В театр они успели к самому началу спектакля. Виктору удалось найти место для парковки так, чтобы не переходить площадь. Он знал, что со стороны балетной пристройки можно скорее припарковаться чем с Лермонтовского проспекта, где около двенадцатого подъезда театра и директорского входа всегда больше машин.
— Все потом, — на ходу говорил Виктор, увлекая Нику наверх по лестнице к гардеробу бельэтажа. Она только молча улыбалась и смотрела по сторонам.
Само здание театра, просторный холл с билетными кассами, мраморная лестница, белая лепнина, золото — все это поражало и восхищало. Ника так ждала вечера! Как на иголках была все время с той минуты, как Виктор сказал про балет, а теперь поверить не могла. Да и все эти дни в Петербурге… Разве знала она, что едет, не к друзьям, не на игру, а на встречу с мужчиной, который изменит ее жизнь? Незнакомое, горячее чувство обрушилось на Веронику внезапно, сметая все доводы разума. Восторг смешивался со страхом, но сомнений не было — это любовь. Яркая, нежданная, с первого взгляда. Про такую в книгах пишут. А вот чего хочет от их отношений Виктор Ника не знала. Взрослый, уверенный в себе, успешный. Зачем она ему? Дружить? Общаться? Но он мог бы найти себе… Взрослый, успешный — и снова мысли по кругу. Вероника отбросила их. Не сейчас!
Целый вечер они будут вместе, близко…
Виктор, наверно, не догадывается, ведь она не подает вида. Он не знает и не узнает, но все равно, как хорошо быть с ним. Слышать его голос.
Голос Виктора волновал ее и по телефону, и сейчас.
— Скорее, Вероника, скорее, опоздаем…
Виктор тянул ее за собой, а Нике хотелось остановиться, посмотреть макет зала, парадную лестницу.
— Да…да… я уже, — говорила она и покорялась тому, что он раздевает ее, как маленькую девочку. Не успела она и глазом моргнуть, как была уже без куртки. Виктор отдал Нике билеты и сумочку, отошел к вешалкам.
Вероника все-таки хотела посмотреть лестницу и, не теряя Виктора из вида, вышла из арки бельэтажа на широкий пролет между первым и вторым этажом. Каменный пол был выложен плиткой — небольшими светло серыми и черными квадратами. Прямо — новый марш лестницы с ковром, направо — дверь в огромное фойе. Там деревянный лакированный пол блестел, как зеркало, а по краю на небольшом расстоянии от стен, была положена красная ковровая дорожка. Стояли застекленные стенды с фотографиями, театральными костюмами — какая то экспозиция, а конце фойе — большой концертный рояль.
Люстры и позолота на потолке и стенах, богатый барочный декор слепили глаза и подавляли. Вероника не сразу заметила около двери в фойе большое зеркало. Вернее, заметила себя в нем и сначала не узнала. Кто эта девушка? Не прежняя Ника. Вот, она стоит перед невидимой чертой и боится сделать последний шаг. Или первый?
Пожилая женщина в синем костюме вышла из фойе, потянулась за билетами.
— Какие у вас у места, девушка?
— Не знаю, — ответила Ника.
Она и правда не знала, и вдруг почувствовала себя потерявшейся среди зеркал и позолоты в огромном театре, испугалась еще больше.
Но Виктор уже был здесь. Она увидала его рядом с собой, в том же зеркале, и улыбнулась.
— Куда же вы исчезли, Вероника? Здравствуйте Мария Ивановна, сто лет не виделись, — поздоровался Виктор с женщиной-билетером.
— Витя! — обрадовалась та. — Да, теперь редко ходишь, а бывало с галерки не слезал. Как мама?
— Все хорошо, спасибо.
— А это кто же, Наташа твоя так выросла?
Виктор не знал как Вероника отреагирует, но она не обратила внимания, а если и обратила, то не подала вида.
— Нет, — ответил он, но Веронику никак не представил, — третий звонок уже был?
— Не было еще, что-то задерживаются с началом. Сегодня Лопаткина по замене танцует, может поэтому.
— Ульяна танцует? Вот повезло нам, она лучшая Одетта, — обрадовался Виктор. — А мы к вам в ложу.
Виктор взял у Ники билеты и показал их Марии Ивановне.
— Вижу, вижу…ну идите, садитесь, дорогу ты знаешь, а программку я потом занесу, кончились.
— Спасибо. Идемте, Вероника, — обратился Виктор к отражению Ники, — нам туда, — он указал глазами на дверь в фойе.
— А я думала…что там, где вход в зал.
— Здесь тоже есть.
По правой стороне фойе они дошли до середины, Ника заметила двухстворчатую дверь, украшенную таким же богатым узором.
— Туда, — Вяземский взял Веронику за руку и провел внутрь небольшого проходного помещения, похожего на будуар: две занавеси закрывали выход из него. Виктор пропустил Нику вперед. — А теперь закройте глаза на минутку и идите, куда я буду показывать.
Она послушалась и почувствовала на плечах его руки, он мягко подталкивал ее вперед. Это было похоже на сюрприз в день рождения. Она понимала, что увидит, нечто чудесное, как и все что до этого Виктор показывал ей. Но даже не представляла себе настолько!
— Можете открыть глаза, — тихо сказал он ей на ухо, но все еще удерживая за плечи.
Ника медлила, продлевая состояние неизвестности и ожидания, она не видела, но уже слышала театр. Нестройный гул, в который были вплетены звуки и инструментов, обрывки мелодий, это неповторимое звучание оркестра перед началом спектакля.
Вероника глубоко вдохнула и открыла глаза. Она стояла в центре мира. Прямо перед ней переливался золотом и серебром огромный занавес. Внизу жил партер, заполненный публикой, словно обнимая зал, один над другим тянулись к сцене ярусы. Средний справа и слева заканчивался у сцены красивой ложей с бархатным ламбрекеном и шторами, украшенными золотой бахромой и кистями, арка ложи с лепным фигурным навершием в виде створки золотой раковины покоилась на двух колоннах.
Каждая ложа ярусов и бельэтажа была отделена от другой светильником в виде подсвечника с хрустальными подвесками. Ярусы поднимались все выше и взгляд по ним скользил к потолку, где в центре живописного плафона сияла огромная хрустальная люстра. Вокруг нее, взявшись за руки в хороводе танцевали нимфы и амуры. Их легкие одежды парили в прозрачном воздухе, потолок уходил наверх бесконечным пространством летнего неба.
Занавес был обрамлен чудесным архитектурным порталом, его поддерживали две кариатиды. Головки ангелов, завитки и листья — все тот же помпезный стиль барокко, но здесь, в театре именно он казался самым естественным. Ведь этот мир не мог быть обыкновенным. Ника стояла затаив дыхание.
