"По происхождению и воспитанию вы наш человек, однако мы, конечно, не намерены оказывать на вас давление. Просто хотим вас серьезно предупредить и помочь вам".
В какую же идиотскую историю вовлекла меня фон Штенгель, подумал я, и в знак окончания разговора попросил вызвать мне такси. Вскоре у подъезда раздался гудок, вежливо и подчеркнуто официально я простился с этими туповатыми типами.
На обратном пути я, естественно, попытался разобраться в происшедшем. Значит, теперь меня преследовала уже не только полиция — я попал в картотеку американской разведки... Вот как все обернулось!
И снова передо мной встал тревожный вопрос: не повернуть ли назад? На Востоке я не взял на себя никаких обязательств и не получил ни единого пфеннига. Так почему бы мне не возвратиться на Штарнбергское озеро, уйти в свой домашний мирок. Там я не стану принимать никого, и через полгода все позабудется...
На следующее утро я первым долгом отправился в Западный Берлин к фрау фон Штенгель. Я во что бы то ни стало хотел узнать, что побудило ее вовлечь меня в этот нелепый эпизод.
После почти двухчасового разговора я понял, что, несмотря на все пережитое, эта умная женщина пересмотрела свое отношение к прошлому и вновь потянулась к наживе. На раздутых парусах она устремилась к американцам, хотя прекрасно видела, как они подсаживают в седло те самые элементы, которые еще несколько лет назад едва не погубили ее как еврейку. Опечаленный и разочарованный, я расстался с ней.
Часть 2
По возвращении домой я с сожалением убедился в том, что предвидел: газеты и иллюстрированные журналы подняли форменную свистопляску вокруг меня и других западногерманских участников Всемирного фестиваля. Еженедельник "Мюнхенер иллюстрирте", еще недавно оказавший мне честь, выпустив свой первый послевоенный номер с моим портретом на обложке, теперь поспешно исправил свою "ошибку", назвав меня "врагом государства номер один". Долго и внимательно я вглядывался в этот броский заголовок. На протяжении многих лет мой брат аккуратно собирал все, что сообщалось обо мне в прессе. Кроме газетных вырезок, в его архиве было немало почетных грамот, выданных мне в связи с теми или иными моими пожертвованиями. И вдруг — "враг государства номер один"! Вот, значит, как все быстро меняется в этом мире! Если ты перестал шагать в ногу, тебе мгновенно дают коленкой под зад и спихивают на обочину. Разница лишь в том, что при Гитлере человека сразу хватали и волокли в гестапо, а в нашем государстве этого уже делать нельзя...
Издаваемая американцами "Нойе цайтунг" поручила одному из своих ведущих журналистов, некоему Отто Штольцу, раздраконить меня со всех сторон. "Сверчок, забывший о своем шестке" — так озаглавил он свою статью. Господин Штольц мастерски владел языком угроз: "И если, пользуясь славой своего имени, он побудил хотя бы сотню молодых людей Федеративной республики участвовать в этой демонстрации в качестве статистов, все равно он виновен. В будущем, заклейменный, он будет растерянно блуждать среди людей, которые не считают свободу чем-то относительным...
Вместе с "серебряными стрелами", исчезнувшими с гоночных автотрасс мира, исчезло покровительство семьи и того общественного круга, которое позволяло такому человеку, как Манфред фон Браухич, воспринимать жизнь только со спортивной стороны".
Если бы в тот вечер на Клейаллее, выпив рюмку виски, я поставил бы ее на стол и спросил: "Сколько вы мне заплатите, джентльмены?" — этот Отто Штольц немедленно извлек бы из архива первый послевоенный номер "Мюнхенер иллюстрирте" и раздобыл из-под земли материалы о самых сенсационных моментах моей карьеры. Он написал бы вдохновенную поэму в прозе об автогонщике, который ориентируется в жизни с той же уверенностью, что и на гоночном маршруте... Для этого мне только понадобилось бы поставить рюмку на стол и спросить о сумме...
