По мнению Одри Уильямсон, в «Цезаре» Шоу впервые во весь голос говорит об одиночестве великого человека на вершине его власти. «Я нашел стада и пастбища, людей и города, но не встретил другого Цезаря». Здесь невольно вспоминаются слова, вложенные Шоу много лет спустя в уста его Святой Иоанны, тоже оставшейся в одиночестве:
«Но что значит мое одиночество в сравнении с одиночеством бога?»
В «Цезаре и Клеопатре» читатель встречает характерные для Шоу остроумные диалоги, насыщенные обычными насмешками над глупостью людской, над несовершенством современного общества.
Вот сцена, где во дворец вбегает библиотекарь Теодот и сообщает, что горит Александрийская библиотека, величайшее из семи чудес света. Цезарь не может спасти библиотеку; более того, он хочет отвлечь египтян этим пожаром. Теодоту же он отвечает просто: «Это все?» На упреки библиотекаря в том, что он варвар и не знает цены книге. Цезарь отвечает:
«Теодот, я сам писатель. И я скажу тебе: пусть лучше египтяне живут, а не отрешаются от жизни, зарывшись в книги.
Теодот. Десять поколений сменяются одно другим, и за все это время однажды рождается бессмертная книга.
Цезарь. (непреклонно). Бели она не льстит человечеству, ее сжигает палач.
Теодот. Если не вмешается история, смерть положит тебя рядом с последним из твоих солдат.
Цезарь. Смерть всегда так делает. Я не прошу лучшей могилы.
Теодот. Но ведь это горит память человечества!
Цезарь. Позорная память! Пусть горит».[11]
Используя выражение Цезаря, пьеса эта была из тех, что «не льстили человечеству», во всяком случае, той его части, которой выпало жить на одном острове с драматургом. В прологе бог Ра, оставшись наедине со зрителями, разговаривает с ними весьма и весьма непочтительно:
«Молчание! Умолкните и слушайте меня вы, чопорные маленькие островитяне! Внемлите мне вы, мужчины, что носите на груди своей белый папирус, на котором не начертано ничего (дабы изобличить младенческую невинность мозгов ваших). Слушайте меня вы, женщины, облекающиеся в соблазнительные одежды, вы, скрывающие мысли свои от мужчин, дабы они верили, что вы считаете их сильными и могущественными повелителями, тогда как на самом деле в сердце своем вы знаете, что они неразумные дети… Вы не можете пасть передо мною на колени, распростершись ниц, ибо вы стиснуты в тесные ряды и лишены движения и не видите дальше спины сидящего впереди вас; к тому же ни один из вас не осмелится признать сие достойным и подобающим, пока не увидит, что и все остальные делают то же, — откуда и происходит, что в решительные минуты вы пребываете в бездействии, хотя каждый из вас говорит своему ближнему, что необходимо что-то сделать. Я не требую от вас преклонения, я требую лишь тишины… Внемлите же мне, о вы, принудительно обученные!»
Как неоднократно отмечала английская критика, драму эту отличает великолепие языка. Что касается сцены, то в постановках этой пьесы играли такие корифеи театра, как Лоренс Оливье и Малколм Кин, Вивьен Ли и Пегги Эшкрофт. Еще при жизни Шоу (в 1945 г.) пьесу эту экранизировал продюсер Габриэль Паскаль, венгр по происхождению, предпринявший экранизацию и других пьес Шоу.
Третья «пуританская» пьеса Шоу называлась «Обращение капитана Брассбаунда». Появление ее связано с двумя именами, которые уже мелькали на страницах этой книги. Первое — Каннингэм Грэм, тот самый, который говорил о Шоу как о человеке, первым убежавшем с Трафальгарской площади. У него Шоу позаимствовал обстановку и колорит для своей пьесы, или, как он сам пишет в предисловии, «проявил достаточно ума для того, чтобы украсть пейзажи, окружающую обстановку, атмосферу, географию, знание Востока, удивительных кадиев, негров кру и шейхов, а также глинобитные стены замков из отличной книжки философских путешествий и приключений, озаглавленной «Могреб-эль-Акса». В предисловии Шоу рассказывает и о фантастической фигуре своего друга-социалиста, автора книги о Марокко: «Временами я и сам не верю в его существование. И все-таки он, должно быть, существует на самом деле, потому что я видел его собственными глазами; к тому же я являюсь одним из немногих живых людей, умеющих расшифровывать ту странную азбуку, при помощи которой он пишет свои личные письма. Этот человек имеет и общественную репутацию. Битва на Трафальгарской площади, в которой он лично и физически нападал на цивилизацию, представленную скоплением военных и полицейских сил столицы мира, вряд ли будет забыта более благоразумными ее свидетелями, одним из которых был я». Далее следует юмористическое описание наиболее примечательных черт этой в высшей степени примечательной личности, уже нашедшей однажды отражение в творчестве Шоу («Человек и оружие»):
«Он, должен с сожалением добавить, неисправимый и беззастенчивый денди: такие ботинки, такая шляпа поразили бы самого д’Орсэ. Этой шляпой он приветствовал меня однажды на Риджент-стрит, где я проходил со своей матерью. Она была немедленно заинтригована; последовал такой разговор. «Кто это?» — «Каннингэм Грэм». — «Чепуха! Каннингэм Грэм — один из ваших социалистов, а это был джентльмен».