Вдруг что-то произошло — сначала среди разных голосов оркестра зазвучал один, он тянул звук настойчиво и протяжно, и вот все инструменты, каждый на свой лад стали повторять его. Постепенно голоса оркестра пришли к единому и зрительный зал, все люди, которые были в театре, так же подчинились этому звуку. Он отделил все, что было за стенами театра, за хрусталем, бархатом и позолотой зала, как будто замкнул входы и выходы и сделал всех своими добровольными пленниками.
Быстро прошел через оркестр и поднялся к пульту дирижер.
— Садитесь, — шепотом сказал Виктор, — сейчас снимут свет.
Он усадил Нику в первом ряду императорской ложи и занял свое место.
Свет погас медленно, золото лож потускнело и лишь слегка поблескивало, зато нереальной красотой засиял занавес — с подборами и кистями, шитый золотом и серебром голубой подол бального платья императрицы Марии Федоровны.
И без того огромный зал расширился до бесконечности, но как будто только Ника и Виктор остались в нем. Томная и печальная полилась знакомая и оттого еще более трогательная мелодия. Сначала столь любимый Чайковским английский рожок, потом фагот, потом скрипки, как будто несмелый вопрос прозвучал — есть ли место надежде…а ответа так и не последовало.
Но это очарование длилось лишь до открытия занавеса — полумрак ожидания сменил яркий свет рампы, и зрителей захватило великолепное действо на фоне живописных декораций.
Сцена представляла собой уголок парка, на заднике виден был замок на холме, кулисы превращены в деревья. Среди этого романтического пейзажа и разворачивались события.
— Я не успела прочесть программку, — шепнула Ника
Виктор наклонился к ее уху и так же шепотом начал рассказывать.
— Праздник по поводу совершеннолетия принца Зигфрида, сейчас он и сам появится. А пока придворных развлекает шут. Первое действие традиционный показ танцев кордебалета. Преобладает вальс, как вы слышите.
— Красиво! И костюмы!
— Да, это очень хорошая постановка, а вот и Зигфрид, сейчас выйдет королева-мать, немного пантомимы или, как это еще называют, драматического балета, они будут общаться жестами. Причем это джентльменский набор, как в языке немых, я вам потом покажу, очень забавно. Вот, сейчас принц говорит: «Матушка, как вы сегодня хорошо выглядите», а она ему: «я тебе приготовила подарок» ну и дальше… все очень понятно.
Виктор говорил, почти касаясь губами ее уха, он ощущал тепло юного тела и легкий запах ромашки, который исходил от распущенных волос Ники. Он прикрыл глаза, но продолжал:
— Королева приказывает принести подарок для сына. Арбалет. Теперь самое время ему отправляться на охоту, что он и сделает после нескольких танцев.
Сейчас классическое трио, потом вальс. Но это все еще не настоящее чудо, только помпезное вступление — дань моде и традиции того времени, когда создавался балет Чайковского и Петипа. Настоящий белый балет начнется во второй картине, после перемены декорации. Та мелодия в начале — вот это действительно чудо. Нигде больше нет такого, как в Лебедином озере. Как будто два разных мира, да по легенде так и есть. Яркий и праздничный придворный бал и в первом действии и тем более в третьем похож на другие балеты. Но танцы лебедей, то что происходит в сказке как бы «вложенной» в другую сказку. И словами это не описать.
Виктор подавил вздох и отодвинулся от Ники. Желание коснуться губами ее щеки было слишком опасным.
Он оказался прав, яркость и блеск первого действия поразили Веронику, но не слишком тронули. И она вспоминала о той мелодии, что прозвучала в самом начале — вот чего Ника ждала и хотела услышать снова.
В антракте они с Виктором осталась в ложе. Отрешенный взгляд Вероники рассеянно скользил по залу. По ярусам, голубому бархату лож и партера, плафону на потолке.
— Может быть, хотите погулять, посмотреть фойе? — осторожно, чтобы не сбить ее настроения спросил Виктор.
— Нет, сейчас не хочется. Давайте посидим тут, посмотрим еще зал.
Он только кивнул и отодвинулся, облокотившись на спинку стула.
Вяземский тоже смотрел на зал. И удивлялся, как мог жить без этого? Ведь каких-нибудь двадцать лет назад театр составлял смысл его существования. А что теперь? Все тот же ли он, все так же открыто ему волшебство, которое совершается на сцене? И снова подумалось — без Ники побоялся бы проверять, она словно за руку его держит и связывает с утерянным миром юности. Кто же она ему? Кем станет? Чего он хочет от их близости? Духовного…телесного…
— Расскажите мне про Одетту. Не так как в программке, а как вы умеете, — попросила Ника, и это напомнило Виктору о том, как дети просят рассказать сказку.
— Это старинная немецкая легенда, сентиментальная и печальная как большинство немецких легенд, — начал он, оглядывая пустой партер и ярусы, и параллельно думая о своем.
Виктор совсем иначе воспринимал этот зал. Как будто другая картина накладывалась сейчас на эту. В детстве он часто видел партер во время репетиций. Без полного вечернего освещения, а только дежурный свет у режиссерского пульта в двенадцатом ряду. Нарядная публика не заполняла зал, небольшими группами сидели в нем не занятые на сцене актеры, иногда хор, если репетировали оперу. Артисты кордебалета всегда оставались за сценой — в зрительном зале вечно гуляли сквозняки, а балетные боялись их. На генеральных репетициях кое-кто был в театральных костюмах, другие в цивильном платье, оркестр не смотрелся торжественно, а совсем буднично, и дирижер стоял за пультом не во фраке, а в простом костюме, а то и в одной рубашке и вязанном жилете, вытирал лоб платком, сердился, останавливал действие, делал замечания. Виктору нравился полумрак и таинственность зала. Можно было пройти между рядами в самый конец. Там стулья оставались покрыты одним огромным светло-серым полотняным чехлом. На время репетиций его отворачивали, но большая часть рядов скрывалась под ним. Чем-то это напоминало парусник…
А потолок в темноте казался выше, гораздо выше. Зал раздвигался. Черные кулисы и портал вырастали, становились заметными без декораций. Портал… в другой мир. Но на репетиции через оркестровую яму из зрительного зала на сцену перекидывали железный мост и по нему можно было сразу пройти внутрь театра, туда, где никогда не бывает публика. В особый мир кулис, в его обыденность и повседневность. Именно он, этот мир, а в нем люди, чьим трудом за многие часы, дни, месяцы упорной работы создается чудо, которое живет на сцене иногда не более минуты, растил и воспитывал душу Виктора, открывал ей тайны, делился всем из чего состоял. Театр — это одна большая семья. И пусть Виктор бывал обделен вниманием матери, зато его нянчили и любили другие женщины. Брали на руки и ласкали, одевали, кормили, лечили царапины и синяки, проверяли школьные тетради, вязали ему свитера, завязывали шнурки, застегивали пуговицы. Когда Виктор подрос, к воспитанию подключились и мужчины. Вероятно, он много раньше узнал то, что следует знать мальчику о взрослой жизни. Вернее, отделенный от сверстников постоянными многочасовыми занятиями музыкой, он только и знал, что рояль, да эту взрослую жизнь театра. Со всеми его дрязгами, интригами, сплетнями и борьбой за выживание. Но также знал и любил нарисованный и каждый вечер пробуждающийся мир фантазии. Мир, в котором картонные лебеди становились живыми птицами, блики света — озером, а елочные лампочки на заднике — звездами в ночном небе. И знакомые ему люди превращались в добрых и злых волшебников, королей, королев, принцев, принцесс, героев легенд. Чудо совершалось, длилось, заканчивалось, когда опускался занавес и гасла рампа, но оставалось у Виктора, жило в нем.
