Странные отношения у русского человека с властью. Любовно-враждебные. Счастлива та страна, говорили древние, где народ не помнит имя своего правителя. В этом смысле нам до счастья далеко. На правителей устремлено самое пристальное внимание. Потому что власть в России – это нечто священное, великое и ужасное. Потому что она – главный источник всех наших бед. Потому что она – наша единственная надежда на спасение. Потому что на протяжении веков мы верили: все было бы иначе, если бы «батюшка царь всю правду ведал». Хотя, как известно, до Бога высоко, а до царя далеко. Ой, как высоко-далеко...
Были времена, когда власть не воспринималась чем-то сверхъестественным. Вот, скажем, в Древней Руси князья увлеченно воевали друг с другом, отнимая у братьев и племянников города. То один правитель, то другой. Менялись князья, а основы русского мира оставались теми же. Было среди правителей множество достойнейших людей и защитников земли, но изначально в самом титуле князя ничего сакрального не заключалось. Власть им давалась не от Бога, а от людей. В Великом Новгороде, если князь чем-то не устраивал горожан, его прогоняли и назначали другого. «Ты, княже, нам не подходишь» – и все тут. При таких условиях правителям срочно требовалось обзавестись не-от-мира-сего статусом. Это и произошло в XVI веке. Тогда и появилось слово «царь».
Неформально этот титул (в виде «цесарь», а затем и «царь») время от времени употреблялся правителями Руси начиная с XI века, а со времен Ивана III – при дипломатических сношениях. Наследовавший Ивану III Василий III довольствовался старым титулом «Великий князь». Его сын Иван IV – тот самый Грозный – по достижении совершеннолетия короновался как Царь Всея Руси (1547), показывая себя суверенным правителем и наследником византийских императоров. За границей это никакого впечатления не произвело: титул либо не признавали, либо оставляли без перевода. Зато подданные идеей величия власти прониклись.
Именно в XVI веке возникла идея «Москва – третий Рим». Высказал ее архимандрит псковского монастыря Филофей в письме к Великому князю, а смысл этой емкой формулы заключался в том, что было, дескать, раньше два мировых центра, две столицы великих империй: первая – собственно Рим, захваченный в свое время варварами, вторая – Константинополь, завоеванный турками. Падение Константинополя стало большим ударом для всего христианского мира, особенно православного.
Городом, который мог бы взять на себя миссию столицы мира, в понимании русских людей, стала Москва. Русь ощутила себя последним оплотом истинной веры, единственным центром вселенной. Потому что... да хотя бы потому, что четвертому Риму не бывать.
Отсюда и пошло представление об особенном русском пути: во всем отец Филофей виноват. А вот увлеченный историей депутат Думы Владимир Мединский всю ответственность за идею о русской особости взвалил на ученого Лейбница. Немец, дескать, все это придумал на нашу беду. Милый Мединский, дорогой наш, поймите: немец первым никогда до такого бы не додумался. Мы это дело сами изобрели. Ну как русскому человеку не чувствовать свою особость? С востока – мусульмане подпирают, с запада – католики. Были единомышленники-соседи, православные греки, да и тех турки завоевали...
Русь в XVI веке остро почувствовала свое одиночество и ответственность за спасение мира. Это же чувство возникло и в XX веке. Во времена СССР предполагалось, что рано или поздно Москва станет столицей всего мира. Поэтому в перспективе советская власть мыслилась как вселенская. Мы снова должны были спасать мир – на сей раз с помощью коммунизма, а не православия. А для того, чтобы спасти мир, нужна сильная власть.
Исследователь отечественной культуры Б. А. Успенский отмечает, что само слово «царь» выступает в Древней Руси как сакральное. Он цитирует записки капитана Маржерета, оказавшегося на Руси в начале XVII века: «В рассуждении титула русские думают, что слово царь, употребляемое русскими государями, важнее всех титулов на свете. Императора Римского они именуют цесарем, производя это имя от Цезаря; прочих же государей королями, подражая полякам; владетеля персидского называют кизель баша, а турецкого – великий господарь Турский, т. е. великий господин Турецкий. Слово царь, по их мнению, находится в Священном Писании, где Давид, Соломон и другие государи названы: царь Давид, царь Соломон. Посему они говорят, что имя царя, которым Богу угодно было некогда почтить Давида, Соломона и других властителей иудейских и израильских, гораздо более прилично государю, нежели слово "цесарь" и "король", изобретенное человеком и присвоенное, по их мнению, каким-нибудь завоевателем».
Из этого, согласно Успенскому, следует, что «имя царя признается созданным не человеком, но Богом; соответственно, царский титул противопоставляется всем остальным титулам, как имеющий божественную природу», соответственно, именование себя царем означает претензию на сакральные свойства.
Уподобление земного правителя небесному сознанию европейца кажется кощунственным. Но во многих древних культурах оно мыслится вполне естественным – стоит почитать хотя бы «Золотую ветвь» Джеймса Фрэзера о царях-жрецах. «Еще более существенно, – уточняет Успенский, – что данное слово применяется к самому Богу: в богослужебных текстах Бог часто именуется царем». Вот и возникает параллель «Царь» и «Бог». Она выражается в таких словосочетаниях, как «Небесный Царь» – «земной царь», «Нетленный Царь» – «тленный царь». Мало того, в России с XVI века царя даже иногда именуют «земным богом»!
Многое удалось переменить в русской жизни царю Ивану Васильевичу Грозному. Утвердил он в сознании соотечественников священный статус власти и накрепко вбил в русские головы мысль о беспрекословном ей подчинении. Потому что пути власти неисповедимы, подобно божеским. Тиранствует власть, душегубствует, грабит – надо терпеть. Иначе грех. Для понимания этой ситуации важна следующая мысль, приведенная Успенским: царь может быть злодеем, но это ни в коей мере не говорит о том, что он не на своем месте, потому что его определяет «не поведение, но предназначение». Кроме того, кто может, кто смеет судить его поступки?
Обратимся к труду И. Яковенко «Сакрализация власти в советскую эпоху». Еще из XVI века идет представление о власти, предстательствующей перед творцом. Разумеется, не может быть других инстанций, перед которыми должен отвечать носитель власти, следовательно, он неподсуден. Заметим также, что в отношении власти Россия часто сближается с архаическими культурами, где власть полностью «срастается» с богом.
Кроме того, поскольку до царя далеко, в народе нередко возникали и такие предположения: может, царь-то у нас справедлив, потому что он царь, а все зло идет от бояр? И остались в народе такие сказания: «Когда на Москве был царем Иван Грозный, он хотел делать все дела по закону христианскому, а бояре гнули все по-своему, перечили ему и лгали». Читатель, не кажется ли тебе, что ты так же думаешь о Д. Медведеве, В. Путине? Хороши парни. Ой, как хороши! Да вот чиновники-мерзавцы, как всегда, негодяйствуют.
Вновь история. Царствование Ивана Грозного было отмечено не только пытками, казнями и войнами, но и многочисленными бедствиями. Генрих Штаден пишет об этих временах: «Был тогда великий голод; из-за кусочка хлеба человек убивал человека. А у великого князя по дворам в его подклетных селах, доставлявших содержание дворцу, стояло много тысяч скирд необмолоченного хлеба в снопах. Но он не хотел продавать его своим подданным, и много тысяч людей умерло в стране от голода, а собаки пожирали их трупы». Однако народ не бунтовал.
