Разумеется, никто никому не желал смерти. Но если соперник попадет в больницу и задержится в ней подольше - очень приятно! Тут и совесть твоя чиста и больше надежд на исполнение твоих честолюбивых замыслов.
На сей раз не повезло мне. Я отлично понял, что стою в начале тернистого пути, в конце которого я должен вновь "присутствовать", так же как, скажем, боксер, празднующий свое возвращение на ринг.
Многие знаменитые автогонщики прошли через это испытание задолго до меня. И каждому из них пришлось показать, из какого он теста сделан. Больше всего мучила неизвестность: сяду ли я вновь за руль или должен буду навсегда оставить свой спорт? Но я был тверд, и никакие переломанные конечности, никакие контузии и искромсанные части тела, никакая мигрень не могли умалить мое горячее стремление в кратчайший срок вернуться в строй.
Ясно было и другое: авария обязывала меня с первых же пробных заездов показывать хорошее время и тем самым доказать, что я преодолел последствия моих увечий. Горе тому, кому это не удается сразу! Такому немедленно выносится приговор: "Конец! Больше он ездить не может!" И тогда резко сузится круг твоих "друзей", думал я. Уже никто не захочет вспоминать дни твоих больших успехов, твоей славы и почета. Потонешь, точно камень, брошенный в болото. Всплывут на поверхность и лопнут несколько пузырей - и все! И от былого твоего "величия" не останется ничего.
"Нет уж! - твердо сказал себе я. - Злорадствовать не дам никому. Наоборот, поправлюсь и с новыми силами сяду за руль. У фирмы не будет никаких оснований вычеркнуть меня из списка команды. Я опять войду в прежнюю форму, и тогда пусть мои дорогие коллеги трепещут!"
В сущности, все содержание моей тогдашней жизни сводилось к борьбе за секунды. Я охотно шел на жертвы и лишения, лишь бы научиться ездить, и не вообще ездить, а ездить быстро, а затем все быстрее и быстрее!
В утешение себе я во всех подробностях припоминал спортивное воскрешение моего друга, Руди Караччиолы после его аварии на набережной в Монте-Карло.
21 апреля 1933 года Руди, тренируясь на своем "альфа-ромео", проходя длинный изгиб приморской набережной и приблизясь к газгольдеру, не сбавил скорость. Машину занесло поперек зеркально гладкой клинкерной брусчатки, и она ударилась правым боком о каменную лестницу.
На первый взгляд авария казалась совсем пустячной. Люди подбежали к слегка поврежденной машине, вытащили из нее Караччиолу, находившегося в полном сознании, положили его на носилки и доставили в больницу.
Но после первых же рентгеновских снимков врачи сошлись на том, что ему никогда уже не участвовать в автогонках. Помимо перелома шейки бедра, у него обнаружили еще и перелом тазобедренного сустава и разрыв суставной сумки. Близкий друг Караччиолы из Лугано предоставил в его распоряжение свой дом. Целых восемь месяцев Руди пролежал в гипсе, не зная, обойдется ли все благополучно или он останется калекой навсегда.
Но Караччиола добился своего! Ничто не могло сломить его воли. Он отлично знал, что соперника было бы приятнее видеть на трибуне, чем на маршруте. Знал, что на заводе о нем говорили как о гонщике, который "свое отъездил", что его бывший друг и антрепренер Нойбауэр уже списал его со счетов и присматривался к новым спортсменам.
Для этого истинного бойца день 2 апреля 1934 года оказался знаменательным. После годового перерыва он вновь сидел за рулем гоночного автомобиля на том же самом роковом для него маршруте в Монте-Карло и перед стартом на "Гран при Монако" совершил круг почета под ликующие возгласы толпы.
В конце мая, хорошенько потренировавшись на АФУС в сверхскоростных заездах, он вновь убедился в своем мастерстве, вновь поверил в свою счастливую звезду. Первый шаг был сделан: он отстоял и утвердил себя в глазах соперников и фирмы.
Находясь с ним рядом, я мог по достоинству оценить железную волю этого человека. Целеустремленный и напористый, он преодолевал любые препятствия и, несмотря на тяжелый физический недостаток - его правая нога осталась на пятнадцать сантиметров короче левой, - снова сумел подняться на высшую ступень славы.
