Я боялся, что жители Кемпфенхаузена заметят мое отсутствие уже в новогоднюю ночь. К сожалению, эти опасения подтвердились, о чем мне впоследствии рассказала жена. Она не стала скрывать факта моего отъезда, и сразу же ее со всех сторон обступили всякого рода "доброжелатели", уговаривая ни в коем случае не следовать за мной в Германскую Демократическую Республику.
И все-таки уже в январе она приехала ко мне в Берлин, и мы договорились о линии ее поведения на случай возможных расследований со стороны властей. С полным взаимопониманием мы беседовали о нашей дальнейшей жизни. Правда, вначале Гизела ни за что не хотела переселиться в ГДР. Она не могла примириться с мыслью о необходимости расстаться с нашим уютным домом, который она так любовно отделывала и обставляла. Ей казалось, что мое пребывание в ГДР может и должно быть кратковременным. В этой связи она придала особенное значение амнистии, которой ожидали в ФРГ. Там поговаривали о намерении бундестага принять закон о поголовном помиловании подданных республики, преследуемых по политическим мотивам. Она не только надеялась, но и твердо верила в это.
Я же, естественно, не мог стоять одной ногой в Западной, а другой в Восточной Германии. При прощании Гизела обещала часто навещать меня, чтобы хоть немного облегчить нашу разлуку.
Между прочим, очень скоро я убедился, что зловещее предостережение, которое я услышал на прогулке в тюремном дворе от наркомана Барта, было абсолютно обоснованным. Штутгартская газета "Зюдвестдойче вохенцайтунг" сообщила об одном судебном процессе, открывшемся уже в мое отсутствие. Вот что я прочел: "В понедельник 20 июня в Мюнхене прошли первые судебные заседания по делу Комитета за единство и свободу в германском спорте. Как известно, обвиняемые отказались предстать перед судом, который они объявили пристрастным. Процесс на время отложен. И все же стоит остановиться на некоторых подробностях первого дня. После открытия процесса сторонам был представлен в качестве медицинского эксперта д-р Гервек, старший советник медицины из Мюнхена. Журналисты за столом прессы изумленно переглянулись. Один из них задал вопрос: "Кому же они собираются выписать "охотничье свидетельство"?"
Привлечение медицинского эксперта доказывает, что суд ставит под сомнение вменяемость кого-то из свидетелей или обвиняемых. Если кто-либо из участников процесса объявляется невменяемым, то, разумеется, его нельзя судить. Также нельзя признать действительными его показания. В таких случаях юристы говорят о выписке "охотничьего свидетельства".
"Не так уж трудно попять, — продолжала газета, — в чем состоял замысел суда. Видимо, он сводился к установлению невменяемости председателя Комитета за единство и свободу в германском спорте. И тогда вся работа, которую провел известный и всеми уважаемый бывший гонщик фирмы "Мерседес" в интересах объединения и раскрепощения немецкого спорта, была бы объявлена проявлением "духовной ненормальности". Едва ли можно придумать другую версию, объясняющую присутствие в зале суда психиатра..."
Итак, мне предстояло попытаться найти свое место в этом новом, совершенно непривычном для меня мире и добиться какого-то внутреннего удовлетворения.
Поэтому я искренне обрадовался предложению киностудии ДЕФА сотрудничать в создании фильма об автогонщиках. Предложение вскоре приняло форму договора, обязывавшего меня к серьезной работе. Договор предусматривал мое участие в разработке сценария. Кроме того, мне поручили техническую консультацию по натурным и павильонным съемкам. Таким образом, я был загружен сполна. В дружеской атмосфере большого творческого коллектива за год с небольшим был сделан фильм "Соперники за рулем", основанный на эпизодах моей жизни, особенно ее южноамериканского периода.
Но в течение этого года меня волновал и другой вопрос: я испытывал потребность лично поблагодарить тысячи людей, протестовавших против моего заключения перед участковым судом в Мюнхене и федеральным судом в Карлсруэ. На собственном примере я хотел им показать, что каждая их подпись, каждое имя и стоящая за ним человеческая личность не пустой звук, а нечто весомое, реальное.