Только ли почитание царя было причиной покорности народа Ивану Грозному? Или находились другие, более прозаические причины? Вот что пишет мыслитель Георгий Федотов: «Весь русский народ был не только жертвой царя Ивана, но и соучастником его преступлений. Один из древних историков смуты видел общую народную вину в «безумном молчании» перед царем. Но молчанием не ограничивалось потворство злу. Всеобщая деморализация была последствием опричного режима. На ложных доносах люди строили свое благополучие, обогащаясь имуществом казненных и опальных. Выгоды опричной службы были соблазнительны не только для проходимцев, но и для представителей старого дворянства, даже княжат (Вяземский). И монастыри старались приписываться к опричнине, ради материальных благ».
Именно в XVI веке власть поняла – можно быть жестокой. Терпеть будут. Даже сильнее любить будут. И не случайно потом следующие тираны не без уважения оглядывались на фигуру Ивана Грозного.
Как известно, правление Петра, прозванного Великим, стало еще одним переломным моментом в нашей истории, противоречивой и жестокой. Обратимся к мнению историка культуры Виктора Живова, который считает, что сакрализация власти в России особенно возросла именно при Петре, который успешно внушал подданным, «что он прямо от Бога получил некоторый и совершенно особый статус». Когда Петр выходил из ворот Спасского монастыря, дети бросали ему под ноги одежды и ветви и пели: "Благословен грядый во имя Господне!" Таким образом, царь уподоблялся Христу, входившему в Иерусалим». Жизнь при Петре становилась все более светской, влияние церкви вытеснялось на задний план, а вокруг фигуры царя распространялся все более яркий ореол. Почитание царя в России все возрастало, принимая порой пугающий размах.
Интересно воспоминание Н. Макарова об одном чухломском помещике и его кощунственной выходке, известной под названием «Въезд в Иерусалим»: «Собрал он однажды своих крепостных крестьян и дворовых обоего пола и даже детей, расставил их в два ряда между своей усадьбой и ближайшею деревнею на протяжении нескольких сот шагов. Приказал им взять в руки по вербной ветке, а сам, усевшись верхом на кляче, проезжал шагом из деревни в усадьбу между двумя рядами своих подданных, которые махали на него вербными ветками».
Понятное дело, что у себя в поместье этот господин был все равно что царь, то есть все равно что Бог. Власть любого уровня на Руси любит величаться, демонстрируя свою священную иррациональность. Б. А. Успенский, комментируя этот эпизод, предполагает, что «в поведении этого помещика как-то отразились воспоминания о ритуальном "шествии на осляти", совершавшемся патриархом в Вербное воскресенье (этот обряд не совершался с 1696 года), или же о триумфальной встрече Петра в Москве после Полтавской победы (21 декабря 1709 года), когда дети, одетые в белые подстихари, с вербными ветками в руках встречали царя пением "Благословен грядый во имя Господне..."; при этом в одном случае Христа изображал патриарх, в другом – царь».
Дикие и кощунственные Всешутейшие и Всепьянейшие соборы – любимые развлечения Петра – шокировали и оскорбляли многих. И не только упертых ревнителей старины. И просвещенные люди, и иноземцы удивлялись нраву и забавам самодержца. Петр охотно принимал участие в розыске, пытках, казнях. В нем причудливо сочетались мрачный юмор и жестокость. Перечислим лишь несколько фактов, приведенных Борисом Башиловым в его книге о Петре.
– В январе 1725 года восьмидесятилетний старик из известной фамилии, Матвей Головнин, должен был согласно приказу участвовать в шествии одетым чертом. Так как он отказался, то его по приказанию Петра схватили, раздели догола, надели ему на голову картонный колпак с рожками и в продолжение часа заставили сидеть на льду на Неве. Он схватил горячку и умер.
– Предок знаменитого археолога Снегирева, Иван Савин, рассказывал, что в его присутствии Петр убил слугу палкой за то, что тот слишком медленно снял шляпу.
– У Ромодановского и Зотова, пытавшихся унять Петра во время приступа ярости, оказались тяжелые раны: у одного были перерублены пальцы, у другого – раны на голове.
– Когда адмирал Головкин сказал, что ему не нравится уксус, Петр схватил большой пузырек с уксусом и влил содержимое в рот своему любимцу.
– 26 июня 1718 года в каземате умер – скорее всего, был убит – единственный сын царя, а на следующий день Петр праздновал годовщину Полтавской «виктории», и в его саду все «довольно веселились до полуночи».
– Врагам своим, даже мертвым, Петр жестоко мстил. Он приказал вырыть гроб Милославского и везти его на свиньях. Гроб был поставлен около плахи так, чтобы кровь казненных стрельцов лилась на останки Милославского. Трупы казненных стрельцов по приказу Петра сваливали в ямы, предназначенные для дохлых животных.
Просим прощения за обилие неприятных эпизодов, это лишь иллюстрации к тому, как проявляет себя в России сильная власть.
Венесуэльский генерал Франсиско Миранда, посетивший в XVIII веке Россию, вспоминал: «Обедал у господина Бецкого. И каких ужасных вещей он мне только не порассказал о пьянстве и жестокости нашего великого Петра! Последний заставил императрицу смотреть, как отрубают голову ее фавориту Монсу, чего она ему до смерти не могла простить. Принуждал окружающих пить водку, даже придворных дам, пока все не напивались... а тех, кто не хотел пить, обзывал мошенниками и бил палкой, невзирая на то, мужчины это или женщины. И когда он бывал в таком состоянии, а это случалось с ним почти ежедневно после обеда, то становился жестоким и, более того, начинал приставать к юношам, среди которых несколько раз оказывался и рассказчик, чудом спасшийся от этих домогательств». Простодушный иноземец, изумленный этой информацией, добавляет: «Но в том, что касается предприимчивости и упорства, Петр был поистине велик».
Предположение о том, что русские – люди крайностей, постоянно находит подтверждение в истории. Во всяком случае, власть любила доводить любую ситуацию до абсурда. Многие представители рода Романовых прославились как страстные поклонники дисциплины и муштры. Особенно император Павел I. Сохранился ряд характерных анекдотов: полк, который проявил недостаточное усердие на параде, получил от государя немедленный приказ: «Шагом марш в Сибирь». Ничего не поделаешь, прямо в парадной форме полк маршировал на восток, и родным пришлось посылать вдогонку теплые вещи. Говорят, полк успел дойти до Новгорода, пока его вернули.
Опасаясь распространения в России идей Французской революции, Павел I запретил выезд молодых людей за границу на учебу. Был полностью запрещен импорт книг, вплоть до нот, закрыты частные типографии. Регламентация жизни доходила до того, что устанавливалось время, когда в домах полагалось тушить огни. Специальными указами некоторые слова русского языка изымались из официального употребления и заменялись на другие. Так, среди изъятых были имеющие политическую окраску слова «гражданин» и «отечество» (замененные на «обыватель» и «государство»). Ряд лингвистических указов Павла был не очень понятен, например слово «отряд» менялось на «деташемент» или «команда», «выполнить» – на «исполнить», а «врач» – на «лекарь».
Показателен анекдот о Василии Капнисте – сочинителе едкой сатиры на засилье в России мздоимцев. Павел захотел посмотреть спектакль по его пьесе «Ябеда». Играли ночью, для одного лишь императора. Начало так разгневало самодержца, что он немедленно повелел сослать комедиографа в Сибирь. Однако финал, где добро победило зло, успокоил властителя, и он послал вслед гонца, чтобы вернуть Капниста и наградить.
К представителям сильной власти Павла отнести не удастся – отходчив был, прощал многих, а потому и не удержался надолго на троне.
Этой строчкой, вынесенной в подзаголовок, начинается стихотворение Пушкина, посвященное императору Николаю I. Надежды поэта были связаны, в частности, с тем, что государь простит декабристов. Не сбылось. Рассказы об этом императоре не поднимают настроения. Его любовь к порядку порождала в обществе уныние и страх. Был злопамятен, в отличие от отходчивого Павла, и декабристов преследовал до конца дней своих. Впрочем, простым бунтовщикам приходилось при нем куда хуже. А бунтовали не от хорошей жизни.
