"К нам съедется молодежь всего мира, чтобы играть, танцевать, соревноваться в спорте, — продолжал он. — Около ста стран пришлют свои делегации в Берлин, это уже известно. Молодые люди всех цветов кожи, всяческих религиозных верований будут знакомиться, беседовать, плясать, петь, будут учиться уважать друг друга. Разве это плохая идея? Разве она не служит делу мира?"
"Значит, вы не собираетесь конкурировать с Олимпийскими играми?" — недоверчиво спросил я.
"В сущности, этот наш социалистический праздник венчает собой самую идею Олимпийских игр, ибо он устанавливает контакты между отдельными народами не только на спортивной площадке, где ведется честная и корректная борьба. Ведь дружба народов, к которой мы стремимся, касается не одних только мускулов. Обмен духовными ценностями значительно углубляет взаимное уважение между юношами и девушками, помогает сближению молодежи".
Все это было вполне понятно и убедительно.
"Но, пожалуйста, ответьте мне на два вопроса, — сказал я после небольшой паузы. — Во-первых: почему вы обратились именно ко мне? И во-вторых: какое мне дело до всего этого?"
Я служил в огнеметном подразделении добровольческого корпуса, служил в рейхсвере, был одной из звезд всемирно известной "конюшни" фирмы "Мерседес", играл главную роль в кинофильме "Борьба", устраивал мотоциклетные гонки, писал книги и пьесы для радио. Но я никак не мог понять, что мне делать в этом комитете. Выступать с докладами? Перед кем? Может быть, заказывать билеты для поездки в Берлин?.. Не без недоверия я ждал ответа моего собеседника.
"Мысль обратиться к вам возникла в нашем университете. Многие студенты видели вас в Оберхофе, там же слушали высказывания во время "общегерманского разговора". И думается, у вас хватит мужества бороться и здесь, в Западной Германии, за самое дорогое, что есть на земле, — за мир. Теперь по поводу вашего второго вопроса. Не согласитесь ли вы обратиться с открытым письмом к молодежи или, скажем, популяризировать идею Всемирного фестиваля на небольших собраниях?"
Я попросил дать мне время на размышление, а сам подумал: "Чего это вдруг я стану писать какие-то открытые письма, я, Манфред фон Браухич? Я преспокойно сижу себе на берегу Штарнбергского озера и в конце каждого месяца получаю дивиденды по своим акциям. В кармане у меня лежит договор с издателем Ровольтом, который обещал мне выплатить немалую сумму в день сдачи рукописи. Так с какой же это радости я выступлю с открытым письмом, которое, несомненно, вызовет много совершенно ненужных мне толков?"
Господин Калер ни на чем не настаивал. Гизела принесла нам кофе, и мы мирно беседовали о его планах после окончания университета, и я с плохо скрытым изумлением слушал о перспективах, открывающихся в Германской Демократической Республике перед этим сыном простого мастера-электрика. Я сказал ему:
"Видите ли, у вас никого не смущает происхождение человека, всем дают возможность учиться. А здесь все иначе, то есть так, как было всегда. Привилегии некоторых сословий остались в силе, и это проявляется даже в студенческих корпорациях. У вас, в Восточной Германии, иные порядки. Именно это, хотя, впрочем, и многое другое, очень понравилось мне во время моего пребывания в Оберхофе. На меня также произвела сильное впечатление ваша постоянная готовность к взаимопониманию. Мне и самому кажется, что всем людям на земле хочется говорить друг с другом, и я всей душой за то, чтобы наша молодежь своими глазами увидела, что происходит у вас. Это должен знать каждый. И в общем, я готов посодействовать этому. Правда, у нас такие вещи не очень популярны. Но в конце концов я живу в демократическом государстве, где и плохое и хорошее встречается на каждом шагу. Самое лучшее для Германии — это, по-моему, взаимопонимание. Я стою за него и хотел бы что-то сделать в этом смысле".
Отказать Рольфу Калеру я не мог, это было бы просто трусостью. А мне никогда и ничто не было так отвратительно, как трусость и трусы. Какие только беды я не навлек на себя, уйдя из рейхсвера! Моя семья едва не предала меня анафеме... Или взять мою профессию. Сколько сотен молодых мужчин, кроме меня, страстно желали стать хорошими, а затем и знаменитыми автогонщиками! Это мало кому удалось. А вот у меня хватило мужества и упорства, и я добился чего хотел. Так мог ли я отречься от мужества, этого столь дорогого мне человеческого качества, лишь потому, что распрощался с рулем гоночного автомобиля! В нацистские времена все были тише воды, ниже травы. Вот почему так беспрепятственно распространилось страшное зло. Помня об этом, я отбросил все сомнения и решил написать открытое письмо.
