Интервью
Сименон. Для меня оказался чрезвычайно полезным один совет профессионального литератора. Дала его Колетт. Я писал тогда рассказы для газеты «Матен», а она работала литературным редактором. Как-то я принес ей два рассказа; она их вернула, и я принялся за переделку. В конце концов она сказала: «Послушайте, они слишком литературны, все еще слишком литературны». Я последовал этому совету. Теперь я ему следую всегда, это моя главная забота.
Интервьюер[9]. Что вы подразумеваете под словами «слишком литературны»? Вы что-нибудь убираете? Какие-то определенные слова?
С. Прилагательные, наречия — короче, все слова, которые производят впечатление, — и только. Всякую пустую фразу. Если фраза у вас получилась красивой — выбрасывайте. Когда я нахожу у себя в романе что-либо подобное, значит, нужно выбрасывать.
И. Ваше редактирование в этом и заключается?
С. Практически да.
И. А сюжет вы пересматриваете?
С. Что вы! Никогда. Бывают случаи, что в процессе редактирования приходится менять имена: в первой главе женщину зовут Элен, а в последней — Шарлотта; тут я, естественно, ставлю все на свои места. И вычеркиваю, вычеркиваю, вычеркиваю.
И. Что еще бы могли бы сказать начинающим писателям?
С. Писательство считают профессией, но я с этим не согласен. Я считаю, что все, кто не испытывает потребности писать, кто полагает, что может заниматься другими вещами, должны заниматься другими вещами. Писательство — не профессия, а, увы, призвание. Я не думаю, что художник может быть счастлив.
И. Почему?
С. Прежде всего потому, что человек хочет стать художником из-за потребности найти себя. Каждый писатель пытается найти себя в своих персонажах, во всем, что пишет.
И. Значит, он пишет для себя?
С. Да. Безусловно.
И. Отдаете ли вы себе отчет в том, что у вашего романа будут читатели?
С. Я знаю, многих людей так или иначе волнуют примерно те же проблемы, что и меня, и они будут рады прочесть книгу, чтобы найти ответ — если только его вообще можно найти.
И. Если писателю не удается найти ответ, то, видимо, для читателей все же есть польза от его бесплодных усилий?
С. В том-то и дело. Несомненно. Не помню, говорил ли я вам о чувстве, которое испытываю уже много лет. В нынешнем обществе нет могущественной религии, нет четкого разделения на классы; люди боятся огромной организации, в которой они лишь маленькие частицы, поэтому, читая некоторые романы, они как бы подглядывают в замочную скважину за соседом: есть ли и у него тот же комплекс неполноценности, те же пороки, испытывает ли он те же искушения? Вот что они ищут в произведениях искусства. Я считаю, что сегодня многие люди ощущают тревогу, пытаются понять себя.
Сейчас очень мало литературных произведений, похожих на те, что писал, к примеру, Анатоль Франс: спокойные, элегантные, утешающие. Напротив, сегодня люди требуют сочинений более сложных, авторы которых пытаются проникнуть в самые сокровенные тайники человеческой натуры. Понимаете, что я хочу сказать?
И. Кажется, да. Вы хотите сказать, это происходит не только потому, что сегодня мы лучше разбираемся в психологии, но и потому, что гораздо больший круг читателей нуждается в беллетристике такого рода?
С. Да. Пятьдесят лет назад рядовой человек не разбирался во многих проблемах своего времени. Но тогда он мог найти ответы на многие вопросы. Теперь же он их не находит.
И. С год назад мы с вами слышали, как некий критик требовал, чтобы современный роман возвратился к романтическому стилю XIX века.
С. По-моему, это невозможно, совершенно невозможно. (Пауза.) Мы ведь живем в такое время, когда писатель достаточно свободен и может попытаться изобразить персонажи с наибольшей полнотой и завершенностью. Можно, к примеру, показать любовь как прелестную историю — описать первые десять месяцев двух влюбленных, как это делалось прежде. Можно сочинить историю другого рода: он и она начинают скучать — это литература конца прошлого века. И наконец, обладая достаточной свободой, чтобы пойти еще дальше, вы изображаете, как пятидесятилетний человек стремится переиначить свою жизнь, как ревнует его жена и как относятся ко всему этому их дети, — вот вам третья история. Так вот, наша история — третья. Мы не прерываем повествование ни на свадьбе героев, ни когда они начинают скучать, мы идем до конца.