Приведем фрагмент из книги Г. Чулкова «Императоры». Мемуарист описывает расправу после бунта в военных поселениях 1832 года:
«Приговоренных клали на "кобылу" по очереди. (...) Мне казалось, что палач с первого же раза глубоко прорубил кожу, потому что после каждого удара он левой рукой смахивал с кнута полную горсть крови. При первых ударах обыкновенно слышен был у казненных глухой стон, который умолкал скоро; затем уже их рубили, как мясо.
При казни присутствовали священник и доктор. Когда наказываемый не издавал стона, никакого звука, не замечалось даже признаков жизни, тогда ему развязывали руки, и доктор давал ему нюхать спирт. Когда при этом находили, что человек еще жив, его опять привязывали к "кобыле" и продолжали наказывать.
Под кнутом, сколько помню, ни один не умер. Помирали на второй или третий день после казни».
Вновь просим у читателя прощения за неприятные сцены, но сегодня приходится встречать такую апологетику Николаю, что ее хочется разбавить свидетельствами повседневной трагедии.
Г. Чулков продолжает: «Шпицрутены были не менее страшны, чем кнут. Ежели человека прогоняли сквозь строй в тысячу человек три-четыре раза, смерть почти всегда была неминуема.
Любопытно, что на одном рапорте, где граф Пален просил назначить смертную казнь нарушившим карантинные правила, Николай собственноручно написал: "Виновных прогнать сквозь тысячу человек двенадцать раз. Слава богу, смертной казни у нас не бывало и не мне ее вводить"».
Вот так... Никаких комментариев...
По уверению современников, государь обладал леденящим взглядом василиска. Генерал Б. В. Геруа в своих мемуарах приводит такой рассказ: «По поводу караульной службы при Николае I вспоминаю надгробный памятник на Волковом кладбище в Петербурге. Показывал мне его отец, когда мы ездили с ним на поклонение могилам его родителей и проходили мимо этого необычного памятника. Это была превосходно исполненная из бронзы – наверно, первоклассным мастером – фигура молодого и красивого офицера лейб-гвардии Семеновского полка, лежащего как бы в позе спящего. Голова его покоится на ведрообразном кивере николаевского царствования, первой его половины. Воротник расстегнут. Тело декоративно покрыто наброшенным плащом, спустившимся на пол живописными, тяжелыми складками.
Отец мой рассказал историю этого памятника. Офицер прилег в карауле отдохнуть и расстегнул крючки своего огромного стоячего воротника, резавшего шею. Это запрещалось. Услышав сквозь сон какой-то шум, открыл глаза и увидел над собой государя! Офицер так и не встал. Он умер от разрыва сердца».
Мы не хотим сказать, что все государи российские были тиранами – многие из них отличались добрым сердцем или, по крайней мере, благими намерениями, но память народная избирательна, любит она воспоминания о тиранах. Причем в фольклоре их истинные черты заменяются мифическими. А либеральных правителей в нашем Отечестве никогда не привечали – харизмы им не хватало. В них подозревали слабость – черту, для царя неприемлемую.
В своем труде «Характер русского народа» Н. О. Лосский отмечает, что «вера в царя, как источник правды и милости, постепенно стала исчезать даже у крестьян». Он приводит слова В. Г. Короленко: «Цари сами разрушили романтическую легенду самодержавия, созданную вековой работой народного воображения». Это могли засвидетельствовать все, кто жил в России в начале XX века, в том числе и сам Лосский: «В 1909 году наша семья наняла на лето дачу... в Новоторжском уезде Тверской губернии. Увидев среди деревенских домишек унылое каменное здание, я спросил у извозчика, что это такое. "Романовская гостиница, – ответил извозчик, – тюрьма"».
Не стоит преувеличивать жестокость царской власти. Мирно существовали в Российской империи всякие вольнодумцы. Смущали они умы, как хотели, и никакая цензура помешать этому не могла, а репрессиям подвергали их в очень редких случаях. «Палачи, сатрапы, вешатели!» – голосили на всю Европу русские революционеры. Что бы они могли сказать, увидев масштаб репрессий, предпринятых советской властью? Никакой самодержавной власти не удавалось установить столь полный контроль над населением, как коммунистам.
Советская власть принялась довольно успешно развивать такое качество русского характера, как смирение, вкупе с единомыслием. Все непокорные были нейтрализованы. Пришли новые деспоты, да такие, по сравнению с которыми Петр I и Иван ГУ показались детишками в песочнице.
Представление о священной власти перешло по наследству от Российской империи к Советскому Союзу. Сакральная сущность власти – один из самых устойчивых элементов нашего традиционного сознания. Носитель власти в Советской России все более походил на древнего восточного владыку – загадочного, непроницаемого, всесильного.
И. Яковенко перечисляет основные атрибуты сакральной власти, присущие ей во все времена: она «отделена от общества, скрыта от взора; находится вне ответственности». Она «источник права, находящийся над законом; держательница мира, т. е. владетельница всего сущего; источник и податель благ и их распределитель». Власть – «источник бытия; источник истины; совершенство и благо»; «источник нравственности, пребывающий над нравственностью». Она «едина и неразделима; наделена высшим непререкаемым авторитетом; всемогуща; вечна; необъемлема человеческим рассудком...».
Мы не будем говорить о сталинских зверствах. Об этом много сказано. Отметим только, что сохранился богатейший архив писем простых людей к Сталину. Большая часть народа продолжала верить в «доброго царя» и стремилась открыть ему глаза на истинное положение дел. Ведь все зло, уверены были люди, от тех нехороших людей, которые творят беззакония за спиною вождя. А он узнает и во всем разберется, защитит невинного, накажет виновного. Как мы наивны... Как мы покорны...
С давних времен дивились иноземцы русской покорности. Для них-то власть никогда не была до такой степени священной. Слова всякие обидные про нас писали: дескать, русские – рабы и все такое прочее. Здесь нам придется привести некоторые из этих оскорблений. Обидчивых и ранимых просим пропустить две следующие главы.
«Трудно понять, то ли народ по своей грубости нуждается в государе-тиране, то ли от тирании государя сам народ становится таким грубым, бесчувственным и жестоким», – пишет в XVI веке Сигизмунд Герберштейн, австрийский дипломат в России.
Об особенностях русского отношения к власти рассказывает «немец-опричник» Генрих Штаден: «У них существует немного законов, и даже почти только один – почитать волю князя законом. О князе у них сложилось понятие, укреплению которого особенно помогали митрополиты, что через князя, как бы посредника, с ними вступает в единение сам Бог, – и, смотря по заслугам их перед Богом, князь их бывает или милостивым, или жестоким».
А сейчас нехорошие предчувствия относительно того, что скажет о русских дипломат Адам Олеарий, живший в XVII веке: «Рабами и крепостными являются все они. Обычай и нрав их таков, что перед иным человеком они унижаются, проявляют свою рабскую душу, земно кланяются знатным людям, низко нагибая голову – вплоть до самой земли и бросаясь даже к ногам их; в обычае их также благодарить за побои и наказание. Подобно тому, как все подданные высокого и низкого звания называются и должны считаться царскими "холопами", то есть рабами и крепостными, так же точно и у вельмож и знатных людей имеются свои рабы и крепостные работники и крестьяне».