Далее Отто Штольц пророчествовал: "Но теперь московский режиссер всего этого спектакля не предложит Браухичу новый ангажемент. Браухич уже не в спросе — выяснилось, что его притягательная сила совсем не так уж велика".
Однако Штольц проглядел главное: ведь именно эта "притягательная сила" и побудила его и его хозяев по-святить мне целую тысячу слов в политическом разделе "Нойе цайтунг". А сколько слов они уделили бы мне в спортивном отделе в случае моей победы на треке АФУС?..
Я вырезал эту статью, приложил ее к коллекции моего брата и подумал, что ведь и он, в сущности, не в особенном восторге от моих дел. Я решил сам собирать отклики прессы на тогдашний период моей жизни.
Моя мать и Гаральд не обращали внимания на всю эту фабрикацию общественного мнения вокруг меня, видимо полагая, что со временем я сам избавлюсь от своих "заблуждений". Иногда мать очень мягко и с большой доброжелательностью спрашивала меня: "Веришь ли ты, дорогой мой, что поступаешь правильно, отдавая столько времени и сил этим пролетариям? Славу богу, твой отец не дожил до дня, когда его сын стал якшаться с "красными". Пусть тебя не удивляет, что порядочные люди отвернулись от тебя и от твоей жены".
Мы и в самом деле попали в какую-то изоляцию, и часто это угнетало нас. Еще в армии я в одиночку восстал против сытого и самовлюбленного мещанства и теперь в своем внутреннем мятеже против всякого реакционного старья опять оказался один.
Через некоторое время ко мне пришли спортсмены-мотоциклисты и попросили совета, как получить право участвовать в соревнованиях, проводимых в ГДР. Тогда спортивные встречи между Востоком и Западом были более чем редки, хотя спортсмены обеих сторон проявляли к ним огромный интерес.
Еще 27 мая 1951 года Германский спортивный союз и его секции постановили допускать "спортивные контакты с "Восточной зоной" в каждом отдельном случае по особому разрешению". Соответствующие заявления просто клались под сукно, и поэтому такие контакты почти не практиковались.
Я серьезно задумался, как помочь делу. В итоге многих разговоров на эту тему у меня сложилось твердое мнение о целесообразности создания специального Комитета по межгерманским спортивным связям. Хоть я и предвидел несомненные и немалые трудности, все же при поддержке друзей я учредил такой комитет.
Призыв к спортсменам обеих Германий встретил широкий отклик. Метатели копья, спринтеры, скороходы, легкоатлеты всякого рода, велосипедисты, футболисты, боксеры, мотоциклисты, автомобилисты, пловцы, гребцы — все присылали своих представителей на созванное в Мангейме учредительное заседание нашего комитета.
Этот день ознаменовался большим успехом. Свыше четырехсот молодых людей съехались для того, чтобы заявить о своей активной поддержке идеи широкого взаимопонимания между немецкими спортсменами и расширения всевозможных связей между ними. Все они изъявили готовность подписаться под основными требованиями комитета. Они гласили:
За единство немецкого спорта.
2. За свободу немецкого спорта.
3. За обеспечение мирного развития немецкого спорта.
И поскольку по логике вещей заниматься спортом можно только в мирных условиях, мы и решили активно бороться за мир. Истинные спортсмены всегда стремятся к миру со всеми народами и безоговорочно выступают против сторонников новой войны.
Наш призыв ко всем спортсменам и спортсменкам Федеративной республики гласил: "Добивайтесь единства и свободы в германском спорте!"
Таким образом, мы как бы автоматически вступили в полнейшее противоречие с планами боннского государственного аппарата.
Наш комитет быстро завоевал себе широкую популярность, и мы едва успевали отвечать на все вопросы и просьбы. Мы посредничали в устройстве множества спортивных встреч в Германии, и никто не посмел бы отрицать наше горячее желание деятельно способствовать взаимопониманию между немцами. Но, как и следовало ожидать, число наших врагов росло, а против меня лично образовался прямо-таки необозримый фронт.