И. Кстати, я часто слышу, как люди говорят о жестокости в современном романе. Я полностью с этим согласен и хотел бы вас спросить, почему вы пишете о ней?
С. Мы привыкли видеть людей, доведенных до предела.
И. Отсюда и жестокость?
С. Более или менее. (Пауза.) Мы больше не рассматриваем человека с точки зрения некоторых философов, долгое время наблюдавших его с той позиции, что бог существует и что человек — это венец творения. Мы не считаем человека венцом творения. Мы вплотную изучаем его. Впрочем, некоторые читатели предпочли бы успокоительные романы: там им предложат оптимистическое изображение человеческой натуры. Это невозможно.
И. Стало быть, читатели интересуют вас, поскольку им нужен роман для изучения своих проблем? А ваша роль заключается в том, чтобы заглянуть в себя и…
С. Вот именно. Но художнику недостаточно заглянуть в себя, он должен заглянуть в других, опираясь при этом на свой опыт. Он пишет с сочувствием, потому что знает, что другие похожи на него.
И. Если бы читателей не было, вы все равно писали бы?
С. Разумеется. Когда я начинал писать, я не думал, что мои книги будут продаваться. Точнее, когда я начинал писать, я сочинял коммерческие тексты — рассказы для журналов и прочее в этом духе, сочинял, чтобы заработать на жизнь, но писательством я это не называл. И тем не менее каждое утро я понемногу писал для себя, меньше всего думая о том, что это когда-либо будет опубликовано.
И. Вы, безусловно, обладаете достаточным опытом в том, что называете «коммерческой» литературой. В чем разница между ней и литературой «некоммерческой»?
С. Я называю «коммерческими» все произведения, причем не только в литературе, но и в музыке, живописи, скульптуре — во всех искусствах, — которые специально создаются или для конкретного читателя, или для определенного вида публикации, или для какой-то серии произведений. Конечно, коммерческая литература очень разнородна по уровню. Попадаются вещи просто скверные, а попадаются и очень хорошие. Произведения, издающиеся в серии «Книга месяца», например, относятся к коммерческой литературе, однако среди них бывают просто превосходные книги, почти художественные произведения. Не совсем, но близкие к тому. То же можно сказать и о журналах; там тоже встречаются отличные вещи. Но произведениями искусства их можно назвать очень редко: нельзя создать произведение искусства, имея целью удовлетворить какую-то определенную категорию читателей.
И. Но как это отражается на книге? В качестве автора вы знаете, что роман предназначен, скажем, для определенного рынка; но в чем увидит разницу читатель?
С. Основное различие заключается в уступках. Создавая коммерческое произведение, всегда приходится идти на уступки.
И. Говоря, например, что жизнь спокойна и приятна?
С. В нравственном плане — тоже. Это, быть может, самое важное. Нельзя создать коммерческое произведение, не придерживаясь определенных правил. Они есть везде — в Голливуде, на телевидении, на радио. Вот сейчас у нас есть очень хорошая телевизионная программа. По ней демонстрируют хорошие пьесы. Два первых акта всегда великолепны. Они оставляют впечатление чего-то совершенно нового и сильного, но в конце делается уступка. Это не обязательно счастливый конец; просто все подгоняется под какую-то определенную мораль или философию. Все четко обрисованные персонажи на протяжении последних десяти минут полностью меняются.
И. В ваших «некоммерческих» романах у вас нет необходимости идти на уступки?
С. Я никогда этого не делаю, никогда. В противном случае я не писал бы. Это слишком мучительно, разве что ты готов на все.
И. Вы показывали мне большие конверты, на которых всегда начинаете писать свои романы. Сколько времени вы сознательно обдумываете план романа, прежде чем начинаете писать?
