Стремясь примкнуть к группе ведущих, я с первых же секунд провел серию сложных обгонных маневров и оставил нескольких конкурентов позади. Это было очень рискованно, но зато я сразу оказался в средней группе. Мои немецкие коллеги, ехавшие на самодельных конструкциях, уже на первых кругах начали выбывать из строя, в различных точках маршрута прилипали к обочине, словно мухи к клейкой бумаге. Памятуя о почтенном возрасте моего двигателя и его затрудненном "дыхании", я строго придерживался предписанного числа оборотов. Только благодаря этому после первой половины соревнования я еще оставался в числе "выживших" немцев. Больше того — вследствие такой тактики до самого момента моего выхода из гонки ее будущий победитель Альберто Аскари опередил меня всего лишь на два круга.
Между десятым и двенадцатым кругами из-за нехватки бензина я застрял в конце прямой, на расстоянии двух километров от финиша. Пришлось выйти из машины и пойти пешком. Я понуро брел мимо трибун, держа в руке баранку. Во время этого долгого и горестного пути мое сердце старого гонщика едва выдерживало! Я вспомнил 1937 год, когда мне точно так же, с баранкой в руке, пришлось вернуться к месту старта и финиша.
Естественно, меня одолевали не самые приятные мысли, и я прибавил шагу, чтобы поскорее окончилось мое унижение. Тем временем сотни тысяч зрителей на трибунах с нетерпением ожидали появления Альберто Аскари, занявшего первое место. У всех было приподнятое настроение, все хотели воздать победителю заслуженные почести. И вот тут-то на широкой площадке между гаражами и трибунами показался пешеход. Это был я. Не знаю, чем объяснить дальнейшее. Может, люди на трибунах тоже вспомнили о моем триумфе в 1937 году, но вдруг толпа разразилась такой овацией, что я едва устоял на ногах. Сперва я не принял это на свой счет, но снова и снова я слышал, как выкрикивали мое имя. Мне стоило огромных усилий поднять руку в знак благодарности. В эту минуту я понял, что более прекрасного и достойного окончания карьеры автогонщика и желать нельзя. И тут я принял твердое решение: никогда больше не брать в руки столь любимый мною, а зачастую и столь грозный руль гоночного автомобиля!
Взволнованный таким знаменательным для меня прощанием с болельщиками, я подошел к боксам. Здесь меня не ожидали верные товарищи по команде, как это бывало прежде, а только мой механик, грустно восседавший на ящике. Мне не подали традиционного бокала вермута с водой, а... стакан молока. Так не было еще ни разу в жизни. Молоко для меня приготовила Гизела. Когда я сообщил ей о своем решении никогда больше не залезать в гоночную машину, она несказанно обрадовалась. Вместе с ней я навсегда покинул арену, на которой пережил не один знаменательный для меня час.
Вечер мы провели в узком кругу друзей. Кто-то предложил тост в знак одобрения моего добровольного ухода из автоспорта. Я кивнул и выпил, не ощутив никакого раскаяния. "Теперь твоя нога не ступит больше в стремя норовистого мустанга, — подумал я, — и слава богу, а то еще свалишься с седла и сломаешь голову!"
Я не стал предаваться грустным раздумьям и решил приступить к литературной обработке моих воспоминаний. Тугой ветер гонок еще свистел в моих ушах. Мой большой опыт, все, что я пережил на арене жизни и за ее кулисами, должно было лечь в основу моей книги, задуманной и для молодого, и для зрелого читателя. Работать я начал уже осенью 1950 года. Кому же я мог предложить эту книгу? Я вспомнил о своем старом знакомом гамбургском издателе Ровольте, с которым сразу же связался. Горячо одобрив мой замысел, он предложил мне в свой ближайший приезд в Мюнхен встретиться для обстоятельного обсуждения моих литературных планов.
Через месяц, когда Ровольт оказался в "баварской метрополии", мы подробно оговорили взаимные обязательства и заключили договор.
Ободренный этим удачным началом, я с удвоенным рвением принялся писать книгу под названием "Борьба за метры и секунды".