Австриец не упускает из внимания и такой подробности: «Князья и вельможи обязаны проявлять свое рабство и ничтожество перед царем еще и в том, что они в письмах и челобитных должны подписываться уменьшительным именем, то есть, например, писать "Ивашка", а не Иван, или "Петрушка, твой холоп". Когда и великий князь к кому-либо обращается, он пользуется такими уменьшительными именами. Впрочем, и за преступления вельможам назначаются столь варварские наказания, что по ним можно судить о их рабстве. Поэтому русские и говорят: "Все, что у нас есть, принадлежит Богу и великому князю"».
Олеарий конечно же муж ученый, а потому пытается дать русскому характеру правления научное определение: «Что касается русского государственного строя, то, как видно отчасти из вышеприведенных глав, это, как определяют политики, monarchia dominika et despotica... Государь, каковым является царь или великий князь, получивший по наследию корону, один управляет всей страною, и все его подданные, как дворяне и князья, так и простонародье, горожане и крестьяне, являются его холопами и рабами, с которыми он обращается как хозяин со своими слугами. Этот род управления очень похож на тот, который Аристотелем... изображен в следующих словах: "Есть и иной вид монархии, вроде того, как у некоторых варваров имеются царства, по значению своему стоящие ближе всего к тирании". Если иметь в виду, что общее отличие закономерного правления от тиранического заключается в том, что в первом из них соблюдается благополучие подданных, а во втором – личная выгода государя, то русское управление должно считаться находящимся в близком родстве с тираническим». Итак, диагноз: тирания. Деспотизм.
Масла в огонь подливает К. де Бруин: «Государь, правящий сим государством, есть монарх неограниченный над всеми своими народами; что он делает – все по своему усмотрению, может располагать имуществом и жизнью своих подданных, с низшими до самых высших, и, наконец, что всего удивительнее, что власть его простирается даже на дела духовные, устроение и изменение богослужения по своей воле».
А вот и еще порция жестоких слов, на сей раз от австрийского подданного Иоганна Корба (конец XVII века): «Весь московский народ более подвержен рабству, чем пользуется свободой, все москвитяне, какого бы они ни были звания, без малейшего уважения к их личности находятся под гнетом жесточайшего рабства. Те из них, которые занимают почетное место в Тайном совете и, имея величавое название вельможи, справедливо присваивают себе первое в государстве достоинство, самой знатностью своей являют еще в более ярком свете свое рабское состояние: они носят золотые цепи, тем тягостнейшие, чем большей пышностью ослепляют глаза, самый даже блеск этих холопов упрекает их в низости судьбы. Если бы кто в прошении или в письме к царю подписал свое имя в положительной степени, тот непременно получил бы возмездие за нарушение закона касательно оскорбления царского величества. Нужно себя называть холопом или подлейшим, презреннейшим рабом великого князя и все свое имущество, движимое и недвижимое, считать не своим, но государевым».
В общем-то, и в XX веке ничего в этом плане не изменилось. Советская власть владела всем, что находилось в границах советского государства, в том числе и нами, и нашим имуществом. Сакральная власть всегда мыслится как владетель. Потому и не было у нас на Руси частной собственности, что человек не становился чем-то самоценным, не был хозяином даже самому себе.
«При таких понятиях москвитян... – сурово резюмирует Иоганн Корб, – пусть царь угнетает людей, созданных для рабства, да покоряются они своей судьбе, что кому до того!»
Иоанн Барклай был не менее категоричен, характеризуя русских как «народ, рожденный для рабства и свирепо относящийся ко всякому проявлению свободы; они кротки, если угнетены, и не отказываются от ига... Даже у турок нет такого унижения и столь отвратительного преклонения перед скипетром своих Оттоманов».
Может быть, все не так плохо? По крайней мере, историки свидетельствуют о том, что находились храбрецы, которые говорили правду в лицо даже Ивану Грозному. Не только юродивые, которых сам царь боялся. Не только князь Курбский, который бежал в Польшу, а оттуда было очень легко обличать царя Ивана. Был и верный слуга Курбского, стремянный Василий Шибанов, который не побоялся привезти грозному владыке письмо своего господина. Царь вонзил ему посох в ногу и, опершись на посох, слушал чтение письма, а потом повелел предать Василия пыткам.
Или, например, князь Михайло Репнин. Он отказался принять участие в царском веселье, скоморошьих плясках, и откровенно высказал Грозному все, что он думает о подобном времяпрепровождении. Он был убит прямо в церкви.
И наконец, митрополит Филипп, причисленный к лику святых, который в самой церкви принародно отказал царю в благословении. Митрополит увещевал царя: «Соблюдай данный тебе от Бога закон... Ты поставлен от Бога судить в правде людей Божиих, а не образ мучителя восприять на себя... Всякий не творяй правды, и не любяй брата своего, несть от Бога». Он был сослан в дальний монастырь, а там убит.
Всегда находилось кому «истину царям с улыбкой говорить». Или без улыбки, но все-таки говорить...
У человека, низводящего себя до части большого организма, есть опасность однажды проснуться и обнаружить, что он превратился в один из наименее важных внутренних органов общества.
В его селезенку.
В его поджелудочную железу.
И не дай бог, в его печень.
Или во что-нибудь еще – нечто неопределенное. Нечто такое, что не догадывается о своей роли в организме, не осознает, а если и осознает, то смутно, что является частью некоего тела. Нечто такое, что если его удалить, то оно не выживет, более того, не приспособится... А в это время организм, не заметив потери, продолжит так же неисправно функционировать. Как и раньше. Функционировать. Как и раньше. Неисправно.
Храбрецы были, но имя им не легион, а единицы. Обычаи и характеры большинства московских вельмож, готовых унижаться, лишенных всякого аристократического гонора, представали перед иноземцами во всей своей неприглядности. Об этом с печалью пишет В. О. Ключевский в своем «Кратком курсе русской истории»: «Неудивительно, что люди, привыкшие к другим порядкам, побывав при московском дворе, уносили с собой тяжелое воспоминание о стране, в которой все рабствует, кроме ее властелина».
Англичанин Джайлс Флетчер (XVI век) увязывает деспотизм и жестокость нравов с народным невежеством. Он пытается вывести целую теорию: «Образ их воспитания (чуждый всякого основательного образования и гражданственности) признается их властями самым лучшим для их государства и наиболее согласным с их образом правления, которое народ едва ли бы стал переносить, если бы получил какое-нибудь образование...»
Русская власть, по мысли Флетчера, в полной мере осознает, что подданным лучше как можно меньше думать и знать. Опять же она старается не допустить тлетворных иноземных веяний. «Такие действия можно бы было сколько-нибудь извинить, если б они не налагали особый отпечаток на самый характер жителей», – добавляет англичанин. И дальше пытается показать, что в России деспотизм и рабство царят во всех слоях общества.
Цепочка выглядит так: «Видя грубые и жестокие поступки с ними всех главных должностных лиц и других начальников, они так же бесчеловечно поступают друг с другом, особенно со своими подчиненными и низшими, так что самый низкий и убогий крестьянин (как они называют простолюдина), унижающийся и ползающий перед дворянином, как собака, и облизывающий пыль у ног его, делается несносным тираном, как скоро получает над кем-нибудь верх. От этого бывает здесь множество грабежей и убийств».
Сейчас, сидя над страницами, написанными иноземцами, вчитываясь в обидные словечки, ловишь себя на разных поскрипывающих негодованием мыслях, а в голове всплывают слова «ах, как все нехорошо» и «ну почему ничего не меняется...».
Кого винить? Деспотичную власть или безропотно подчиняющихся ей обывателей, которых язык не поворачивается назвать гражданами? Большинство иноземцев считает, что немалая доля вины лежит на самих русских, какого бы рода и звания они ни были. Вот что пишет в XVIII веке жена английского посла Джейн Рондо: «Здесь, когда подвергается опале глава семьи, вся семья также попадает в опалу, имущество, принадлежавшее им, отбирается, и они из знатности опускаются до условий самого низшего круга простолюдинов; и если замечают (в свете) отсутствие тех, кого привыкли встречать в обществе, никто не справляется о них».