С. Как вы заметили, здесь нужно различать работу сознательную и бессознательную. У меня всегда есть в голове две-три темы — это еще не романы и даже не замыслы. Я не думаю о том, смогут ли они послужить мне при создании романа. Скорее, это нечто такое, что беспокоит меня. За два дня до того, как усесться писать, я уже сознательно выбираю одну из этих тем. Но прежде чем ее выбрать, я должен найти атмосферу. Сегодня, к примеру, пасмурно. Такая погода может напомнить мне весну в маленьком итальянском городке, или где-нибудь во французской провинции, или в Аризоне, потом у меня в голове постепенно рождается маленький мир, в котором живут несколько персонажей. Они частично представляют собой знакомых мне людей, а частично вымышлены. Это как бы смесь тех и других. И вот идея понемногу начинает выкристаллизовываться, а связанная с этими людьми проблема дает мне роман.
И. Все это происходит в течение нескольких дней?
С. Да, нескольких. Начав, я не могу очень долго ждать; на следующий день запасаюсь конвертом, телефонным справочником, откуда беру имена, и картой города — чтобы точно видеть, где происходят события. И дня через два приступаю. Начало работы у меня всегда протекает одинаково — я словно решаю геометрическую задачу: даны такой-то мужчина и такая-то женщина в таком-то окружении. Что может с ними произойти такого, что заставит их раскрыться до конца? Так ставится вопрос. Иногда бывает достаточно незначительного происшествия, пустяка, чтобы изменить всю их жизнь. И затем я пишу роман, главу за главой.
И. А что вы записываете на конверте, задумывая роман? Набросок сюжета?
С. Нет, что вы. Я никогда заранее не знаю, что произойдет в книге. На конверте я записываю лишь имена персонажей, их возраст, фамилии. Понятия не имею, что произойдет с ними дальше. В противном случае мне было бы неинтересно работать.
И. Когда же события начинают вырисовываться яснее?
С. Накануне первого дня я знаю, что произойдет в первой главе. Затем, день за днем, глава за главой, события разворачиваются. Начав роман, я пишу по главе в день, причем не пропускаю ни одного дня. Мне нужно поддерживать напряжение, следить за ритмом романа. Если, к примеру, я два дня проболею, мне приходится уничтожать написанное. И к этому роману я больше не возвращаюсь.
И. Сочиняя «коммерческие» романы, вы работали по такому же методу?
С. Нет, отнюдь. Когда я работал над «коммерческим» романом, я думал о кем, лишь когда писал. Но сейчас, когда я пишу роман, я ни с кем не вижусь, не разговариваю, не отвечаю на телефонные звонки — живу буквально как монах. Весь день я — один из моих персонажей, я ощущаю все, что ощущает он.
И. Вы чувствуете себя одним и тем же персонажем в течение всей работы над романом?
С. Всегда: в большинстве моих романов описывается все, что происходит вокруг главного героя. Других персонажей я даю так, как видит их он. Я должен влезть в его шкуру. Через пять-шесть дней это становится почти невыносимым. Вот вам одна из причин, почему мои романы так коротки; через одиннадцать дней я больше не могу… это невозможно. Мне нужно… Это физически тяжело. Я слишком устаю.
И. Понимаю. Особенно если вы доводите главного героя до предела.
С. Да, да.
И. И вы играете его роль, вы…
С. Да, и это ужасно. Вот почему, прежде чем начать роман — может быть, это покажется нелепым, но это так, — обычно за несколько дней до качала я устраиваюсь таким образом, чтобы в течение одиннадцати дней ни с кем не встречаться. Затем вызываю врача. Он измеряет мне давление и осматривает меня. Потом говорит: «Порядок!»
И. К бою готов!
С. Точно. Я ведь должен быть уверен, что выдержу эти одиннадцать дней.
И. А через одиннадцать дней врач приходит снова?
С. Обычно да.
И. По собственной инициативе или по вашей?
С. По собственной.
И. И что он находит?
С. Чаще всего, что давление упало.
И. Что он думает по этому поводу? Это нормально?
