Я ему как врезал по башке!
— Ты чего, козел, за свою шкуру дрожишь? А ну вытри сопли!
Он как-то не ожидал такого поворота, собрался весь, нахмурился.
— Прибереги силы, они нам еще понадобятся!
Вот так я ему сказал. Как отрезал, значит… А самому плохо было, да… Жара… Все мысли — только о глотке воды… Ну вот, представьте: если с утра вы не позавтракали, даже чашку чая не выпили, и целый день по жаре, то к вечеру, естественно, с ног валитесь. А мы еще и сидели на корточках, — ноги затекли, ну аж до боли… Ни шелохнуться, ни свежего воздуха глотнуть… В горле все пересыхает, ноги затекают, время кажется бесконечным.
Следующая ночь была такой ужасной… Невозможно вам даже описать… Утром я понял, что во рту у меня вообще сухо… Ну, как в пустыне. Даже рот с трудом открывался… Язык какой-то неживой стал, а слюна пересохла. Белая, густая, как сметана; даже не слюна, а черт знает что… Вам операцию никогда не делали? Если да, то вы меня поймете. Помните ощущения, когда после наркоза открываешь глаза, — а во рту такая гадость! Сухость и какие-то сгустки слюны, — так противно… Я давай глазами шарить по полу, вижу — пожеванная жвачка валяется, присохла к полу. Я ее отодрал, в рот засунул и принялся жевать. Чтобы железы заработали, чтобы рот увлажнить как-то.
Но слюна-то уже не вырабатывалась. Нет слюны, и все! Я этой жвачкой весь рот обцарапал, никогда не думал, что такое бывает!
А потом третий день начался. С утра напряжение росло, как перед грозой. Тучи сгущаются, что-то в воздухе собирается…
Я понял, что сегодня — день исхода. Не знаю, каким он будет, но сегодня все должно было решиться. Люди уже начинали умирать — без воды и воздуха; боевики стали собираться — переодевались в обычную одежду, как-то нервничали, туда-сюда бегали… А к полудню их вообще почти не стало видно. Несколько человек держали спортзал под контролем, а остальные просто исчезли из виду. Вообще — представьте! — боевики все как испарились! У меня такой мандраж начался. Было же понятно, что, раз террористы готовы к чему-то, пора и нам приготовиться.
И вдруг — взрыв! Как землетрясение! Такое ощущение, что земля под нами закачалась и разверзлась. Все шатается… Дым… Крики… Очки мои слетели — видимо, от взрыва их вообще разнесло на осколки… Ничего не вижу, перед глазами темно! Я давай Казбека искать: руками шарю вокруг, кричу — не отзывается! Все вокруг орут, пыль, дым… Ад, настоящий ад… Бегаю, как ненормальный:
— Казбек, Казбек!
Понимаю, что, раз не отзывается, значит, уже вперед рванул. Он вообще парень решительный. Раз в момент взрыва у окна сидел, значит, думаю, успел выскочить. Пока я бегаю, слышу: что-то опять сверху падает, горит… Какой-то пожар начался… Тут или выпрыгивать из окна, или оставаться под обломками. Я и рванул. Ничего не вижу без очков, кругом все расплывается, темень какая-то…
А я… Верите? Видел свет в конце туннеля и бежал на него. Свет меня и вел вперед. Я раньше думал, что это все байки — про свет в конце тоннеля там и все такое. А тут реально — свет. Я бежал и… Бежал и вдруг… Эти руки (резко замолкает)… Я не люблю об этом вспоминать. Не по себе делается. Но что я мог сделать? (Замолкает.)
Когда я бежал, чьи-то руки схватили меня за ноги и… Я упал. Чьи-то окровавленные руки держали меня за брючину и не отпускали. Мертвой хваткой. Лица я не видел, все было под обломками. Я только слышал голос:
— Помогите, помогите…
Не знаю даже, взрослый или ребенок это был? Наверное, все-таки взрослый: такая силища! Схватил за ногу и, как бульдог, держит. Моя брючина для него последней надеждой была. Терять ему было нечего. Чего он хотел? Спастись? Или не хотел один умирать?
Не знаю, но… Все уже падало, горело… Ад, просто ад!.. Если бы я стал этого человека вытаскивать, я бы остался с ним, в том аду. Оттуда не возвращаются. Я дернул изо всей силы ногой, сбросил его впившиеся пальцы и побежал вперед.
Я не хотел умирать. Пусть простит мне Бог, что я побежал дальше.
Эти руки мне до сих пор снятся… Я бегу, а они хватают меня за ноги и не дают бежать, и… Я падаю и начинаю гореть.
А сколько живых было, когда пожар только начинался… Кошмар! Настоящий ковер из тел и тянущихся рук. Весь спортзал стонал!.. Клянусь вам, там столько еще людей живы были! Они ждали помощи, спасения… Но пожар никто не тушил… Они заживо горели…
Продолжалась стрельба, взрывы — какие-то мощные взрывы… Может, стреляли из чего-то тяжелого? Из гранатометов там или танков. Я ничего не видел, я только слышал и чувствовал.