В вопросе об отношении к власти ожидать приятных слов о России – все равно что поверить, что Мик Джаггер увлекся производством русского кваса. Ждешь неприятностей – и справедливо. Тем не менее что-то все равно оказывается неожиданностью. Француз Жан Франсуа Ансело посетил Россию во время декабристского восстания: «Все мы полагали, что эта кровавая катастрофа, случившаяся почти накануне церемонии коронования, омрачит празднества, ибо в России почти нет семьи, где не оплакивали бы ее жертв. Каково же было мое изумление, мой друг, когда я увидел, что родители, братья, сестры и матери осужденных принимают самое живое участие в этих блестящих балах, роскошных трапезах и пышных собраниях! У некоторых из этих аристократов естественные чувства были заглушены самолюбивыми притязаниями и привычкой к раболепству; другие, пресмыкающиеся перед властью, опасались, что проявление печали будет истолковано как бунт; их унизительный страх был несправедлив по отношению к государю».
Вот где пролегла граница между смирением и рабством. Верноподданнические чувства заглушили родственную любовь. Как известно, смирение – христианская добродетель. Долготерпение – также. «Христос терпел и нам велел», – говорит русская пословица. И все же есть ситуации, когда эти благие качества оборачиваются полным безобразием. Как у шварцевского короля. При нем душили его любимую жену, а он уговаривал: «Потерпи, может, все обойдется!»
Ну почему, ну почему? Давайте еще раз: ну почему базовым вопросом нашей культуры и истории стало «Что делать?», а не «Что делается?»?!? Впрочем, по мнению Виктора Пелевина, главные вопросы сегодня и всегда – «Где я?» и «Кто здесь?».
А теперь об истоках фрейдизма. Начитавшись, видимо, русской истории, Зигмунд отказался от беседы глаза в глаза и стал укладывать пациентов (особенно русских) на кушетку, а сам устраивался в темноте. Потому что пациент более откровенен, когда видит перед собой пустоту, то есть самого себя, поставленного на колени перед нерешаемыми «русскими» вопросами...
Разумеется, многие государи российские хотели казаться просвещенными европейцами. Екатерина II даже переписывалась с самыми модными писателями и философами (Вольтером, например). О характере их переписки недурно написал Марк Алданов: «Вольтер был убежден в том, что лесть никогда не бывает, да и не может быть, слишком грубой, а в обращении с женщинами – всего менее. Он сравнивал императрицу с Божьей Матерью, млел от восторга перед ее ученостью, которой она далеко превосходила, по его словам, всех философов мира, и выражал в письмах скорбь по поводу того, что не умеет писать по-французски так, как она». При этом он не забывал просить императрицу о денежных одолжениях. «Таким образом, – заключает писатель, – оба корреспондента – императрица и Вольтер – были почти всегда довольны друг другом».
Все же эта переписка не могла сама по себе создать образ просвещенной монархини. Нищета, невежество, бесправие народа удручали многих как в России, так и за ее пределами. Вот записки венесуэльца Франсиско Миранды, посетившего Россию в екатерининское время. Он рассказывает о беседах с московским архиепископом Платоном: «Мы рассуждали о политике и философствовали с той свободой, какая встречается лишь среди просвещенных и добродетельных людей. "Ее министры, – говорил он мне, имея в виду императрицу, – обманывают ее, а она, в свою очередь, обманывает их всех". У нас завязалась беседа, и он признался, что крайне тяготится своим положением и что его весьма удручает деспотизм в стране».
Верные сложившимся стереотипам, иноземцы воспринимают Россию как деспотическую страну. Американец Дж. Адамс писал в конце XVIII века: «Правительство России совершенно деспотическое». Авраам Линкольн в частном письме заявил: «Я предпочел бы эмигрировать в какую-нибудь страну, где не притворяются, что любят свободу и независимость, – в Россию, например, где мы видим деспотизм в чистом виде, не затуманенном лицемерием».
Неограниченная власть российских монархов поражала воображение, особенно американское, воспитанное на демократических принципах. Марк Твен, побывав в России, писал о своей встрече с Александром II: «Право же, странно, более чем странно сознавать, что вот стоит под деревьями человек, окруженный кучкой мужчин и женщин, и запросто болтает с ними, человек как человек, – а ведь по одному его слову корабли пойдут бороздить морскую гладь, по равнинам помчатся поезда, от деревни к деревне поскачут курьеры, сотни телеграфов разнесут его слова во все уголки огромной империи, которая раскинулась на одной седьмой части земного шара, и несметное множество людей кинется исполнять его приказ».
Американцы искали оправдания сильной деспотической власти в России, объясняя ее неблагоприятным климатом, природой, необходимостью удерживать империю от распада.
Роскошь и богатство двора, церемонии и обряды производили на иноземцев сильное впечатление. Но засилье казенщины и принуждения, особенно в Петербурге, выглядело угнетающим. Маркиз де Кюстин восклицал: «Здесь движутся, дышат только с позволения или по приказу, поэтому все мрачно и имеет принужденный вид; молчание царит в жизни и парализует ее!»
В пазлах под названием «Любовь к Родине» всегда недостает каких-то очень важных частей. Обычно бреши образовываются на месте фигурок правителей.
Русская покорность очевидна. Очевидно и другое: власть в России не любят. Терпят, но не любят. Могут любить царя – как мифическую фигуру. А власть, с которой сталкиваются каждодневно, русские по традиции терпеть не могут.
Уже в XVII веке власть сильно подорвала свой авторитет, произведя церковную реформу. Тут большая часть населения засомневалась – от Бога ли эта власть? А вдруг от дьявола? Правило «всякая власть от Бога» имеет исключения. А именно – перед самым концом времен должен править Антихрист. А вдруг он уже пришел?
Ему-то повиноваться ни в коем случае нельзя. Даже Иван Грозный признавал единственное ограничение власти: властям нужно повиноваться во всех вопросах, кроме веры.
Монахи Соловецкого монастыря, подобно тысячам верующих, восприняли церковную реформу как катастрофу. Покориться они не могли, а бунтовать против власти считали грехом, и видели из сложившейся ситуации один выход: написали письмо царю с просьбой, чтобы он прислал солдат и убил их: «Вели, государь, на нас свой меч присылать царьской и от сего мятежного жития переселити нас на оное безмятежное и вечное житие...» Многие ревнители старой веры сожгли себя в срубах. Но к смерти были готовы не все противники реформы... Часть населения ударилась в бега, чтобы зажить своей жизнью, абсолютно независимо от государства. И молиться по-старому.
Страна большая. В Сибирь бежали, на Урал. Государство хоть и деспотическое было, а не умело еще заставить всех мыслить одинаково. Особенно тех, кто далеко убежал. Вот и жили они там по-своему, да как еще эти земли суровые сумели освоить. Большая часть крупных русских капиталистов-промышленников – из старообрядцев.
Петр I, как нарочно, пытался утвердить в народе подозрения, что он Антихрист-то и есть.
Доказательства? Вот они! 4 января 1700 года всем жителям Москвы было приказано одеться в иноземные платья. На исполнение приказа было дано два дня. На седлах русского образца было запрещено ездить. Купцам за продажу русского платья были обещаны кнут, конфискация имущества и каторга.
Как отмечает Б. Успенский, «обязав людей носить «немецкую», т. е. европейскую, одежду, Петр в глазах современников превратил свое окружение в ряженых (подобно тому как ряжеными представали в свое время и опричники Ивана Грозного); говорили, что Петр «нарядил людей бесом»; действительно, европейское платье воспринималось в допетровское время как «потешное», маскарадное, и бесы на иконах могли изображаться в немецкой или польской одежде.