Так как на фестиваль приглашались и студенты, то я впервые в жизни обратился к западногерманской студенческой молодежи, которую вновь пытались толкнуть на путь старых корпоративных бесчинств35. Я писал:
"На будущих представителей немецкой науки возложен высокий долг — способствовать утверждению длительного мира и нерушимой дружбы между народами. Истинная научная работа, призванная содействовать счастью человечества, может развиваться только в условиях мира. Только благодаря сохранению мира немецкая наука сможет вступить в эпоху нового расцвета".
Кто еще мог бы подписать это письмо? Я стал собирать подписи. Заехав в Лампертхайм, я посетил знаменитого Вильгельма Герца, мирового чемпиона по мотоциклетному спорту. Он подписал. Я разыскал боксера Эдгара Базеля, которому прочили большое будущее. И он поставил свою подпись. Через год этот спортсмен завоевал в Хельсинки серебряную медаль. В Раштадте мой документ подписал Гейнц Фюттерер.
Затем я направился в Фридрихсгафен, где явился к доктору Гуго Экенеру36. Двадцать одним годом раньше я был в числе участников полета дирижабля "Граф Цеппелин" над Германией. Дирижаблем командовал д-р Экенер. Помнил ли он меня? Оказалось, не забыл. Когда я заговорил с ним о цели моего прихода, Экенер меня приятно удивил. Он уже слышал о Всемирном фестивале в Берлине и считал его блестящей возможностью сближения молодежи различных народов. Он не только подписал мое письмо, но и немедленно выразил готовность быть почетным председателем Западногерманского подготовительного комитета. "Наш долг перед молодым поколением — сделать что-то для его будущего, ибо мы завещали ему не так уж много", — сказал на прощание этот седовласый пионер воздухоплавания на дирижаблях.
Мое письмо подписали еще 49 профессоров и доцентов университетов и других высших учебных заведений. Я в нем призывал всех студентов участвовать в III Всемирном фестивале молодежи.
Вскоре мне сообщили, что это открытое письмо конфисковано властями. Все чаще полиция вмешивалась в деятельность нашего комитета.
В моей прежней жизни полиция причиняла мне неприятности только по поводу превышения скорости или из-за каких-нибудь невинных шалостей. Теперь эти "контакты" стали иными, хотя на первых порах они скорее забавляли, чем огорчали меня. Обнаружив, что за мною стали следовать полицейские машины, я, конечно, запросто удирал от них. Но однажды я прибыл в Дортмунд, где мне предстояло прочитать доклад о Всемирном фестивале.
У входа в зал меня остановил полицейский офицер и церемонно отдал мне честь:
"Господин фон Браухич?"
"Да, что вам угодно?"
"Мне приказано передать вам, что ваше собрание полицией не санкционировано".
Не санкционировано! Какая величественная формулировка, подумал я.
"А почему, собственно, позвольте узнать?"
"Ввиду подозрения в коммунистической пропаганде!"
"Вы считаете меня коммунистическим оратором-пропагандистом?" — спросил я его.
Он подтянулся.
"Очень сожалею, но мне приказано воспрепятствовать вашему выступлению".
Вокруг меня столпились люди и настоятельно советовали мне отступить. Но они плохо знали меня. Я так же мало думал об отступлении, как не думал о нем во время какой-нибудь гонки, если, скажем, начинался дождь или даже когда выходили из строя сразу два баллона. Я не собирался делать ничего, что могло бы повредить государству, в котором я жил, и я прекрасно сознавал это.
В те дни мне приходилось удивляться буквально на каждом шагу. Посторонние люди наперебой давали мне "доброжелательные советы", предупреждали меня, даже угрожали. Получалась какая-то нелепость: я всем сердцем и умом ратовал за жизнь на земле, выступал против войны, а они пытались изобразить меня каким-то психопатом, сбившимся с праведного пути. Бывшие офицеры, чиновники, короче — "серьезные" люди, обычно едва бросавшие мне на ходу "здрасте", вдруг стали втягивать меня в политические разговоры и обращались со мной либо гневно, как с ренегатом, либо сочувственно, как с заблудшей овечкой. Они, разумеется, могли не соглашаться со мной, но напускать на меня полицейских?! Нет, это было слишком примитивно! И вообще, что это за "свободный мир", который сразу же поднимает по тревоге полицию, если кто-то написал открытое письмо, не встретившее одобрения правительственных инстанций? В одной из подобных дискуссий кто-то решил обезоружить меня, заявив, что-де, мол, "там" мне тоже не дали бы выступить с открытым письмом, неугодным правительству. Но даже мне, человеку, куда лучше подготовленному для автомобильных гонок, чем для дискуссий, было нетрудно опровергнуть это. Во-первых, мы изо дня в день твердили, будто живем свободнее, чем "они", жители "зоны", а во-вторых, речь ведь шла о вполне конкретном содержании моего открытого письма. Если бы я призвал старых вояк из бригады нациста Эрхардта собраться на слет — пожалуйста, все газеты охотно напечатали бы мой призыв. Но вот призыв встретиться в Берлине с молодежью мира — это, видите ли, "очень опасно"!