Когда я подбежал к окну, то увидел, как с внешней стороны, облокотившись о стену, полулежал спецназовец. Он помогал детям выпрыгивать из окна. Мне показалось, что ноги у него были перебиты, он уже не мог никуда отойти, а может, уже и не хотел никуда уходить. Он был под перекрестным огнем. Наверное, его потом убили…
А кроме этого спецназовца, я не видел других таких, которые рисковали собой. И в школу они не забегали. В основном только стреляли.
Я до сих пор думаю: мог ли я кого-то спасти? Нет, не мог. Слепой как крот, я бы увяз там… Но до сих пор у меня перед глазами эти тянущиеся руки… А я их сбросил с себя и побежал дальше… Я не знаю, как правильно надо было поступить. Вытащить его? Или надо было спасать себя… Я не знаю, но эти стоны, эти руки снятся мне до сих пор. Все они заживо сгорят. Таков был исход…»
Амран, заложник.
«Бегала по больницам, как ненормальная, кричала: «Моего мальчика не видели? Где мой мальчик?» Я обошла все больницы минимум раз пять, приглядывалась к каждому ребенку, к каждому… Я помню один день… Шел ливневый дождь… Небо было серым, нависшим прямо над головой, гремела гроза, выл ветер… Я вся промокла, вода стекала по платью в туфли… Я так замерзла, что у меня начался озноб: зубы стучат, лоб горит, падаю с ног…
Казалось, что пришел конец света: я потеряла своего ребенка, его нет среди живых, и это небо… этот дождь… они сказали, где его нужно искать…
Я больше не живу. Я существую. Что-то делаю, хожу на работу, принимаю пациентов, заполняю истории болезни, и всегда — всегда! — мысли о нем. Они не покидают меня никогда, ни-ког-да…
О том, что его нет… О том, какой он… Я без него не могу! Такая тоска: так хочется увидеть его, дотронуться до него… Невыносимая тоска!.. И вот я представляю его, вспоминаю, — сердце наполняется светом и радостью. Мои мысли воскрешают его, а реальность убивает… И так хочется, чтобы он вдруг ожил, мой мальчик.
Знаете, иногда мне кажется, что со мной все нормально, а иногда — что я уже сошла с ума… Понимаете… Я хочу клонировать его! Сделать точную его копию!
Ко мне приезжала журналистка одна, все расспрашивала, расспрашивала… А потом обсмеяла меня в своей газете: вот, мол, одна мать совсем сошла с ума — хочет клонировать своего убитого в теракте мальчика. И так сочувственно, так осторожно — выставила меня свихнувшейся… Она ничего не понимает в том, что такое клонирование… Она же журналист… А я — врач. Я человек науки. Я очень хорошо понимаю технологию клонирования. Это наука будущего, вот увидите. Десять лет назад что писали об искусственном оплодотворении? Что это бред, сатанизм! Как такое возможно! А что сегодня? Искусственное оплодотворение — обыденность, банальность. Человечество всегда сопротивляется прогрессу…
Вот, смотрите, что я недавно прочла (зачитывает вслух): «Корейские ученые создали клонированный эмбрион человека». Но это ерунда… Есть более существенное, чем это, потому что об удачных экспериментах никто писать не будет. Церковь это осуждает, поэтому все делается тайно. В России клонирование не делают, но научно-исследовательские работы уже ведутся. Пока все это делают нелегально, но придет час, и об этом заговорят вслух.
Во Франции за убийство человека дают четыре года, а за клонирование — восемь, это я по телевизору слышала в «Пяти вечерах с Андреем Малаховым»… Представьте, за убийство — четыре, а за воссоздание убитого, по сути, — вдвое больше. Все боятся этого клонирования, и больше всего — Церковь. Что будет, если человек сам начнет создавать копии умерших? Это же то же воскрешение! Влияние церкви рухнет, потому что зачем тогда ждать второго пришествия, суда и Божьего воскрешения, когда можно сделать это самому? Зачем тогда вообще нужен Бог?
Клонирование — это развитие человеческой мысли. Развитие медицины. Все очень просто: берется клетка умершего, из нее как бы выжимается ядро — это я так, попроще попытаюсь вам объяснить, — а в этом ядре вся информация о человеке, начиная с поверхности кожи, линий на руке и заканчивая его внутренностями, болезнями, характером, привычками… Любая клеточка из костной ткани умершего человека годится… Оттуда ДНК вытягивается и вживляется в женскую яйцеклетку, и всё — зачатие произошло.
Взять бы клеточку Тимошки, клонировать ее и увидеть моего мальчика: заново, с рождения, как он плачет, как улыбается, как учится ходить, как ласкается… Все заново прожить, представляете?