Я использовал для этого каждую свободную минуту между съемками. Во множестве маленьких и средних городов, на фабриках и заводах я вновь и вновь убеждался, с каким интересом люди слушали мои рассказы о событиях, пережитых мною в Западной Германии.
В первое время я жил в отеле "Нева" — моя квартира еще не была готова.
Однажды, на исходе воскресного дня лета 1954 года, я, как и во все предшествующие недели, работал над сценарием фильма. В комнату едва проникали лучи заходящего солнца, на дворе уже умолкло монотонное чириканье воробьев. Из моего окна на четвертом этаже открывался обычный для этого района вид: кусочек неба и трубы. Но меня угнетал узкий двор и близкие окна напротив. Часто я казался себе птицей в клетке. Я не привык к такой стесненности, а доносившиеся до меня звуки казались мне резкими и даже какими-то злобными.
Я старался не вспоминать мой пронизанный солнцем дом в Кемпфенхаузене, пышную зелень деревьев и всевозможные растения в саду.
Здесь, в Восточном Берлине, приходилось с бою брать такси, а там в моем гараже стоял мощный скоростной "порше". Эти мысли угнетали меня. Я все никак не мог "исправиться" и тосковал по привычным удобствам, мысленно то и дело видел себя рядом с женой, среди сотен мелочей, доставлявших мне столько радости.
И вот эти мои мысли, мое одиночество в отеле в такой чудесный летний день окончательно испортили мне настроение. В первые полгода было невероятно трудно приспособиться к новым условиям, немыслимо тяжело жить без жены, и я решил тем или иным способом доказать самому себе, что во мне еще жива несгибаемая воля. Остался ли ты прежним Манфредом фон Браухичем, "твердым как сталь", спрашивал я себя...
После долгих размышлений я решил разом бросить курение — просто чтобы утвердиться в собственных глазах. Правда, я никогда не был "злостным" курильщиком, но все же выкуривал по 15—20 сигарет в день.
В моем тогдашнем положении такой шаг означал жестокое нарушение моих привычек. Но только так я мог проверить свою волю. А именно этого я и хотел!
Как и во всех подобных случаях в моей жизни, это намерение — безусловно, вполне разумное — я осуществил немедленно. То есть буквально с той самой минуты я перестал курить и до сегодняшнего дня не возвращался к этой привычке. Все курильщики поймут, что дьявол-искуситель — особенно в часы моего одиночества — то и дело нашептывал мне: "Сделай одну или две затяжки! Ничего страшного, все равно никто не видит!" Но я был тверд. В свой следующий приезд ко мне Гизела крайне удивилась этой новости. Уж она-то хорошо понимала! как мне было трудно выполнить свое решение.
Ее сообщение о полицейском надзоре, под который ее поставили, очень расстроило меня. За два месяца, прошедшие после моего ухода, власти перешли к форменной осаде нашего дома и участка. Казначейство требовало погашения каких-то вымышленных недоимок по налогам. Гизелу истерзали угрозами принудительной продажи имущества с торгов, и выглядела она какой-то затравленной и потерянной. И все-таки как утопающий за соломинку она цеплялась за Кемпфенхаузен, надеясь, что раньше или позже, но все-таки будет провозглашена амнистия.
Радостным просветом в мрачной жизни моей жены был приезд в Кемпфенхаузен моего английского друга Цента. Правда, он пробыл у нее меньше часа, но все-таки это были минуты какого-то ободрения и забвения. Цент совершал деловую поездку по нескольким городам Западной Германии. "Когда я рассказала ему о нашей нынешней разлуке, — говорила мне Гизела, — он улыбнулся, потер руки и сказал: "Я это уже давно предвидел. Но подождем немного. Манфред везучий, все у вас наладится. Я, конечно же, навещу его в Восточном Берлине".
