После этого мы подходим к неизбежному вопросу о чистке и о трех лицах (Фландене, Пейрутоне, Буассоне), которыми интересуются сам Черчилль и Рузвельт. Премьер-министр еще раз напоминает об услугах, якобы оказанных Фланденом, когда тот воспротивился отправке военной экспедиции против Французской Свободной Африки, на чем настаивал адмирал Дарлан. Черчилль признает, что перед войной Фланден допустил "ошибки". Он называет это "ошибками", а не предательством; очевидно, господин Невиль Чемберлен тоже допускал "ошибки". Черчилль напоминает, что в 1936 году Фланден приезжал в Лондон повидать его и с его помощью заручиться поддержкой Великобритании. Но тогда правительство и общественное мнение были настроены против Черчилля. Он рассказывает, как во время своей поездки Фланден был принят премьер-министром Болдуином и пытался договориться о главном - о поддержке Франции в ее борьбе против Германии. Однако Болдуину удалось избежать обсуждения вопроса по существу: в продолжение сорока пяти минут он показывал Фландену альбомы с фотографиями и заставлял его любоваться розами и орхидеями.
Д'Астье замечает, что это самая жестокая критика в адрес Фландена и в то же время урок на будущее, ибо тогда французы могли сами покончить с гитлеризмом, не обращаясь за помощью к Англии и Америке. Больше того, если бы мы это сделали, мы бы оказали тем самым значительную услугу двум этим державам (одобрение обоих собеседников).
Переходим к обсуждению вопроса о Пейрутоне и Буассоне. Д'Астье указывает, что в данном случае сталкиваются две различные точки зрения: союзники не прощают преступлений, совершенных против них или против их коалиции, тогда как французы, естественно, скорее склонны не прощать преступления, совершенные против Франции и против французов. Именно обоим вышеупомянутым лицам были вверены, как считали французы, их жизни. Разве Пейрутон, например, не несет ответственность за то, что один из больших друзей Черчилля, господин Мандель, подвергается в настоящий момент опасности?
Тогда Черчилль отвечает (дословно): "Господин Рузвельт и американское правительство взяли на себя определенные обязательства в отношении Буассона и Пейрутона. В этом вопросе я полностью разделяю и буду разделять позицию президента Рузвельта. Мы хотели сберечь жизнь двадцати или сорока тысячам американцев во время их высадки во Французской Западной Африке. Благодаря содействию Буассона нам это удалось".
Д'Астье отвечает, что это, может быть, и верно, однако надо учитывать последствия, к которым может привести подобная снисходительность.
Представим, например, что в мае 1944 года господа Петэн и Лаваль смогут оказать определенные услуги господину Рузвельту и господин Рузвельт найдет эти услуги ценными и сочтет, что благодаря им сохранены жизни американцев. Ничто не помешает тогда союзникам отблагодарить маршала Петэна и господина Лаваля и даже попытаться поддержать образование правительства, в которое бы они вошли, или по меньшей мере попытаться спасти им жизнь, хотя всего несколько минут назад они, казалось, были оставлены на милость судьбы".
Я вспоминаю наступившую тишину, устремленный на меня холодный, мрачный взгляд господина Рида, который не сказал ни слова, и Черчилля, вобравшего голову в плечи и снова готового ринуться в бой. На мгновение чувства возобладали над разумом. Могло показаться, что я вовлечен в семейную ссору: - You don't want us to be pals? (Вы не хотите, чтобы мы были друзьями?)
- Окажите мне дружескую услугу, пришлите с каким-нибудь поручением генерала Жоржа... Да, я знаю, вы мне уже говорили, что он не "кремень", его били, но в его теле остались осколки, и он не раз выручал меня. Это друг. А я нуждаюсь в друзьях...
- С вашим де Голлем труднее поладить, чем со Сталиным или Рузвельтом. Впрочем, вы ошибаетесь, делая ставку на Сталина... Не так уж он хорошо к вам относится.
Я несколько удивлен последним замечанием. Правда, Черчилль уже два или три раза заговаривал со мной о Сталине, которого он фамильярно называет "анкл Джо". Тем самым он в определенном смысле выражает восхищение английского народа русскими. Теперь же премьер-министр впервые говорил, как капризная кокетка ("за вашей спиной он плохо отзывается о вас"). Видимо, Черчилля раздражает медовый месяц Свободной Франции и СССР - единственной страны, хорошо относящейся к де Голлю и признавшей его без лишних рассуждений.
