний мужчина не обращал особого внимания на свой внешний вид, который порой бывал почти неряшливым. Лишь немногим удавалось ладить с ним, но со мной у него с самого начала установился хороший контакт. Мы понимали друг друга в любой ситуации, и он неизменно прислушивался к моему мнению.
Геринг забрал этого честолюбивого капитана индустрии со сталелитейного завода в Ризе и назначил его особым уполномоченным по авиационной промышленности. Железной рукой Коппенберг навел в ней четкий порядок, умело координируя личные интересы владельцев заводов, изготовлявших авиационные двигатели и планеры самолетов, добиваясь скорейшего превращения Германии в великую военно-воздушную державу. Все это было нелегко, что я понял, в частности, на оперативном совещании в охотничьем замке Геринга "Каринхалль", куда меня взял с собой Коппенберг. В центре внимания стоял все тот же главный вопрос: устранение или по крайней мере ограничение множества противоречивых частных интересов авиапромышленников и сосредоточение их усилий в едином направлении. Моторостроители ожесточенно боролись друг с другом. Фирма "Фокке-Вульф" разуму вопреки отстаивала выпуск устаревшей модели, "мессершмитт" стремился получить преимущество перед "хейнкелем".
На этом совещании я в последний раз видел Эрнста Удета. Когда через некоторое время вопиющие недостатки гитлеровской люфтваффе стали очевидными, его бывшие "друзья по мировой войне" Геринг, Мильх, Лерцер и Каммхубер решили сделать из него козла отпущения. Ведь именно он отвечал за развитие и координацию производства различных типов военных самолетов. Однажды, войдя в свой рабочий кабинет, генерал Удет увидел на своем письменном столе пистолет. Еще раньше ему передали следующие слова Мильха: "Официальное смещение Удета с его поста было бы козырем в руках вражеской пропаганды, а следовательно, недопустимо. По военно-политическим причинам Удет стал неприемлем, а поэтому мы взываем к его чести".
После недолгого раздумья Удет застрелился. На другой день в газетах появилось набранное жирным шрифтом сообщение в черной рамке: "Эрнст Удет разбился при испытательном полете".
С темпельгофского военного аэродрома на его берлинскую квартиру привезли гроб с камнями: перед населением приходилось соблюдать декорум. Пышные государственные похороны должны были рассеять ходившие в народе слухи о таинственных обстоятельствах смерти заслуженного летчика. Я тяжело пережил его кончину. Не только потому, что знал его лично, или потому, что он мне помог. Нет, этот беспредельно смелый мастер высшего пилотажа, право же, заслужил более достойную смерть. Он владел самолетом как никто другой, был вдохновенным спортсменом и своим мастерством поражал воображение сотен тысяч людей...
Изо дня в день жестокая действительность развеивала в прах все мои сентиментальные воспоминания...
22 июня 1941 года нацистские армии напали на Советский Союз. С откровенной, бесстыжей наглостью Гитлер нарушил пакт о ненападении с СССР. Это оживило недовольство всех "сомневающихся", но снова одна за другой пошли победные сводки, и все "критики" очень скоро умолкли. Однако успехи вермахта длились недолго. В день годовщины Октябрьской революции Гитлер хотел быть в Москве. Из этого ничего не вышло. Контрнаступление Красной Армии отбросило германские войска назад, местами до четырехсот километров. 19 декабря 1941 года все газеты напечатали новость, потрясшую наше семейство: Гитлер принял отставку главнокомандующего армии, генерал-фельдмаршала Вальтера фон Браухича. Я вспомнил уже описанную мною семейную встречу в январе 1939 года, когда дядя Вальтер с такой уверенностью говорил о Гитлере и его намерениях. И вдруг отставка! Еще только что этот человек сидел в "золотом кресле", имел доступ к "королю", то есть к столь недоступному фюреру, мог говорить с ним, давать ему советы или выслушивать его приказания.
Свое заявление об отставке, поданное 7 декабря 1941 года, фельдмаршал мотивировал тяжелым сердечным заболеванием. Через двенадцать суток Гитлер объявил о своем решении взять на себя верховное командование армией.
В течение многих месяцев после этого события я участвовал в разговорах с Вальтером фон Браухичем в небольшой и уютной, чуть старомодно обставленной гостиной моей матери. К слову сказать, в этом доме нам довелось еще прожить только эту последнюю зиму: весной 1943 года он был разрушен при воздушном налете.
В один из визитов дяди, кроме матери и меня, в гостиной находился полковник в отставке фон Гроте, давний друг нашего дома. Покуда мать приготовляла чай, все молчали. Каждый напряженно думал о своем: шел третий год войны и беззаботных людей больше не было.
Раньше мне казалось, что дядя Вальтер вносит в тихий уют нашего дома какую-то особую атмосферу, дыхание "большого мира". Теперь же, глядя на него, недавнего повелителя миллионов солдат, я просто не мог поверить, что этот невзрачный, бледный и худощавый человек обладал такой огромной властью. По его словам, врачи пытались приостановить окончательный распад его подорванного здоровья. Но мне он казался надломленным и обреченным...