Вскоре после учреждения комитета — это было 22 ноября 1951 года — я устроил в Дюссельдорфе пресс-конференцию с целью ориентации общественности. На ней присутствовало сорок пять представителей различных газет, пожелавших ознакомиться с целями комитета.
Журналисты довольно лояльно слушали все мои заявления, но никак не могли взять в толк, как это потомок фон Браухичей отстаивает дело, затеянное "красными". После пресс-конференции несколько газетчиков отвели меня в угол зала и наперебой стали меня предостерегать и заклинать. Еще сегодня я слышу их слова: "Красные встретят вас у Бранденбургских ворот триумфально, с музыкой, гирляндами и расфранченными девушками. Они, конечно, будут в полном восторге от вашего политического недомыслия, но — запомните! — настанет день, и вы вместе с ними потонете в "красном болоте"! Не забывайте: вы были и остаетесь господином фон Браухичем! И поэтому в своих же интересах поскорее отойдите подальше от всего этого!"
Политические слепцы, они не могли оценить обстановку по-иному. А ведь все было совсем наоборот! Ведь именно в Западной Германии меня хотели связать по рукам и по ногам, чтобы "обезвредить". Яснее, чем когда-либо, я понял: обратись я к рыцарям ордена иоганнитов, членом которого являюсь пожизненно, с призывом начать крестовый поход, например, за возвращение в вотчину моих предков близ Лигница, меня бы шумно приветствовали, снабдили деньгами и даже не стали бы спрашивать, на что я их расходую. Меня бы вознесли уже хотя бы потому, что вот, мол, нашелся все-таки почетный рыцарь древнего ордена крестоносцев, воззвавший к "совести Запада"...
А так моим постоянным спутником был полицейский автомобиль. Едва я выходил из дому, чтобы направиться в гараж, как где-то рядом кто-то уже нажимал на стартер. Сколько раз я это слышал! Из близрасположенной больницы в Кемпфенгаузене два поселившихся там агента уголовной полиции подсматривали в бинокли, кто меня посещает. Группа других шпиков, замаскированных под больных, патрулировала вдоль моего забора. Наконец, третья группа развернула свой наблюдательный пункт за поленницей на участке моего соседа. Куда бы я ни ехал, полиция следовала за мной по пятам. Иногда я ради забавы здорово их дурачил. Это было нетрудно. Так, однажды, направляясь в Мюнхен, где в гостинице меня ожидал гамбургский издатель Ровольт, я действительно лихо обвел вокруг пальца свой "почетный эскорт". Очутившись в Форстенридском парке под Мюнхеном и идя на бешеной скорости, я свернул в сторону, совершил объезд в обратном направлении и вышел своим четырем преследователям в тыл. Следуя за ними на почтительном расстоянии, я с наслаждением наблюдал, как они тщетно силились обнаружить мою словно сквозь землю провалившуюся машину...
Мой обычно жизнерадостный издатель на сей раз был мрачен. Он сказал, что у него были чиновники Ведомства но охране конституции и предложили ему в его же интересах расторгнуть подписанный со мной договор. "Я начал кричать на них, — продолжал Ровольт. — Неужели мы опять докатились до того, что не имеем права поступать так, как хотим? Но эти типы не стали пускаться в споры, а только сказали, что хотят предупредить меня по-хорошему... Таков курс наших акций, дорогой друг, — заметил он в заключение. — Вы как будто немного сочувствуете коммунистам, и поэтому они хотят помешать выходу вашей книги".
Через несколько месяцев Ровольта тоже изобличили в "симпатиях к Востоку" и, строго соблюдая табель о рангах, нарекли "врагом государства номер два".
В сентябре 1952 года престиж нашего комитета значительно возрос. Западногерманский спортивный союз прервал всякие отношения с Германским спортивным комитетом и строго запретил всем западногерманским спортивным объединениям поддерживать межгерманские контакты в области спорта. Этот шаг лишний раз подчеркнул необходимость существования нашего комитета.