Мы все еще продолжали обсуждать судьбу Буассона, Пейрутона и Фландена, а они меж тем в Алжире ели и спали в свое удовольствие, их только взяли под стражу, дабы правосудие освобожденной Франции могло принять решение по вопросу об их ответственности. "Д'Астье обращает на это внимание премьер-министра и высказывает удивление по поводу того, что судьба этих трех лиц может как-то повлиять на отношения между тремя великими державами и на ход военных действий. Черчилль говорит об опасности, которую представляло бы для союзников и их коммуникационных линий враждебно настроенное французское правительство. Междоусобицы во Франции в момент высадки союзников были бы весьма нежелательны.
В разговор вступает господин Рид, который отмечает, что в Вашингтоне создалось впечатление, будто Комитет не хочет проводить политику примирения и сотрудничества. Он говорит о трудностях, создаваемых Комитетом в вопросе о "помощи", а Черчилль - о трудностях в Средиземноморской комиссии: "Вместо того чтобы сотрудничать, ваш представитель Массигли осуждает нас за признание Виктора-Эммануила и правительства маршала Бадольо. Но ведь Италия - котелок, а чтобы взять его, нужна ручка. Мы выбрали наиболее крепкую..."
Д'Астье прерывает собеседников и замечает, что действия Комитета продиктованы необходимостью защиты интересов и суверенитета Франции. Нельзя говорить о восстановлении ее суверенитета и в то же время, пользуясь нашим поражением в июне 1940 года, обращаться с нами, как с плохо воспитанными детьми, только потому, что мы высказываем свое мнение в вопросах, затрагивающих интересы нашей родины.
Д'Астье обращает внимание собеседников на то, что французская пресса корректна в противоположность несдержанной и нелюбезной англосаксонской прессе.
Господин Рид спрашивает, не объясняется ли непримиримая позиция Комитета, вызывающая недовольство Вашингтона, опасением, что французский народ не поддержит его политику, а также желанием поднять таким образом свой престиж в глазах французов?
Д'Астье отвечает, что совсем недавно был во Франции и может утверждать: французский народ полностью доверяет Комитету, которому вверил защиту своих интересов; больше того, общественное мнение Франции высказывается по таким вопросам, как чистка, будущая гражданская администрация и т. д., куда резче и определеннее, чем Комитет. Однако законные требования французского народа уже долгое время остаются без ответа. Д'Астье говорит о проблеме вооружения Сопротивления и напоминает о ноте по этому вопросу, врученной в начале января господам Уилсону и Макмиллану и не принесшей никаких результатов.
На это Черчилль замечает, что действительно многие вопросы остались неразрешенными, к их числу относится вопрос об администрации освобожденных областей и проблема вооружения Сопротивления, но вопросы эти не будут разрешены до тех пор, пока не будет достигнуто соглашение о судьбе Буассона и Пейрутона.
Тогда Д'Астье заявляет, что ему придется сообщить своим товарищам во Франции о том, что союзные державы торгуются, но, видимо, согласны поставить столько-то автоматов и столько-то гранат в обмен на господ Пейрутона и Буассона. Черчилль протестует: "Нет, мы не торгуемся".
Д'Астье замечает, что, в сущности, он не уполномочен вести какие бы то ни было переговоры, а выражает лишь свое личное мнение. Но поскольку премьер-министр, очевидно, связывает вопрос о нуждах Сопротивления с вопросом об удовлетворении требований союзников, то он хотел бы знать: означают ли слова Черчилля, что компенсацией за освобождение Пейрутона и Буассона явится рассмотрение нерешенных вопросов о снабжении оружием и о гражданской администрации территории, которая в скором времени будет освобождена?
Черчилль повторяет, что союзники не намерены торговаться. Просто от Комитета ожидают дружественного шага, который разрядил бы атмосферу и расчистил путь к решению многих проблем. Впрочем, он готов без проволочек вынести вопрос на рассмотрение Палаты общин и публично признать обязательства, взятые в отношении Пейрутона. и Буассона. Он готов также обратиться "к французскому народу на своем плохом французском языке-".
Д'Астье замечает, что, какова бы ни была популярность Черчилля во Франции, слова его не будут обладать тем весом, что слова генерала де Голля.
Тогда премьер-министр заявляет: "Так пусть генерал де Голль скажет французам, что союзные правительства взяли на себя некоторые обязательства еще тогда, когда французского правительства не существовало".