Второе имя, с которым связано появление этой пьесы, также встречалось на страницах этой книги. Это Эллен Терри. Она была блистательной актрисой, и Шоу в своих обзорах неоднократно писал о ней. Еще чаще он писал ей самой. Переписка их была опубликована задолго до публикации его переписки с другой актрисой — миссис Пэтрик Кэмбл. Шоу признавал, что в дружбе с Эллен Терри он нашел «самое большое вознаграждение, какого только можно ожидать от одаренной, блистательной и прекрасной женщины, чья любовь уже была отдана кому-то другому и чье сердце претерпело тысячи искушений». Для нее Шоу и написал свою третью «пуританскую» пьесу. Вот как он сам рассказывает об этом:
«Пьеса «Обращение капитана Брассбаунда», которая, как и мой «Бланко Поснет», представляет собой отличный религиозный трактат, была написана для Эллен Терри. Когда ее сын Тедди (Гордон Крэйг) произвел на свет первого из своих многочисленных детей, Эллен сказала, что теперь, когда она стала бабушкой, никто больше не будет писать для нее пьес. Я сказал, что я непременно буду, и в результате появился «Капитан Брассбаунд».
Однако повторилась старая история. Роль не понравилась Эллен, она была разочарована. Так случалось уже не раз с пьесами Шоу, и он сам отмечал это вечное, впрочем, вполне объяснимое непонимание между ним и актером, возникавшее при чтении пьесы:
«Теперь, когда даже самые старые актеры-профессионалы, которым все еще трудно признать, что мои пьесы являются пьесами, все же приняли как символ веры ту истину, что я пишу очень хорошие роли, — теперь трудно поверить, что многие актеры и актрисы, которым я предлагал роли, сулившие блестящую возможность стяжать славу, отвергали эти роли как нелепые и несценичные. Ада Реган, Ирвинг, Триз, Мэнсфилд, Уайндхэм, Александер, Фэнни Коулмэн, миссис Кэмбл, Эллен Терри, Сирил Мод, Эллэн Эйнсуорт, Джек Барнс — все поступали так. Они походили на старых итальянских певцов, которым пришлось иметь дело с Вагнером».
На сей раз разочарование Шоу было особенно жестоким, и когда Эллен ответила отказом на предложение играть эту роль, он с горечью написал:
«Я совершенно искренне полагал, что леди Сисили точно для вас создана… Вполне очевидно, что мне в нынешнем театре делать нечего: я должен воспитывать своим пером новое поколение с колыбели — поколение зрителей, актеров и всех прочих, а потом оставить им свои пьесы, чтоб они гробили их, но уже после того, как меня сожгут в крематории».
Что касается Эллен Терри, то она все-таки сыграла роль леди Сисили, и, по свидетельству современников, это была самая обаятельная из женских ролей, созданных актрисами в пьесах Шоу. И дружба его с Эллен Терри осталась нерушимой. Ей же он и сообщил в одном из своих писем в конце августа о том, что к их дружескому союзу присоединилась ирландская миллионерша и что он собирается «омолодить сердце, влюбившись в нее». А еще тремя неделями позже он просил у Эллен совета в отношении женитьбы. Впрочем, об этом стоит рассказать подробнее.
Несмотря на то, что Шоу был чрезвычайно занят и критическими статьями, и пьесами, и политическими памфлетами, и лекциями в Фабианском обществе, он дал согласие стать членом местного муниципалитета Сэн-Панкраса, района, где он жил. Он стал так называемым членом местного управления, а потом — муниципальным советником. На этих должностях он пробыл в общей сложности шесть лет и проявил способности к самой кропотливой повседневной работе, способности, поразившие других членов управления, чаще всего считавших его не более чем эксцентричным литератором Один из членов управления Р. Рэтрэй писал впоследствии об этой деятельности Шоу:
«Он работал в комитете здравоохранения, парламентском комитете, водопроводном комитете и комитете жилищного строительства. Он боролся с домовладельцами в трущобах и содержателями публичных домов (многие из отелей, прилегавших к трем большим вокзалам, были борделями). Он первым ратовал за устройство общественных уборных для женщин. Это была тяжелая кампания. Многие из советников были шокированы предложением Шоу включить женщин в комитет, занимавшийся этой проблемой».