Разрыв официально объяснялся некой анкетой, якобы предъявляемой всем западноберлинским спортсменам, направляющимся на спортивные мероприятия в ГДР. Утверждалось, будто анкета содержала вопросы о политических взглядах данного спортсмена, месте его работы и размере заработка.
Но никто такой анкеты не видел, ее просто не существовало. Недоразумение могло бы выясниться за несколько часов, однако Западногерманский спортивный союз, не разобравшись, в чем дело, поспешно решил прервать все спортивные связи, основываясь только на ложных показаниях какого-то западноберлинского чиновника.
Телефон в моем доме трезвонил с утра до ночи. Незадолго до того в Хельсинки окончились Олимпийские игры, прошедшие без участия спортсменов ГДР. Непризнание Национального олимпийского комитета Германской Демократической Республики мотивировалось положением Устава Международного олимпийского комитета, согласно которому каждая страна может быть представлена только одним Олимпийским комитетом. Однако же соответствующий комитет Саарской области был признан, между прочим, при активной поддержке Западной Германии. В действительности недопущение спортсменов ГДР к участию в этой Олимпиаде имело чисто политический смысл и преследовало цель изоляции этой страны и в области спорта. Спортивные организации Германской Демократической Республики последовательно и настойчиво боролись за право на признание, и я считал своим долгом поддерживать их в этом.
Решение о прекращении межгерманских спортивных контактов действовало недолго. За считанные недели популярность нашего комитета стала настолько большой, что 12 декабря Вилли Даумэ пришлось поехать в Западный Берлин и письменно удостоверить, что решение о разрыве было принято "по ошибке". (В этой связи замечу в скобках следующую подробность: 16 августа 1961 года межгерманские спортивные контакты были прерваны вторично, но выпущенная по этому поводу "Белая книга" не содержала упоминания об этой "ошибке". Ее стыдливо заменили тремя точками...)
Когда спортивные организации Востока и Запада договорились впредь активизировать все спортивные контакты, мне захотелось вернуться к работе над моей книгой. Ровольту, в самом деле, пришлось расторгнуть наш договор. В частности, он вполне обоснованно предвидел, что в ФРГ сбыту моих мемуаров будут чиниться всевозможные препятствия. Но, к счастью для меня, берлинское издательство "Ферлаг дер национ" изъявило готовность напечатать мою работу. Ровольт отнесся к этому с полным пониманием.
Продолжать мои литературные занятия я мог только в спокойной обстановке. У меня же ее не было, ибо я затеял капитальную реконструкцию своего дома и строительные работы шли полным ходом. Поэтому я решил подыскать себе какой-нибудь спокойный пансион или отель недалеко от Штарнбергского озера. Случайно мне сообщили адрес католического дома отдыха, стоящего одиноко на западном берегу, близ Фельдафинга. То была большая, с хорошим вкусом выстроенная вилла, расположенная среди роскошного старого парка. Вдали мерцала водная гладь Штарнбергского озера, а перед красивой террасой среди ухоженных клумб и кустарника находился огромный плавательный бассейн. Лучшего я и желать не мог!
Старый седовласый пастор провел меня по вверенным ему владениям, с гордостью подробно ознакомил меня с виллой и домашней часовней, рассказал о прежнем владельце — каком-то русском князе, который с 1910 по 1914 год проводил здесь летние месяцы. Несколько лет назад это владение было приобретено католической церковью. Работы по кухне и обслуживанию 15—20 гостей выполнялись четырьмя монахами. Все вместе взятое буквально очаровало меня, особенно абсолютная тишина и покой. Я уложил чемоданы и переселился. Здесь мне никто не мешал писать и — что было для меня особенно важно — принимать своих сотрудников по комитету. В конце концов мне стало казаться, будто я живу в заколдованном замке с привидениями. Услужливые и молчаливые монахи в черных одеяниях придавали всему еще больше таинственности.