Мне тоже очень захотелось встретиться с Центом, и, как выяснилось, ждать этой встречи пришлось не так уж долго. Услышав его голос по телефону, я просиял. Он уже находился в моем отеле и звонил от портье. "Черт возьми! В последний раз я никак не предполагал увидеть тебя именно здесь, — затараторил он, едва открыв дверь. — Скажи честно, старик, это было действительно необходимо? Надо ли было сразу же зайти так далеко? Я, между прочим, вовсе не уверен, что предстоящий процесс в Федеративной республике так уж опасен для тебя. Пресса отзывается о тебе совсем не дурно, а некоторые газеты даже сурово критиковали методы боннской полиции!"
Все это он выпалил с пулеметной быстротой, сделал глубокий вдох и опустился в кресло.
"Обещаю тебе, Руди, говорить обо всем совершенно точно, — смеясь, ответил я, — говорить только чистую правду, ничего, кроме правды, и ни о чем не умолчать! Но прежде чем начать, прошу тебя рассказать о твоих родных в Ливерпуле и о твоей фирме".
"К сожалению, мой отец умер еще три года назад, и мне пришлось взять па себя полную ответственность по руководству всеми довольно сложными экспортно-импортными делами. Это значительно изменило мою жизнь и, признаюсь тебе, во многих отношениях и мое мировоззрение. Ты ведь хорошо помнишь, как в свое время мы с тобой носились с идеями, казавшимися нам почти что революционными. Мы считали, что в общей картине жизни общества многое должно измениться, чтобы больше никогда не повторился такой ужас, как последняя война. Но теперь, когда я впрягся в дело и тяну лямку, мне стало ясно, что куда легче жить по старинке, не изменяя старым привычкам. Прежде я был свободным и, как ты помнишь, очень подвижным человеком, теперь же я в оковах. Приходится приглядываться ко всему, приспосабливаться, жить с волками и по-волчьи выть".
Тем временем принесли заказанный мною советский коньяк и пильзенское пиво, что вызвало одобрительную улыбку на лице моего гостя. Мы выпили по первой, и он попросил меня приступить к рассказу.
"Значит, про мое сидение в тюрьме ты уже знаешь", — начал я.
"Да, — ответил он, — знаю, что за государственную измену, подрывную деятельность и тайный сговор тебя..."
"Совершенно точно, — весело перебил его я, — я решил взорвать боннский бундесхауз, для чего Вальтер Ульбрихт лично передал мне пять фунтов динамита... Ты не удивляйся, примерно в таком духе они и хотели пришить мне дело о подрыве основ государства".
"Одним словом, они испугались тебя, так, что ли?" — спросил он.
"Это верно, но лишь отчасти. Я призывал к борьбе с ними и стал им неугоден. Чтобы запугать других, они решили заткнуть мне рот. На дороге, по которой маршируют эти типы, не должны раздаваться голоса за мир".
"То есть покрепче прижать тебя, чтобы другим неповадно было", — сказал он.
"Вот именно", — подтвердил я.
"А про какую это дорогу ты только что говорил?" — спросил Цент.
"Я говорил о дороге военных приготовлений, по которой идут боннские хозяева. Вспомни наши встречи в Ноттингхэме в 1938 году. Тогда национал-социалистам удалось одурачить даже ваших государственных деятелей. Не говорю уже о Мюнхенском соглашении и роли вашего мистера Чемберлена, поощрившего Гитлера на еще больший бандитизм по отношению к народам Европы".
"Мы, англичане, трезвые люди, и нам трудно понять ваш склад ума. Видимо, немцам вечно нужен какой-то вожак, чтобы превозносить его в экстазе и покорно следовать за ним. Не обижайся на меня, дорогой Манфред, но все вы слишком дорожите наполнением своих желудков. Однако сам знаешь, когда брюхо набито, мозг становится ленив. То есть, вообще говоря, когда перегружена утроба, заметно ослабевает желание мыслить нормальными категориями. И если так будет продолжаться, то вы, немцы, снова покатитесь под гору".
"К сожалению, нарисованная тобою картина в точности соответствует действительности, — тихо сказал я. — Поехал бы ты в Западную Германию, Руди, и поглядел, как прожженные нацисты снова замешивают свое затхлое тесто и начиняют его протухшим изюмом. Ты ужаснешься, уверяю тебя!"