Шоу считал, что заниматься подобной работой — его долг: долг социалиста и сознательного гражданина.
Шоу верил в необходимость претворения своих идей в практическую работу. К тому же эта работа ежедневно приводила его в столкновение с людьми и с проблемами, которые стояли в то время перед рядовым лондонцем. 28 мая 1897 года он писал Эллен Терри:
«Конечно, все это хорошо: мне полезно работать до последней капли сил; и я люблю реальные будни управления с его пыльными документами, с ораторами, проглатывающими «эйч»[12]особенно после этих глупых, нереальных, послушных моде театров; но эта машина — Шоу, все же несовершенна».
Несовершенство «машины» уже сказывалось, потому что работал он нечеловечески много. В письмах к Эллен Терри он перечисляет все виды политической и литературной работы, которыми он занимается одновременно, и список этот выглядит устрашающе. «О Эллен! — восклицает он. — Я вьючная лошадь этого мира, и он лупит нещадно по моим тощим ребрам».
Переутомление дало о себе знать. Однажды на ноге у Шоу из-за туго зашнурованного ботинка образовалось небольшое раздражение, которое затем перешло в некроз кости. Сказалось истощение организма. Полтора года после этого ему пришлось пользоваться костылями. Как ни странно, печальное это обстоятельство привело его к женитьбе. Впрочем, история о том, как Шоу в сорок два года вдруг стал женихом, стоит более подробного рассказа.
Невесту звали Шарлотта Пэйн-Таунзэнд. Она была на год моложе Бернарда Шоу. Ее отец, ирландский адвокат, был женат на богатой англичанке, но, несмотря на свое богатство, Шарлотта была настроена весьма и весьма революционно. По словам Пирсона, у нее было врожденное чувство социальной справедливости…
Ей захотелось войти в среду фабианцев; она предложила, чтобы миссис Уэбб и некоторые избранные фабианцы разделили с ней пребывание в ее загородном доме. Миссис Уэбб ответила на это, что она имеет обыкновение проводить лето где-нибудь на покое в деревне и что два других лидера Фабианского общества, Бернард Шоу и Грэм Уоллес, по обыкновению составляют ей компанию в это время; имеет ли мисс Пэйн-Таунзэнд какие-либо возражения против этого общества? Мисс Пэйн-Таунзэнд не имела никаких возражений против этого; она отправилась в Стрэтфорд Сэнт-Эндрю, увидела Бернарда Шоу, покорила его и была покорена им. 28 августа Шоу сообщил эту новость Эллен Терри:
«К нам присоединилась ирландская миллионерша, у которой хватило ума и характера отвергнуть роль «крупной добычи для кого-то» — роль, явно предназначенную ей господом богом, и мы с большим успехом приобщили ее к своей фабианской семье. Я собираюсь омолодить сердце, влюбившись в нее. Люблю влюбляться, но конечно, в нее, а не в ее миллион; так что уж кому-нибудь другому придется жениться на ней, если только она потерпит кого-нибудь после меня».
В Стрэтфорде Сэнт-Эндрю Шоу по большей части был занят тем, что дописывал «Поживем — увидим», «латал камеры женских велосипедов» и по вечерам читал свои пьесы кружку фабианцев, но он, без сомнения, нашел время для того, чтобы побеседовать с мисс Таунзэнд с глазу на глаз во время долгих велосипедных прогулок по направлению к Ипсуичу и другим местам, а также во время не менее долгих, пользовавшихся такой популярностью у фабианцев пеших прогулок.
Еще через три недели он спрашивал совета у Эллен:
«Жениться ли мне на моей ирландской миллионерше? Она верит в свободу, а не в брак; но я думаю, что смогу одержать над ней верх, и тогда я буду иметь много сотен в месяц просто так, ни за что. Простите ли вы меня за это когда-нибудь в тайниках вашей души, даже несмотря на то, что она нравится мне, а я ей? Нет, не простите».
Назавтра он снова писал Эллен о Шарлотте:
«Она не любит меня по-настоящему. Все дело в том, что она умная женщина. Она знает цену ничем не ограниченной свободе, потому что ей пришлось достаточно натерпеться из-за семейных обязанностей, прежде чем после смерти матери и замужества сестры она осталась совершенно свободной. Мысль о том, чтобы снова связать себя браком, прежде чем она успеет познать что-либо другое — прежде чем она сможет исчерпать до конца свою свободу и власть своих денег, — эта мысль при ее уме кажется ей неимоверно глупой».
