букве еврейского алфавита (ГББ. С. 126, 127)61. Окно спрессовывает множественное в некую единицу (цифровое значение буквы "алеф"), предшествующую множественности.
В другом "монограммированном" тексте -- "Лапа" -- вновь возникает окно. Здесь Утюгов говорит о движении крови "по жилам", превращающемся в пульсацию, которую можно сосчитать:
...в пульсе пао пуо по
пеньди пюньди говорит
бубнит в ухе по по по
Я же слушаю жужжанье
из небес в мое окно
Это ветров дребезжанье
миром создано давно
(Т. 2. С. 101-102)
Характерно это смешение звуков изнутри -- пульса -- и извне -- миром созданного дребезжания окна. Нерасчленимое дребезжание ветров в окне превращается в дискретность пульса. Окно опять выступает в качестве мембраны внешнего и внутреннего, мембраны, преобразующей континуальное в прерывистое, исчислимое. И далее Хармс вводит в текст образ одного из своих "учителей" -Хлебникова, небесным всадником проезжающего на коне и говорящего: "Пульш пельш пепопей!" (Т. 2. С. 102).
Явление Хлебникова чрезвычайно существенно для всего этого "заумного" текста. В его уста вкладывается звук "Пе", тот самый, который монограммирован в "Вечерней песне к именем моим существующей". Хлебников также участвует в процессе преобразования движения в пульсацию, а пульсации в текст -- пение. Хлебников понимал звуки как диаграммы движения в пространстве, как фиксацию движения в невидимых графах, преобразуемых в пение. П, например, по его мнению, "означает рост по прямой пустоты между двумя точками, движение по прямому пути одной точки прочь от другой"62.
Приведу хлебниковское определение смысла согласных звуков:
Если собрать все слова, начатые одинаковым согласным звуком,то окажется, что эти слова, подобно тому, как небесные камни часто падают из одной точки неба, все такие слова летят из одной и той же точки мысли о пространстве. Эта точка и принималась за значение звука азбуки, как простейшего имени (Творения. С. 622).
Эта дефиниция делает понятным смысл хлебниковского "монограм-мирования", имитирующего невидимую точку в пространстве, где, как в божественной полноте и невыявленности, существует все богатство смыслов. Смыслы эти проявляют себя в падении как манифестации точки. Имя для Хлебникова -- это звук, скрывающий за собой некий пространственный образ. При этом в большинстве случаев -- это образ движения и особенно часто -падения (Л, напри
____________
61 О символике Алефа у Хармса см.: Герасимова Анна, Ники/паев Александр. Хармс и "Го-лем"//Театр. 1991. No 11. С. 48-49.
62 Хлебников Велимир. Творения. М.: Сов. писатель, 1987. С. 621.
Окно 73
мер, -- это "падающее тело [которое] останавливается, опираясь на достаточно большую поверхность"63 и т. д.).
Речь идет о понимании звука как своего рода падения, делающего слышимым в имени неслышимое в монограмме (в "алефе"). Монограмма манифестирует скрытый в ней смысл через падение. Окно поэтому как бы зашифровывает в себе падение. Вот почему в окно следует смотреть на падающие предметы. В своем падении они манифестируют то, что "спрятано" в окне. Они как бы выпадают изнутри наружу, делая слышимым звук, обнаруживая имя.
_____________
63 Там же. С. 629.
Глава 3. ПАДЕНИЕ
1
Обратимся еще раз к ситуации, рассмотренной в предыдущей главе. Писатель пытается писать, но не может, потому что он не в состоянии вспомнить слова, мысли или жанр, в котором он собирается творить. Эта неоднократно повторенная ситуация интересна потому, что она касается генезиса текста. Текст возникает из забвения, из состояния стертости всех предшествующих знаков, из своего рода "белизны" памяти и бумаги.
Такой взгляд на творчество вступает в противоречие с традиционными филологическими представлениями и литературной мифологией. Согласно бытующим представлениям, возникновению текста что-то предшествует. У текста предполагается источник -- это может быть текст, "повлиявший" на писателя. Предшествование предполагается и мифологией "вдохновения", как бы подключающего литератора к некоему метафизическому источнику, из которого в душу пишущего изливается "ток". Классическое определение вдохновенного рапсода в платоновском "Ионе" гласит:
...но ради того бог и отнимает у них рассудок и делает их своими слугами, божественными вещателями и пророками, чтобы мы, слушая их знали, что не они, лишенные рассудка, говорят столь драгоценные слова, а говорит сам бог и через них подает свой голос1.
Речь поэта -- это просто трансляция предшествующей ей речи бога. Сама идея вдохновения интересна тем, что она предполагает длительность в любой дискурсивной деятельности, отмеченной "вдохновением". Дискурс сам предстает как временная линейность, он истекает во времени, и уже хотя бы в силу этого он предполагает некое предшествующее его появлению движение, существование до собственно высказывания, динамику линеарности и континуальности. Дискурс проявляется на волне своего рода инерции.
Классическое для русской литературы описание вдохновения в пушкинской "Осени" построено как раз на мотивах динамики и течения. Душа поэта переполнена неким импульсом, который стремится "излиться", и это истечение переходит в излияние стихов:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем
______________
1 Платон. Ион, 534 c-d / Пер. Я. М. Боровского // Платон. Соч.: В 3 т. Т. 1. М.: Мысль, 1968. С. 139.
Падение 75
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге.
Минута -- и стихи свободно потекут.
Пушкин кончает это описание "работы" вдохновения развернутой метафорой корабля, выходящего в плавание: "Громада двинулась и рассекает волны". Хотя генерация текста в таком контексте -- это акт творения как бы ex nihilo, но этот акт "подключен к истоку", который изливается потоком, постепенно переходящим в морскую пучину. Липавский в "Разговорах" ставил вопрос о том, что такое вдохновение, и отвечал, что это
...всегда естественная легкость, как бы пропадает всегдашнее трение, и вместе пропадает ощущение времени. Откуда это и истинно ли оно? Тут пока можно сказать только приблизительно: попасть в течение мира и плыть по нему, как по течению реки (Логос, 29).
Исчезновение "ощущения времени" -- это как раз знак вхождения "внутрь" временного потока, отказ от позиции внешнего по отношению к времени наблюдателя.
С точки зрения такой дефиниции Хармс не знает вдохновения. У него все принципиально иначе. Здесь совершенно господствует прерывистость, "трение". У истока текста -- полный паралич и незнание. Истоком текста оказывается не предшествование, не память, не исток некоего льющегося потока, а забвение и пустота. До текста нет ничего, никакого предсуществующего слова. Текст Хармса задается как существующий вне пространства интертекстуальности.
Мишель Фуко так сформулировал основные постулаты той традиции, с которой активно полемизирует Хармс:
...любой манифестированный дискурс втайне основывается на "уже-сказанном"; и это "уже-сказанное" -- не просто уже произнесенная фраза или уже написанный текст, но "никогда-не высказанный" дискурс, не имеющий тела, голос столь же безгласный, как дыхание, письмо, которое попросту -полость своего собственного следа. Предполагается, таким образом, что все в дискурсе артикулировано уже в том полумолчании, которое ему предшествует и которое упорно существует под ним, им заслоненное и лишенное голоса2.
Пушкинские незримые потоки, которые стремятся излиться на бумагу -это, собственно, и есть этот молчаливый и невидимый дискурс-предшественник, создающий континуальность там, где ее не может быть -- у самого "начала", в точке генезиса.
2
У Цицерона есть рассказ о происхождении искусства запоминания, мнемонической технике, рассказ об истоке памяти. Он достаточно короток, чтобы привести его здесь целиком:
__________________
2 Foucault Michel. The Archeology of Knowledge. New York: Pantheon Books, 1972. P. 25.