Я так углубился в свои мысли, что пропустил мимо ушей обычные приветствия и очнулся лишь тогда, когда дядя Вальтер сказал моей матери: "Знаешь, иногда память о прошлом наваливается на меня каким-то кошмаром. Я никогда бы не поверил, что моя военная карьера окончится при таких обстоятельствах".
Полковник фон Гроте, старый друг дяди по кадетскому корпусу и военной академии, ответил ему: "В конце концов не ты один споткнулся об этого неотесанного ефрейтора Гитлера".
"Его ненависть к генералам была и остается безмерной, но орденами и другими почестями ему всегда удавалось преодолевать недоверие к себе и к своим полководческим качествам, — медленно проговорил Вальтер и, немного помолчав, добавил: — Теперь, когда я ушел на покой, меня мучает совесть. Мне все кажется, что тогда, во время зимнего наступления в России под Москвой, я сплоховал. Ведь практически мы не подготовились как следует к этому предприятию, а русская зима — это вам не зима в Гейдельберге. Операции развертывались под моим верховным командованием, но ведь фактически все военное планирование определялось и направлялось из ставки Гитлера, и, получая приказ, я мог только лишь ответить: "Слушаюсь, мой фюрер!"... И в конце концов "он" начисто перестал со мной считаться и, я сказал бы, использовал меня всего лишь как порученца. Наше захлебнувшееся наступление под Москвой окончательно укрепило его мнение о несостоятельности армейских генералов".
При этих словах дядя Вальтер схватился за сердце, словно пытаясь снять боль.
Он посмотрел на мать, вежливо улыбнулся и сказал:
"Восстает только сердце. А вот мыслительный центр, к сожалению, слишком рано покорился, слишком часто капитулировал".
"Эти упреки самому себе ни к чему не ведут, — тихо сказала мать, не отрывая глаз от рукоделия. — Благодари создателя за то, что ты уже отошел от этой ужасной войны, что не обязан выслушивать менторские поучения Гитлера и свободен от ответственности".
Дядя Вальтер устало кивнул головой. На мгновение я пожалел этого человека, подавленного сознанием своей вины. Но чувство жалости сразу прошло. Мысленно я представил себе несчетные массы немецких солдат, молодых людей, погибших в болотах и снегах, заносимых буранами. А здесь, прямо передо мной, сидел один из тех, кто нес главную ответственность за все это и теперь вздумал незаметно переложить свою вину на Гитлера.
Просьба матери перейти в столовую и перекусить положила конец обсуждению этой тягостной темы. Пошел обычный разговор о повседневных заботах и нуждах, о страшных ночных бомбардировках английских и американских самолетов. Высказывались осторожные замечания об утрате немецкими войсками былой военной удачливости.
Сегодня я хочу недвусмысленно заявить, что верховный главнокомандующий германской армии Вальтер фон Браухич, как и весь генералитет, задолго до начала войны был детально осведомлен о планах Гитлера и что именно он, мой дядя, собственноручно подписывал и пересылал нижестоящим армейским генералам важнейшие документы, связанные с подготовкой и ведением военных действий. Конкретно речь идет вот о чем.
"Фал грюн" — кодовое название плана уничтожения Чехословакии. Тайное совещание в Ютербоге 30 мая 1938 года, открывшееся следующими словами Гитлера: "Я твердо решил в обозримом будущем разбить Чехословакию с помощью военной акции".
2. "Фал гельб" — кодовое название плана захвата Франции. Этой операции предшествовало тайное совещание в Имперской канцелярии 27 октября 1939 года, открывая которое Гитлер сказал: "Мое решение неизменно. Я нападу на Францию и Англию в ближайший и благоприятнейший момент. Нарушение нейтралитета Бельгии и Голландии не имеет значения".
3. План "Барбаросса": его целью было уничтожение СССР. 17 марта 1941 года в Имперской канцелярии в присутствии всех высших военачальников происходило совещание, начавшееся таким заявлением Гитлера: "Войну против России нельзя вести порыцарски. Эта борьба есть борьба идеологий и расовых противоречий, и она должна вестись с беспримерной, ни с чем не считающейся безжалостной жестокостью. Всем офицерам надлежит избавиться от устаревших и обветшалых теорий".
Вальтер фон Браухич и его начальник генерального штаба Гальдер подписали также и так называемый "комиссарский приказ" об уничтожении всех "вредителей" и партизан. При этом совершенно несущественно, были ли у них обоих какие-то внутренние оговорки. Если были, то в таком случае их вина только усугубляется, ибо они проводили все эти мероприятия, полностью сознавая их преступный характер.
Вот почему теперь я вижу в Вальтере Браухиче офицера, до конца преданного Гитлеру и его целям. Но тогда, зимой 1942 года, я, разумеется, об этих фактах ничего не знал.