Мы явно зашли в тупик. Черчилль озадаченно молчал, низко опустив голову, и все же присутствие посланника Рузвельта побудило меня кое-что добавить. Американцы в еще большей степени, чем англичане, хотели навязать Франции, которая начала освобождаться, иностранное военное правительство. Они уже создавали орудие для этой операции под варварским названием АМГОТ (American Military Government in Occupied Territories) - Американское Военное Правительство Оккупированных Территорий. "Д'Астье говорит, что меры, которые, возможно, захотят принять союзники, могут явиться для них столь же пагубными, как и для французов, если не пагубнее. Военные операции союзников натолкнутся на большие трудности, если союзники вознамерятся помешать законной, никем не навязанной власти приступить к исполнению своих обязанностей. Французы не потерпят, чтобы власть осуществлялась союзниками или их ставленниками.
Далее д'Астье предупреждает, что если во Франции будет создано нечто подобное АМГОТ'у или французской военной администрации, не признаваемой народом, то союзники столкнутся с многочисленными трудностями, беспорядками и забастовками. Тогда союзная администрация окажется вынужденной прибегнуть к контрмерам и между ней и французами образуется пропасть. В один прекрасный день какой-нибудь американский солдат будет убит на улице, последуют репрессии, и не пройдет и двух месяцев, как присутствие союзников во Франции приобретет характер оккупации, которая, возможно, вытеснит из памяти людей воспоминание даже об ужасах немецкой оккупации.
Черчилль заявляет, что все его действия говорят о желании вернуть Франции ее былую мощь и величие. Д'Астье отвечает, что французы признательны ему за это, но что существование французской нации - это факт исторический, не зависящий лишь от доброй воли союзных держав".
Теперь я не сверяюсь с моими заметками. Я гораздо лучше помню конец этой сцены, чем ее развитие. Черчилль перестал меня слушать. Более замкнутый и более нейтрально настроенный господин Рид сидел с соболезнующим видом. Премьер-министр положил руку на колени и, подобно Будде, втянув голову в плечи, так что не было видно шеи, уставился перед собой. Затем он поднялся, вновь повторив: "ou don't want us to be pals". Он резко повернулся ко мне спиной и удалился по длинному коридору, быстро семеня своими короткими ножками. Я еле успел попрощаться с продолжавшим молчать Ридом и последовал за премьер-министром. У двери Черчилль буквально сдал меня в руки служителю, помахал рукой и пробурчал: "Напишите мне перед отъездом..."
Я вышел со смешанным чувством подавленности и гнева. Сказал ли я все, что было нужно? Как теперь продолжать защиту интересов французского подполья? Что написать Черчиллю? Я шагал по улице, освещенной зимним солнцем, и не мог отделаться от ощущения, что произошедшая сцена была в какой-то степени подготовлена. В ней чувствовалась доля игры, в которую люди, не зависимые в своих решениях и привыкшие распоряжаться, вкладывают хитрость и любовь к театральности, свое актерское дарование, и усилия, предпринимаемые в одиночку.
Когда я передал содержание беседы Жоржу Борису - начальнику моей канцелярии, весьма склонному к пессимизму, - он оказался на сей раз менее пессимистично настроенным, чем я. Присутствие господина Рида он расценил как одну из деталей заранее подготовленного спектакля. Мы расстались, и каждый обдумывал содержание письма, которое заставило бы премьер-министра выполнить взятые на себя в Марракеше обязательства и предостерегло бы от создания во Франции какой бы то ни было союзной администрации.
VI. Лондон, январь 1944 года.
Разведывательные службы
На следующее утро я работал в своем кабинете на Хилл-стрит, скучные окна которого не созданы для того, чтобы отвлекать от забот, когда мне позвонили из кабинета премьер-министра.
Черчилль просил меня приехать на Доунинг-стрит и принять участие в совещании. И хотя о цели совещания мне не сообщили, мне был задан вопрос, кто из сотрудников будет меня сопровождать. Я назвал Жоржа Бориса.
На этот раз меня провели прямо в торжественный и пышно убранный зал совета. Много золота, красные узорчатые ткани, мебель из Национального мебелехранилища, при виде которой невольно возникал вопрос: кто первый Фокс, Питт или Дизраэли - обновил ее? В зале находилось девять человек: министры, генералы, маршалы авиации, крупные чиновники. Стоя с таинственным видом, они перешептывались между собой. Я узнал сэра Арчибальда Синклера министра авиации, элегантного, как Иден, майора Мортона, на руке которого всегда ожидаешь увидеть зонтик, седовласого и обходительного лорда Селборна. Начиная с 1942 года я неоднократно встречался с ним и беседовал о нуждах Сопротивления. Он был министром экономической войны (Economie Warfare). Этому министерству подчинялась организация, называемая "Subversive Operation Executive", более известная под названием СОЭ, которая постоянно соперничала с Интеллидженс сервис и от которой зависела материальная помощь Сопротивлению.