Ошибка или цель?
В первый день рождества среди доставленной мне корреспонденции я обнаружил приглашение на зимние спортивные игры в Оберхоф.
Оберхоф?..
Я внимательно пригляделся к марке на конверте, к бланку письма, несколько раз перечитал подпись: Фред Мюллер, председатель Германского спортивного комитета.
Я не знал никакого Фреда Мюллера, а про Оберхоф мне было известно, что этот городок находится "там", в той части Германии, где правят "красные" и где, по сообщениям западногерманских газет, царят не только голод и нищета, но и страх. Почему же вдруг это почетное приглашение? И какое я мог иметь отношение к зимним спортивным соревнованиям в Оберхофе? Я никогда не прыгал на лыжах с трамплина, а в качестве любителя-слаломиста едва ли мог бы привлечь чье-либо внимание. За все время моей спортивной карьеры зима всегда была для меня временем отдыха, и только.
Жена отнеслась к приглашению скептически. Что же до друзей, то одни недоуменно разводили руками, другие советовали воздержаться от поездки. Я снова столкнулся с бюргерской непримиримостью к малейшим знакам симпатии к Восточной Германии.
Вдруг я вспомнил свою подпись под Стокгольмским воззванием. Вероятно, этим все и объяснялось, видимо, именно поэтому Спортивный комитет и прислал мне приглашение.
Мне было очень интересно посетить "другую Германию", и я решил не обращать внимания на всякие "охи" и "ахи", раздававшиеся вокруг меня. Да и чего мне было бояться, я давно привык рисковать. Прежде всего меня разбирало любопытство: как ведут себя "тамошние" немцы? Тоже громко воспевают немецкое прошлое?..
На берегах Штарнбергского озера лежал глубокий снег, когда мы уселись в машину и двинулись по тщательно разработанному маршруту на Оберхоф.
Очутившись по ту сторону западногерманского шлагбаума, мы с трудом подавляли охватившее нас беспокойство. Мы ехали по "ничейной земле" и вскоре остановились у другого шлагбаума. Солдаты-пограничники отнеслись ко мне без особой симпатии и сверлили мои документы более чем критическими взглядами.
Первые деревни, поплывшие нам навстречу, казались серыми, словно оправдывая заявления наших газет, утверждавших, что именно серый цвет и определяет сущность всей "Восточной зоны". Но это, конечно, не могло побудить меня повернуть обратно. Подумаешь, серые деревни! Разве их вид отражает дух этой части Германии?!
Наконец Оберхоф — заснеженное уютное местечко, кишевшее бесконечным количеством чрезвычайно подвижных и деловитых людей, ничуть не похожих на ленивых курортников. Я спросил, куда бы мне обратиться, и меня направили в Оргбюро.
Вскоре я пристроился в хвост очереди терпеливо ожидающих молодых людей, одетых, на мой "западногерманский взгляд", скажем прямо, не слишком шикарно. Через какое-то время я оказался у стола, за которым сидела девушка. "Тебе куда?" — спросила она так просто и неофициально, что я почему-то испугался. Вместо ответа я протянул ей свое приглашение, и тогда она велела мне "доложиться" коменданту какого-то общежития, как мне послышалось "имени Строганова", а в действительности имени Стаханова. Мне было знакомо пикантное мясное блюдо, названное в честь русского графа Строганова, но про Стаханова я не знал ничего.
Прежде всего меня неприятно поразило, что девушка за столом фамильярно обратилась ко мне на "ты". Вообще здесь каждый казался каким-то "ты" — и ничем больше. Расскажи я это моей матери, она онемела бы от шокинга. А штарнбергские кумушки, узнав об этом, наверняка злорадно сказали бы мне: "Так тебе и надо! Ведь мы тебе все предсказали, только ты не хотел нас слушать".