«Не понимая происходящего, – констатирует историк С. Платонов, – все недовольные с недоумением ставили себе вопрос о Петре: "Какой он царь?" – и не находили ответа». Поведение Петра подталкивало к выводу: "Никакого в нашем царстве государя нет". Многие решили так: "Это не государь, что ныне владеет". Дойдя до этой страшной догадки, народная фантазия принялась усиленно работать, чтобы ответить, кто же такой Петр или тот, "кто ныне владеет". А с фантазией у нашего народа всегда было все в порядке».
Историк русского Зарубежья Борис Башилов рассказывает, что уже в первые годы XVIII века появилось несколько ответов: «Стали рассказывать, что Петр во время поездки за границу был пленен в Швеции и там "закладен в столб", а на Русь выпущен вместо него царствовать немчин, который и владеет царством. Был и такой вариант: настоящий Петр посажен в бочку и пущен в море (вспомним князя Гвидона!). Существовал рассказ, что в бочке погиб за Петра верный старец, а Петр жив, скоро вернется на Русь и прогонит самозванца-немчина. Ходила в народе легенда о том, будто Петр родился от "немки беззаконной", он замененный. "И как царица Наталья Кирилловна стала отходить с сего света и в то число говорила: ты-де не сын мой, замененный". Понятно, на чем основывался рассказ: "Велит носить немецкое платье – знатно, что родился от немки". В-третьих, среди раскольников выросло убеждение, что Петр – Антихрист, потому что гонит православие, "разрушает веру христианскую"».
В 1705 году вспыхнуло восстание в Астрахани. Бунт начался из-за того, что губернатор поставил у дверей церквей солдат и приказал у всех, кто приходит с бородами, вырывать их с корнем.
«Стали мы в Астрахани, – писали в своих грамотах астраханцы, – за веру христианскую, и за брадобритие, и за немецкое платье, и за табак, и что к церкви нас и жен наших и детей в русском старом платье не пущали, а которые в церковь Божью ходили, и у тех платье обрезывали и от церквей Божьих отлучали, выбивали вон и всякое ругательство нам и женам нашим и детям чинили воеводы и начальные люди».
В своей челобитной царю астраханские люди жаловались на притеснения со стороны поставленных Петром иностранцев, которые «по постным дням мясо есть заставляли», служилых людей и жен их «по щекам и палками били». Полковник Девин тех «челобитчиков бил и увечил на смерть, и велел им, и женам, и детям их делать немецкое платье безвременно, и они домы свои продавали и образа святые закладывали; и усы и бороды брил и щипками рвал насильственно».
Один из вождей восстания говорил: «Здесь стали за правду и христианскую веру... Ныне нареченный царь, который называется царем, а христианскую веру нарушил: он уже умер душою и телом». Восстание в Астрахани продолжалось восемь месяцев.
В 1707 году по тем же религиозным и национальным мотивам поднимает восстание на Дону казак Булавин. К Булавину собирались все, кто хотел постоять «за истинную веру христианскую» против «худых людей и князей и бояр, и прибыльщиков и немцев и Петровых судей». Во время восстания тысячи русских отдали свои жизни в борьбе за «старую веру и дом Пресвятой Богородицы». Восстание было ликвидировано только к осени 1708 года. Часть восставших, не желая подчиниться царю, вместе с атаманом Некрасовым (около 2000 человек) ушла в Турцию.
Как и следовало ожидать, особенно сильное сопротивление предпринятой Петром ломке основ русской национальной жизни, оказали старообрядцы. Возникает небывалое до тех пор еще в мировой истории событие – народ начинает противиться царю как Антихристу.
В раскольническом сочинении «Собрание святого писания об Антихристе» давалась следующая оценка деятельности Петра I: «И той лжехристос нача превозноситися паче всех глаголемых богов, сиречь помазанников и нача величатися и славитися пред всеми, гоня и муча православных христиан».
По мнению неподготовленного к реформам народа, Петр дома и парки поганил идолами языческими, мраморными голыми девками. Помните эпизод в «Сказе о том, как царь Петр арапа женил»? Идет вечерок чин-чином в доме у боярина. Девушки прядут, песни русские поют. И вот – царь едет! Все скорехонько переодеваются в дурацкое и неудобное немецкое платье, спешат взгромоздить на стену картину с обнаженной женщиной: «Толстомясую сюда, толстомясую!!!»
От всех петровских безобразий ряды старообрядцев крепли. Отмежевывались, отгораживались от всех этих безумств и от государства вообще. По мнению Н. Лосского, от неприятия политических новшеств возникло и казачество – «результат бегства смелых предприимчивых людей, ищущих свободы от государства».
Данной ситуации дал комментарий Н. А. Бердяев: «Уход из государства оправдывался тем, что в нем не было правды, торжествовал не Христос, а Антихрист. Государство, царство кесаря, противоположно Царству Божьему, Царству Христову. Христиане не имеют здесь своего града. Они взыскуют града грядущего. Это – очень русская идея».
Тем не менее старообрядцы свои действия объясняли никак не вольнолюбием, а просто тем, что власть неправильная. Была бы правильная – повиновались бы.
ОБ ИЗМЕНЧИВОМ И МНОГООБРАЗНОМ ЗЛЕ
Все наши горькие беды оттого, что власть нас не любит.
Человеку нужна вера. В Бога. В Отчизну. Хотя бы для того, чтобы умножить себя, убить все ненужные ощущения, которые он не случайно испытывает, глухие эмоции, чьих названий он не знает. Справиться с жизненной паникой, от которой сердце колотилось о ребра, словно животное, внезапно осознавшее, что надо было бежать из клетки, пока ту не закрыли. Внезапно осознавшее, что теперь она захлопнулась навсегда. Как вчера. Как сегодня. Возможно, навсегда.
Так вот, для этого человеку нужна вера. В Бога. В Отчизну. А ее часто не случается. Потому. Что. На. Пути. К. Родине. Стоит. Власть.
Власть неумолима в своем бессердечии. Издали она напоминает вялую особу с неровно накрашенными губами. Что-то в ней не так: то ли ей платье на десять размеров мало, то ли груди с бедрами на пять размеров велики. Не понять.
Чуть присмотришься – так это мутант, прилетевший из космоса. Подойдешь ближе...
Не подходи ближе. Ни в коем случае!
До власти никогда не докричаться. Она никого никогда не слышит. Она всегда пребывает за пределами слышимости. Как хочется русскому человеку вложить свои социальные беды в уши нового доброго царя. Не выйдет. Никогда не выходило. Чувствует человек обиду – еще одно предательство. Не первое и не последнее. И молчит. Рука власти сжимает сердце, вдобавок отключает голос.
У власти, кстати, нет проблем с порядочностью. У нее она просто отсутствует. Плотность насилия власти на квадратный метр всегда непомерна.
Самое страшное зло, исходящее от отечественной власти, – это то, что она заставляет думать не о том, о чем надо думать, не о человеческом – о прошлом или будущем, но только о настоящем. В настоящем сплошные кризисы и революции. Вообще, думать – значит планировать. Планировать – значит испытывать к себе некое уважение: смотреться в зеркало и знать, что тот, кто смотрит на тебя, что-то значит в этой жизни. У власти нет проблем с настоящим. И порядочностью. Поэтому в прошлом и настоящем сплошные кризисы и революции.
Самое чудовищное словосочетание в русском языке: любить власть. У нас в языке есть несколько слов, которые всем не нравятся: уполномочивать, совершенствовать, выборы, четвертовать, перепись населения, делать эпиляцию, власть.