С. Считает, что нормально, но часто так делать вредно.
И. Он вас ограничивает?
С. Да. Несколько раз он говорил: «Ладно, но после этого романа два месяца не работайте». Вчера, например, спросил: «Сколько романов вы хотите написать до летнего отдыха?» Я ответил: «Два». «Согласен», — сказал он.
И. Теперь мне хотелось бы спросить вот о чем: не изменились ли со временем взгляды, которые вы высказывали в своих книгах?
С. Это заметил не я, а некоторые французские критики. Всю свою жизнь — литературную жизнь, если можно так выразиться, — я ставил в своих романах определенные проблемы и примерно каждые десять лет возвращался к ним, рассматривая уже под другим углом зрения. У меня сложилось впечатление, что ответа я, вероятно, не найду никогда. К некоторым проблемам я возвращался более пяти раз.
И. И чувствуете, что вернетесь еще?
С. Да, вернусь. С другой стороны, есть проблемы — если их можно так назвать, — к которым я наверняка никогда не вернусь, поскольку мне кажется, что с ними я покончил. Они меня больше не интересуют.
И. Назовите какие-либо проблемы, к которым вы уже обращались и думаете обратиться снова.
С. Одна из них — она преследует меня настойчивее других — это проблема взаимопонимания. Я говорю о взаимопонимании между двумя людьми. Нас на земле бог знает сколько миллионов, и, однако, взаимопонимание, полное взаимопонимание между двумя из нас невозможно. Вот, по-моему, одна из самых больших трагедий нашего мира. Когда я был маленьким, это меня ужасало. Я чуть не выл от горя. У меня появлялось ощущение такого одиночества, такой отчужденности! К этой теме я обращался великое множество раз. Однако я знаю, что она придет ко мне опять. Обязательно придет.
И. А другие?
С. Еще можно назвать тему бегства. В течение двух дней полностью изменить свою жизнь: уйти, не беспокоясь о том, что существовало раньше. Понимаете, что я хочу сказать?
И. Начать все скачала?
С. Даже не начинать сначала. Уйти в никуда.
И. Понятно. Затронете ли вы одну из этих тем в вашем будущем романе? Или я не должен об этом спрашивать?
С. Одну из них — в какой-то мере. Это будет что-то об отце и ребенке, о двух поколениях, о человеке, входящем в жизнь, и человеке, который из нее уходит. Не совсем так, но пока я вижу все это не настолько отчетливо, чтобы говорить подробнее.
И. Эта тема может быть связана с отсутствием взаимопонимания?
С. Конечно, это другой аспект той же проблемы.
И. А к каким темам вы не намерены больше обращаться?
С. Думаю, что одна из них — это тема распада единства; под единством я подразумеваю семью.
И. Вы часто затрагивали эту тему?
С. Раза два-три, может быть, больше.
И. В романе «Педигри»?
С. Да, в «Педигри» она присутствует. Если бы мне пришлось выбирать, какую из написанных книг оставить, «Педигри» я бы не выбрал.
И. А какую?
С. Будущую.
И. А потом следующую?
С. В том-то и дело. Всегда ждешь следующую. Понимаете, я чувствую, что еще далек от цели, даже с технической точки зрения.
И. Если отставить в сторону будущие книги, какой из опубликованных романов вы сохранили бы?
С. Никакой. Когда роман заканчивается, у меня нет чувства, что он удался. Я не отчаиваюсь, но отдаю себе в этом отчет — и хочу попробовать снова. Но тут есть одна деталь: хоть я и отношусь ко всем романам одинаково, все же какая-то градация существует. После серии из пяти-шести книг появляется — я не люблю слова «прогресс», — мне кажется, что появляется прогресс. Мне также кажется, что написана она лучше. Да и среди этих пяти-шести романов какой-нибудь один я предпочитаю другим.
И. Какой из опубликованных вами романов вы предпочли бы?
С. «Братья Рико». Эта история могла бы быть написана не про гангстера, а про какого-нибудь всем нам знакомого кассира из банка или школьного учителя.
