Французская разведка изменила свои инициалы: из БСРА она превратилась в ДЖСС{18}. Ею руководил новый гражданский начальник - Сустель. Но дух ее отнюдь не изменился. Организация во главе со своим отцом Иосифом полковником Пасси - осталась столь же замкнутой.
Правда, в Алжире был создан Комитет действия во Франции - маленькая, узкая организация для руководства операциями на оккупированной территории. Председательствовал в этом Комитете де Голль, в него входили Ле Трокер (военный комиссар), Мендес-Франс (комиссар финансов) и я. В нем также принимали участие: генерал Жиро, генерал Бийот, генеральный секретарь Комитета Национальной обороны, и Сустель.
Собирался Комитет редко. Большинство входивших в него людей имело весьма приблизительное представление о партизанской войне, проявляло к ней незначительный интерес и относилось с пренебрежением к вопросам, связанным с этой войной. Первые заседания были посвящены главным образом ликвидации склок между службами генерала де Голля и генерала Жиро, распределению обязанностей и составлению планов действий.
Эти скучные совещания предоставляли де Голлю случай для произнесения исторических речей, которые всех радовали. Например, его ответ Жиро, когда последний выразил протест против присутствия на совещании гражданского чиновника Сустеля: "Если это вас шокирует, мой генерал, его можно одеть в генеральский мундир..."
Однако Комитет действия, такой, каким он являлся тогда, не мог рассеять неприятного чувства, которое оставалось от деятельности разведок во Франции, в Лондоне и в Алжире. Сохраняя некоторые иллюзии, я попытался было предпринять кое-какие шаги в отношении руководящих лиц, а затем и общего руководства. Но безуспешно.
Единственным желанием как Сустеля, так и Пасси было ускользнуть от какого бы то ни было политического контроля. Де Голль, их повелитель, облек их своим доверием, и они не желали ни перед кем отчитываться. Полновластные хозяева всей подпольной работы во Франции и всей агентуры, они доводили до нашего сведения лишь то, что хотели довести{19}.
Вскоре я добился декрета, принятого Комитетом на заседании 3 марта, который устанавливал порядок взаимоотношений различных отделов разведки с Комиссариатом внутренних дел: Статья 1. Комитет действия во Франции настоящим определяет функции комиссара внутренних дел в вопросах, относящихся к действиям во Франции.
Статья 2. Комиссар внутренних дел через Генеральное управление разведывательных служб берет под свой контроль все отделы, занимающиеся Францией, и, следовательно, он вправе требовать представления ему любых сведений и документов, относящихся к действиям во Франции, исходящих или полученных этими отделами.
Статья 3. В рамках решений, принятых Комитетом действия во Франции, комиссар внутренних дел вправе руководить отправкой во Францию гражданских миссий. Связь с организациями Сопротивления также входит в его компетенцию.
Статья 4. Мероприятия, связанные с военными действиями и способные оказать влияние на отношения с организациями Сопротивления или иметь какие-то политические последствия, доводятся до сведения Комиссара внутренних дел. В случае если по поводу таких мероприятий с его стороны возникнут возражения, решение по спорному вопросу будет вынесено Комитетом действия...
Однако декрет этот, подписанный де Голлем, Ле Трокером и Жакино, так и остался на бумаге, зато подействовал на соответствующие отделы, как красная тряпка на быка. Ампутированные телеграммы продолжали поступать ко мне с опозданием; о прибытии или отправке миссий меня больше не уведомляли.
Мне казалось, что я сделаю шаг вперед, если добьюсь, чтобы к Пасси был прикомандирован представитель Сопротивления. Этим представителем должен был стать Раймон Обрак, чье мужество и инициатива ни у кого не вызывали сомнения. Однако назначение Обрака, к которому де Голль отнесся враждебно, не состоялось. Оно было отклонено Комитетом во время одного из моих пребываний в Лондоне, после того как выступили Анри Френе и Рене Мейер, заявившие, что в Комиссариате внутренних дел работает слишком много евреев. Так в Алжирском комитете проявился постыдный расизм, жертвой которого стал герой Сопротивления, а выразителем - очень влиятельный еврей{20}.
Наконец положение так обострилось, а Пасси так зарвался, что я вынужден был подать в отставку и просить генерала де Голля либо принять ее, либо отстранить Пасси от руководства разведкой. Генерал сделал вид, что соглашается, но тут же назначил Пасси начальником штаба генерала Кёнига, а несколько недель спустя подчинил руководству Кёнига все специализированные на работе во Франции отделы лондонской разведки.