Кого-то ждали. Я успел выяснить, кто еще принимает участие в совещании. Это были: маршал авиации сэр Чарлз Портал, начальник штаба военно-воздушных сил, генерал Исмей, начальник штаба министра обороны, Мок и Спирейт из министерства иностранных дел и, наконец, Спорборг и бригадный генерал Мокл Феримэн, представлявшие СОЭ. С тех пор лица этих людей изгладились из моей памяти. Я пытаюсь представить их по фотографиям. Но фотографии мне ничего не говорят. Большинство участников совещания запомнились мне очень высокими, худощавыми, с вежливыми, замкнутыми лицами. Когда я сравниваю поведение англичан с поведением их французских коллег в 1939 году в Париже и в 1940 году в Виши, первые предстают передо мной как люди серьезные, не согнувшиеся перед опасностью, угрожавшей нации, вторые же напоминают мне воробьев, разлетевшихся во все стороны при первом ударе грома. Тогда же, глядя на их лица, я понял, что англичане наконец перейдут от слов к делу.
Дверь открылась, и с опущенной головой в серо-синем костюме, который во Франции назвали бы рабочей спецовкой, влетел почтенный сэр Уинстон Черчилль - премьер-министр и министр обороны Великобритании. Он подкатился к большому председательскому креслу и открыл совещание.
Здесь следует открыть скобки.
Хотя решение о предоставлении нам помощи и зависело от Черчилля, все эти люди были необходимы, чтобы прийти к какому-то конкретному решению и организовать эту помощь. Министерству обороны и министерству авиации предстояло снабдить нас необходимыми средствами, однако проведением операций занимались разведывательные службы.
В течение двух лет мы были связаны с двумя организациями, соперничавшими между собой. Первая, известная под названием "Интеллидженс сервис", подчинялась министерству иностранных дел (Foreign Office). Эта организация имела ряд отделов или служб, которые различались по цифре, стоявшей после инициалов М. И. (Military Intelligence) - военная разведка, например: М. И. 9 - отдел, занимающийся бежавшими из Франции; М. И. 4 отдел контрразведки. Их педантичные, солидные, высокомерные начальники, казалось, служили не правительству, а славе вечной Британии. Вторая организация - СОЭ - подчинялась министерству экономической войны. Она ведала различными операциями, тогда как первая занималась разведкой. Недавно созданной СОЭ были чужды ледяная строгость и кастовость Интеллидженс сервис - этого государства в государстве, относившегося к СОЭ с пренебрежением и опаской, а также с некоторым превосходством, подобным превосходству кавалериста над пехотинцем.
Никогда не забуду свое первое знакомство с Интеллидженс сервис в апреле - мае 1942 года. В силу обстоятельств я составил себе об этой организации немного поверхностное мнение, когда преодолев, как мне казалось, безразличие или бессилие британской и французской разведывательных служб, я на широте Антиба поднялся на борт британской подводной лодки и добрался до Гибралтара, где крайне удивленная местная разведка встретила меня подозрительно.
Розовощекий, свежий, со щетинистыми усиками полковник Интеллидженс сервис, на попечение и недельную проверку которому я был отдан, заставил меня усомниться в уме и действенности представителей этой организации. Однако через несколько недель в результате более близкого знакомства, споров и совместной работы я изменил свое мнение. Не без чувства неловкости вспоминаю я о первом серьезном испытании, которому меня подвергли в Интеллидженс сервис майским вечером 1942 года в Лондоне, через несколько дней после моего прибытия из Гибралтара. "Семь чиновников британской разведывательной службы во главе со снисходительным и любезным седовласым министром собрались вокруг стола, на котором постоянно горит спиртовая лампочка, избавляющая присутствующих от возни с зажигалками. Они экзаменуют меня, или вернее Сопротивление в моем лице. Я присутствую при борьбе, то безмолвной, то полной скрытых выпадов против меня, между теми, кто верит в Сопротивление, и теми, кто сомневается. Сомневающиеся - бригадный генерал и полковник хоронят мой пыл под толщей безразличного внимания и профессиональной невозмутимости"{5}.
Полковник сэр Клод Дэнсей - второе лицо в Интеллидженс сервис. Он любит длинные паузы и холодный тон, который резко отличается от почти пасторской елейности лорда Селборна, министра. Во время трех последующих посещений Лондона я чаще всего имел дело именно с лордом Селборном и его службами. Службы эти занимаются подрывной деятельностью на оккупированных территориях. Их агенты в Скандинавии, Франции, Италии, Югославии вербуют местных жителей для диверсионной работы и указывают, какой подпольной группе поставлять оружие.