Иногда власть улыбается так ярко, что гражданину нужно надевать солнечные очки. Власть любит людей, подобных пассивным какашкам, которые только слушают и согласно кивают. Это аксиома.
Тополь и тот питает больше чувств к своему пуху, чем власть и ее политтехнологи – к России.
Иногда власти нужен гражданин для того хотя бы, чтобы решать свои геополитические проблемы. Тут на гора поднимаются все мифы – от территориальных до националистических. В эти моменты в собственной ненавистной манере гражданин научается любить власть так, как человек без рук любит сиделку, которая кормит его с ложки овсянкой: со смесью стыда за свою неполноценность и благодарности, что нашелся хоть кто-то, достаточно терпеливый или ненормальный, чтобы помочь ему через это пройти. Не только пройти, но осознать, что он – часть великого мифа.
Власть апеллирует к патриотизму, к индивидуальному мужеству, к коллективной решимости и, как правило, мало заботится о тщательно разработанной стратегии. Хороши все средства: фальшивые ловушки, Троянские кони – в общем, любые уловки: если не можешь убить врага своими руками, используй чужие. Отечественная власть в этом преуспела. От того так печальны русские песни.
У власти даже походка медленная, типа а-мне-все-по-фиг походка.
Власть – очень умная женщина. Она ухаживает за собой и так сильно себя любит, что ей плевать на окружающих. Ей настолько все безразлично... безразлично все – ты, я, мы с тобой, эта книга. Власть производит лишь разочарование. Когда она выходит, красивая, ухоженная, довольная собой, она заставляет тебя, жителя этого городишки по имени Москва, Тула, Владивосток, Калининград, чувствовать себя распоследним говном. Власть генерирует ежедневную квоту безнадеги. Вопрос в количестве. Хотя не все ли равно? Фабрики власти всегда работают в полную силу.
Власть бывает очень красива. Она похожа на мясную тушу с мордочкой хорька, но чаще она другая. Ее волосы туго зачесаны назад. Без макияжа, морщины выдают годы. Но ее «гусиные лапки» в уголках глаз кажутся несказанно прекрасными. Что-то вроде почетной тяжести. Наличие духа самой себя – власти.
Власть одевается с элегантностью международного мафиози.
Власть – это женщина с мужским характером. Она может вести разговор на три-четыре стороны, а потом попросить тебя заткнуться и дать ей хоть слово вставить. А затем после пятичасового чая набить тебе морду новыми налогами.
Сказать, что власть очень жестока, все равно что сказать, что серийный маньяк переходил улицы в неположенном месте.
Как любая женщина, власть ненавидит стариков и обожает дееспособных членов общества. Неожиданный каламбур.
Обыкновенный человек в общении с властью теряет философскую ориентацию. Множество путаных мыслей соединяются в одно общее ощущение, кажется, что ты уже добрался до корней зла. Зла, в которое никогда не верил. Изменчивого и многообразного зла. Торжествующего от понедельника ко вторнику и так до нового понедельника. Мир начинает как-то с глумливой поспешностью делиться на черное и черное, на зло и зло.
Но хуже дезориентации и боли чувство унижения. Человек ежедневно начинает выигрывать конкурс дураков. В этом его убеждают СМИ.
Маленькая душа человеческая таращится в телевизор, ерзает и ворочается, словно у нее жмут трусы. И ничего понять не может. Ведь все эти картинки противоречат здравому смыслу. Ему каждый день с утра до вечера показывают танцы-пляски, жрачку-убийства. Озвучивательницы новостей, всевозможные теледурищи, погодные девушки, которые про циклоны-антициклоны – хором говорят об одном: Тот, Кто Принадлежит К Сильным, не больший псих, чем акула, или лев, или любой другой хищник на вершине лестницы добывания корма. Тот, Кто Принадлежит К Сильным, намного выше тебя и всего остального мира, потому что знает, чего хочет, и знает, как это добыть.
Призывы власти дружить с ней столь же абсурдны, как приглашение отобедать в Мавзолее.
Однажды человек устает от всего, и наступает необратимое: по мере возрастания-угасания общения с обществом, человек научается имитировать публичные эмоции, так чтобы не выделяться. На самом деле он ощущает себя наблюдателем в неведомом мире, хамелеоном, который может слиться с окружающей средой, но не является и не желает являться на самом деле ее частью.
Спрашивается: как человечку родить в себе энтузиазм? Как еще не удержаться от желания взвыть? Или выпить? Или куда-нибудь убежать? Но куда убежишь, если власть – неотъемлемая часть нашего русского мира...
Н. О. Лосский рассуждает, рассуждает, а потом приходит к парадоксальной мысли – именно потому и сложилась в России абсолютная, а подчас и деспотическая монархия, что «трудно управлять народом с анархическими наклонностями». Ему вторит Бердяев: «У народа анархического по основной своей устремленности было государство с чудовищно развитой и всевластной бюрократией, окружавшей самодержавного царя и отделявшей его от народа».
Кто же такие русские – покорные рабы или анархисты? Откуда анархизм в этих смиренных душах и не они ли беспрекословно повинуются своим царям-богам?
Н. А. Бердяев считал, что анархизм – русское главным образом изобретение: «Интересно, что анархическая идеология была по преимуществу создана высшим слоем русского дворянства. Таков главный и самый крайний анархист Бакунин, таковы князь Кропоткин и религиозный анархист граф Л. Толстой».
Вспоминаются строки Некрасова:
Речь шла не только о знати. Н. А. Бердяев так описывал русскую жизнь и преобладающие умонастроения: «Наряду с низкопоклонством и рабством обнаруживается бунтарь и анархист. Все протекало в крайних противоположностях. И всегда есть устремленность к чему-то бесконечному. У русских всегда есть жажда иной жизни, иного мира, всегда есть недовольство тем, что есть».
Между прочим, Адам Олеарий (напоминаем, это XVII век) в своих оценках «московитов» был достаточно тонок: он считал, что они «не знают свободы» и в то же время «хотят полной воли». Едва ли не первым из европейцев Олеарий почувствовал разницу между понятиями svoboda (приведенным им в транслитерации и переведенным им как libertas) и volia (voluntas). Подобную «неоформленность понятий» Олеарий приписывал всем «варварам». Да нет, ошибся голштинец! Не в «неоформленности понятий» тут дело! Русские различают эти понятия, но решительно предпочитают волю.
Русские песни – тоже исключительно о воле.
Вот и писательница Надежда Тэффи, чуткая к своеобразию русской души, также разграничивала понятия свободы И ВОЛИ:
«Свобода законна.
Воля ни с чем не считается.
Свобода есть гражданское состояние человека.
Воля – чувство».
И далее: «Мы, русские, дети старой России, рождались с этим чувством воли».
Однако надо заметить, что слово «воля» имеет, по выражению Анны Павловской, «оттенок беспорядка». Даже разгула. В фольклоре есть устойчивое выражение «гулять на воле». Разночинец Белинский, знавший мужика лучше, чем его друзья из дворян, высказывался на эту тему достаточно прямо: «В понятии нашего народа свобода есть воля, а воля – озорничество. Не в парламент пошел бы освобожденный русский народ, а в кабак побежал бы он, пить вино, бить стекла и вешать дворян, которые бреют бороду и ходят в сюртуках, а не в зипунах».
И в момент преобладания здравого смысла русский понимает, что ни к чему хорошему такая воля привести не может.
О современной российской свободе – или воле? – говорят примерно следующее: «У русских свобод больше, чем обязанностей, но их беда не в этом – они своими личными свободами постоянно ущемляют свободы окружающих людей и тиранят друг друга на азиатский манер. В России люди душат друг друга свободами и правами».