Но мы с женой договорились не расстраиваться, сколько бы к нам ни обращались на "ты", и бодро зашагали по свежему снегу — ведь в конце концов нас пригласили приехать на зимний чемпионат! Объясняя нам дорогу к трамплину, какой-то прохожий с нескрываемым уважением разглядывал мое бежевое пальто из толстой верблюжьей шерсти. Во всяком случае, он обращался ко мне на "вы", и это несколько успокоило меня...
Потом нас накормили простым, но сытным обедом, и, позабыв о мелких неурядицах, мы поддались общему радостному настроению.
На всех были лыжные брюки одного фасона (примерно десятилетней давности), но это никому не мешало. Время от времени на несколько часов выключался свет, но тогда во всех домах загорались свечи, и никто по этому поводу не нервничал.
Наконец настал момент "разговора", ради которого нас, в сущности, и пригласили сюда. В переполненном зале собралось около двухсот представителей всех районов Германии. Нас, естественно, весьма интересовал высокопоставленный господин из правительства, чей приход ожидался. Незадолго до начала в зал вошел одетый в лыжный костюм человек, которого все сердечно приветствовали. Нам, западногерманским гостям, сказали, что это Вальтер Ульбрихт, и корректности ради мы тоже захлопали. Энергичным шагом он непринужденно прошел через зал и подсел к нашему столику. Я наклонился к соседу, владельцу отеля из Фрейбурга, и шепнул: "Странно, глава правительства находит время для встречи со спортсменами, заботится о делах и нуждах лыжников. У нас, в Федеративной республике, такого не бывает. Я действительно никак не предполагал, что сюда явится столь важная "шишка", думал, что все это одни разговоры".
До этого дня все мои представления о Вальтере Ульбрихте я черпал из злобных карикатур в мюнхенских газетах. И вдруг он сидит со мной за одним столом. Сразу бросалась в глаза его естественность и умение находить общий язык с людьми. Отвечая на множество вопросов, он обнаружил большую и разностороннюю осведомленность и деловитость. Оживленная беседа длилась более трех часов, и я все думал, думал... Ульбрихт оживленно участвовал в разговоре, внимательно выслушивал всех и только потом высказывал собственное мнение. В его лыжном костюме едва ли можно было бы показаться, скажем, в фешенебельном Сант-Морице, но, судя по всему, он носил его не для вида. Я спросил, ходит ли он сам на лыжах. Ульбрихт просто ответил, что всякий день, который ему удается выкроить, он проводит в зимнем лесу. "Спорт сохраняет молодость и гибкость, к тому же он помогает укреплять отношения с молодежью", — сказал он. Вполне разумная точка зрения, подумал я, ведь ему как-никак под шестьдесят!
В последующие дни я не раз видел, как он вместе со своей женой Лоттой катался на лыжах в лесу, съезжал со склонов. Спортсмены, собравшиеся в Оберхофе, видимо, хорошо знали их, запросто, как со старыми знакомыми, разговаривали с ними.
При прежних встречах с государственными деятелями мне никогда не удавалось преодолеть искусственный "барьер неприступности", воздвигнутый между мною и ними. Я не видел ничего человеческого в их зачастую претенциозных, я сказал бы даже "нечеловеческих", одеяниях. Уж такова была привилегия этих господ: представать перед рядовыми людьми этакими "надмирными" существами, персонажами из сказки, на которых только лишь дозволено изумленно пялить глаза.
Ульбрихт оказался на редкость жизнерадостным человеком с молодым сердцем, к тому же явно начитанным собеседником. Его известный призыв: "Немцы — за один стол!" — теперь звучал для меня неподдельно искренне...
После ужина вокруг нас, гостей из ФРГ, столпились любители подискутировать. Мы охотно согласились поговорить с ними, полагая про себя, что в предстоящей дискуссии сумеем без труда и убедительно одержать верх.
Но это оказалось ошибкой. Честно говоря, до того мне редко приходилось бывать в кругу столь информированных молодых людей. Правда, иные из них говорили каким-то суконным и невразумительным языком, но в своем большинстве они блестяще разбирались во всем и вели спор на таком уровне, что слушать их было одно удовольствие. При этом в их высказываниях слышалась такая терпимость к мнению собеседника, какой я не встречал нигде и никогда. Мне хорошо помнилось, как у нас разговаривали с "красными" — с помощью дубинок и пистолетов. Здесь же шел честный, жаркий спор, все были полны доброй воли, никто не пытался навязывать противнику свои взгляды.