Прошло много лет с тех пор, как он перестал слышать этот мир. Многие короли и королевы сказочного государства ушли на пенсию, а может быть и совсем ушли, их пьедесталы заняли другие. Они не помнили, не знали Виктора. Но театр знал его. И сейчас встретил так, будто не было этих лет разлуки, и прежний восторженный мальчик смотрел с высоты царской ложи сквозь портал в другое измерение…
— Говорят, что когда Петр Ильич Чайковский писал музыку второго акта, то в водах Невы привиделась ему Одетта. Так и родилось это чудо, — рассказывал Вяземский. — Чайковским написано множество музыки, как композитор он, безусловно, узнаваем, и все же Лебединое, особенно сцены у озера, не сравнить ни с чем. Ни с другими его балетами, ни с операми, ни с симфониями, ни с чем! По простоте и близости музыки к человеческой сущности, по совершенству соединения театрального представления и движения души, передаваемого музыкой и жестом, Лебединое Озеро стоит много выше. Это, конечно, мое личное восприятие. К тому же, сколько бы я не говорил, слова мои ничто в сравнении с тем, что ощущаешь, когда становишься частью этого. Не просто смотришь, но сопереживаешь и живешь. Это настоящее. От него даже становится больно вот здесь, — Виктор коснулся груди. Ника медленно наклонила голову в знак того, что поняла и взглядом просила продолжать. И он продолжал, глядя ей в глаза, выражая совсем другое, сокровенное, не то, что значили слова. Надеялся, что сердце ее услышит и поймет.
— Спящая красавица, например, уже совсем другая сказка и другая музыка. Там преддверие чуда, долгий сон принцессы Авроры, ожидание любви, загадка, раскрытие сердца для неизведанного, а в Лебедином озере больше печали. Я бы даже сказал безысходности, безответного чувства. Одетта… она, ведь знает, что Зигфрид не сдержит слово, что его любовь приведет их обоих к гибели и все же верит ему. Безнадежность веры — вот, что такое эта мелодия. Когда знаешь, что ничего не будет, а надеешься…
— А если будет? — одними губами спросила Ника.
Горячий взгляд Виктора завораживал ее, и, стыдно было признаться, не только сердце, но и тело отвечало ему трепетной истомой. Ни один из сверстников, или мужчин, которых она знала, не вызывал в ней подобных чувств.
— Чайковский не дал никакой надежды, разве, что на чудо. Но в театре все чудеса, как у Гудвина в истории про Волшебника изумрудного города.
Нику отпустило, она засмеялась.
— Моя любимая сказка! Боже, я так мечтала о дороге из желтого кирпича, чтобы пойти по ней к чудесам… Гудвин Великий и Ужасный! Шелковое сердце Дровосека, напиток доблести для Льва, а мозги Страшилы…я забыла, из чего они были?
— Кажется из отрубей и иголок, для остроты мысли. Бедный Страшила.
— А вы не правы, Виктор! Страшила и так был умным, Дровосек милосердным, а Лев храбрым, только они не верили себе. Гудвин дал им веру и это настоящее, и картонные лебеди тоже могут, и нарисованные деревья, я поняла… это от меня зависит. А музыка, откуда вы знаете, что думал Чайковский? Может у Одетты была своя надежда…
— Может быть. Вы удивительная, Вероника, благодаря вам и я кое-что понял.
— Что?
— Расскажу как-нибудь, я должен еще подумать над этим. А сейчас все-таки надо немного и о сюжете. В финале картины, вы увидите, Одетта скажет Зигфриду: «не клянись, просто пообещай вернуться». В более привычном для нас варианте балета все заканчивается хорошо, говорят, Иосиф Виссарионович Сталин так решил, любил хорошие финалы в спектаклях, но в ранних версиях постановки по замыслу Чайковского главные герои погибали в борьбе со злым волшебником Ротбартом. Все и началось с того, что Ротбарт заколдовал принцессу Одетту и ее подруг, он превратил их в птиц. Весь день до захода солнца девушки остаются лебедями и лишь с наступлением ночи ненадолго принимают свой прежний человеческий облик. Единственное утешение для бедных пленниц — танцы на берегу озера. Лишь только взойдет луна, они начинают водить хоровод. Совсем, как наши славянские русалки. Только верная любовь может снять заклятие и вернуть Одетте свободу.
Пролет птиц на озеро видит Принц в разгар веселого праздника в саду замка. Зигфрид следует велению сердца и устремляется вслед за стаей. На этом, как вы помните и закончилась предыдущая картина. А теперь мы перенесемся на берег волшебного озера. Сюда прилетают Одетта и ее подруги. Но и здесь властвует Ротбарт. Он сопровождает их в облике Филина. Если Принц выстрелит в Одетту — это будет завершением плана Ротбарта, принцесса навсегда останется в его власти. Но нет! Зигфрид избирает добычу, прицеливается и… в изумлении опускает арбалет — вместо птицы навстречу ему выходит прекрасная девушка в белом платье и уборе из лебединых перьев. Она напугана и, словно крыльями, закрывается от принца нежными руками, принц отводит ее руки, глаза Зигфрида и Одетты встречаются и вот, то самое адажио, где скрипка и виолончель поют нам о преображении. Любовь дает Одетте силу противостоять злу. Здесь снова появится и Ротбарт, но пока Принц не нарушит клятву, данную Одетте, злые чары волшебника не могут помешать, они разбиваются о невидимую преграду. Однако, близко восход и Одетта с подругами должна возвращаться в заколдованный замок своего мучителя. Зигфрид прощается с возлюбленной, обещает ей верность. Это все.
— А потом? — Ника не хотела, чтобы он замолкал!
— Потом занавес закрывается и снова антракт. Невозможно до конца объяснить феномен музыкального театра с его переменами действия, невероятным переходом из одного мира в другой. Я очень хорошо понимаю вас, то что вы говорили о Ладоге, старой крепости и славянских ладьях. И там есть свой портал.
— Да!