Мне глубоко врезались в память отдельные этапы его борьбы за "место под солнцем".
Его многолетний ближайший друг Луи Широн, вместе с которым он некогда выступал на гонках в частном порядке, в то время не подозревал, что и его, беднягу, ожидает тяжелейший удар.
Он попал в серьезную аварию, промучился несколько месяцев в больнице, но свою прежнюю форму так и не восстановил.
В 1936 году фирма "Мерседес", чтобы укрепить свою команду, ангажировала, помимо итальянца Фаджиоли, французского мастера Широна. В том году никак не удавалось справиться с дефектами конструкции шасси, из-за которых наши машины не могли "прочно стоять на земле". Они были очень неустойчивы на ходу, особенно на поворотах, и нам стоило огромных усилий удерживать их в повиновении.
Широн медленно и плохо осваивал технику притормаживания, чувствовал себя неуверенно на максимальных скоростях. А ему все время твердили два слова: "Давай быстрее! Давай быстрее!" Нойбауэр посадил в его машину другого гонщика, чтобы показать французу, что дело, мол, не в технике, а в нем самом. Наконец у него отняли хорошего механика, с которым он сработался, и дали двигатель послабее. Вдобавок Широна третировали прозрачными намеками на его "старость" и неспособность владеть машиной на предельных режимах. Он отчаянно, до полного безрассудства старался реабилитировать себя и любой ценой улучшить свое время.
Итог: разбитая вдребезги машина и искалеченный человек, которого пришлось отвезти в больницу. Это произошло на Нюрбургринге в конце прямого участка, за Антониусбухе. На двухсоткилометровой скорости машина завертелась, сошла с дороги и перевернулась.
В больнице, сидя у постели прославленного Луи Широна, я подумал: тебе уже не подписать новый контракт. Звезда "мерседеса"16 светит только счастливчикам. Если ты все-таки останешься с нами, тебя начнут подстрекать к еще более рискованной езде, а для нее у тебя не хватит ни сил, ни выучки. Так что тебе лучше вообще бросить это дело.
Реальность нашей жизни была неумолимо жестокой: автомобильный концерн ангажировал нас только и исключительно ради быстрой езды. Это мы давно и прочно усвоили. Суровая профессия, суровые люди, непреклонные твердокаменные шефы. Дело обстояло именно так. Если мы были хороши, то есть ездили достаточно быстро, нам платили, как звездам, и мы купались в лучах славы. Но лучи эти могли мгновенно погаснуть, и тогда так же мгновенно иссякал источник наших доходов...
В первые и самые тяжелые недели после моей аварии врач не допускал ко мне никаких визитеров. Мой брат, словно сторожевой пес, охранял мою дверь. Горестно вздыхая и всхлипывая, он отгонял от нее множество людей, движимых искренним состраданием ко мне шли те простым любопытством.
Наконец моему английскому другу Руди Центу все-таки удалось ко мне прорваться. Какое же это было для меня событие! Одно только появление этого молодого и веселого человека, бывалого путешественника, любившего пожить в свое удовольствие, сразу заставило меня забыть затхлую, удручающую атмосферу моего больничного бытия.
Он передал мне сердечный привет от моих товарищей по команде, уехавших тем временем на какие-то соревнования, и в мельчайших подробностях описал мне ход последней гонки.
"Кто знает, - говорил он, - быть может, именно тебя там и не хватало. Тогда Штук едва ли завоевал бы первое место для "Ауто-унион". Караччиола молодец: девять кругов подряд преследовал Штука по пятам. Но его подвел мотор, и пришлось сдаться. Иначе Штуку ни за что бы не победить!"
Этот тощий англичанин присутствовал почти на всех гонках, хорошо разбирался в них, очень точно оценивал работу водителей. Он был один из немногих фотографов, умеющих снимать отдельные эпизоды гонок на подлинно художественном уровне. Находя какие-то совершенно невероятные ракурсы, он фиксировал своим аппаратом самые сенсационные моменты состязаний. В нашем узком кругу все хорошо знали этого долговязого фоторепортера с тонкой щеточкой усов над верхней губой и в маленькой оригинальной шляпе. Мы любили его.