Ни я, ни моя жена не понимали той страсти, с которой они отстаивали свои концепции. У них было мало очевидных для меня доказательств в пользу превосходства их общественного строя. Правда, все рабочие, находившиеся тогда в Оберхофе, проводили там свой отпуск за весьма небольшие деньги, но это само по себе нисколько не убеждало меня в том, что социализм — наилучшая социальная система для всех людей.
Итак, своими аргументами они меня ни в чем не убедили, но их пыл, их неподдельный энтузиазм заставляли задуматься. И ведь все это были еще совсем молодые люди.
Позже, когда уже настала ночь, они поставили нас в несколько затруднительное положение. Речь зашла о фашизме в Западной Германии, о ее перевооружении, то есть о действительно актуальных событиях тех дней. И хотя в душе я был с ними вполне согласен, я, помнится, все-таки возражал им. Я начисто отрицал все, уверял их, что они напрасно верят словам, не соответствующим действительности, а про себя думал: "Знали бы эти ребята, как они абсолютно, как бесконечно правы!" Их твердая вера в полную невозможность возрождения фашизма в Германской Демократической Республике произвела на меня огромное впечатление.
Затем я допустил ошибку, заявив, что в ГДР есть концентрационные лагери. Все расхохотались, и кто-то предложил утром же съездить в Бухенвальд. Я насторожился: как отнесутся другие к этому предложению. Тогда, в феврале 1951 года, миллионы граждан ФРГ — и я в том числе — твердо верили, что Бухенвальдский лагерь снова переполнен заключенными. Вероятно, утром они забудут о своем обещании, подумал я, но снова ошибся. Едва мы успели позавтракать, как за нами заехал шофер, чтобы отвезти нас в Бухенвальд. Мы уселись в микроавтобус и отправились к этому страшному месту позора нацистского режима, которое нам подробно показал один из его бывших узников.
Три часа, не пропуская ничего, мы посвятили знакомству с Бухенвальдом и вопреки западногерманским утверждениям убедились, что в лагере не осталось никого. Все было заброшено и пришло в запустение, и было совершенно ясно, что уже годами здесь не содержался в заключении ни один человек. Впервые в жизни я увидел фашистский карательный лагерь и слушал рассказ соотечественника, которому удалось выйти из этого ада живым. Вместе с нами были шесть иностранцев, и мне все время хотелось, чтобы они не понимали пояснения нашего гида. Ведь все это творили немцы! Они тысячекратно совершали убийства, за каждое из которых по германским законам полагалась смертная казнь.
И вдруг меня словно хватило обухом по голове: ведь, собственно говоря, я все это уже знал, но для успокоения совести пытался убедить себя, будто это только слухи. Я вспомнил слова Эрнста Удета о подвалах гестапо, когда на рассвете, выйдя из Дома летчиков, проходил с ним по овеянной жуткими слухами Принц-Альбрехтштрассе. Все мы знали про чудовищный разгул "тевтонского террора" и молчали. Мы слишком хорошо жили, и каждый из нас, сам того не желая, на свой манер служил преступному нацистскому режиму. Что сказали бы несчастные узники Бухенвальда, если бы услышали про некоего Манфреда фон Браухича, который мчится на своих машинах от победы к победе и добывает гитлеровской свастике "славу и честь"?
Глядя на моих двух друзей из ГДР, я почувствовал что-то вроде зависти. Оба они жили в новой Германии, где подобные злодеяния над мирными людьми были просто немыслимы. С непоколебимой убежденностью они могли сказать: "Да, так было! Но больше этому не бывать никогда!"
Глубоко взволнованные, мы вернулись в Оберхоф. В пути меня не покидали тревожные думы о том, что западногерманское население может быть вовлечено в новую катастрофу, в новые концлагери, что наконец необходимо раз и навсегда обезвредить всех этих старых преступников.