И. Вы имеете в виду ситуацию с человеком, которому угрожают и который делает все возможное, чтобы сохранить свое положение?
С. Верно. Человека, желающего властвовать в маленьком обществе, в котором он живет. Человека, который пожертвует всем, чтобы остаться на своем месте. Он может быть очень честным, но ему пришлось приложить столько усилий, чтобы добиться своего положения, что отказаться от него он уже не в силах.
И. Мне нравится простота, с которой достигнут такой эффект.
С. Я старался написать его очень, очень просто. И заметьте, в нем нет ни одной «литературной» фразы. Он написан словно бы для детей.
И. Вы упоминали о том, что ищете атмосферу, когда задумываете роман.
С. Под «атмосферой» я понимаю нечто вроде «поэтической обстановки». Вам ясно, что я хочу этим сказать?
И. Это род умонастроения?
С. Да. И вместе с умонастроением начинает работать мысль, появляются подробности. Вначале это почти как музыкальная тема.
И. И тут же нужно обязательно определиться географически?
С. Совсем нет. Для меня главное — атмосфера, поскольку я пробую — и, по-моему, пока безуспешно, потому что это обнаружили бы критики, — я попытался поступать с прозой, с романом так, как обычно поступают с поэзией. Я хочу сказать, что пытаюсь проникнуть по ту сторону конкретных и понятных идей и исследовать человека, а не звучание слов, как это пробовали делать в поэтических романах начала века. Я не могу объяснить как… в общем, я пробую сообщить в моих романах нечто, чего впрямую не выразишь. Понимаете, что я хочу сказать? Несколько дней назад я прочел слова любимого мной Т. С. Элиота, он утверждает, что в произведениях одного типа поэзия необходима, в других же — нет: все зависит от сюжета. Я так не думаю. Я полагаю, что одну и ту же скрытую идею можно донести с помощью самых разных сюжетов. Если ваше видение мира устроено определенным образом, вы вкладываете поэзию во все. Но, вероятно, только я сам считаю, что нечто подобное есть у меня в книгах.
И. Вы уже выражали желание написать «чистый» роман. Скажите, вы его имели в виду, когда упоминали о необходимости выбрасывать «литературные» слова и фразы, или же он должен включать и поэзию, о которой вы только что говорили?
С. «Чистый» роман станет тем, чем должен быть роман. Я хочу сказать, что ему не придется обучать читателей или заменять для них газету. В «чистом» романе вы не описываете на шестидесяти страницах юг Аризоны или какую-либо европейскую страну. Только действие и все то, что составляет его неотъемлемую часть. На сегодня моя концепция романа заключается в том, чтобы перенести правила трагедии на романическую форму. Я считаю, что сегодняшний роман — это то же, что трагедия в древности.
И. Важен ли объем произведения? Входит ли он каким-то образом в ваше представление о «чистом» романе?
С. Конечно. Может показаться, что это мелочь, но я думаю, что объем важен — важен по той же причине, по которой трагедия должна укладываться в один спектакль. Я считаю, что «чистый» роман слишком насыщен для того, чтобы человек мог прервать чтение на середине и продолжить его назавтра.
И. Поскольку телевидение, кино и журналы находятся во власти упомянутых вами определенных моральных канонов, то, насколько я понял, тот, кто пишет чистый роман, обязан писать свободно. Что вы можете сказать о переработке ваших книг для кино и радио?
С. Для нынешних писателей это очень важный вопрос: свобода творчества дает возможность сохранять независимость. Вы спрашивали, меняю ли я что-нибудь в своих романах по коммерческим соображениям. Я ответил отрицательно. Однако следовало оговориться, что это без учета радио, телевидения и кино.
И. Однажды вы мне сказали, что Андре Жид дал вам отличный практический совет относительно одного из романов. Как вы считаете, он в принципе повлиял на ваше творчество?