— Именно поэтому, я если и слушаю дома любимые записи музыки, то стараюсь найти те, что со спектакля, а не вычищенные, лишенные звуков сцены. Разве можно представить себе балет, без легкого прикосновения пуантов к сцене, этот звук соединятся с музыкой, он неотделим от нее. Он дает мне возможность увидеть движение балерины, даже если я не в театре. Например вот адажио Одетты и Зигфрида из второго акта. Стоит закрыть глаза и представить сцену с задником, неподвижные композиции линий кордебалета. Балет Петипа всегда геометричен, а геометрия прекрасна, без нее не существует гармонии. В совершенном, идеально ограниченном пространстве, рождается танец. Каждое движение, взгляд, поворот — слово, не сказанное, но пропетое телом, непрерывное, как будто оно возносится к Богу! И многократно отточенные в балетном классе у палки аттитюды и пор де бра становятся живой поэмой. Не представляю балет без дуновения тюля и шороха пачек при движении линий кордебалета.
Виктор замолчал, задумался. Сейчас он был не с ней…
Ника смотрела не пряча взгляд, не смущаясь, пыталась запомнить его лицо. В глазах Виктора она видела гораздо больше, чем он рассказал ей, и хотела оставить это себе. Сохранить. Она не могла знать о чем он думал, что вспоминал, могла только быть рядом. Случай свел их. Этот вечер для двоих казался Веронике невероятным, но театр позволил всему совершится. То, о чем говорил Виктор, происходило не только на сцене. Надо было лишь поверить.
И снова погас свет, поднялся занавес и реальный мир исчез.
Эта история, которую сейчас рассказывала им музыка — мечта Одетты довериться Зигфриду, ее настороженность, нежность, пробуждающаяся любовь, надежда — все это было в адажио, об этом говорил только что Виктор, об этом же пела скрипка, ее голос повторяли движения балерины. Теперь Ника понимала каждый взгляд и жест и все величие перевоплощения.
Чувство радости, легкости наполнило ее, возросло в сердце. К глазам подступили слезы. Не отрывая глаз от сцены, Ника слегка откинулась назад, прислонилась к спинке стула, она чувствовала близость Виктора за спиной, но этого было мало. Он подумал, что она что-то хочет спросить и наклонился к ней ближе, тогда Вероника положила руку на рукав Виктора, ощутила под пальцами прохладную шелковистость ткани и это воспоминание так же забрала себе. Она бы хотела коснуться его руки, но не посмела..
Виктору тоже хотелось накрыть ее руку своей, но и он не посмел, только посмотрел на Нику, она не обернулась к нему, но Виктор заметил, что щека ее была мокрой.
Вероника плакала от полноты чувств, печали, просветления, боли в сердце, о которой говорил Вяземский. А еще от любви к мужчине. Перед ней продолжал раскрываться удивительный мир, почему же она не знала его раньше?
Виктор вложил в руку девушки платок, Ника промокнула глаза.
Вяземский счастливо улыбнулся и стал смотреть на сцену, он давно потерял надежду, забыл о существовании этого мира, а сейчас так легко входил в него вместе с Никой. Ее слезы словно омыли душу и все, что Виктор сохранял глубоко внутри себя ожило, освободилось. Здесь, в стенах театра, он смог поверить в чудо.
Во втором антракте Виктор все-таки уговорил Веронику пойти посмотреть театр.
Сначала они прогуливались по синей дорожке по тому самому фойе с зеркальными дверями, куда выходила и дверь императорской ложи.
— Большое Белое фойе — место для прогулок великосветской публики. Обычно здесь выставляют фото со спектаклей, премьер. Иногда тут проходят концерты, но это скорее внутренние мероприятия и публика собирается своя — театральная. Тогда тут стулья ставят, а еще вон оттуда можно слушать, — и Виктор показал наверх, Ника посмотрела и заметила небольшие арки почти под потолком. — Это первый ярус, оттуда сверху можно видеть фойе. Мы потом поднимемся на ярус и посмотрим зал сверху.
— И здесь какой чудесный плафон, — Вероника разглядывала потолок, — и лепнина, и опять наш антаблемент, — засмеялась она.
Первое потрясение от увиденного прошло и теперь в ней была такая легкость. Хотелось пробежать раскинув руки по этому светлому просторному залу. Или танцевать с Виктором. Она все время чувствовала на себе его взгляд, но теперь не смущалась. Горячая волна захлестывала, поднималась к сердцу. И голова кружилась от счастья.
— Конечно, и здесь антаблемент, — кивнул Вяземский, — куда же без него.
Веронике стало еще забавнее, что он так серьезен. Они прошли уже два круга, Виктор говорил про театр, Ника потеряла мысль, слышала только голос и чувствовала руку — ее ладонь лежала на его рукаве, и девушка опять ощутила под пальцами знакомый уже шелк костюма.
Она редко ходила с мужчинами под руку, как Виктор ее не водил никто. Он касался ее все чаще. Нике казалось, что это его желание, а не случайность. От каждого самого легкого прикосновения у нее слабели колени и билось сердце. Но она изо всех сил пыталась не показать этого и держаться спокойно.
— Теперь идемте посмотрим и лестницу, она действительно очень красива. Вообще Мариинский театр — синий с золотом, он совсем другой чем Большой в Москве. В свое время этот театр строили, как первый театр Империи, хотя в самом начале он был просто каруселью.
— Что?
— Да, обыкновенной каруселью, и площадь называлась Карусельная, тут стоял балаган, ведь этот район был окраиной Петербурга.
— Трудно поверить.
— Тем не менее — это так.
Они сошли с дорожки и оказались снова на том же марше лестницы, где Ника потерялась. Она улыбнулась этой мысли, невозможно потеряться от Виктора. Он рядом, близко…
— Идем наверх, посмотрим зал, а потом, если хотите буфет, — предложил он.
— Нет, спасибо, только не буфет.
— А мороженое?
— У нас дома торт…
Ника посмотрела на него, и Виктор понял молчаливый вопрос, она хотела знать уйдет ли он сразу после того, как проводит ее домой, или останется на чай. Это было написано на взволнованном лице девушки. Виктор не ответил, он и сам не знал! Повел ее вверх по лестнице.
С высоты первого яруса зал смотрелся еще торжественней. Сейчас, когда публика разошлась, то и партер смотрелся не пестрой клумбой вечерних туалетов, а бархатно-синим. Синее с золотом и золотисто-коричневые деревянные спинки стульев, синие дорожки и хрусталь люстр и занавес…
— Как же это… — начала Вероника и не смогла найти слов.
— Да… я часто смотрел на зал отсюда, — сказал Виктор
Нике так хотелось узнать подробнее, что связывает его с театром, но прозвенел первый звонок.
— Пойдем в ложу? — спросил Вяземский.
— Да, там так хорошо, и я хочу дальше узнать про Одетту, — Вероника взглянула на программу, которую так и не открыла, потом на Виктора, — вы все равно расскажете лучше, чем тут написано.
— Ну, если вы так считаете…
Они спустились по другой лестнице и снова оказались в Белом фойе.
Публика все так же гуляла по кругу. Виктор провел Веронику в общем потоке до ложи.