По-настоящему меня заботил лишь следующий вопрос: сможет ли хоть один западногерманский молодой человек отправиться при этих сложных обстоятельствах в Берлин? Ведь все эти юноши и девушки зависели от своих работодателей, а те думали и действовали только согласно предписаниям Бонна.
Хотя за свою жизнь я немало попутешествовал, в поездку на III Всемирный фестиваль молодежи в Берлине я отправился в сопровождении моей жены со смешанными чувствами, ибо точно знал, что, когда вернусь в ФРГ, меня забросают грязью.
В Берлине я узнал, что большинство молодых делегатов из Западной Германии перешли границу поодиночке и доставлялись в столицу ГДР специальными поездами. Так как все вокзалы были забиты иностранными делегациями, эти поезда направлялись на товарную станцию Руммельсбург. Жарким летним днем я наблюдал, как из вагонов на платформу выходили ребята. Они были потные, усталые, но полные энтузиазма. Девушки были не бог весть как одеты, но мне они казались очаровательными. На юношах были мятые от долгой поездки брюки, но я восхищался этими парнями. Я впервые понял, что эта молодежь, а с нею тысячи и тысячи ее сверстников, не сумевших прибыть в Берлин, никогда не позволит людям, навек застрявшим во вчерашнем дне, помешать ее общению с молодежью ГДР и всего мира.
Чего же хотели юные участники фестиваля? Дружбы со всеми людьми мира! А тот, кто ради этой дружбы рискует потерять работу и хлеб, того не склонить к новой войне и убийствам.
Меня попросили обратиться к вновь прибывшим со словом приветствия. Я не сразу решился — товарная станция казалась мне неподходящим местом для речей. На платформе громоздились бочки со смолой и мешки с минеральными удобрениями... И вдруг в памяти замелькали картинки прошлого. Семейная встреча Браухичей в дворянском клубе близ рейхстага. Мундиры, ордена... Я вспомнил Триполи. Белоснежный, в мавританском стиле дворец маршала Бальбо37. В нишах и у порталов застыли рослые часовые-арабы в красных бурнусах. В больших, красочно подсвеченных бассейнах, под аккомпанемент спрятанного за деревьями оркестра плавали прехорошенькие девицы... Я вспомнил, как вместе с Гансом Альберсом пил виски в княжеских апартаментах мюнхенского отеля "Регина"... Еще вспомнил, как во время одной гонки на Нюрбургринге, прибегнув к опаснейшему маневру, я обогнал Рудольфа Караччиолу...
А теперь? Я должен держать речь на товарной станции, среди бочек и мешков! Куда же это я попал? На какой встал путь?
Но едва возник этот вопрос, как я тут же понял, что стою на самом верном пути. Я видел сияющие молодые глаза, восхищенно глядевшие на меня. Смел ли я сравнить свой поступок с тем, что сделали они, поставив на карту так много? Впрочем, и я кое-чем рисковал. Теперь я сидел с ними в одной лодке. И не в такой, что плавно скользит по легким волнам, а в лодке, которая сквозь шторм пробивается к прекрасному берегу. Я взобрался на рампу и уже точно знал, что говорить. И вдруг, словно со стороны, я услышал собственный голос: "Я был автогонщиком, и ничто мне не было так необходимо, как мужество. В нем я никогда не испытывал недостатка. Но в этот час я низко снимаю шляпу перед вашим мужеством. Добро пожаловать в Берлин, от всего сердца приветствую вас!"
Они ответили мне таким радостным и шумным ликованием, что с минуту мне чудилось, будто повторяется незабываемая овация, устроенная мне многотысячной толпой после моей первой победы на треке АФУС...