За время нашего пребывания в этом затонувшем в снегах лыжном раю Тюрингии мы были предметом большого внимания и забот наших хозяев и даже успели привыкнуть к небольшим "сенсациям". Как иначе назвать, например, приглашение президента Германской Демократической Республики Вильгельма Пика прибыть в отель имени Тельмана для беседы в самом узком кругу, включая Вальтера Ульбрихта. Имя Вильгельма Пика я время от времени встречал в газетах, помнил, что в свое время он был одним из самых видных депутатов рейхстага. Этот почтенный господин, убеленный сединами и с необыкновенно живыми глазами, проявил к нам большой интерес (всего приглашенных из ФРГ было восемь человек). Он пожелал узнать, откуда мы, что нас сюда привело, каковы наши первые впечатления. Своим присутствием он вновь подчеркнул тесную связь правительства рабоче-крестьянского государства со спортсменами.
Обуреваемые непривычными мыслями, мы возвращались в Западную Германию. Нам было что рассказать. Когда кто-то спросил меня о победителях зимних игр, я, к своему стыду, не знал, кого назвать, "Ага, значит, в Оберхофе речь шла отнюдь не о спорте!" — торжествующе заявил мне один знакомый, и мне стало его жаль. Этот человек действительно не понял, ради чего нас туда пригласили...
Всемирный фестиваль молодежи
Часть 1
Теперь я стал читать мюнхенские газеты совершенно другими глазами и с ужасом убедился, что они беспримерно лживы. Мое возмущение было тем более велико, что я не видел никакого смысла в распространении подобных врак насчет "Восточной зоны". Правда, многое в ней еще было в зачаточном состоянии, и внутренне я еще как-то мог оправдать превознесение экономических преимуществ нашего капиталистического строя. Не скрою, в изобилии кофе и полных витринах, в неоновых вывесках и виски я и сам усматривал доказательство этого превосходства и силы.
Но этих дезинформаторов заботило совсем другое. Любой ценой они стремились воспрепятствовать малейшему намеку на взаимопонимание между обеими Германиями, а ведь только оно — и в этом я был твердо убежден — могло стать первой ступенькой лестницы, ведущей к мирному будущему моей родины. Ведь все мы — немцы, рассуждал я. Всех нас волнует одно и то же: будущее Германии. И что же в этой ситуации может быть разумнее и плодотворнее откровенного разговора, обмена мнениями?..
В своем доме у Штарнбергского озера я продолжал работать над книгой "Борьба за метры и секунды". Газеты все больше раздражали меня. Но мало того: я разочаровался в "моем мире". Что же все-таки вынуждало его выяснять свои разногласия с "красными" на столь недостойном уровне? Неужели это могло бы привести в конечном счете к чему-нибудь путному? Только переговоры, только взаимопонимание сулили какой-то успех, в этом я не сомневался. Что, если бы в Оберхоф, кроме меня, поехали, скажем, два боннских министра? Я разделял далеко не все мнения Вальтера Ульбрихта. И эти боннские министры, разумеется, тоже не согласились бы с ним по всем пунктам. Но благодаря такому визиту что-то сдвинулось бы с мертвой точки.
Цели "красных" были не так уж неразумны, и Бонн не мог не знать этого. Значит, Запад намеренно хотел видеть так называемую "Восточную зону" только в черном свете и встречал любой ее шаг в штыки.
Однажды ко мне явился элегантно одетый молодой человек, некто Рольф Калер, представившийся как студент Университета имени Гумбольдта. Он попросил уделить ему немного времени для разговора о Всемирном фестивале молодежи в Восточном Берлине. Я обрадовался своему юному гостю и пригласил его в дом. Мы закурили, и он приятным голосом изложил свою просьбу: "В связи с предстоящим у нас Всемирным фестивалем молодежи и студентов мы желаем основать соответствующий комитет в Западной Германии, и я позволю себе спросить, есть ли у вас желание и время сотрудничать с нами?"