Они вернулись на свои места, Ника еще раз посмотрела вниз, в партер и смущенно произнесла:.
— Кажется и нас разглядывают.
— Кто?
— А вот там в бинокль, и еще вон там…
— Не обращайте внимания, мы ведь сидим в императорской ложе, может они рассматривают не нас, а занавески. Хотя… мне кажется, что вас.
— Меня?
— Конечно, вы же роханская принцесса.
— Княжна!
— Тем более… вам очень идет это платье, — сказал Виктор и отвел глаза. Он боялся, что взгляд выдаст его.
В этот вечер Виктор перестал сопротивляться тому, что стремительно росло и оживало в нем. Завтра Ника уедет домой, встретятся ли они еще? Вряд ли. Это ни к чему, в первую очередь ей. Пока не привыкла, не поняла до конца, что из всего этого может получиться…
Но сегодня он позволит себе чуть больше того, что допустимо.
Виктор касался ее рук и плеч, смотрел на ее шею, губы и щеки. Он почти дотронулся губами до ее волос когда склонялся к уху Вероники, он водил ее за руку и под руку, и близость между ними становилась все привычнее. Виктор не был невинным юношей, он хотел бы гораздо большего, но также он мог и сдерживать свои порывы усилием воли.
Поэтому все, что он делал не выходило за рамки приличий, галантного, но почтительного ухаживания с легким намеком на флирт.
Только с Никой он не играл, как это часто происходило в подобных ситуациях с другими женщинами. Тогда Вяземский руководствовался расчетом и хорошим знанием женской психологии, сейчас он делал все это потому, что сам хотел и был увлечен девушкой. Он не мог отказать себе в продолжении вечера с ней и почти решил, что пойдет к Татьяне.
— Ладно, пусть восхищенные зрители разглядывают княжну загадочных роханских земель в бинокли, а я продолжу рассказ про Одетту и Зигфрида. Как только Зигфрид поклялся девушке-птице в вечной верности и любви, за дело принялся Ротбарт. Силой своих чар он придал дочери Одиллии сходство с Одеттой, но она стала не белым лебедем, а черным. Ротбарт с Одиллией появляются среди гостей на большом балу. Королева мать решила устроить смотрины невесты для принца, приглашены прекрасные девушки из разных стран. Потому мы и увидим сейчас несколько характерных танцев. Венгерский, испанский, русский — это все традиции большого балета. Будет и вальс невест. Но принц Зигфрид никого не выбирает, чем очень огорчает мать. А что ему делать? Он не может привести на бал Одетту и не должен рассказывать о ней. Когда появляется Ротбарт с дочерью и принц видит Одиллию — он забывает о клятве. Центральным номером третьего акта будет па-де-де — это большой развернутый танец. В нем есть и адажио и вариации, все как положено в классическом балете. И вот вы заметите притворство Одиллии, на ту же музыку она будет повторять движения Одетты из адажио второго акта. Это окончательно сбивает с толку принца. Он избирает невестой Одиллию и подводит к матери. Ротбарт злобно хохочет — клятва нарушена! Злой волшебник исчезает, а принц устремляется на озеро.
Последняя картина повествует нам о страданиях Одетты и ее борьбе с Ротбартом. Без нее принц не смог бы победить волшебника. Хотя как я говорил, он и не должен побеждать, их с Одеттой ждет прохладный песок на дне озера. Но мы-то увидим хэппи энд — человеческий облик навсегда вернется к девушкам с победой принца над Ротбартом.
— Вы думаете, что надо было сохранить печальный конец?
— Да, я бы сохранил его.
— Почему?
— Это логичнее. И потом я, как сентиментальная домохозяйка, люблю трогательные финалы.
— Ну вот, насмешили!
— Это лучше, чем плакать
— Не всегда. Эта балерина… Ульяна Лопаткина, я забываю, что она человек! Как это можно настолько стать птицей. Руки крылья. Да, я плакала и… не знаю… Сейчас опять заплачу, что это?
— Это театр… хорошие слезы, не от горя.
Виктор взял Нику за руку, в это время начал гаснуть свет.
— Я запомню это, — прошептала Ника. Ее ответное пожатие было робким, доверчивым и нежным.
Спектакль закончился около одиннадцати вечера и Виктор повез Нику домой. Он ничего не сказал ей о завтрашнем дне. Потом, позже…
После прогулки в Летнем саду Виктор не мог предположить, что будет еще что-то более прекрасное, но на следующий день был Павловск, а сегодня театр. Говорить не хотелось. Слишком много пережил он в этот вечер, и чувства его превосходили слова.
За несколько дней Ника стала ему ближе всех. Ни с кем рядом не ощущал он такого душевного покоя. Можно было молчать и быть уверенным, что она не нарушит хрупкого идеального мира, который возникал, когда они оказывалась вместе.
Это была не влюбленность, Виктор не мог сказать, что он влюбился в Веронику с первого взгляда, напротив, это происходило с ним очень постепенно. Сначала она понравилась ему, потом ее голос в темноте, золото осени в ее волосах, возвращение в Павловск. Он приближался к ней, и только сегодня Виктору стало ясно, что он не представляет себе, как останется без нее. Это была Любовь.
Вяземский остановил машину в том же месте, что и всегда. Вероника отчего-то заторопилась выйти, как будто хотела убежать от Виктора, она сама открыла дверцу джипа, не дожидаясь пока это сделает Вяземский.
— Так вы поедете? — спросила она, стоя около машины.
Это было похоже на предложение поскорее распрощаться. Ника противоречила сама себе. Она испугалась, хотела чтобы Виктор сам решил, за них обоих.
— Мне кажется, что для вечернего чая слишком поздно, может, я лучше поеду. Правда, Вероника, вы наверно устали? Я завтра утром позвоню, отвезу на вокзал, во сколько скажете.
— Нет! Совсем не поздно, — она отчаянно цеплялась за последние минуты встречи. — Это я думала, что вы устали и не захотите сидеть сейчас с нами, потому и спросила. Я часто придумываю лишнее. Идемте, пожалуйста, ведь Таня ждет, приготовилась.
— Но начало первого уже, Вероника, если я сейчас зайду, то потом мне придется ждать, пока сведут мосты. А это совсем уж неудобно. Тучков закрыт до двух, а Биржевой до пяти утра.
— Вот и хорошо, замечательно! До пяти мы все-все про театр ей расскажем.
— Вы меня способны в чем угодно убедить, — вздохнул Виктор.
На самом деле он не хотел уезжать, но…
— Тогда идемте скорее, а то я замерзла.
Татьяна в самом ждала их, чайный стол был накрыт в гостиной.
— Танечка, — с порога воскликнула Ника, — ты представить не можешь какое чудо Лебединое озеро…
— Да я уж по тебе вижу, что чудо, ты светишься вся. Виктор, раздевайтесь, как хорошо, что вы зашли.
— Вероника меня не отпустила, сказала, что вы будете ждать.