Еще не поздно… У нас времени много… (достает какую-то газету): «В Таиланде ученые пытаются клонировать знаменитого белого слона короля Рамы, умершего сто лет назад…» Сто лет назад! А наши детки погибли совсем недавно, их ДНК совсем свеженькие…»
Алла, мать
«Нам так пить хотелось тогда! И Жорик мой так страдал! Он у меня такой водохлеб! Я ему знаете что говорила: вот выйдем отсюда, я куплю столько бутылок «Кока-колы», столько… столько… Хватит для того, чтобы наполнить целую ванну! «Представь, Жорик, ты будешь купаться в «Кока-коле»! Она будет пузыриться… Такая сладкая… Такая вкусная…» Он так замирал, жмурился от удовольствия и мечтал о ванне с колой… В последний раз я его видела перед началом штурма».
Зифа, мать
«Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь».
«Мы познакомились в гостях, — я зашел к другу на день рождения и увидел там Эмму. Она мне сразу понравилась — худенькая, стеснительная, улыбчивая и — огромные карие глазища. Вроде и взрослая женщина, а улыбается так… обезоруживающе, что ли… ну, точно ребенок… Какие-то случайные столкновения в гостях, слово за слово, так и познакомились. Дальше… так смешно рассказывать… Я ее приглашаю на свидание, смотрю, у нее глаза загораются, и встрече рада безумно, но что-то мучает ее, а сказать — как всегда, стесняется. Потом сам догадался. Она учительница, ее столько людей знают, знают и то, что она разведена и сама воспитывает семилетнюю дочку. Вот она и боялась всяких сплетен, разговоров. Городок-то крохотный, все друг про друга знают… Ну и Кавказ — сами понимаете… Я это когда понял, так растрогался… От ее чистоты… Сам и предложил: бери Карину с собой. Представляете, свидание двух взрослых людей, а рядом — ребенок… Садимся в машину, — Карина на заднем сиденье. Едем в город гулять, — Каринка рядышком. Весь наш зарождающийся роман Карина была рядом.
Конечно, было непросто. Семилетний ребенок — это уже настоящий человек, со своим характером, привычками, обидами…
Чуть что-то не так — «а вот папа…» Я все сглатывал. Больно, конечно, было, но что поделаешь, у ребенка есть живой отец, ей, наверное, тоже нелегко давалось то, что рядом теперь появился новый человек… Да что там, мне кажется, каждый ребенок, растущий без отца, держит в кармане эту козырную карту, припасенную для незнакомцев, вторгающихся в их жизнь, — оп! — а папа-то мой все делал по-другому!
Летом 2002-го, как сейчас помню, мы поехали в аквапарк. Сидим с Эммой на скамейке в тенёчке, наблюдаем за плещущейся в детском бассейне Кариной. Плескается она там, с девчонками «ля-ля-ля», бултыхаются… Вдруг я вижу, как она, рассказывая что-то новой подружке, протягивает руку, показывает на нас, — и представляете, — я не мог поверить! По губам читаю: «А это мои родители!» Год почти — и вот она меня приняла! Родители! Черт возьми, я так гордился! Прошу Эмму: выведай у нее, правда ли она так сказала, или мне показалось. На следующий день Эмка приходит сияющая: «Да, она так и сказала! Но когда я ее об этом спросила, она так засмущалась… И просила тебе об этом не говорить — стесняется…»
Через год после этого мы с Эммой и поженились. Долго, да… Три года романа… И все никак я не был готов, что ли… Нет-нет, не потому, что сомневался в чувствах, — я был уверен в нашей любви, как в самом себе. Эмма тоже задавала мне этот вопрос: почему, говорит, ты так долго все это тянул?.. А я ей так сказал: да потому, что нас не двое, а трое. Ведь если бы Карина так и не приняла меня, ты бы металась меж двух огней. Ничего бы хорошего из этого не вышло. Каринка бы тянула тебя на свою сторону, я — на свою… Разве это жизнь была бы?
Мы поженились в декабре 2003-го… Переехали в мою квартиру, — видите, какая большая… Мы мечтали о своих детях… Так счастливы были… Господи, хорошо, что хотя бы воспоминания у меня никто никогда не сможет отобрать…
С Эммой так легко было… Я таких женщин в своей жизни не встречал… Хотя тоже уже не мальчик, скоро сорок… Она всегда улыбалась. Всегда сияла. Никогда ни одной жалобы. Ни на безденежье, ни на работу, ни на людей — ни-ког-да… Все хорошо, все замечательно, нет проблем, и — улыбка, ее блистательная улыбка… Потрясающая жизнерадостность… Я такую больше никогда не найду…
Что такое любовь? Это такой абстрактный, философский вопрос… А я не люблю рассуждать абстрактно, я не придаю значения словам, фразам… Слова — это фантики, бумажка… Я знаю, что в моей жизни были счастливые несколько лет — те, что Эмка озаряла своей чертовской улыбкой… И знаю, что после 1 сентября этот свет погас… Все выключилось. Наверное, мы были так счастливы… Так счастливы, что Бог решил, что будет с нас, хватит…
Я уехал из дома в шесть утра 31 августа… Каринка еще спала, я не стал ее будить. Зашел, поцеловал ее в щечку.