Я посетил в нескольких километрах от Лондона большое поместье, где СОЭ производил обучение своих агентов и где находился своего рода музей оружия, которым пользовались подпольщики. Здесь обучали, как применять взрывчатые вещества, как взрывать поезда, самолеты или строения; обучали стрельбе из автоматов и револьверов, пользованию глушителями, обращению с оружием, имевшим самый безобидный вид: трубки или автоматической ручки. Мне вспоминается зал музея, где демонстрировались всевозможные способы маскировки взрывных механизмов; на стене была сделана диорама уголка Сахары: пески, верблюды, пальмы, среди которых нужно было обнаружить скрытую под верблюжьим навозом противотанковую мину. Позже, июльским днем 1943 года, приземлившись на рассвете в Алжире после ночи, проведенной над Францией в напрасных поисках места посадки, я попал в один из лагерей СОЭ, который напоминал Вавилонскую башню в миниатюре, - там обучались агенты из средиземноморских стран.
Правда, СОЭ готовил хороших подрывников, но и только, о Сопротивлении в разных странах оно располагало лишь самыми поверхностными сведениями. Восстание народов осталось недоступным для понимания руководства СОЭ. Французский отдел этой организации столкнулся во Франции с национальными устремлениями подпольных организаций Сопротивления, а в Лондоне - с противодействием разведывательных служб Свободной Франции. Это привело к тому, что со временем СОЭ пришлось отказаться от своих притязаний на роль организатора и довольствоваться ролью поставщика. В распоряжении СОЭ находился крошечный воздушный флот, доставлявший из Франции, а также и во Францию деятелей Сопротивления. Кроме того, от СОЭ зависело снабжение рациями, оружием, взрывчаткой, которые сбрасывались на парашютах в ящиках, похожих на гробы, и называемых контейнерами.
Таким образом, когда мы, подпольщики, попадали в Лондон, нам приходилось лавировать в сложной обстановке, создавшейся в результате взаимоотношений между СОЭ и Интеллидженс сервис, с одной стороны, и с французским БСРА - с другой, а позднее и с американскими разведывательными службами.
У меня еще будет случай поговорить о БСРА. Относительно же американской разведки можно сказать немногое. Она действовала довольно своеобразно или вообще бездействовала, более занятая установлением связей с деятелями Виши и интригами на территориях Франции, находящихся за морем, чем оказанием помощи подпольной борьбе. Я вспоминаю крупного руководителя американской разведки - Донована, с которым я встретился во время моего кратковременного пребывания в Вашингтоне в 1942 году. Он не хотел и слышать о Сопротивлении и, узнав, что я моряк, начал расспрашивать меня о наиболее удобных местах для высадки десанта на том или ином участке побережья. Он водил длинной указкой по висевшей на стене карте вдоль побережья от Бретани до департамента Ланд и своей лающей, гнусавой речью напоминал мне какого-то характерного актера типа Бэббита.
Чтобы больше не возвращаться к британским разведывательным службам, добавлю, что обе соперничавшие между собой организации имели каждая свою точку зрения на французов и на движение Сопротивления. Эти разведывательные службы играли в подпольной борьбе большую роль, которая чаще всего была военной, иногда - политической, подчас - положительной, подчас отрицательной. Несмотря на склоки и раздоры, они все же были объединены общим стремлением единолично и как можно многообразнее использовать Францию и не допустить, чтобы среди окружавших де Голля или в самой Франции возродился дух национального единства и национальной независимости.
Они хотели, чтобы французы - подпольные группы, политические организации и отдельные лица - стали британскими агентами или состояли на учете в британской разведке. Так было бы удобнее. Ведь если ко времени переговоров Черчилля с посланцами Петэна либо с де Голлем или Жиро Сопротивление окажется в руках у Черчилля, он от этого только выиграет. Поэтому каждый отдел английской разведки считался лишь со своими агентами во Франции, с собранными ими сведениями и только со своими более или менее искусственно созданными группами Сопротивления - своими политическими друзьями, весьма терпимо относясь к их политическим и моральным взглядам.
Средства, находившиеся в распоряжении этих отделов, давали им возможность держать себя феодальными князьями. Во время моего первого пребывания в Лондоне полковники и майоры разведывательных служб несколько цинично подчеркивали преимущества - как материальные, так и тактические, которые я и представляемая мною группа Сопротивления могли бы извлечь, сотрудничая с ними, а не со Свободной Францией.
Однако времена были уже не те. Размах французского Сопротивления, борьба народа за свою независимость, создание Консультативной ассамблеи и Временного правительства в Алжире смешали все карты. Теперь английское правительство находилось накануне платежей по векселям, настало время выполнять обязательства.