— И правильно сказала! Давайте мойте руки и за стол, мне хочется все подробно услышать. И чаю тоже, я сколько часов на торт любуюсь.
И вечер, переходящий в ночь, потянулся неспешно.
Дымился чай в тонких фарфоровых чашках. Кроме торта на столе красовались еще и конфеты, и варенье, но вся компания едва притрагивалась к угощению. Главным была беседа. Ника торопилась обо всем рассказать Тане, Вяземский слушал, изредка вставлял какое-нибудь слово, краткое замечание.
— Нет, я все равно так не смогу, как Виктор, — сказала Ника и откинулась на мягкую спинку дивана. Они сидели рядом с Вяземским, а Таня напротив. — И что слова, когда там все в музыке и в обстановке! Театр… Таня, это и есть настоящее чудо. Со всем, что там… Виктор, — она посмотрела на него, — расскажите о театре. Вы же иначе знаете его.
— Да, иначе. — И Виктор, неожиданно для самого себя, начал говорить. Открыто, без опасения, что его осудят или не поймут. — Теперь я редко бываю в театре, иногда потому, что времени нет, но больше потому, что я как будто виноват перед ним.
— Виноваты? — удивилась Ника.
— Да… человек театра не может отдалиться от театра потому, что это своего рода болезнь, не смог отойти и я. Жизнь артистов — клановая общность, в ней все замкнуто. Особенно если театр большой, то он самодостаточен. Он как бы отделяет человека от внешнего мира, заключает его в свой, подобный кокону, или скорее хрустальному шару, из него видишь другой мир через прозрачные стенки, но совсем не хочешь туда. Потому что он скучный по сравнению с тем в котором находишься ты. Все общение сосредотачивается внутри. Дружба, ненависть, любовь — все внутри. Есть сцена, ее видят зрители и есть мир актеров — это «закулисы». Там я вырос, там прошли мои детство и юность. Когда не был у бабушки — я болтался в театре. Это и был мой дом в Питере. Мариинский театр. Для кого-то это партер и ложи, лазурный занавес, огромная хрустальная люстра, блестящее паркетным полом фойе, беломраморные лестницы, лепнина и позолота. Рафинированная публика в вечерних нарядах. А для меня — это закулисы и гримерки, мишурный блеск костюмов разных эпох и народов, плотно пригнанные доски сцены, пыль бутафорского цеха, где можно отыскать все что угодно от Эскалибура до волшебной лампы Аладдина. Слоны, лошади и лебеди на колесиках, морские зыби из парусины, леса из раскрашенных сетей с аппликацией, ночное небо из новогодних гирлянд, раскаты грома, создаваемые помрежем за сценой с помощью ржавого железного листа… Для меня театр — это изнанка. Театральный буфет прокуренный и душный, где в антракте собираются усталые короли и герцоги, где легкокрылые сильфиды едят вполне земные бифштексы с кетчупом и кутаются в растянутые шерстяные свитера, потому что по бесконечным театральным коридорам вечно гуляют сквозняки. Для меня театр — это балетные классы, где «…и-раз-два-три… плие…аттитюд…еще плие…руки в третью позицию, ноги в первую…» и бесконечная классика у палки, квадраты аккомпанемента на расстроенном рояле. И концертмейстер клюет носом на своих шестнадцати тактах вальса…
Репетиции, ночные монтировки света, и снова репетиции, репетиции, репетиции… костюмерные цеха с длинными рядами вешалок. А на них! Каких только костюмов нет! Вся история человечества, разные эпохи, страны, народы представлены тут. Подводный и подземный миры, необыкновенные фантазии и реальные одежды различных сословий. Принцы и нищие, святые и распутницы, юность и старость — все это тут. И все это называется одним словом, пришедшим к нам из глубокой древности. Театр.
Вот так я жил и рос и так составлял себе представление о Мире.
Я видел актеров вблизи, перед самым выходом на сцену — обычные люди. Но! Открывается занавес, и совершается чудо. Самое великое из всех чудес каким я был свидетелем — Лоэнгрин Рихарда Вагнера. Это он перевернул мою жизнь.
Даже и дату моего появления на свет определил театр. Мама пела спектакль, споткнулась, упала на сцене, в ту пору она была в положении, вот я и родился в марте, под знаком рыб, а не в июне вместе с другими львами.
Виктор остановился. Он понял что слишком долго говорит один и это не вежливо. И вообще, такие откровения не подходят для подобного случая.
Он посмотрел не на Нику, а на Татьяну. Та встретила его взгляд, и Виктор прочел в карих глазах женщины одобрение, участие и еще что-то, чему он не мог подобрать слова.
— Я пойду, чашки помою, — сказала Таня и поднялась со своего места за столом. Она давно уже поняла, что сейчас ее присутствие здесь лишнее, что этот вечер и ночь особенные для Вероники и Виктора, и что сейчас между ними совершается такое, чему не должно быть свидетелей, пусть даже самых доброжелательных.
— Давай я помогу, — встрепенулась Ника. До этого она сидела неподвижно и как завороженная слушала Виктора, не хотела, чтобы он прерывал рассказ, но когда Вяземский замолчал, а Татьяна решила оставить их наедине, Ника испугалась.
— Нет уж, сиди, в таком платье, только чашки и мыть, — пресекла Татьяна попытку Вероники сбежать на кухню.
А Ника даже и не подумала, что сидит за чайным столом все в том же вечернем платье. Несколько часов назад она была рядом в Виктором совсем в другом мире и не могла вот так сразу перейти в привычный реальный, с обстановкой городской квартиры, чайными приборами и обоями в цветочек. Сколько бы сейчас Виктор не рассказывал об обыденности того, из чего рождаются чудеса, все равно не могла она до конца поверить. Нет, не все так просто, он не договаривает, не может открыть ей всего. А сможет ли? И когда? Она так хочет этого! Больше всего на свете хочет узнать и понять…
Таня собрала чашки, тарелки и вышла из комнаты.
Виктор задумался, он сидел спокойно положив руки на колени, не испытывая никакой неловкости ни от своего пребывания в чужом доме в столь позднее время, ни от вечернего костюма, совершенно не подходящего к обстановке.
Сейчас он был откровенен с этой девочкой. Вернее с самим собой. И что бы она ни спросила — он ответил. Возможно, это театр вернул ему способность к откровенности и открытию себя, или пришло время и спектакль лишь ускорил то, что непременно бы совершилось. Ведь в жизни каждого человека наступает время, когда приходится посмотреть в себя.
— Ваша мама пела в театре? — спросила Ника. Не только потому, что стремилась поддержать разговор в той же теме, она надеялась, что не ошибается и вопросом своим не нарушит того, что было сейчас в нем.
День за днем они встречались и каждый раз он уходил за ту черту, куда ей пути не было. Замолкал, прислушивался к самому себе и уходил. И вот сегодня мир его приоткрылся. Сначала из немногих реплик в театре, теперь из короткого рассказа за столом она начала узнавать Виктора.