Пришлось работать в таких условиях. Службы Комитета действия во Франции в тот период возглавляли, безусловно, прилежные, но все еще не пришедшие в себя от удивления полковники. В училище они не изучали партизанскую войну и писали теперь учебные пособия по ее ведению, составляли плавы и рапорты. Многие товарищи были бы поражены сегодня, читая эту военную литературу: план "Кайман", рожденный эрудицией отличника военного училища, или "рапорт о саботаже", составленный службами Рене Мейера, министра транспорта, имевший целью скорее сохранение подвижного состава, чем приведение его в негодность.
Так от одной странной войны мы переходили к другой, и алжирская гора, к которой были обращены взоры Сопротивления, каждую неделю рождала мышь.
Теперь окончательные результаты февральских безлунных ночей были у меня перед глазами: 160 вылетов, из них 58 удачных. А вот что они значили или должны были значить - для Сопротивления: 48 тонн взрывчатки, 11 тысяч автоматов, 7 тысяч револьверов, около 50 тысяч гранат и, кроме того, небольшое количество тяжелого снаряжения.
Приблизительный итог периода, когда мартовская луна пошла на ущерб, куда лучше: 372 попытки, из них 142 удачных; только лондонская база переправила 250 тонн оружия и боеприпасов. Но надо было положить конец деятельности отдельных офицеров, которые создавали тайные склады оружия, а также изменить систему распределения этого оружия, слишком часто основанную на политических симпатиях и антипатиях распределяющего{21}.
До самого конца подпольной борьбы разведка старалась напустить побольше тумана... И ни бог, ни черт, ни сам де Голль не могли найти концов в этом тумане.
Благоприятное для военных операций время года вселяло в нас счастливые надежды.
На Востоке весеннее генеральное наступление советских войск закончилось форсированием больших рек. На юге были окружены десять немецких дивизий, граница Буковины перейдена, советские войска подходили к границе Чехословакии. В Италии линия фронта стабилизировалась. На Германию англосаксы обрушивали теперь по тысяче - тысяче пятисот самолетов в один рейд, сбрасывавших до трех тысяч бомб... Однако основная надежда французов была на обещанный второй фронт, который никак не открывался.
В Алжире, помимо работы Ассамблеи, занятой вопросом организации власти на местах после освобождения Франции, большие волнения вызывали процесс вишийского министра внутренних дел Пюшё и вероятный уход генерала Жиро, чье поведение во время процесса поразило даже его лучших друзей.
На следующий день после казни Пюшё я ожидал на вилле "Глицинии" приема, во время которого должен был перед своей новой поездкой в Лондон переговорить с де Голлем. Из кабинета де Голля вышел Ле Трокер. Де Голль был бледен. Прежде чем вынести окончательное решение, он провел беспокойную ночь. Он мне сказал буквально следующее: "На наших руках кровь. Надо сплотиться и работать, работать..." Что до меня, то я думал о драме французов, о тех, кто нес за нее ответственность, о других смертях и бедах, о другой крови.
За несколько дней до того я получил из Лондона от начальника моего кабинета Жоржа Бориса следующую телеграмму: "На Беркли-сквер состоялось совещание. В результате сообщения, сделанного ближайшим сотрудником Вашего именитого собеседника{22}, стало ясно, что последний изменил свою точку зрения на поддержку со стороны Сопротивления: он больше не рассчитывает на действия маки, подобные операциям Тито.
Принимая во внимание вышесказанное, он оставляет на усмотрение верховного командования вопрос о помощи, которую следует предоставить маки. Тем не менее он все же не отказывается от своих прежних обещаний, считая, что программа на март уже не подлежит никаким изменениям.
Итак, помощь в апреле и в последующие месяцы зависит скорее от Верховного главнокомандующего, чем от Вашего именитого собеседника. Мнение же Верховного главнокомандующего предположительно следующее:
1. Желательно усилить постоянные удары по коммуникациям противника.
2. Желательно всячески мешать переброске тактического резерва противника в момент высадки.
3. Желательны согласованные действия всех партизанских отрядов в нужный момент.
Англичане полагают, что в связи с параграфами 1 и 2 дальнейшее вооружение партизанских отрядов весьма полезно".
Лишь значительно позже я понял внезапный и мимолетный интерес, проявленный Черчиллем к маки Южной зоны.
В декабре 1943 года, за несколько недель до наших переговоров в Марракеше, состоялось Тегеранское совещание.
На этом совещании Черчилль обязался провести весной или летом на французской стороне Ламанша операцию, названную "Оверлорд". Кроме того, было высказано мнение о желательности вспомогательной операции на юге Франции или в Адриатическом заливе, которая будет предшествовать операции "Оверлорд". В конце концов, как об этом пишет Черчилль в своей книге "Вся правда должна быть сказана", Рузвельт высказал следующие соображения: "Президент тогда заметил, что следует обратить сугубое внимание на хронологическую последовательность операций. Любая операция в восточном Средиземноморье отодвинет, по всей вероятности, "Оверлорд" на конец июня или июля. Лично он был против такой оттяжки, если можно ее избежать. Он предложил, чтобы эксперты изучили возможность нанести удар на юге Франции в период, предложенный Советским правительством, то есть до "Оверлорда", придерживаясь при этом основного принципа: указанная операция должна состояться в условленные сроки.
Москва ответила: опыт двух последних лет научил Советы, что большое наступление редко дает положительные результаты, если оно ведется только в одном направлении. Предпочтительно вести наступление по двум или нескольким направлениям. Противник, в таком случае, будет вынужден рассредоточить свои силы, и несколько атак, произведенных в непосредственной близости одна от другой, могут быть сконцентрированы в один удар, что увеличит силу наступления в целом. По ее мнению, эту тактику можно с успехом применить и в данном случае.
В принципе такая точка зрения не вызывала с моей стороны возражений".
X. Лондон, апрель 1944 года.
Лицевая сторона и изнанка
Лондонская зима близилась к концу. В свежем, чистом воздухе чувствовалось наступление весны. Я надеялся вскоре увидеть цветущую магнолию.
Уже давно лондонское небо было спокойным. Ни одно вражеское орудие не нарушило его покоя вплоть до июня. Только иногда ночью на пятнадцать минут небо оглашалось гулом: это раздавался голос "летающих крепостей", которые с севера отправлялись бомбардировать немецкие города. Единственным изменением в столичной жизни было увеличение американского экспедиционного корпуса. Американские штабы и различные службы разрастались и множились. В квартале Майфер они захватывали одну улицу за другой, и поздно ночью у дверей домов завязывались шумные, пьяные драки, раздавались взвизгивания проституток, затихавшие, как в американском фильме, при появлении военной полиции.
Близилось ожидаемое событие.
И каждый день новые признаки говорили об этом: участок побережья площадью в сто пятьдесят километров объявлялся запретной зоной, железнодорожнов сообщение вдруг становилось нерегулярным, упразднялась почтовая воздушная связь, временно отменялись некоторые дипломатические привилегии. Сообщение с Францией стало затруднительным. Многообразие новых задач усложняло работу, распыляло усилия. "Тактическая разведка" стала играть первостепенную роль, подготовлялись тылы, появилось новое оружие, которое способно будет поражать крупные соединения противника в случае нападения и применение которого становилось неизбежным.
Генерал Кёниг, которого де Голль назначил военным представителем на северном театре военных действий, прибыл в Лондон. Разведывательные службы, базировавшиеся в Лондоне, оказались в его подчинении. Он назначил начальниками штабов двух полковников: Пасси и де Шевинье, поведение которого по отношению к Сопротивлению обещало сгустить атмосферу и принести разочарование{23}. Поскольку сообщение было прервано, наша лондонская база оказалась отрезанной от Алжира, от Комитета действий во Франции. Алжирская база, теперь немного лучше снаряженная, должна была оказать помощь Южной зоне, однако Алжирский комитет, преобразованный во Временное правительство, не был уже в состоянии наблюдать за деятельностью Сопротивления в Северной зоне и контролировать ее.
Я убедился в том, о чем уже сообщалось в телеграмме Бориса: Черчилль не хочет больше вмешиваться в вопрос о помощи Сопротивлению, и вопрос этот подлежит теперь компетенции Эйзенхауэра. Премьер-министр больше не касался и политического вопроса, который я поднимал во время наших бесед и который ввиду стремления американцев навязать освобожденной Франции систему военной администрации с американскими кадрами, наподобие созданной ими в Италии, должен был привести к серьезному конфликту между британским правительством и Межсоюзным штабом, с одной стороны, и французским временным правительством - с другой.
