— Да времени нет — одно, другое… Кстати, посмотришь в пакете, там DVD фильма в шикарной упаковке, эксклюзив. Там, в Намибии, пойдет как сувенир, там у тебя десять штук. Сам заодно посмотришь на видике, в самолете или в гостинице.
— Ага, — сказал Федя.
И вышел.
На улице жарило солнце. Бил фонтан у входа. Стояла скамейка. Федя сел и закурил. Пакет в плотной бумаге стоял рядом. Федя думал о том, что Африка очень далеко и жарища в этой Африке, должно быть, страшенная, еще поболе московской. Он подумал, что скамейка, на которой он сидит, очень удобная. И тень от дерева. Тысячу раз, наверное, проходил мимо, а не замечал этого места. Он думал о том, что вот, ему уже за сорок, и по вечерам стало покалывать сердце.
Федя бросил сигарету в урну, содрал рифленую бумагу с пакета. Внутри оказался приятно сделанный чемоданчик, черный, из пупырчатой искусственной кожи, под крокодила, и по всему этому черному параллелепипеду реклама фильма. Он увидел лицо Светки, правее Джеймс Гроу. Разглядел название их фирмы, фамилию Коловоротова… На нижнюю часть попала небольшая лужица крови… Федя подумал, что вот, все-таки не зря работали — теперь это бренд, реклама, лицо фирмы. И еще DVD сделали — захочешь, можешь посмотреть кино.
Он аккуратно сложил оберточную бумагу и положил ее в урну. Поднялся, нащупал в кармане ключ и пошел мимо фонтана через площадку, выстланную мраморными плитками, к своей машине. Машина, наверное, жутко нагрелась. Но ничего, у него хороший кондиционер.
Федя шел под палящими лучами солнца. До лица доносились приятные мелкие брызги от фонтана. Он помахивал изящным чемоданчиком из пупырчатой крокодиловой кожи. На черной боковине чемоданчика было что-то нарисовано, не очень ясное, но четко читались, даже издали, крупные буквы, белые с красным ободком: TCHEMODAN ZASRANTSA
Август 2009 Марьино
Есть такая улица в Москве. Уже много лет есть и такая станция метро. Башня телевизионная есть, действующая, очень красивая, построенная замечательным архитектором Шуховым — издалека видно ее узорное плетение. Под башней целый квартал, огороженный забором, — там телевидение. Много людей входят-выходят (по пропускам, разумеется!). Люди торопятся в здания студии (зданий тоже много). Внутри зданий сотни дверей, сотни метров коридоров, сотни километров кабелей, проводов, громадные ангары, набитые сложной аппаратурой. Что-то снимают, записывают, посылают в эфир через сигналы постаревшей, но все еще прекрасной башни.
Но вот спросите прохожих людей: а чем именно там занимаются? Что именно там снимают? Как зовут тех, кто пользует это богатство, и в чем содержание этой могучей деятельности? Не знают! Многие из тех, кто там работает, — тоже не знают. Они наняты, они имеют пропуск, знают свою дверь, уперты в поставленную конкретную задачу. И точка. Да вы меня спросите, что я про это знаю, отвечу — ничего! А ведь когда-то знал, когда-то многие десятки, а может, сотни раз входил в это пространство, переодевался в этих костюмерных, искали грим перед этими зеркалами, в просторном холле сверяли текст, правили, спорили. Нас было много — актеров, режиссеров, авторов, операторов, художников, редакторов, ассистентов, техников. И мы все знали друг друга. Знали, кто чем занимается, что только начали, что уже на выходе. И, может быть, именно это самое главное, знали, ЗАЧЕМ мы это делаем — все это шло в эфир, а оттуда, из вышних слоев, на экраны тысяч телевизоров.
Сегодняшний циник скажет: да что вы мне мозги морочите, вы там работали, деньги зарабатывали, чтобы кушать, вот и вся ваша лирика!
Деньги? Да, конечно, а как же? Деньги были маленькие, это можно по документам проверить, но, правда, и потребности у нас были куда как поменьше. Да вообще жизнь была другая. Но вот то, что ДЕЛО БЫЛО ОБЩИМ и каждый себя чувствовал частью общего и, несомненно, нужного дела, — это правда. Тут халтуры не могло быть. Потому что мы постоянно имели дело с текстами великих авторов, и классиков и современников, с музыкой великих композиторов. Да и весь состав работавших тогда на ШАБОЛОВКЕ был особенный. Люди оправдывали название, под которым они трудились, — ПРОСВЕЩЕНИЕ. Свет от них исходил.
А телевизионный канал в разное время назывался по-разному: Культурнопросветительский, учебно-просветительский, научно-… и т. д. Но всегда — просветительский.
Шестидесятники — люди послесталинской оттепели, взбурлили в стране дух просвещения. Из-под спуда запретов и гонений пробилась новая поросль образованных, мыслящих, бодрых людей. Цензура оставалась, но надзор стал как будто несколько рассеянным: «То нельзя, и это нельзя, но вот это, если вы так уж настаиваете, это… пожалуй, не вызывает возражений». Ну что ж! «Про декабристов можно?» — «Да! Про декабристов можно. И даже нужно». Ладно! И вот появляется целая череда историко-архивных книг Натана Эйдельмана. Это они шли по разряду историко-архивных, учебных. А ошеломительный их успех определялся свободной современной мыслью и интонацией автора. Эйдельман один из ярчайших, но не единственный.
А толстые литературные журналы?! А «Новый мир»?! А театры! «Грибоедова можно? Гончарова? Островского?» — «Ну, этих, конечно, о чем речь!» И вот вам: гремит «Обыкновенная история» в «Современнике», бум в Ленинграде — «Горе от ума» в БДТ у Товстоногова, крутой поворот в Театре сатиры — «Доходное место». Появление любимовской Таганки……и прочее, и прочее.
Но вот засбоила оттепель, начался застой. Тяжкий пресс снова налег, однако всех загнать под него уже не удавалось. Люди выскальзывали, разбегались, а потом вдруг возникали в новых, неожиданных местах.
Одним из таких мест и оказалась Шаболовка с ее «учебными программами» и вольным духом просветительства.
Авторы были безупречны, за такими именами, как за каменной стеной, — классики! Но что именно бралось из великого наследия — о, это уже было вовсе не хрестоматийно. И подход к ним был сегодняшний, живой, а не хрестоматийный.
Наталья Анатольевна была одним из лидеров молодой театральной критики. Сейчас даже профессия такая — театральная критика — практически исчезла. Тогда это был мост, связывающий сцену и зрителя. Более того, критика была важным участником творческого процесса, постоянным публичным собеседником в многофигурной композиции — драматург, театр, печать, телевидение. Крымова была женой Анатолия Эфроса, одного из самых ярких режиссеров в масштабе Европы, но это не мешало утверждению ее индивидуальности, ее самостоятельного авторитета.
Авторитет был высокий. Вот пример. Крымова увлеклась литовским театром — Вильнюс, Каунас, но прежде всего — Паневежис. Она влюбилась в этот совершенно европейский театр в маленьком городке, в его создателя и руководителя Мильтиниса, в его актеров. И вот она читает лекции, пишет в газетах, говорит по телевидению об этом театре, толкует зрителям его творческий метод. Она неутомима в своих монологах о «литовском чуде». Я утверждаю, ибо я свидетель событий, именно она зажгла искру интереса к Паневежису, пламя вспыхнуло, и длительные гастроли театра, играющего на литовском языке в Москве, стали событием, отголоски которого слышны до сих пор, через тридцать лет, — это обилие литовских режиссерских имен на московской афише.
Я жил тогда в Ленинграде. Наталья Крымова, конечно, часто бывала на наших спектаклях в БДТ. Смело и много писала про полузапрещенный спектакль «Горе от ума», в котором я играл Чацкого. Мы познакомились и подружились. Тесно и навсегда. Житье в разных городах не мешало. С разных сторон мы шли в это время к Пушкину. Я поставил и исполнил «Евгения Онегина» на ленинградском телевидении, Крымова задумала цикл передач о драматургии Пушкина в «Учебке» на Шаболовке. Она предложила сотрудничество, и я согласился, тем более что съемки первого фильма намечались в Питере.
Так с Пушкина началась моя связь с замечательным творческим центром. Скучное длинное название — «Главная редакция научных, художественных и учебных программ» (сокращенно «Учебка») — не имело значения. Значение имели люди, которые там работали, прежде всего руководитель редакции Клавдия Ивановна Строилова и тот состав режиссеров, актеров, операторов, художников, помощников, которых сплотила Клавдия Ивановна на Шаболовке. Связь эта длилась более пятнадцати лет и оборвалась, когда исчезла и редакция, и сама Шаболовка как культурный центр.
Нельзя сказать, что никогда ничего подобного не было на телевидении раньше. И все-таки жанр этих фильмов был особенный. Во-первых, УРОВЕНЬ ВСЕХ составляющих, во-вторых, ПОСТОЯНСТВО выхода и появления фильмов на экране, и в-третьих (это главное), СООТНОШЕНИЕ определяющих линий — игровой и, если можно так выразиться, «обсудительной». Здесь никогда не пользовались готовыми блоками. Дескать, делаем драматургию Островского, а в каком театре идет сейчас Островский, а? Ну, и пригласим актеров, пусть сыграют сцену из спектакля. Никогда! Никогда так не делалось на «Учебке». Все создавалось заново. Все определялось идеей автора и режиссерским замыслом данного фильма. Была свежесть, а порой и настоящие прорывы в понимании стиля и смыслов, казалось бы, известных произведений.
«Обсудительная», или просветительская, часть никогда не была ученой лекцией. Это было приглашение зрителя к размышлению, к проникновению — тогда монолог автора. Но чаще диалоги — с приглашенным знатоком, с воображаемым оппонентом, наконец, с актерами, которых зрители только что видели в ролях — в гримах, в иных костюмах, в иной обстановке.
С Крымовой мы начали с пушкинского «Каменного гостя». Сцена у Лауры. Я играл все роли, в том числе и саму Лауру. Непросто и невероятно увлекательно было находить сочетания театральной убедительности и концертной условности в мизансцене, в исполнении. Место съемки выбрали неожиданно и точно — интерьеры изумительного петербургского дворца на Неве, в котором и сейчас располагается Дом ученых. Тут тебе и роскошь, тут тебе и вкус, и Испания, и… что хочешь! Придумать и осуществить такое с выездом всей группы в Ленинград — это уж достижение и Натальи Анатольевны, и Клавдии Ивановны. Но осуществили! (В скобках — расскажу для интересующихся реальными трудностями работы. Группа приехала. Назначили репетицию и съемку, а нам накануне — бац, отказ! «Не можем предоставить вам помещение для работы!» Что? Как? А так: плохи были тогда мои взаимоотношения с властями города, и с партийными, и с КГБ. Почему плохи — другой разговор. Я был (без преувеличения) очень известным артистом, и по театру, и по кино, уже вышли сверхпопулярные фильмы «Республика ШКИД» и «Золотой теленок». В Питере знал меня в лицо чуть ли не каждый второй. Booт! Именно потому! Потому и отказ. Было негласное распоряжение по городу не допускать меня ни к экрану, ни к микрофону. Директор Дома ученых спокойно предоставил московской группе помещение для съемок, а когда узнал, что сниматься будет этот наш, по поводу которого приказ, — стоп! Эх, скверное было настроение. Но день прошел, два, походили, поговорили, опять Наташа Крымова, конечно, Клавдия Ивановна, да и я — объяснили: это, дескать, будет там, далеко, в Москве, всего лишь на Учебной программе, это, дескать, всего-навсего Пушкин, кто узнает, да и кому это нужно?.. И уговорили.) Конец скобок. И сняли. И хороший был фильм.
В скромных павильонах студии сооружались декорации. Недостаток средств искупался фантазией, вкусом и инициативой художников. Костюмы чаще всего были из подбора — пользовались тогда еще богатыми и открытыми складами Мосфильма и Центрального телевидения. Постепенно в фильмах «Учебки» стала появляться и натура. А значит, экспедиции, выезды на природу. Это было уже большое дыхание.
«Сцены прощания» — такое рабочее название мы с Натальей Крымовой решили дать фильму о драматургии Чехова. Снимали в Мелихове, в чеховском доме, в окрестностях, в саду. Подлинность обстановки имела двоякое воздействие. Вот оно, все ТО САМОЕ — эти стены, эти окна, мебель, деревья, тропинки, пруд. Настраивает, вдохновляет. Но, с другой стороны, трудно сделать это своим, мешает уважительное отношение к мемориалу. Актерам нужно преодолеть некоторую скованность, поведение «как в музее». А вот музейность никак не хотелось допускать в наши фильмы. Передать живую вспышку чувства в сдержанных по форме чеховских «прощаниях навсегда». В березовой рощице мы с Натальей Теняковой играли последнюю встречу Тузенбаха и Ирины из «Трех сестер»; в гостиной чеховского имения — сближение и обрыв отношений Астрова и Елены («Дядя Ваня»). Тузенбаха мне довелось играть в театре, а вот доктор Астров так и остался в памяти этой съемкой в мелиховском доме, поиском и нахождением ритмов диалога с поразительно сыгравшей Елену Наташей Теняковой, тоже, к сожалению, никогда не вернувшейся к этой роли.
Тургенева снимали в Спасском-Лутовинове, заповедном его имении, на Орловщине. Это уже не Подмосковье, дальний выезд. Время съемки ограничено — день, пока светло. Пространство соблазнительно и безмерно. Что выбрать? Как не уйти в традиционную «просто пейзажную съемку», вот, дескать, красиво — и точка, чего вам еще надо?! Нам нужно было содержание. И тут спасали профессионализм и твердость позиции нашего режиссера, атмосфера доверия и воля нашего продюсера, которая была с нами неотлучно. Режиссер — Андрей Торс-тенсен, о нем разговор впереди. А продюсер — новое слово, это сейчас так называется и делится на множество фигур — генеральный продюсер, исполнительный, финансовый. Клавдия Ивановна Строилова была всем в одном лице — о ней тоже разговор еще впереди.
Но здесь же и автор. Вот именно об авторе этого и еще многих фильмов и передач Шаболовки времен расцвета разговор сейчас.
С Ией мы дружили давно. Дружили семьями, плотно и в праздники, и в будни, и в радостях, и в бедах. Ия домашняя совсем не похожа на Савину кинематографическую. И тут, и там необыкновенно талантливая и очень успешная. Но есть еще третья Ия Саввина — блестящая журналистка с университетским дипломом, более того — настоящий знаток литературы и литературовед. Актерская работа в кино и в театре надолго отодвинула в сторону эту ее ипостась. И вот случилось — Шаболовка, просветительская ее деятельность, вернула Саввину к литературной исследовательской работе. От интеллектуальных и гастрономических застолий, которые она так умеет организовывать, Ия перешла к письменному столу. Подряд несколько сценариев стали основой для очень разных и оригинальных фильмов. Тургенев, Салтыков-Щедрин, А.Н. Островский — вот герои ее опытов, где она стала и автором, и ведущей обсуждений, и актрисой, исполняющей роли в сценах и отрывках.
Насколько помню, именно с Ией Саввиной начался выход за пределы драматургии классиков и проникновение в их прозу. Документы эпохи, свидетельства современников использовались и раньше. Теперь же стали материализоваться в совершенно оригинальные сценки отрывки из прозы. Так было в «Тургеневе», так и в «Салтыкове-Щедрине», которого она особенно любит и знает. В «Щедрине» мы с ней наконец-то были партнерами, в первый и, к сожалению, в последний раз. Жизнь развела по разным театрам, по разным фильмам.
Помню мизансцену круглого стола, когда мы, актеры, отыграв щедринских монстров — диких помещиков, патологических чиновников, купцов, ненавидящих друг друга родственников, — уже без гримов, в собственных костюмах зачитываем и обсуждаем страницы писем, дневников Михаила Евграфовича. Мучительный порыв его любви-ненависти к России. Саввина как автор ведет этот разговор, это чтение с листа. Кого помню за столом? Ия, Наташа Тенякова, Юра Богатырев, я, кто-то еще? Нет, не помню, Господи, это ведь было тридцать пять или более лет назад. Но помню, как прозвучали мучительные и страшные слова Салтыкова-Щедрина: «Написать бы такую правду о России, чтоб все сердца лопнули!».
Прежде всего назову двух выдающихся, прославившихся, но ушедших из жизни так трагически и такими молодыми — ЕЛЕНА МАЙОРОВА и ЮРИЙ БОГАТЫРЕВ. По театру оба мхатовцы, по кино, по телевидению — несомненные сверкающие звезды, всегда очень востребованные, занятые. И вот, однако, не просто «заглянувшие» на огонек Шаболовки, скромной «Учебки», а сыгравшие здесь блистательные роли. Она в «Тургеневе», он в «Щедрине». Мне довелось быть их партнером и тут, и там («Провинциалка» Тургенева, «Смерть Пазухина» Щедрина). Я видел вблизи это откровение драматизма и тонкости, бурлеска и абсолютной органичности. Через них я влюблялся в талант нового, молодого поколения Артистов. На Шаболовку они шли за атмосферой творчества, за безукоризненной компанией, а потом сами вносили свой вклад и творили эту атмосферу.
На Шаболовке смешивались и консолидировались разные актерские школы — московская и питерская. Здесь сходились разные возрасты, проверяли друг друга на качество новые театральные направления, живущие в состоянии поиска. В «Тургеневе» появились два самых ярких актера студии «Человек». РОМАН КОЗАК, к великому горю, ныне уже покойный, и Александр Феклистов. Маленький, почти комнатный театрик «Человек» взбудоражил и без того бурлящую сценическую жизнь столицы. Была новизна репертуара, была особенность актерского существования на подмостках. Стереоскопическая натуральность при внутренней эксцентрике. То, что Роман и Саша оказались тогда на «Учебке», знаменательно. Дальнейший путь обоих был непрерывным восхождением. Тогда они были совсем молодыми, почти юными, но они принесли свою убежденность и свое уже созревшее мастерство, и это было замечено и оценено нами — старшими и принадлежащими к другим школам.
Почти целый курс выпускников мхатовской школы был привлечен к работе, и среди них ставшие впоследствии знаменитыми Полина Медведева, Маша и Дмитрий Брусникины. Направление театра «Современник» представляла Алла Покровская. Их дуэт с Натальей Теняковой (ленинградкой, принадлежащей школе великого педагога Б.В. Зона) в сцене из пьесы Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын» незабываем. Вот с каким блеском современные артистки могут подавать классический, сочный текст и как по-сегодняшнему он звучит! А в «Женитьбе Бальзаминова» блеснули ЛИДА САВЧЕНКО (тоже уже покойная) и Володя Пинчевский (тогда герой МХАТа, а потом эмигрант — европейский актер).
В учебной программе параллельно творили несколько групп. Я ведь рассказываю только о тех фильмах, с которыми сам был непосредственно связан. Другие видел на экране, о третьих слышал. Работа была громадная и непрерывная, и в ней участвовали многие десятки выдающихся мастеров.
Вот уж на что не был похож съемочный процесс под руководством шеф-редактора Клавдии Ивановны, так это на изготовление сегодняшних сериалов. Сейчас главное стремление — найти такую нитку, которую можно тянуть из клубка как можно дольше, а в идеале — бесконечно. Двенадцать серий, двадцать, сто, двести, и в перспективе маячит недостижимое — серий девятьсот или полторы тысячи! Как «Санта Барбара»! Артисты играют одни и те же, раз навсегда полученные роли. Играют изо дня в день, И смотрят их изо дня в день. В одних и тех же четырех-пяти декорациях. Когда уже всем невмоготу, выезжают снимать в другой город, в другую страну, в море, под землю, куда угодно, и опять те же люди теми же голосами говорят про то же самое. А тексты все хуже и хуже, потому что кто может написать хоть что-нибудь осмысленное на двести часов произнесения вслух? Сегодняшний сериал — бешеная работа по готовым лекалам. Ведь работают по двенадцать часов в день!!! А иногда круглосуточно.
На Шаболовке работа была не конвейерная. Ручная была работа, и каждый фильм был самостоятельным художественным произведением. При этом, как вы думаете, уважаемый читатель, сколько длился рабочий день? Четыре-пять часов, не больше! (Ну, кроме натуры — там зависим от дневного света.) А результат? С двухсотсерийными тягаться не будем, там за сутки могут целую серию снять. А с нормальными — пожалуйста! Пятнадцать минут за смену? Мы и больше делали. Правда, там трюки — да, стрельба, крушения, падения с крыши требуют времени. Но у нас — актерские репетиции, которые давно забыты в сериалах. За счет чего же такая скорость? Двенадцать часов или пять часов — разница? В чем дело?
А дело в профессионализме и готовности ВСЕХ, кто работает на площадке. Другие в группе не приживаются. И прежде всего дело в РЕЖИССЕРЕ.
Андрей Торстенсен — удивительная фигура. Он совсем не похож на командующего. Никогда не торопит ни участников, ни время. Он не просто «в материале», он внутри материала. Он чувствует стиль, ритм каждого автора. И он знает актерскую природу. Он создает атмосферу и дает настройку, потом «отпускает» актеров на импровизацию. Если сцена «пошла», части ее фиксируются, закрепляются. Мы вошли в свои роли, освободились, играем весь кусок целиком. И только тогда замечаем, что камеры стоят уже на нужных местах, двигаются в нужном темпе. Оказывается, сцена была задумана и разработана заранее. Все «в курсе». И тогда можно соединять обе части экранного творчества — операторов и актеров.
Всегда ли так благостно? Да нет, бывали и срывы, бывали несовпадения позиций, споры, ругань. Но редко! Очень редко! Я рассказываю о тенденции, а она была истинно художественной.
Андрей Торстенсен и сейчас на телевидении. Снимает в разных городах мира симфонические концерты мирового класса. Что ж, Андрею повезло. И музыке повезло. Не повезло актерам, которых развела судьба с таким режиссером.
Здесь, на Шаболовке, многократно проявился талант выдающегося телевизионного режиссера Михаила Козакова. Нам с Мишей не довелось работать вместе, но фильмы его смотрел с восхищением. И какая смелость в выборе произведений — «Маскарад» Лермонтова, «Фауст» Гете (с участием самого Зиновия Гердта!).
Иногда шли на риск. Наталья Крымова захотела проникнуть и предъявить зрителю «внутреннюю кухню» работы актера. Уговорила меня совершить то, чего я до этого избегал и никогда после себе не позволял. Рассказать вслух, КАК я СОБИРАЮСЬ делать номер для эстрады и ЧЕМ именно и в каких местах собираюсь рассмешить зрителей.
Это был рассказ Чехова «Хамелеон». Сперва сняли наш разговор с Наташей, потом я выучил и смизансценировал рассказ, и, наконец, был снят мой концерт, в котором среди других номеров был чеховский «Хамелеон». И снимали не где-нибудь, а в Зале Чайковского, а там более полутора тысяч зрителей. Ну, а в финале этого, я бы сказал, психоаналитического эксперимента снова разговор — обмен впечатлениями. В подробности входить не буду, кое-что удалось, впредь я зарекся повторять подобные трюки, не должен актер выбалтывать свои тайны, но в памяти этот поиск остался навсегда.
Долгое время Клавдия Ивановна вынашивала идею снять главу из романа Булгакова про «нехорошую квартиру» в самой этой нехорошей квартире на Большой Садовой, в доме № 10. В те годы пик популярности «Мастера и Маргариты» достиг вершины. Поклонники толпились во дворе и на лестнице упомянутого Булгаковым дома, исписывали стены цитатами, рисунками и всякой ерундой и чертовщиной. Сама квартира была на грани перехода от жилого помещения к мемориальному музею. Удалось договориться о съемке. Я подготовил и срепетировал текст. Мы сняли. Что-то мешало свободному дыханию. Какая-то неопределенность, полумемориальность обстановки да, если сказать грубо, мусор-ность помещения, кишение фанатов на лестнице (а в главе есть большая сцена на лестнице) — ну, все мешало радости общения с булгаковской прозой. Да еще то, что в этот период с нами не было Андрея Торстенсена.
Короче, я недоволен был этой съемкой. Но попытка, затея, эксперимент проявили нечто новое в жизни Учебной программы.
Клавдия Ивановна Строилова немногословна, но умеет формулировать задачу, предложение. Умеет слушать и отбирать существенное. Клавдия Ивановна не умеет отсутствовать! Она реальный участник всех этапов работы, от сценария и репетиций до съемки и последующего монтажа. Никогда публично не руководит. Улаживание всех неурядиц, нестыковок, проблем, административных препон берет на себя. Со своей неизменной и верной помощницей Любой Тимофеевой они уединяются, что-то обсуждают, что-то решают и… действуют, никого не оповещая, что вот, дескать, мы начали решать наши проблемы. Они действуют сами и чаще всего добиваются успеха.
Эта интеллигентная, очень образованная, волевая женщина не похожа на начальника, директора, продюсера, к ней не подходят такие слова. Она просто Клавдия Ивановна. Но при этом она руководит всей машиной Учебной редакции. Руководит сверху, снизу, сбоку, а главное, изнутри процесса. Как говорит один из персонажей Ильфа и Петрова, «таких людей теперь нет и скоро совсем не будет».