— Да, она пела, тридцать лет. В ее трудовой книжке всего одна запись «государственный академический театр оперы и балета имени Кирова. Солистка оперы» Когда она в первый раз вышла на сцену Мариинки ей было двадцать пять, когда вышла в последний — пятьдесят пять.
— А потом?
— Знаете, есть хороший американский фильм «Леди Гамильтон». Там про адмирала Нельсона и женщину, которую он любил, но жениться на ней не мог. Когда Нельсон погиб, через много лет Эмма Гамильтон сказала о времени своего одиночества: «Не было потом».
— Я не смотрела.
— Если попадется обязательно посмотрите, там играет Вивьен Ли, старый добрый голливудский фильм. Я его очень люблю.
— Обязательно посмотрю, — Вероника сидела на диване и внимательно разглядывала свои пальцы. Она чувствовала на себе взгляд Виктора, но отчего-то не могла поднять глаза. Все тот же необъяснимый страх мешал ей. Чего она боялась? Этого Ника не знала.
На кухне Таня звякала чашками, потом вода перестала биться о раковину, скрипнул стул. Значит все дела по дому Татьяна закончила и, по своему обыкновению, села почитать.
Нике вдруг нестерпимо ярок показался свет люстры, хоть в ней было всего три плафона, да и лампы не такие мощные. Но сейчас лучше бы горел небольшой настенный светильник, а еще лучше — свечи на столе…
— Можно я погашу верхний свет? — спросил Виктор, как будто читая ее мысли.
— Да, я тоже хотела бы, глаза устали, — кивнула она.
Вероника повернулась к стене и протянула руку к витому шнурку бра, а Виктор встал и оглядывал стену в поисках выключателя.
— Он там, у двери, за ковром, — подсказала Ника и снова приняла ту же несколько напряженную позу.
Когда комната погрузилась в полумрак стало полегче.
Виктор не вернулся на диван, он сел напротив на место Тани. Теперь Ника могла хорошо рассмотреть его лицо, а он видел ее не так ясно против света. Волосы девушки немного растрепались, выбились из прически и золотым ореолом светились вокруг головы и на плечах.
— Расскажите мне о себе, — попросил Виктор, — хоть немного. Что вы помните о своем детстве?
— Помню реку, наш дом и лес. Мы жили в селе, вернее поселке городского типа. Дом у нас был на две семьи, одноэтажный деревянный, но очень уютный. И места в нем было много, даже если и гости наезжали. Вся половина, которая наша, выходила окнами в сад и огород, там столько всего росло. Я была маленькая, а кусты крыжовника большие и колючие. Я их боялась, — Ника улыбнулась воспоминаниям, скинула тапки, подняла ноги на диван, поджала их под себя, села свободнее, немного боком к Виктору, оперлась локтем на пухлую спинку и положила голову на руку, продолжала задумчиво. — Папа уезжал часто, а вот мама все время была со мной. Помню, как она пела мне колыбельные, читала вслух, гуляла. Мы ходили на реку и собирали цветы. В лес за ягодами ходили, потом пекли пироги. Пельмени тоже лепили, как сегодня с Танюшей. Потом мне надо было идти в школу, четыре класса я отучилась в поселковой школе, дальше папа решил, что надо в Иркутск. Но там получить жилье не вышло, так мы и оказались в Ангарске. Школу я закончила там, а в Иркутск уже в институт приехала поступать. Поступила. Первый курс на дневном отучилась, а теперь вот на заочный перевелась.
— Почему?
— Папа переживает, что я живу в другом городе одна. Он вообще у меня…строгий.
— Папа ваш по профессии кто?
— Он врач, хирург, кардиолог.
— Да, серьезная профессия, ничего не скажешь.
— А вы?
— Что я?
— Вы все время так и живете в Петербурге с детства?
— Нет, не все, иногда и в Москве жил. Но учился тут. А потом по-разному выходило. И теперь не все время здесь живу, в последний год в Германии работал.
— А что вы там делали? — спросила Ника, а потом пожалела, что задала такой вопрос. Наверно бестактный, потому что Виктор смутился.
А Вяземский подумал, что, если бы он рассказал ей, такой домашней и неискушенной во взрослой жизни, про фрау Шон и про ее девочек, про Naitingeil? Да и вообще про свою жизнь. Что бы могло сейчас произойти? Нет, в этом он никак не мог допустить откровенности. И промолчал, не стал отвечать. Вместо этого сказал.
— У вас был хорошее детство. А мне вот нечего особенно вспоминать. Разве что бабушку? У нее-то я и жил в Москве. Там было хорошо, но там не было моего настоящего дома, лето я проводил в гостях, в Москве, а потом надо было возвращаться сюда, в Питер.
— Здесь было плохо? — спросила Ника.
На этот вопрос Вяземский мог ответить.
— Нет, не плохо. Мне вообще никогда не было плохо. Я любил свою семью, отца и мать. Но… Почему-то из первых воспоминаний чаще всего я вспоминаю Альму. Это собака.
С ней легче было ждать. Пока она не появилась у нас в доме, я боялся одиночества, темноты. Мама и папа уходили на работу оба, они были вечно заняты, и если меня не брали с собой в театр, я оставался. А не брали меня часто, ведь спектакли оканчивались поздно, и мама потом не могла добудиться меня по утрам, а я ходил в детский сад, который всем сердцем ненавидел. Но еще больше ненавидел я вечера. Они наступали, а я все ждал и ждал… и мне было не очень весело одному.
А когда появилась Альма уже не один был, она в кровать ко мне забиралась, живая, теплая, лизунья такая! Я любил ее. Прожила Альма тринадцать лет и издохла дома, не дал усыплять, хоть и болела. Теперь понимаю, не правильно поступил, заставил мучиться. Люди эгоистичны, лишь бы себе боль не причинить. Я закопал ее на пустыре за прачечной, там рос дуб. Это я после прогулки в парке таскал в кармане желудь и он пророс, потом я посадил его. Дубы так медленно растут, через десять лет дерево было еще тонким. Под ним и похоронил Альму. Теперь нет ни прачечной ни дуба, а над могилой моей собаки возвышается многоэтажный дом. Он виден из окон той комнаты, где я провел детство и юность.
Отец умер когда мне было одиннадцать… я не успел повзрослеть, чтобы стать настоящим сыном. Помню его любовь ко мне…
Мама тоже любит меня, но по-своему. Мое рождение сломало ей карьеру. А я не стал великим пианистом, как она мечтала.
Еще я помню…Когда мы жили на даче, я уходил в лес. Мне нравилось слушать, как шумят деревья. Я любил берег Финского залива и плеск волн. Любил гальку и ракушки на берегу. Часами бродил и рассматривал песок под ногами в надежде найти янтарь. Но на нашем берегу нет янтаря — он в Прибалтике, на Рижском Взморье.
Я лазал на корявые деревья, которые росли на берегу, и смотрел на закат. С тех пор я люблю закат больше, чем восход.
А восход я встречал в лесу, то есть я его не видел, но ощущал. Птицы просыпались, небо становилось из серого ярким и прозрачным. Это было, когда я до света уходил в глушь за ягодами. Никогда не боялся ни леса, ни моря. Я любил бродяжничать.
На велосипеде, совсем маленьким, уезжал в такую даль, что родители ужаснулись бы, если бы узнали. Там, в этой дали, были поля. Речка с разваленным мостом, под ним перекат. Вода бежит по камням, чистая, прозрачная. Бывало зайдешь в воду и долго стоишь, так что ноги застынут и уже не чувствуешь ничего, даже прикосновения быстрых струй. Помню знойные полдни, васильки в поле и еще колокольчики и ромашки. Именно с той поры я так люблю ромашки. И синее небо. Я тоже что-то искал в нем. Еще я вспоминаю осень. Тихую и печальную. Безмолвный лес и изредка крики перелетных птиц в небе. Так что выходит главное воспоминание моего детства — это все-таки одиночество. А, еще была музыка. Не всегда меня заставляли играть — я и сам тянулся к инструменту. Музыка наполняла мое одиночество звуками, и тогда мой мир не казался пустым. Он был прекрасен, печален и полон света.
Потом музыка стала образом Рыцаря Лебедя. Он, как и я, был одинок. Я думал о нем. Представлял себе его, такого земного. Может быть, это смешно, но я представлял его именно в таком, похожем на театральный, костюме, в серебряных доспехах и шлеме с крыльями лебедя, тоже серебряными. Я любил его и наверно с той поры как он пришел в мое сердце, я уже не был один. Но это все было потом. Не в детстве. Маленьким мальчиком я еще не знал его. Хотел ли я повзрослеть? Не знаю. Кажется не очень.
— А Лоэнгрин, он тоже был один? — спросила Ника.
— Да, только раз ему выпало счастье обрести семью, любовь, но женщина, которая поклялась не нарушать запрета и не спрашивать о том, как зовут ее рыцаря, не смогла сдержать слово, сохранить доверие. Она и спросила. Рыцарь Лебедя назвал имя, после этого он должен был оставить ее.
— Нельзя было простить?
— Не знаю… я тоже много думал об этом. Вероятно нельзя. Тот, кто сомневается в любви — теряет ее.
Они сидели молча и смотрели друг на друга. Глаза в глаза. Вероника перестала бояться. Страх ее прошел, вместо него появилась горячая нежность. Ника представила себе тонкий молодой дуб на пустыре у серой кирпичной стены прачечной, а под дубом — мальчишку с заплаканным лицом и упрямо сжатыми губами.
— Я сдала билеты на поезд, — сказала Вероника.
— Что? — Виктор не смог, да и не хотел скрыть свою радость. Она… не уедет. Он почему-то настолько был уверен в том, что Ника останется надолго, что пропустил мимо ушей вторую половину фразы, — так что пробуду в Петербурге еще до среды, — добавила девушка.
— До среды? — Виктор пытался связать это с возвратом билетов и решением Вероники жить в Питере.
— Да, я вернусь домой на самолете. Вылет в среду вечером, а через пять часов уже буду в Иркутске.
— Да…через пять часов… большой перелет. И когда вы поменяли билеты?
— После Старой Ладоги. Мы как раз в центре с Таней были. Там на Невском и авиакассы.
— А я и не знал, думал завтра вас провожать. Что же не сказали раньше?
— Я…боялась…думала вы рассердитесь. И так столько времени со мной.
— Рассержусь? Нет…конечно нет. Я очень рад. Мы можем тогда еще куда-нибудь сходить. В Эрмитаж. — Он говорил только затем, чтобы не молчать и не показать ей, как сильно расстроен.
— Да, в Эрмитаж я бы хотела…
Ника чувствовала перемену в тоне Виктора, но не могла догадаться о причине.
Он взглянул на часы.
— Больше трех. Тучков мост давно открыли. А вам с Таней спать пора. Так что поеду я…
Виктор поднялся, аккуратно придвинул стул к столу. Ника заторопилась встать, чтобы проводить его, но никак не могла нашарить под столом тапок.
Вяземский уже вышел в коридор, туда же из кухни прошла Таня, теперь Веронике было не проститься с ним так, как она хотела бы.
Виктор быстро оделся. Вежливый обмен любезностями, обещание позвонить и дверь за ним закрылась.
Опять ушел…
Что же она сказала или сделала не так?
На кухне все было перемыто и убрано, ничего на долю Ники не осталось, Таня закончила вытирать стол.
— Ну что, Никуся? Хороший день?
— Да…
— А почему так грустно?
— Нет, устала просто, пойду платье сниму, потом в душ и спать. Вещи можно не собирать на завтра.
— Ты так говоришь, как будто не рада, что осталась… Подожди, сядь, я сказать хочу.
Ника присела за стол, подперла щеку рукой.
— Правда устала, так вроде не заметно и пешком не ходила, все на машине, а в театре сидели, но столько впечатлений!
— И не только от спектакля, — Татьяна села напротив — я ни о чем не спрашиваю, захочешь — сама расскажешь. Только ты будь осторожнее, как в омут не бросайся.
— Ты о чем?
— О Викторе. Взрослый он.
— Да, взрослый… Пойду я Танечка, — Ника даже с самой близкой подругой не хотела говорить о нем. Странное чувство, что обсуждать Виктора за глаза оскорбительно, остановило ее. А еще страх. Ника боялась ошибиться, сказать об их отношениях, о своих чувствах не правильно. Но самое главное, она стремилась сохранить все только для себя, чтобы никто не касался.
Вот уйдет в комнату, ляжет в постель и поминутно переберет в памяти вечер с ним, его слова, взгляды, прикосновения. Взрослый, да! И какой замечательный, красивый, умный. Чудесный рассказчик… Все не то. Она не могла подобрать слов. Все вспоминала, вспоминала его, с тем и уснула, а разбудил ее звонок Виктора.
— Вероника, доброе утро, вернее день, не разбудил?
— Нет, нет…я уже, — Ника терла заспанные глаза. За окном белый день, а кажется, что шесть утра. — Я давно встала.
— Не правда, — рассмеялся Виктор, — по голосу слышу. Ну…часа полтора еще можете поспать, а потом, если хотите, поедем посмотрим еще один парк, погода сегодня подходящая. А Эрмитаж оставим на завтра.
— Хорошо, как вы скажете, — Ника радовалась, что от вчерашнего недовольства и следа не осталось. Может, ей вообще показалось? Просто поздно было, вот он и ушел. Не ночевать же ему у Тани.
— Тогда я перезвоню за полчаса до того, как подъеду. Приятных снов…
— Спасибо, — Ника рассмеялась, перевернулась на живот и обняла подушку.