По характеру своей деятельности я все чаще убеждался, насколько все становится серьезно. Никогда не забуду совещание в "Каринхалле" осенью 1943 года, на которое вызвали моего шефа.
Мой кузен Бернд фон Браухич, постоянный адъютант Геринга, нередко рассказывал мне исподтишка всякие анекдоты про своего начальника. Я уже говорил, что и сам не раз видел рейхсмаршала на приемах. Движимый своим ограниченным и тщеславным умом, он присвоил себе бесчисленные должности, звания и функции, в частности он был имперским руководителем по охотничьим делам, премьер-министром Пруссии, имперским министром авиации, генералом от инфантерии, министром внутренних дел и тем самым начальником тайной полиции (гестапо), рейхсмаршалом, владельцем концерна "Герман Геринг-верке" и уполномоченным по четырехлетнему плану.
Он распорядился обнести высоким забором тысячи моргенов30 лесных угодий в районе Шорфхайдэ. Эту территорию он заселил редкостными и ценными животными, которые закупались во всем мире и время от времени предлагались высоким иностранным гостям для отстрела.
Но в то утро, когда я ехал в "Каринхалль", никто про охоту не думал. Сбывалось пророчество Удета о разрушении Берлина, и с каждым днем положение в столице становилось все более критическим.
На повестке дня стоял важнейший вопрос: сохранить ли в производстве самолетов перевес истребителей или, напротив, сосредоточиться преимущественно на выпуске бомбардировщиков. На совещание собрались специалисты всех немецких авиазаводов, все к нему тщательно готовились. В частности, я взял с собой обширную документацию для Коппенберга.
Здесь собрались все магнаты моторо- и самолетостроения, руководители кооперированных фирм-поставщиков, связанных с авиапромышленностью. Совещание, на которое, разумеется, вызвали также и высший генералитет люфтваффе, проходило на большой открытой террасе. Судя по наряду Геринга, он, видимо, уже рано утром успел поохотиться. На нем была куртка с просторными рукавами, сапоги с отворотами и темно-желтые кожаные штаны с изящной пряжкой. Он возлежал на огромной кровати и время от времени прикладывался к золотой чаше, вероятно содержавшей какой-то крепкий напиток. Все это было более чем необычно и никак не вязалось с серьезностью этого часа.
Первым выступил профессор Мессершмитт из Аугсбурга, который в интересах своего предприятия рекомендовал продолжать дальнейшее массовое производство истребителей. Уже во время этого выступления хозяин дома смежил вежды, а попросту говоря, уснул! Тогда мой кузен Бернд фон Браухич жестом пригласил присутствующих встать и покинуть террасу. Извинившись, он пояснил, что утренняя охота несколько утомила маршала и он нуждается в покое. На том совещание и окончилось, а принятие важных решений было отложено на неопределенный срок.
Возмущенные военные и промышленные генералы пустились в обратный путь. Кстати, замечу, что в дальнейшем выпуск истребителей и бомбардировщиков продолжался в прежних пропорциях. Ведь в конце концов и те и другие приносили колоссальные барыши...
В машине по дороге домой Коппенберг угрюмо смотрел вперед и долго молчал. Но наконец его все-таки прорвало: "Все мы посходили с ума от успехов фюрера в 1940 году. Геринг, на котором лежит такая большая ответственность, просто ослеплен своей неслыханной заносчивостью. Он нисколько не понимает реального положения вещей, а оно таково, что хуже нельзя. Похоже, толстяк заразился от Гитлера презрением к военным, к генералитету, иначе он сегодня не посмел бы позволить себе это дикое хамство. Такое поведение нельзя объяснить ничем, даже верой в какое-то никому не ведомое "секретное оружие". В нынешней ситуации немыслимо откладывать подобные решения, иначе победы нам не видать. А они точно попугаи заладили одно: "Мы должны выиграть войну!.." А что, собственно говоря, значит "должны"?!"
Болтливый граф и другие
Я умел в проливной дождь провести гоночную машину через узкий поворот, как сквозь игольное ушко. При необходимости я смог бы это сделать даже темной ночью. Я прошел суровую школу юнкерской муштры, слушал лекции о великом стратеге Клаузевице, об опыте первой мировой войны.
Но мир большого бизнеса не был мне знаком. Лишь изредка я косвенно соприкасался с ним в роли удивленного наблюдателя. Теперь же он ежедневно открывался мне всеми своими сторонами, и мой шеф охотно, без всяких колебаний рассказывал мне о себе то, в чем никогда бы не признался ни одному журналисту.
Многие из моих былых представлений о войне рассеялись. Браухичи всегда были офицерами. Еще недавно они сражались за кайзера, теперь — за Гитлера. Но понимали ли они хоть когда-нибудь, что, по сути, они не боролись ни за кайзера, ни за Гитлера?
Я все яснее постигал, каким образом германские промышленники еще в первую мировую войну наживали несметные состояния. Теперь же они финансировали Гитлера, твердо зная, что благодаря крупным военным заказам каждая вложенная марка вернется в их карманы удвоенной или даже утроенной.