Из года в год он все увереннее и чище объяснялся по-немецки, и мне казалось, что ему совсем не улыбается перспектива стать преемником своего отца - владельца крупной экспортно-импортной фирмы в Ливерпуле. Наряду с его главным занятием, фотографией, - она кормила его - была у него еще одна великая страсть: автомобили.
Мы отлично понимали друг друга. Порой своим трезвым и деловым взглядом на жизнь он как бы "притормаживал" мои необдуманные порывы.
"Я должен сфотографировать тебя в этом виде, со временем пригодится", - сказал он и, достав из футляра аппарат, увековечил своего "Манфредо", чей изуродованный облик едва проглядывал из-под бинтов. Руди Цент решил спасти от забвения этот мой весьма непрезентабельный вид, а заодно заработать несколько лишних марок.
"Тебя ругают за твой промах лишь потому, что из-за него ты разбил в пух и прах свой призовой автомобиль", - промолвил он с печальной гримасой, Я виновато прикрыл ладонью мой неперевязанный глаз и невольно подумал о 45 тысячах марок, которых стоил один только мотор. Ведь, по сути дела, эти чрезвычайно дорогие аппараты предназначались главным образом для рекламы продукции фирмы "Мерседес", их победы повышали и облегчали сбыт ее легковых и грузовых автомобилей. И в рекламном бюджете фирмы возникшая по моей вине груда металлолома была отнесена к графе убытков. Ну а мои собственные увечья? Кто их зарегистрировал? Конечно, никто...
Руди Цент склонился над моей постелью и утешительно зашептал:
"Тебе, конечно, знакома старая истина: страх перед конкурентом и зависть к конкуренту! Можешь быть уверен: Нойбауэр крепко запомнил твои рекордные круги.
На последнем из них он наверняка ожидал еще более сенсационное время, такое, от которого у водителей "Ауто-унион" зашлось бы дыхание еще задолго до гонки. Но теперь, дорогой мой, все разговоры бесполезны. Надо смириться с положением. А по правде говоря, твое сальто-мортале пошло тебе только на пользу. Ты крепкий орешек и придешь в себя. Скоро ты это сам поймешь, и тогда дело пойдет на лад!"
Так и получилось - дело и вправду пошло на лад!
Снова на трассе!
Прошло немало времени, прежде чем мой лечащий врач наконец решился отправить меня на дальнейшее исцеление и отдых в Верхнюю Баварию. Было трогательное прощание с больничным персоналом, и я так расчувствовался, что едва не разревелся.
Я проследовал в спальном вагоне до Мюнхена, где меня встретил брат, чтобы вместе проехать на машине последние 80 километров, отделявшие нас от Вальхензее — цели нашего пути. Выйдя из вагона, я почувствовал, что еще очень слаб: руки и ноги дрожали так, что я даже испугался. Небольшое автомобильное путешествие по Баварии доставило мне огромное наслаждение. Я прямо ожил и с жадностью всматривался во все, что открывалось моим глазам, словно умирающий от жажды, которому поднесли студеной ключевой воды. Но главной, прекраснейшей вещью на свете было находившееся слева от меня рулевое колесо автомобиля. Я ликовал!
В полдень мы прибыли в горную деревушку Урфельд на берегу озера Вальхензее, где меня шумно приветствовали супруги Бракенхоферы, хозяева небольшого отеля. Они были рады встрече со своим старым постояльцем, но мой вид встревожил их: большие мешки под раскрасневшимися глазами, бледное лицо... От меня — "героя" гоночных автотрасс и киноэкрана — осталось действительно немного. В прежние времена в этом отеле меня принимали как человека, весьма ценного для рекламных целей, теперь же меня прятали подальше от гостей. Хозяин, слывший вралем и выдумщиком, оборудовал в углу одной из комнат особый закуток — так называемую "обезьянью клетку" размером два на два метра. Две половинки скамьи, скрепленные под прямым углом, окаймляли привинченный к полу деревянный стол, над которым висел убогий светильник. Обычно здесь питались кухарка, батрак и кучер.