"Да, ты прав, возразить нечего. Новая германская опасность, исходящая из Бонна, очень тревожит англичан. Федеративную республику открыто обвиняют в неонацизме и реваншизме. Мои соотечественники в ужасе от того, что нацисты вновь поднимают голову".
"Добро бы речь шла об одних мелких чиновниках, — ответил я. — Но дело не только в них. Вот тебе пример: когда я сидел в тюрьме, в Мюнхен из Карлсруэ приехал прокурор Вагнер — представитель федерального суда. В день проверки обоснованности моего содержания под стражей он орал на меня, словно имел дело с глухим, и несколько раз назвал меня "преступником". В прошлом этот человек — член нацистской партии и начальник отдела кадров прокуратуры города Бреслау, нынешнего Вроцлава. То есть от него всецело зависело распределение многих прокурорских должностей. Вагнер строго следил, чтобы все его ставленники "шли в ногу" и чтобы ни один из них, не дай бог, не пожалел польских патриотов или борцов Сопротивления. И именно этот самый Вагнер занимает сейчас пост прокурора в высшем конституционном суде! А ведь это совсем незначительный, почти невинный пример, если вспомнить о судьях, которые при Гитлере ежедневно выносили смертные приговоры, а сегодня вновь носят судейскую мантию. Единство Германии по рецепту этих господ мыслится как господство Бонна от Вислы до Рейна. Только так!"
Цент сильно разволновался. Он действительно не знал всего этого.
"Неужели, Манфред, дело зашло так далеко?
Мы еще долго разговаривали, и постепенно он понял, что путь в столицу ГДР оказался для меня единственно возможным.
"Но не тяжело ли тебе? — спросил Руди. — Не жалеешь ли ты иногда об этом шаге?"
"Многое было и остается для меня сложным. Но в своей борьбе я никогда не одинок. Ибо во всем мире ее ведут сотни тысяч, миллионы людей. Они поняли, что в интересах всего человечества старые порядки обязательно должны быть изменены и улучшены! Что же до твоего второго вопроса, то честно скажу тебе: да, часто мне приходилось стискивать зубы, но ни разу я не пожалел о том, что сделал. Я не мог иначе".
Чтобы спокойно продолжить разговор, мы заказала себе ужин в номер.
"Главная причина моих поступков, Руди, — это все, что я испытал и пережил во время последней войны, растормошившей мою совесть. Страшные разрушения, непередаваемые муки населения, вызванные воздушными налетами англичан и американцев, переполнили меня ненавистью к тем, кто развязал эту безумную войну. И еще тогда я поклялся: всякий, кто будет прямо или косвенно содействовать подготовке новой войны, — мой смертельный враг! Другим важным обстоятельством была моя деятельность в промышленности, благодаря которой я получил широкое представление об образе жизни главных виновников войны. Чем больше проливалось крови, тем больше они загребали денег. Посмотрел бы ты, как они жили! Словно какие-то паши, или магараджи! А меня от этого тошнило, и я решил раз и навсегда: "Никогда больше ты не станешь помогать им, как бы ничтожна пи была твоя помощь!"
"И правильно, Манфред, совершенно правильно! — с неожиданной горячностью воскликнул Руди. — Но все мы слишком косны, слишком флегматичны и поэтому поддерживаем как раз то, что сами осуждаем. Так было, так и останется".
"Вот на это-то и рассчитывают все, кто по сей день оглупляет население Западной Германии. Они играют на трусости и слабости так называемых "маленьких людей" и, пугая их страшными сказками, снова натравливают на инакомыслящих, прибегая к испытанным методам",
"Английское правительство тоже страсть как не любит, когда его подданные становятся разумными и начинают критиковать государственную политику. Здесь, в ГДР, это, видимо, не так. Здесь, как мне кажется, пытаются воспитывать мыслящих граждан", — сказал Цент.
"Да, и поэтому правители ФРГ относятся с такой ненавистью к новой германской республике, — ответил я. — Развитие человека в ГДР показывает, что этот общенародный духовный процесс знаменует собой начало конца господства германских милитаристов".