2 апреля 1944 года я отправился в Чекере, традиционную резиденцию Рамбуйе премьер-министров, - в пятидесяти километрах от Лондона. Я намеревался провести там целый день.
Здесь собралась вся семья Черчилля и много приглашенных. Обстановка не благоприятствовала серьезным разговорам, приходилось смотреть, слушать и наслаждаться "сценой из личной жизни", которую решивший отдохнуть Черчилль разыгрывал с поистине шекспировским талантом. Это было торжественное представление гостям внука Уинстона. В сцене участвовали: всегда умиротворяющая и умиротворенная среди черчиллевских бурь и необузданности Клеманс Черчилль, таинственная и сдержанная Сарра Черчилль, скромная и нежная Мэри - самая юная из дочерей премьера. Я плохо помню завтрак и обед. Не люблю эти многолюдные трапезы, которые только такая искушенная хозяйка, как Клеманс Черчилль, могла спасти от натянутости и скуки. Черчилль сидел, уткнувшись в тарелку, и, казалось, никого не слушал, но вдруг неожиданно вторгался в чей-нибудь слащавый разговор, разражаясь каскадом отрывистых, как лай, слов.
В этот день две сцены лучше всяких слов позволили мне открыть некоторые черты его характера. После обеда с множеством спиртных напитков, употребляемых Черчиллем в большом количестве, я последовал за ним и его сигарой в большую комнату, в которой, наподобие межевых столбов, рядами стояли стереоскопы. Заглянув в каждый из них, можно было подучить представление о том или ином разрушенном немецком городе. Черчилль тянул меня от одного стереоскопа к другому, заставляя регулировать объективы, чтобы я отчетливее увидел ужасы Кёльна, Дюссельдорфа или Берлина. Он был взвинчен, словно смотрел футбольный матч. Каждый разрушенный квартал его радовал, как забитый гол. Он рычал, обращая мое внимание на руины, хвалил меткие попадания.
Хотя стремление выиграть войну вполне оправдано, все же между кофе и сигарой я имел случай наблюдать проявление полного пренебрежения к людям, пробуждение непомерной жажды величия, игру, выходящую за пределы добра и зла. То, что я видел, внушает ненависть к истории, какой ее создавали веками, и заставляет проклинать общество, судьбы которого воплощены в подобных героях.
После этой интермедии мы возвратились в большой зал. Черчилль отпустил гостей и завязал со мной короткую беседу о Франции и о войне. "Премьер-министр выразил свое твердое убеждение, что такая держава, как Франция, должна играть первостепенную роль. Он заговорил о французской армии. Я высказал сожаление по поводу того, что наши войска больше используются в Италии, на далеких фронтах, вместо того чтобы сосредоточиться в Англии для участия в освобождении родины. Черчилль согласился с тем, что наши войска должны находиться здесь. Он якобы защищал эту точку зрения.
Проблема чистки, вызывавшая разногласия между нами во время предыдущих бесед, видимо, потеряла для Черчилля интерес. Премьер-министр был приятно удивлен, когда узнал, что с Пейрутоном, Фланденом и Буассоном, которые содержатся в комфортабельном заключении, хорошо обращаются. Черчилль выразил неудовольствие по поводу казни Пюшё, квалифицируя этот акт как политическую ошибку, однако было похоже, он уже примирился с этим. Желая, чтобы Черчилль полностью осознал это чувство ответственности, которым руководствовался КФЛН{24}, решая судьбу Пюшё, я сказал: "Предположим, что Великобритания потерпела поражение в 1940 году и Мосли участвовал в правительстве, сотрудничавшем с Германией. А некий генерал, допустим Монтгомери, уехал в Канаду, чтобы продолжать борьбу и создать правительство Сопротивления. Спустя три года, поняв, что проиграл, Мосли отправляется в Канаду. Неужели правительство Монтгомери не расстреляло бы его?" Премьер-министр колебался несколько минут и затем ответил: "Думаю, что расстреляло бы".
Когда мы прощались, Черчилль настойчиво повторял: "Выло бы очень хорошо, если бы генерал де Голль приехал сюда". Мне кажется, премьер-министр хочет опереться на Францию и искренне сожалеет о том, что в какой-то степени лишен свободы действий в проведении иностранной политики"{25}.