Теперь же в этом укромном уголке, куда не заглядывал никто из гостей, столовался я. Мой непоседливый трактирщик частенько наведывался сюда, чтобы тайком от жены осушить очередную кружку пива.
На второй вечер этот "брехун из Вальхензее" явился в наш "отдельный кабинет" с бутылкой крепкой малиновой настойки, которую он с богобоязненным выражением на лице осторожно достал из кармана. Из другого кармана были извлечены стопки и толстая свеча. Все это он любовно расставил на столе и наконец разлил свое зелье по стопкам. Пламя свечи, по его словам, не давало испаряться градусам, усиливало крепость и целебные свойства напитка. Ссылаясь на мое состояние, я хотел было отказаться, но он, осклабясь во весь рот, решительно осудил мое тяготение к трезвенности. Мы быстро расправились с бутылкой, я здорово охмелел и вцепился в стул, чтобы не упасть. В поздний час мои заботливые друзья бережно уложили меня в постель.
Результатом этого "верхнебаварского курса лечения" явилось тяжелое воспаление надкостницы моих сломанных ребер. Но в остальном все было отлично!
Трудно было придумать лучшее место для моего выздоровления, чем это озеро, окруженное идиллическим горным пейзажем. Терпкий горный воздух и спартанская простота быта помогли мне быстро встать на ноги. Немало способствовала этому окружавшая атмосфера сердечности, юмора и беззаботности. По-моему, наш трактирщик-враль был каким-то колдуном: даже в ненастье в его доме сияло солнце, и каждый чувствовал себя здесь просто и непринужденно.
В моем распорядке дня очень важную роль играла силовая гимнастика, которой я регулярно занимался по утрам и во второй половине дня под наблюдением моего массажиста Джо Хаммера, в прошлом многолетнего тренера боксера Ганса Брайтенштреттера, бывшего чемпиона Германии в тяжелом весе. Хаммер в совершенстве владел искусством спортивной подготовки. С момента его прибытия в Урфельд я быстро начал приходить в форму. По своей особой методе он обучал меня спортивной гребле и плаванию. Кроме того, он играл со мной и моим братом в скат. Приятный собеседник, он неизменно сопровождал нас на прогулках.
Как-то вечером в нашей "обезьяньей клетке" появился заметно подвыпивший друг хозяина Алоис Пфунд, трактирщик из Яхенау, что в шести километрах от Урфельда. Он прикатил на своем допотопном "форде" в надежде произвести "дозаправку" — разумеется, не машины, а своей собственной персоны.
Обликом, характером и деловыми качествами оба баварца походили друг на друга, как сиамские близнецы. Наш хозяин от души обрадовался этому визиту и всячески старался угодить своему позднему гостю, что, однако, не помешало ему сыграть с ним злую шутку. Зачернив руки копотью и приблизившись к своему приятелю с тыла, он с невинной улыбочкой вымазал ему лицо и шею. Мы хохотали до слез, а ничего не подозревавший Пфунд усердно пил за здоровье своего друга-насмешника. Наконец мы помогли гостю добраться до "форда" и сесть за руль. Громко тарахтя и покачиваясь, машина увезла его восвояси.
Наутро к нам в трактир явился сельский полицейский и сообщил, что на рассвете произошло "ужасное происшествие". Он ехал лесом на мотоцикле, направляясь в окружной центр, как вдруг на повороте дороги увидел в кювете автомобиль, а в нем — обуглившегося человека! Он остановился, чтобы опознать "труп". Однако его испуг сменился чувством гнева и даже бешенства, когда он выяснил, что водитель съехал с дороги, чтобы поспать, а его ужасающий облик — не более чем результат "гримировки".
Вскоре мы съездили в ресторацию Пфунда в Яхенау, где за пивом и сосисками состоялось полное примирение.
Подобные незатейливые забавы, простота и безыскусственность сельского бытия доставляли мне столько радости, что я почти физически ощущал быстрый темп моего выздоровления, и, когда однажды жарким августовским утром почтальон, как обычно, принес мне почту, я не подозревал, что моя безмятежная и приятная жизнь подошла к концу.