С. Не думаю. Вообще, с Жидом получилось любопытно. В 1936 году мой издатель сказал, что хочет пригласить нас на коктейль и познакомить, поскольку Жид заявил, что читал мои романы и хотел бы со мной встретиться. Я пошел на этот коктейль, где Жид расспрашивал меня часа два. После этого я виделся с ним неоднократно, он писал мне почти каждый месяц, иногда даже чаще, до самой своей смерти и все время задавал вопросы. Бывая у него, я всегда видел свои книги с таким количеством пометок на полях, что это были уже скорее сочинения Жида, а не Сименона. Об этих пометках я из-за своей робости у него не спрашивал. А теперь уже и не спрошу.
И. Какие вопросы он задавал вам чаще всего?
С. Он спрашивал обо всем, но особенно о технике… мне придется употребить слово, которое представляется мне претенциозным… созидания. Похоже, я понял, почему это его занимало. Мне кажется, что всю жизнь Жид мечтал быть скорее созидателем, чем моралистом и философом. Я был его полной противоположностью, именно это его и привлекало. Пятью годами раньше у меня произошло то же самое с графом Кайзерлингом. Он написал мне в том же духе, что и Жид. Пригласил к себе в Дармштадт, Я поехал, и он трое суток задавал мне вопросы. Он приезжал ко мне в Париж, опять задавал вопросы и комментировал каждую мою книгу. Все по той же причине. Кайзерлинг называл меня «глупым гением».
И. Я вспоминаю, как однажды вы мне рассказали, что вам случалось вставлять в ваши «коммерческие» романы «некоммерческий» отрывок или даже главу.
С. Да, для практики.
И. В чем эта часть отличалась от остальной книги?
С. В такой главе вместо того, чтобы просто рассказывать историю, я пытался ввести третье измерение — не обязательно во всю главу, а, к примеру, придать его чему-нибудь конкретному — комнате, стулу. Это проще объяснить в терминах живописи.
И. Каким образом?
С. Дело в придании весомости. Коммерческий художник пишет плоско: его картину можно проткнуть пальцем. У настоящего художника не так: например, яблоко, написанное Сезанном, весомо. Три мазка — и яблоко наливается соком. Я пытался придать моим словам ту же весомость, какую Сезанн придавал яблоку. Вот почему я почти всегда употребляю конкретные слова. Пытаюсь избегать слов абстрактных, поэтических, таких, как, например «сумерки». Это очень мило, но ничего не дает. Понимаете? Чтобы не было мазков, которые ничего не добавляли бы в третье измерение. Кстати, я убежден: то, что критики называют моей «атмосферой», есть не что иное, как импрессионизм в литературе. Мое детство прошло в эпоху импрессионистов, я всегда посещал музеи и выставки. Там-то я и приобрел определенную восприимчивость. Я стал одержим импрессионистами.
И. Вы когда-нибудь диктовали роман — «коммерческий» или любой другой?
С. Нет. Я — кустарь, мне необходимо работать собственными руками. Мне хотелось бы составлять роман из кусочков дерева. Хотелось бы делать персонажи весомыми, трехмерными. И хотелось бы создавать образ человека, в котором каждый, хорошенько всмотревшись, отыщет свои собственные проблемы. Потому-то я и говорю о поэзии: моя цель больше походит на цель поэта, нежели романиста. У моих персонажей есть профессия, есть свои особенности; всегда известен их возраст, семейное положение и так далее. Я пытаюсь сделать каждый персонаж тяжелым, как статуя, хочу, чтоб он был братом всех людей на земле. (Пауза.) И мне доставляют радость письма, которые я получаю. В них никогда не говорится о красоте моего стиля; письма, которые ко мне приходят, человек пишет своему врачу или психоаналитику. В них содержится примерно вот что: «Вы меня понимаете. Я так часто нахожу себя в ваших романах». Затем следуют страницы откровений, причем речь тут не идет о людях слабоумных. Конечно, попадаются и такие, но большинство, напротив, люди, которые… Бывают даже люди с положением. Это меня удивляет.
И. Какая книга или автор произвели на вас особенное впечатление в молодости?
С. Сильнее всех меня поразил, вероятно, Гоголь. И, разумеется, Достоевский, но меньше, чем Гоголь.
И. Как вам кажется, почему вас заинтересовал Гоголь?
С. Потому что его персонажи — обычные люди, которые в то же время обладают тем, что я только что назвал третьим измерением. Они все окружены поэтическим ореолом. Но не таким, как у Оскара Уайльда, — у Гоголя поэзия присутствует совершенно естественно, примерно так же, как у Конрада. Каждый персонаж весом словно скульптура, — настолько он тяжел и насыщен.
И. Достоевский сказал, что он сам и некоторые его друзья-литераторы вышли из гоголевской «Шинели», я вижу, вы можете сказать о себе то же самое.
С. Да. Гоголь. И Достоевский.
И. Как-то мы с вами обсуждали один судебный процесс, имевший место несколько лет назад, и вы сказали, что часто с интересом следите за газетными материалами такого рода. Потом добавили: «Из этого я когда-нибудь, возможно, сделаю роман». Такое у вас случалось?
С. Да.
И. Вы делаете из таких сведений подборки?
С. Нет. Я говорю, что могу когда-нибудь это использовать, потом забываю, а через несколько лет случай всплывает у меня в памяти. Подборок я не делаю.
И. В чем, по вашему мнению, принципиальная разница, если таковая существует, между вашими детективными романами, такими, как только что законченный роман о Мегрэ, и более серьезными книгами?
С. Точно такая же, как между картиной художника и эскизом, который он сделал для своего удовольствия, или для друзей, или просто как набросок.
И. В романах о Мегрэ вы наблюдаете персонаж только с точки зрения сыщика?
С. Да. Мегрэ не может влезть в шкуру персонажа. Он верит, объясняет и понимает, но он не может придать персонажу вес, какой тот имел бы в моем романе другого рода.
И. Следовательно, в течение тех одиннадцати дней, что вы пишете роман о Мегрэ, давление у вас особенно не скачет?
С. Нет. Очень незначительно.
И. Вы не доводите вашего детектива до крайности?
С. В этом-то все и дело, И я не испытываю ничего, кроме усталости после стольких часов сидения за машинкой. Ничего больше.
И. Еще один вопрос, если позволите. Заставляли ли вас критические статьи в печати сознательно изменить манеру письма? После того, что вы сказали, думаю, что нет.
С. Никогда. (Пауза. Он опускает глаза.) Я очень хорошо знаю, как я хочу писать, и буду писать именно так. Критики же двадцать лет твердят одно и то же: «Пора Сименону написать большой роман, в котором было бы двадцать-тридцать персонажей». Они не понимают. Я никогда не напишу большого романа. Мой большой роман — это мозаика из моих маленьких романов. (Он поднимает глаза.) Понимаете?
1967
«Я считаю, что счастья, как такового, нет. Существует лишь некое равновесие, более или менее устойчивое. У каждого из нас бывают периоды устойчивого равновесия, а потом оно нарушается. Обычно счастьем мы называем то, что уже пережили… реже — то, что переживаем сейчас…»
(Из интервью Жоржа Сименона с Андре Парино, окт. — ноябрь 1955)
Итак, счастье случается лишь «периодами», утверждает Жорж Сименон. Не знаем, согласится ли с ним читатель, но герои его книг, похоже, разделяют точку зрения своего создателя. Их счастье пугливо и хрупко, и удержать его очень трудно. Появление Мартины резко нарушает размеренное течение жизни доктора Алавуана из «Письма следователю», его преследует чувство, выходящее за рамки доступного человеку. «Я сознавал, — признается Алавуан, — произошло чудо, но оно не может длиться вечно, и надеяться на это никаких оснований». Обрывается жизнь Мартины — так навсегда пытается сохранить ее для себя Алавуан. Кончает с собой герой другого романа — счастливчик и жизнелюб Большой Боб. «Большой Боб» — роман с явным подтекстом. О чувствах его герои говорят мало, но их привязанность друг к другу глубока и возвышенна. Словно защищая свою любовь, решается на преступление героиня третьего романа — обворожительная, воздушно-неземная Беби. Для нее невыносима атмосфера семьи, в которой для мужа она всего лишь красивая игрушка.
Карвел Коллинз, американский писатель.