Между тем дружба их крепла Шарлотта стала выполнять для Шоу секретарскую работу
В марте Шарлотта отправилась с Уэббами в кругосветное путешествие В Риме она задержалась, пожелав изучить как следует муниципальное правление А здоровье Шоу между тем становилось все хуже Эллен Терри однажды увидела, как он передвигается на костылях по театру «Лицеум», и написала ему «Опасаюсь за вашу ногу. Непременно напишите мисс П. Т., чтоб она приехала ухаживать за вами».
В конце концов Грэм Уоллес все-таки послал в Рим телеграмму, извещавшую о том, что Шоу серьезно болен. Шарлотта немедленно выехала в Лондон Она нашла, что больной Шоу живет просто в нетерпимых условиях. Тогдашнюю комнату его на Фицрой-скуэр довольно подробно описывает Пирсон:
«Он работал в крошечной комнатушке, в которой постоянно царили беспорядок и грязь. Окно он днем и ночью, зимой и летом держал широко открытым, и через него пыль и сажа влетали в комнату, оседая на книгах, мебели, бумагах и разлетаясь еще дальше, когда кто-нибудь пытался вытереть их. На столе его были хаотически нагромождены различные предметы: кучи писем, страницы рукописей, книги, конверты, чистая бумага, перья, чернильницы, журналы, масло, сахар, яблоки, ножи, вилки, ложки, по временам — недопитая чашка какао и недоеденная каша на тарелке, кастрюлька и еще десяток других предметов, и все свалено в кучу и покрыто пылью, потому что до бумаг его не разрешено было дотрагиваться. Стол, машинка и деревянное кресло, в котором он сидел, почти целиком заполняли комнатку, так что посетитель был вынужден пробираться в ней бочком, как краб. Время от времени он затевал генеральную уборку, требовавшую двух дней напряженного труда. Это доставляло ему удовольствие, так же как другим доставляет удовольствие покопаться день-два в саду, потому что мозг его в это время отдыхал, хотя спина уставала, а лицо и руки покрывались грязью. В довершение он всегда находил при этом какой-нибудь забытый чек, что вознаграждало его за труд. Одной из причин этого устрашающего нагромождения хлама был его способ обращения с литературой. «Одеваясь и раздеваясь, я всегда читаю. Книга лежит на столе открытой. Я никогда не закрываю ее, а просто кладу поверх новую, еще не кончив читать первую. Через несколько месяцев она оказывается погребенной под горой других книг, и все книги моей библиотеки отличаются тем, что в них есть страница, покрытая пылью или сажей нашего квартала».
По существу, за несколько лет он практически приучил себя к обстановке, изменить которую мог только заряд взрывчатки:
«Во всем, что касается внешности, я давно уже примирился с пылью, и грязью, и убожеством обстановки; если бы семь горничных с семью швабрами в течение полувека скребли мою берлогу, то и это не произвело бы в ней сколько-нибудь заметной перемены».
В этой грязной, захламленной комнате на Фицрой-скуэр, 29 и нашла его Шарлотта по возвращении из Рима. Он был измучен работой и болью в незаживавшей ноге, лишь изредка передвигался по комнате, да и то только на костылях. Она заявила, что если он хочет остаться жив, он должен немедленно отказаться от этих губительных привычек. И что он должен переехать в ее загородный дом. В таком случае, заявил Шоу, они должны пожениться, И они поженились.
Брак был оформлен в регистратуре на Стрэнде 1 июня 1898 года, без всякой религиозной церемонии. Шарлотта сама сделала все необходимые приготовления, позаботилась о кольцах и разрешении. На церемонии Шоу был одет в свой старый сюртук, который был так протерт костылями, что почти превратился в лохмотья. Свидетелями были Грэм Уоллес и Генри Солт, оба безупречно одетые. «Регистратору в голову не могло прийти, что я и есть жених, — рассказывал впоследствии Шоу. — Он принял меня за одного из нищих, которые неизменно сопровождают все свадебные процессии. Высокий, чуть не двухметрового роста, Уоллес столь бесспорно казался героем торжества, что чиновник уже готов был зарегистрировать его с моей нареченной. Однако Уоллес, решив, что произносимая формула слишком ответственна для простого свидетеля, в последний момент поколебался и уступил мне поле боя».
Молодожены отправились в загородный дом Шарлотты. Необычными были не только бракосочетание, но и медовый месяц.
«У моей жены был восхитительный медовый месяц, — записал Шоу 10 июля. — Сперва ей приходилось нянчиться с моей ногой, а позавчера, когда я уже так хорошо пошел на поправку, я упал и сломал левую руку у запястья».
Выздоровление затянулось. По возвращении с курорта выздоравливающий Шоу решил прокатиться на велосипеде, правя одной здоровой рукой, и, конечно, упал, вывихнув при этом лодыжку. Врачи, не зная, как помочь ему, стали винить во всем диету. Сам неунывающий больной писал об этом осложнении: