Старший Шрэдер был суров даже по меркам истовых кальвинистов. Для верности он приводил всю семью в церковь за час до начала службы, чтобы занять привычные места в определённом ряду. Мальчиков при этом одевали в лучшее воскресное платье, а белые рубашки крахмалили так, что в них было не продохнуть. «Как бы ты ни сидел во время службы, по мнению отца ты вёл себя неподобающе шумно и получал тычок локтем под рёбра, — рассказывает Леонард. — Третий тычок предвещал порку. Бывало, что меня пороли и шесть, и семь дней в неделю.
В его понимании, чтобы в течение 24 часов вести себя как нормальный человек, а именно, — дышать, есть, пойти поиграть в другую комнату, — я раз 20 должен был нарушить установленные правила. Причём, нарушение трёх из них заслуживало наказания. Приходилось снимать воскресную рубашку. Отец клал меня на кухонный стол, снимал со стены удлинитель электробритвы и стегал по спине тем концом, что с вилкой, чтобы оставались маленькие кровяные точечки, будто я ходил к врачу провериться на предмет аллергии».
Мать недалеко ушла от отца. Желая наглядно продемонстрировать маленькому Полу, что такое ад, она колола его иголками. Стоило ему закричать, как она говорила: «Запомни, что ты чувствовал, когда я уколола тебе палец. В аду так будет постоянно».
И всё же мать была лучше. «Меня спасло то, что она оставалась человеком, — продолжает Леонард. — А вот отца человеком никак не назовёшь, это была машина. Он всегда заранее говорил, насколько тяжек мой грех, — если я заслужил 20 ударов, то и получал их сполна. Мать лупила меня метлой и нередко ломала ее о мою спину. Но стоило её рассмешить, как она уже не могла продолжать экзекуцию. На такой случай у меня всегда в загашнике имелось несколько шуток. Правда, не тех, что казались смешными мне самому — по мне, ничего глупее и быть не могло, — а тех, что были по душе матери и её подругам по церкви. Главное, чтобы она ещё не слышала эту историю. Я покорно ждал первого удара — его избежать было невозможно, и начинал рассказ, изо всех сил стараясь не забыть кульминационную фразу. Мать начинала смеяться, каждый раз замечая совсем по Фрейду: «Только отцу не говори, это наш с тобой секрет».
Само собой, что братьям запрещалось ходить в кино и смотреть телевизор. Так что впервые Пол увидел кино в возрасте 17 лет. Однажды мать застала его за прослушиванием по радио песни в исполнении Пэта Буна, после чего разбила приемник вдребезги. Братья жили как в заключении. «Я решил во что бы то ни стало посмотреть свой первый фильм, пусть и согрешу, — вспоминает Леонард. — Беда была в том, что я понятия не имел, как выбрать эту первую картину. Я газете я увидел рекламу — «Анатомия убийства» — расследование дела об изнасиловании и убийстве в Мичигане». Стоя перед входом в кинотеатр, я долго собирался с силами. С детства меня приучили к мысли, что Господь — постоянный спутник человека, и я полушутя произнёс:
«Господи, часа через полтора я вернусь, а ты подожди меня здесь, на тротуаре». Наконец, я купил билет и вошёл внутрь. По рассказам дома я знал, что кинотеатры, сами здания, — рассадник греха и ожидал увидеть, как по стенам будет течь мёд. К моему удивлению, интерьер здания напоминал заведение Говарда Джонсона [118] — за прилавком человек в костюме обезьяны продавал сладости. Сразу подумалось: «И что же здесь запретного и греховного?». Но пока так ни в чём и не разуверившись, я сел на крайнее место в самом последнем ряду. Костяшки пальцев побелели. Всё нутро охватил ужас.
С момента наступления половой зрелости меня преследовали галлюцинации — я видел и слышал то, чего, как я понимал, рядом не было и быть не могло. И вот, неожиданно распахнулся занавес. Ощущение было такое, что наступает Судный день. Я увидел Господа всемогущего и сонм ангелов, спускающихся с небес, и понял, что ещё миг и я сгорю в огне ада за то, что осмелился зайти в кинотеатр дьявола. Я понимал, что ничего такого со мной не произойдёт, но видение и звуки пронзали моё сознание. В ужасе я выбежал из зала и мчался прочь несколько кварталов, пока, наконец, не успокоился, разозлившись на самого себя: «Вот тебе и первый поход в кино! И ты ещё собираешься свалить из этого города? С такими-то нервами?». Корешок входного билета всё ещё оставался при мне. Я вернулся в кинотеатр и досмотрел картину до конца. Так я первый раз сходил в кино!».
А Пол решил стать священником. В Колледж Кальвина он поступил в 60-е, когда отголоски антивоенного движения докатились и до Гранд-Рапидс. И родители оказались правы — кинематограф стал тем змием-искусителем, что проник в цветущий сад кальвинизма, а их одержимый сын не смог устоять и пал. «Кино я полюбил потому, что только и слышал — это запретный плод», — замечает Пол. Летом 1966 года в одном из баров Уэст-Энда его познакомили с Полин Кэйл. После окончания второго курса Колумбийского университета он как раз начал посещать Курсы кинематографии. Полночи тогда они проговорили о кино. Вспоминает Пол Шрэдер: «При первой встрече, разбирая какую-то комедию, она вдруг, ни с того ни с сего, заявила: «Реакция зрителей оказалась так же скудна, как волосы на лобке старушки». Я был в шоке — вот уж не думал, что женщины так выражают свои мысли!». После окончания учёбы, в июне 1968 года, Полин помогла ему устроиться обозревателем в «Лос-Анджелес фри пресс». Больше того — она добилась его зачисления в Школу кинематографии Калифорнийского университета Лос-Анджелеса! «Без Полин об учёбе в Киношколе и речи быть не могло. Получалось, что, в буквальном смысле слова, подобрав меня, она стала тем единственным человеком, от которого зависела моя карьера, — продолжает Шрэдер. — Кошмарная мысль преследовала меня — а что будет со мной, если с Полин что-нибудь случится, вдруг она попадёт под машину, что тогда?». Правда, после разгромной рецензии на «Беспечного ездока» из «Фри пресс» ему всё-таки пришлось уйти.
Уход Беверли Уокер основательно подкосил Шрэдера. Ради неё он оставил жену, а теперь подружка ответила ему тем же. Он был почти на мели и всерьёз подумывал об отъезде из Лос-Анджелеса. Однако решил, что никогда не простит себе того, что так и не удосужился состряпать собственный сценарий. Результатом стал «Таксист», написанный в конце весны 1972 года всего за десять дней: семь дней ушло на первый вариант, три — на переработку. Работал он ещё в квартире Уокер.
«Меня одолевали какие-то дикие, всё разрушающие видения. Нормальный человек обычно способен держать их в узде, а я носился по ночным улицам на своей старушке «Шеви-Нова», глушил виски и ходил по пип-шоу, где в грёбаной кабинке за четвертак крутят ролик на 8-мм плёнке. Состояние было такое, что об удовольствии и речи не шло, так, некий акт самоотречения, — продолжает Шрэдер. — Кончилось тем, что мне по-настоящему стало плохо и, корчась от боли, я с язвой попал в реанимацию. Сюжет об обозлённом на всех и вся безымянном таксисте пришёл мне в голову именно в больнице. Мысль выскочила из головы, как чёрт из табакерки: «Это — не ты, это всё выдумка. Преврати историю в кино, где ей и место, и выброси из своей жизни. Сразу легче станет!». Я написал сценарий и уехал из Лос-Анджелеса». Так Пол Шрэдер на своём видавшем виды драндулете отправился в одно из тех путешествий-самоубийств по Америке, что начинаются с лозунга-вопля — «Карьера кончена, зачем мне жить?!».
Пока Пол был в Голливуде, Леонард находился в Японии. Он уехал из страны в 1968 году, сразу, как только получил повестку о призыве в армию. Устроился на четыре года преподавателем английского в японский аналог Беркли. Однако стоило ему приступить к работе, как студенты-радикалы, называвшие себя бойцами «Красной армии», вооружившись палками и обрезками водопроводных труб, выволокли его из аудитории и объявили Университет закрытым. Оставшись не у дел, Леонард слонялся по барам и мало-помалу проникся духом японского преступного мира — якудзы. В США он объявился в начале осени 1972 года, когда ему исполнилось 28 лет, и по возрасту он не мог быть призван на воинскую службу. Где находился Пол он понятия и не имел, а потому вернулся в Гранд-Рэпидс и целых три недели сиднем просидел в родительском доме — без копейки в кармане, надежд на будущее, разбитый физически и морально.
Однажды позвонил Пол и попросил Леонарда приехать в Уинстон-Сейлем [119], где он в то время жил. Вовсю шла предвыборная кампания: Никсону, который добивался переизбрания на пост президента, противостоял Макговерн [120], а за место сенатора впервые боролся Джесси Хелмс [121]. Леонард перехватил пару долларов и, купив билет на автобус компании «Грейхаунд», отправился в дорогу. «Всю ночь за окном мелькали забытые богом городки Западной Вирджинии, — вспоминает Леонард Шрэдер. — А в голове всё отчётливее вырисовывался сюжет «Якудзы». На рассвете я вышел на крошечной остановке на окраине города. Мой брат играл в пинбол на бильярде-автомате. Сколько я его не видел? Лет пять, наверное. Я подошёл. Даже не посмотрев в мою сторону, он произнёс: «Подожди, у меня ещё один шар». Закончив игру, он направился к машине и мы выехали на шоссе, совершенно пустое в столь ранний час. Вскоре мимо пронёсся старый автомобиль с форсированным движком, в котором сидели двое сумасшедших. Братец добавил газа, догнал ребят, а потом, до упора выжав педаль, подцепил их и потащил впереди себя на скорости больше сотни миль в час. Я упёрся ногами в приборную доску и подумал, что нам конец. Правда, страха не было — ничего против этого я не имел. Мы подъезжали к развязке, а Полу игра, наконец, надоела и он сбросил газ. До сих пор мы не сказали друг другу ни слова и теперь, повернувшись ко мне, он сказал:
— Вот такое у меня настроение, братишка. А как у тебя? — Не лучше. Правда, есть одна мыслишка.
— Например?
— Роман написать.
Пока мы ехали к дому нашего друга, я рассказал брату о своей задумке.
— Что же, роман — дело хорошее, но сначала мы напишем сценарий. А сейчас я позвоню одному парню и достану денег».
Если рассказывать, не вдаваясь в подробности, — Леонард собирался писать о японских гангстерах. Пол позвонил своему агенту, Майклу Хэмилбёргу, и заявил: «Это будет история о том, как «крёстный отец» встречает Брюса Ли. Продаётся за 60 тысяч. Ты, я и Леонард получаем по трети суммы».
Хэмилбёрг, не торгуясь, дал им 5 тысяч. Перед самым Днём благодарения братья приехали в Лос-Анджелес. За 90 долларов в месяц они сняли квартирку на Бикнел в районе Венеция, всего в квартале от пляжа. Жильё оплачивал агент. Сняв с петель двери между спальнями и умыкнув с ближайшей стройки несколько шлакоблоков, Шрэдеры смастерили пару столов и поставили их каждый в своей комнате друг напротив друга. Из мебели ещё присутствовал внушительных размеров кофейный стол с массивными чугунными ножками. Его поверхность была испещрена многочисленными отметинами от ножа, которые появились, когда Пол работал над «Таксистом». На двух арендованных электрических пишущих машинках за восемь недель братья создали три варианта сценария. Работа шла круглые сутки, по двадцать — двадцать два часа: десять часов работа, один — сон. Питались очень скудно. Стены квартиры были настолько тонки, что немка, соседка снизу, постоянно грозила позвонить в полицию, пока они не догадались подложить под машинки одеяла, чтобы хоть как-то заглушить шум клавиатуры. К Рождеству 1972 года денег почти не осталось, хотя они и старались тратить на еду в день не больше доллара. В неделю выходило долларов семь — десять. Приходилось даже умыкать из ресторанов маленькие упаковки с кетчупом, чтобы дома намешать томатный сок.
«В результате, мы хорошенько посмотрели сценарий и решили, что стоит попробовать сделать ещё один вариант, — вспоминает Леонард. — Правда, сил уже не было, мы выдохлись. Нужен был толчок. Самым верным и единственным источником новой энергии для нас могло стать чувство вины. Подумали — ну не идти же на улицу кого-нибудь грабить, чтобы вызвать чувство вины?! И тут брат решил: «Поедем в Лас-Вегас и спустим всё до цента. Разозлимся как черти, вернёмся и сразу всё напишем. А может, разбогатеем и вопрос отпадёт сам собой». Сказано — сделано. В казино у каждого было по 40 баксов. Оба играли в очко и оба выиграли: я долларов 200, Пол — около 300. Он сказал: «Ну и что? Чувства вины у меня нет, как и не было». Меня тоже угрызения совести не мучили. Теперь договорились оставить про запас столько денег, чтобы хватило только на бензин до дома, а остальные — долларов 500 — потратить, играя в рулетку. Всё поставили на один номер и проиграли. Только мы выехали за пределы Лас-Вегаса, как наша развалюха сломалась. Случилось это посреди ночи — ни одна бензоколонка не работает. Да если бы и работала, что толку — денег на ремонт нет. Машину закрыли и автостопом добрались до Лос-Анджелеса.
За десять дней сценарий был переписан и 5 января готов к показу. Предстояли встречи с заказчиками, а значит — поездки. Но машины-то нет, что делать? Пришлось голосовать, а потом добираться пешком, не забывая подстраховаться на случай предложения: «Давайте мы отметим ваш чек за парковку». «Не беспокойтесь, мы оставили тачку на улице».
Кэлли и Уэллс уделили Шрэдерам целых 45 минут. Пол был доволен: «Даже телефон в офисе отключили. Они по-настоящему заинтересовались тем, что, по нашему мнению, могло понравиться молодёжи. Тогда уже ничто не шокировало, приемлемым считалось всё, что приносило прибыль».
Покидая территорию студии, Пол спросил брата:
— Видел тех ребят?
— Ну?
— Через 10 лет я займу их место!
Вспоминает Леонард: «Именно в тот момент я понял, в чём разница между мной и Полом — он жаждал власти. Старший брат пашет не ради власти, а достижение её не ставит во главу угла. Я лишь хотел сказать: «Спасибо за деньги, на них я сделаю хороший фильм». У брата же планы были иными. Власть для него была превыше всего.
За наше творение на аукционе бились 16 соискателей. В результате сценарий ушёл за 325 тысяч долларов — таких денег до той поры за оригинальный сценарий ещё не платили. Получив деньги, мы отправились в пустыню, чтобы забрать свою машину. Поехали туда не на автобусе, а взяли такси!».
Как только «алмазная пыль» улеглась, принцип распределения денег от «Якудзы» поменялся — по 40% получали Пол и Хэмилбёрг, а Леонард — лишь 20%. «Теперь я стал старшим братом, а потому устанавливал правила, — рассказывает Пол. — Основу писал я, он — связки. А потом я переписывал всё целиком. Брат у меня играл роль резонатора, деки музыкального инструмента, что ли. Я хотел сделать так, чтобы заслуга создания сценария принадлежала мне одному, хотя и убедил его разделить со мной роль автора идеи». Леонард, правда, считал по-другому и сделал вид, что ничего подобного не было.
Так неожиданно у Пола появились деньги. Вот как Милиус описывает покупку ими нового автомобиля, это был «Альфа-Ромео»: «Продавец, только взглянув на Пола, заметил: «Вы знаете, больше всего ДТП с владельцами новых автомашин случаются в первые восемь часов после покупки». Как в воду глядел: Пол слишком резко повернул с шоссе на бульвар Сансет, выехал на тротуар и вдребезги разбил новенькую тачку».
«Стоило Шрэдеру удачно продать свой первый сценарий «Якудза», как у него крышу снесло — самомнение вознеслось до небес, — вспоминает Сэнди Уайнтрауб. — На людях он появлялся с револьвером, направо и налево демонстрируя свою «игрушку». К тому же он, похоже, всегда был под «газом». Моё личное мнение — у него явно не все были дома». В марте Пол приобрёл дом немыслимой планировки в Брентвуде, рядом с особняком, в котором скончалась Мэрилин Монро. Гостиная здесь была столь огромна, что в ней свободно поместились четыре дивана. Сюда же он поставил два музыкальных автомата «Уирлитцер» с хорошим запасом «сорокопяток» 50-х и 60-х годов. Другие помещения оставались практически пусты, если не считать стола с изрядно попорченной ножом массивной верхней крышкой. Кабинет Пола располагался в передней части дома, Леонарда — с задней. Пол писал по ночам, Леонард — днём. Когда в Лос-Анджелес приезжал Де Пальма, он непременно останавливался у Шрэдеров. По заведённой привычке в шесть утра все собирались у телевизора, чтобы посмотреть трансляцию слушаний Уотергейтского скандала, как раз начинавшихся в Вашингтоне. По вторникам братья получали письма от матери с текстом всех трёх воскресных проповедей, на которых они были вместе с отцом. Мать понимала, что дети её окончательно заблудились, а потому писала: «В раю нам с отцом вас будет не хватать».
Пол где-то раздобыл терновый венец, выполненный из меди. Шипы его были настолько остры, что, надевая «головной убор» поглубже, он раздирал себе кожу головы в кровь. Для Шрэдеров это было то, что надо — пусть маленькое, но напоминание о днях детства и юности, своего рода латинское «Помни о смерти». Венок Пол всегда держал на рабочем столе рядом с револьвером. «Менялись пивные бутылки, вытряхивались и возвращались пепельницы. Лишь «терновый венец» и револьвер всегда были на месте, — вспоминает Леонард. — Когда в доме были посторонние, оружие разряжалось. Стоило им уйти, как оно вновь было готово к действию. Что здесь инь, что — ян, решайте сами: садизм — мазохизм, убийство — самоубийство».
На студии «Уорнер» Полу выделили отдельный кабинет. Правда, несмотря на внезапно обрушившийся успех, он по-прежнему оставался несносным мальчишкой. Конечно, приодеть его ещё как-то было можно, а вот заставить вести себя в рамках приличия, особенно на студии, — ни в какую. «Заезжая на территорию студии, он направлял машину непосредственно на шлагбаум, чтобы посмотреть, удастся ли охраннику вовремя его поднять, — вспоминает Милиус. — Часто парень не справлялся и Пол тут же сносил заграждение».
Пол с презрением относился к неудачникам, например, к Киту Карсону, который после нервного расстройства в 1973 году был вынужден за гроши сдавать кровь. Позже, более или менее придя в себя, он приступил к подготовке материала о «новом» Голливуде для журнала «Эсквайер» Интервью со Шрэдером происходило в офисе сценариста. «Я думал, что ты уже на том свете» — вот первая фраза, которую произнёс Шрэдер, усаживаясь за стол, — рассказывает Кит. — Нет бы, сказать: «Я знаю, тебе пришлось нелегко, я пробовал разыскать тебя и помочь». Куда там! У каждого на лбу была своя отметина, вроде рейтинга. Стоило лишиться этого опознавательного знака, как вместе с ним для окружающих исчезал и сам человек. Ты становился опасным, общение с тобой ставило под угрозу перспективы других людей. Вот такое безумие было тогда на нашем рынке. Люди шли на всё, только бы удержаться на плаву».
Сценарии Шрэдер лепил так же споро, как хороший пекарь булочки. Он писал быстро, очень быстро — страниц по десять — двенадцать в день. Законченный вариант получался дней за десять. Рядом с пишущей машинкой непременно лежал револьвер. Как только дело начинало буксовать, он хватался за оружие и начинал нервно нажимать на спусковой крючок. Работал он как автомат и был близок к тому, чтобы исписаться, правда, сам об этом ещё не подозревал.
Сценарий «Дежа-вю», переименованный впоследствии в «Наваждение», предназначался для Де Пальмы. Идея родилась у братьев в течение одного дня и представляла своеобразную смесь из «Головокружения» — обоим этот фильм очень нравился — и «Осеннего полдня» Одзу. Пол буквально заставил Брайана посмотреть эту картину японского режиссёра. «До наступления эры видео заимствовать и компилировать было гораздо легче, потому что мало кто имел возможность смотреть подобные ленты», — замечает Шрэдер. Однако разногласия между сценаристом и режиссёром зашли так далеко, что Пол даже пригрозил убрать своё имя из титров.
На Рождество в гости к братьям приехали родители. Не ставя под сомнение дьявольскую сущность кинематографа, кальвинисты с большим уважением относятся к деньгам. «Нам ничего не пришлось объяснять, за нас всё сказал наш дом, — вспоминает Леонард. — Сами понимаете, отец, президент нефтяной компании, приезжает в Калифорнию, где размеры недвижимости раза в два — три больше, чем в Мичигане и останавливается в доме сына, который в два — три раза больше его собственного. Спален оказалось столько, что у родителей не набралось бы столько знакомых, чтобы каждого разместить в отдельной комнате». После отъезда родителей Пол сказал брату: «Не хочу здесь больше жить. Да и купил я этот дом только для того, чтобы сказать матери и отцу: «Вот, видите — никакой я не неудачник». Весной Пол выставил особняк на продажу.
В это же время Скорсезе обосновался в небольшом доме в испанском стиле с видом на долину, сразу за Малхолланд-Драйв, что на левой стороне Беверли-Глен, западнее особняков Брандо и Николсона. Личный врач посоветовал ему поселиться выше линии распространения смога и он выполнил предписание. Отделкой дома занялась Сэнди. Приглашённый ею мастер по настенной росписи по всему периметру спальни режиссёра изобразил закат солнца в Аризоне. Жалюзи на окнах — оранжевого, красного и жёлтого цвета, — открываясь и закрываясь, меняли свой цвет. Денег почти не было и, выкроив на стиральную машину, осилить покупку сушки они уже не могли, так что постиранное бельё Сэнди приходилось развешивать по комнатам.
Марти и Сэнди не очень-то ладили. Кино стояло у него на первом месте, а Сэнди это не устраивало: «Мне начхать на твой кинематограф. Мне нужно, чтобы мы были вместе, ни больше ни меньше». Они расходились и снова сходились. Ругались и дрались, бывало, что и при посторонних.
Весной 1974 года Марти попросил Сэнди поехать вместе с ним в Канны на показ «Алисы». Ехать она не хотела, зная, что окажется там совершенно одна, а поклонники, не давая Марти прохода, будут верещать о его гениальности. В конце концов, она заявила:
— Хорошо. В Канны я поеду, но с условием, что у нас останется время побыть вдвоём. Меня тошнит от постоянных гостей.
— Обещаю, — согласился режиссёр.
Оказавшись в Каннах, Скорсезе, как ни старался, не мог выкроить для неё ни минуты. А однажды, в особенно солнечный день, когда они, наконец, собрались отправиться за город на романтический пикник у моря, он пришёл со словами извинений — Дастин Хоффман пригласил его на ланч, а он был не в силах отказать. Сцена произошла в вестибюле отеля «Карлтон», как раз там, где проживали все гости фестиваля. Сэнди вскипела:
— С меня хватит. Я уезжаю, — закричала она, привлекая внимание многочисленных зевак. — Это невыносимо.
— Прости, прошу, прости меня. Я что-нибудь придумаю, — взмолился Марти.
— Придумаешь? Тогда вставай на колени и проси меня остаться.
Скорсезе так и сделал.
Тем временем, Шрэдер продолжал писать как одержимый. Больше того — ему уже грезились лавры режиссёра. «В какой-то момент, между «Наваждением» и «Якудзой», я вдруг осознал, что критик или романист — заурядные подчиненные своего же слова, — замечает Шрэдер. — Сценарист — уже наполовину художник. А если по-настоящему хочешь стать хозяином своей судьбы, то должен стать режиссёром». Он в очередной раз переписал сценарий «Таксиста», рассчитывая сделать из материала американские «Записки из подполья». Прочитал дневник Артура Бремера, стрелявшего в Джорджа Уоллеса [122]. И, наконец, посоветовался с Кэйл. Правда, по её мнению, Де Ниро не тянул на роль главного героя картины.
Как-то вечером в баре нью-йоркского отеля он подцепил девчонку. Только в номере до него дошло, что она: во-первых, — проститутка; во-вторых, — малолетка и, в-третьих, — наркоманка. «Под утро я послал Марти записку: «У меня в номере — Айрис. Завтрак — в девять. Присоединяйся». Киношная Айрис во многом списана именно с той девчонки. На то, чтобы понять — это стопроцентное попадание в образ, мне понадобилось секунд двадцать».