В первую же ночь я проснулся от сильного грохота: в дымоходе за изголовьем моей кровати что-то застучало, и я отчетливо услышал, как с шумом посыпались кирпичи. Наутро выяснилось, что в бездействующем, но незамурованном камине поселились вороны. Тогда я перебрался в каморку под самой крышей. По вечерам в ней сновали летучие мыши, но это не мешало.
Мне было не так-то легко привыкнуть к своей новой обители, и я обрадовался, когда узнал о прибытии на виллу некоего Манфреда — францисканского патера. Я решил познакомиться с моим тезкой и постучался к нему. Вскоре у нас завязался серьезный разговор о множестве различных проблем. Этот человек быстро расположил меня к себе приятной непринужденностью манер, спокойствием и несомненным умом. Он пользовался полным доверием своего ордена и в полном одиночестве разъезжал по странам Европы, выполняя поручения религиозной организации "Пакс Кристи" и вербуя для нее новых приверженцев. Одетый в сутану, он производил впечатление существа, навек отрешенного от всего земного. И все же я чувствовал его реальную и прочную связь с жизнью людей.
Патера Манфреда глубоко интересовали социальные проблемы современного индустриального общества, его тревожило отчуждение рабочих масс от церкви, и он искал способов противодействия этому. Священники, говорил он, должны прежде всего быть до конца откровенны с людьми. Уж если они настоящие пастыри, то не смеют бросать свое стадо.
Церковь пыталась укрепить связи духовенства с действительностью. "Идея института священников-рабочих, — говорил патер Манфред, — пожалуй, неплоха. Но Ватикан почти не поддерживает ее. Дело теперь в том, чтобы молодые представители христианской веры отправились в шахты, на фабрики и заводы, где благодаря своему производительному труду они станут близки и понятны рабочим. Живя среди них, они, несомненно, найдут почву для проповеди христианства, а участвуя в борьбе рабочих за существование, сумеют вернуть неверующих в лоно Христово. Однако, — добавил он, — и здесь опыт показывает, что дьявол вмешивается буквально во все". На мой изумленный вопрос, при чем тут дьявол, он ответил: "Мы пришли к выводу, что эти священники заразились определенными общественными идеями. И хотя эти идеи и не поколебали их веру в бога, они все же поставили перед ними вопросы, ответ на которые они так и не могут найти. Понимаете, они как-то внезапно окунулись в борьбу за жизнь, приобщились к тяжелому труду, близко столкнулись с каждодневными проявлениями людской слабости и силы, и все это вводит их в опасные искушения".
Слушая рассуждения патера Манфреда, я не сомневался в его доброй воле. Мне нравилось, с каким упорством он стремился найти живую связь своего учения с нашим временем. Благословение, которое он от имени своего бога давал бедным, слабым и страждущим, не имело ничего общего с благословением смертоносного оружия, даваемого церковью во всем капиталистическом мире.
Однажды, когда мы с ним сумерничали на террасе, он мне сказал: "В будущем католическая церковь и вообще учение бога ни в коем случае не должно опираться на страх, нужду и человеческую слабость. Это учение необходимо внедрить в подлинную жизнь, только тогда оно пребудет в веках. А буржуазный мир часто пользуется верой лишь для того, чтобы ханжески прикрывать ею дурные дела. Все свои усилия мы должны сосредоточить на простых людях, на народе, стремиться охватить всех до одного. Первый шаг в этом смысле должны были сделать священники-рабочие. К сожалению, им это не удалось. Жизнь оказалась сильнее!"
Потом я много раз вспоминал его слова и удивлялся, как ясно рассуждал этот человек, несмотря на свою религиозную ограниченность. Через несколько дней патер Манфред покинул наш лес и отправился на несколько дней во францисканский монастырь под Мюнхеном, чтобы там, в тишине своей кельи, собраться с мыслями...