Началась вереница светлых торжественных дней. В замечательной обстановке душевного подъема и веселья счастливые молодые люди с благодарностью пользовались возможностью запросто знакомиться друг с другом. Собрать на дружескую встречу молодежь из ста стран и тем самым показать ей, что невзирая на различие языков и мировоззрений, при наличии доброй воли взаимопонимание между людьми осуществимо всегда и везде — вот поистине величественный политический акт рабочего правительства ГДР!
Какое же это было волнующее переживание — стоять на трибуне и смотреть на нескончаемое торжественное шествие поющих и танцующих молодых людей! Уж здесь никто не посмел бы даже заикнуться о каком-то "принуждении", о чем без устали твердила западногерманская печать, в особенности газеты Западного Берлина, старавшиеся перещеголять друг друга в злобных выдумках и насквозь лживых описаниях хода фестиваля в демократическом Берлине. Вечером при свете прожекторов, восхищая многотысячную толпу, на эстраде сменяли друг друга английские, японские, французские, китайские и советские группы артистов-любителей.
Надо было видеть сверкающие глаза юношей и девушек, чтобы понять, что их воодушевление было предельно искренним, порожденным неукротимым стремлением к счастью и миру.
Несмотря на большую занятость государственными делами, Вальтер Ульбрихт нашел время для участия в большом разговоре между спортсменами и молодыми деятелями искусств. Пользуясь случаем, он горячо призвал всех активно содействовать делу всеобщего мира.
Я все больше удивлялся, встречая на Берлинском фестивале одного за другим многих давно знакомых мне немцев и иностранцев. Я особенно обрадовался, когда неожиданно столкнулся с уважаемой мной фрау фон Штенгель, моей давней знакомой из Западного Берлина. Наша встреча была как нельзя более сердечной, и мы поведали друг другу подробности обо всем главном, что пережили за прошедшие годы. Она уже оправилась от тяжелых последствий своего заключения в концлагере Терезиенштадт и теперь прямо-таки светилась жизнерадостностью и оптимизмом. Ее присутствие в Берлине, как я понимал, свидетельствовало о ее одобрении этого фестиваля. Я не сомневался, что глубоко прочувствованная ненависть к нацизму сделала из этой женщины убежденную антифашистку. Годы разлуки не подточили нашей былой крепкой дружбы. С удовольствием я принял ее предложение прокатиться вдвоем в Западный Берлин.
В наилучшем настроении мы поехали в ее автомобиле мимо многих памятных нам мест, в большинстве еще носивших на себе следы разрушений. Вечером, после подробного осмотра ее отличной квартиры, фрау фон Штенгель предложила нанести визит каким-то ее друзьям. По прежним годам я хорошо помнил, что эта женщина общается только с действительно интересными людьми и что большинство ее друзей становились и моими. Поэтому я без колебаний поехал с ней в Далем, на Клейаллее. Здесь, в комфортабельном особняке, нас встретили три господина, радушно приветствовавшие фрау фон Штенгель. Узнав, что передо мной американцы, я насторожился и решил быть начеку. Однако за ужином шел довольно поверхностный разговор и мне не удалось понять, каковы намерения этих джентльменов, которые в прошлом, безусловно, не были в числе постоянных знакомых фрау фон Штенгель. Зародившееся во мне поначалу еще неопределенное подозрение усилилось, когда моя спутница внезапно пожаловалась на плохое самочувствие и попросила одного из этих трех мужчин доставить ее домой. Извинившись в самых очаровательных выражениях, она посоветовала мне остаться.
Я, конечно, так и сделал, ибо меня уже стало разбирать любопытство. Мы подняли полные бокалы и выпили "за хорошую жизнь в Берлине". Постепенно я заметил, что оба джентльмена явно спаивают меня. Одновременно все более конкретными становились их вопросы о моем пребывании в Восточном Берлине, о моем отношении к Германской Демократической Республике, о моей жизни в Штарнберге. Потом один из них принес со второго этажа какую-то папку, долго листал в ней и наконец нашел нужную страницу.
"А вот и вы! Вероятно, вы удивитесь, но ваше имя уже внесено в списки лиц, опасных для государства".
Я действительно онемел от удивления.
"Еще не поздно, господин фон Браухич, — продолжал он. — Вы еще можете свернуть с этого пагубного пути. Ваша приятельница поможет вам. Собственно, ради этого она и привела вас сюда. В дальнейшем можете обращаться в любой орган Си-Ай-Си38 за советом и помощью!"
Вот именно так открыто, ехидно ухмыляясь, мои "любезные хозяева" дали мне понять, что я-де, мол, добровольно явился в их шпионское гнездо.