Один кричит: «Имею право!» Второй лезет в драку: «Что хочу, то и делаю!» Третий пугает: «Возьму, что могу!» Сплошная азиатская вольность. В России нужно не защищать права человека, а отбирать у него право на вседозволенность. Один из западных парламентариев справедливо заявил: «Моя свобода размахивать руками кончается в пяти сантиметрах от вашего носа».
А. Д. Шмелев в своем труде «Широта русской души» отмечает: «Свобода (слобода) означает свод цеховых правил и признание того, что твой сосед имеет не меньше прав, чем ты. Русская "слобода" допускает несколько более вольное обращение с чужим носом. Но все равно главное в том, что десять или сто персональных свобод вполне уживались в ограниченном пространстве ремесленной улочки. "Свобода" – слово городское.
Иное дело воля. Она знать не желает границ. Грудь в крестах или голова в кустах; две вольные воли, сойдясь в степи, бьются, пока одна не одолеет.
Тоже очень по-русски. Не говорите воле о чужих правах – она не поймет.
Божья воля, царская воля, казацкая воля... Подставьте "казацкая свобода" – получится чепуха. Слово степное, западному менталитету глубоко чуждое».
«Что есть свобода гражданская? Совершенная подчиненность одному закону, или совершенная возможность делать все, чего не запрещает закон», – писал В. А. Жуковский. Он, безусловно, был европейцем. Звучит как-то бедно. «Такая ли своя воля бывает?»
Показательно сравнения понятий о свободе Радищева и Пугачева. Как известно, Радищев требовал для народа гражданских свобод и равенства. Но сам народ мечтал о другом. В пугачевских манифестах самозванец жалует своих подданных «землями, водами, лесом, жительством, травами, реками, рыбами, хлебом, законами, пашнями, телами, денежным жалованьем, свинцом и порохом, как вы желали. И пребывайте, как степные звери».
Вот это житье! Вот это настоящая народная воля – воля степных зверей, не руководствующихся ничем иным, кроме собственной природы. А при этом еще иметь деньги, жилье и законы. Только к чему тогда законы?
«Радищев пишет о свободе, – отмечают П. Вайль и А. Генис, – Пугачев о воле. Один хочет облагодетельствовать народ конституцией; другой – землями и водами. Первый предлагает стать гражданами; второй – степными зверями. Неудивительно, что у Пугачева сторонников оказалось значительно больше».
Отмена крепостного права большинством крестьян не была понята. Их освободили, а земли-то не дали! При таких условиях воля превратилась в несчастьем. Эхом распространенного мнения стал старый слуга Фирс из чеховского «Вишневого сада». Он вспоминает, что «перед несчастьем и сова кричала, и самовар гудел бесперечь». Его спрашивают: «Перед каким несчастьем?» – «Перед волей».
Николай Лосский называет свободолюбие (не отделяя его от вольнолюбия) одной из главных черт русского национального характера. Он приводит слова немецкого мыслителя Вальтера Шубарта: «Русскому и вообще славянам свойственно стремление к свободе, не только к свободе от ига иностранного народа, но и свободе от оков всего преходящего и бренного». Вот она, самая праведная русская воля – свобода в философском понимании этого слова. Свобода, которая не зависит от внешних условий.
Вспомним слова Александра Блока:
В ранней пушкинской оде «Вольность» есть строка «хочу воспеть свободу миру». Поэт говорил о европейской, политической свободе. В одном из поздних стихотворений – «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Воспета свобода творчества. Свобода от вранья, от угождения сильным и слабым мира сего. Внутренняя свобода, тайная свобода. И любой деспотизм ей не помеха.
Пушкин! Где ты?
Для многих вещей Пушкин нашел единственно верные слова. Вот, например, о русском бунте: «Бессмысленный и беспощадный». Многим пришлось убедиться в этом лично.
Еще Астольф де Кюстин (проницателен был француз!) предчувствовал, что русский бунт может быть ужасен: «Вот бедствие, постоянно угрожающее России: народная анархия, доведенная до крайностей, – в том случае, если народ восстанет, месть народа будет тем более ужасна, что он невежествен и исключительно долготерпелив». Не народ осуждает маркиз, а властителей: «Здесь всякий бунт кажется законным, даже бунт против разума». Резюме звучит так: «Россия – котел с кипящей водой, котел крепко закрытый, но поставленный на огонь, разгорающийся все сильнее и сильнее. Я боюсь взрыва. И не я один его боюсь!»
Ивану Бунину довелось увидеть все, предсказанное Кюстином, своими глазами: «...встретил на Поварской мальчишку солдата, оборванного, тощего, паскудного и вдребезги пьяного. Ткнул мне мордой в грудь и, отшатнувшись назад, плюнул на меня и сказал:
– Деспот, сукин сын!
Говорят, матросы, присланные к нам из Петербурга, совсем осатанели от пьянства, от кокаина, от своеволия. Пьяные, врываются к заключенным в чрезвычайке без приказов начальства и убивают кого попало. Недавно кинулись убивать какую-то женщину с ребенком. Она молила, чтобы ее пощадили ради ребенка, но матросы крикнули: "Не беспокойся, дадим и ему маслинку!" – и застрелили и его. Для потехи выгоняют заключенных во двор и заставляют бегать, а сами стреляют, нарочно делая промахи».
Зародыши русской революции, по мнению Бунина, прячутся в глубине столетий: «В том-то и дело, что всякий русский бунт (и особенно теперешний) прежде всего доказывает, до чего все старо на Руси и сколь она жаждет прежде всего бесформенности. Спокон веку были "разбойнички" муромские, брянские, саратовские, бегуны, шатуны, бунтари против всех и вся, ярыги, голь кабацкая, пустосвяты, сеятели всяческих лжей, несбыточных надежд и свар. Русь классическая страна буяна. Был и святой человек, был и строитель, высокой, хотя и жестокой крепости. Но в какой долгой и непрестанной борьбе были они с буяном, разрушителем, со всякой крамолой, сварой, кровавой "неурядицей и нелепицей"».
Агитаторы, брошюры и листовки сделали свое дело. Русский человек попытался воплотить анархический идеал в общественную жизнь. Подарить волю всем. Собственно, пытались переменить жизнь и раньше – чего стоит смута или пугачевщина! – но все прежние бунты никогда не ставили под сомнение монархию и государство как таковое. И даже самые заядлые бунтовщики считали, что вся беда в том, что эта монархия плохая, а нужна другая, хорошая. Царь ненастоящий, а поставим настоящего – и все пойдет как по маслу.
Идея о том, что царя вовсе не надо, распространилась лишь в XX веке, и произвела действия самые разрушительные, приведя в конце концов к новой тирании. Это, кстати, было Буниным предсказано: «Разве многие не знали, что революция есть только кровавая игра в перемену местами, всегда кончающаяся только тем, что народ, даже если ему и удалось некоторое время посидеть, попировать и побушевать на господском месте, всегда в конце концов попадает из огня да в полымя? Главарями наиболее умными и хитрыми вполне сознательно приготовлена была издевательская вывеска: "Свобода, братство, равенство, социализм, коммунизм!" И вывеска эта еще долго будет висеть – пока совсем крепко не усядутся они на шею народа».
А еще часто русский бунт напоминает нам строчку Грибоедова: «...поспорят, покричат и разойдутся». Известен анекдот. Крестьяне бунтуют, идут с дубьем и кольем к помещичьему дому. Барин в халате выходит на крыльцо: «Ну, чего вам?» Все сразу затихли и начали расходиться. И только на другой день зачинщик бунта Ермолай, обедая, ударил ложкой по столу и закричал: «А ничего!»
Взгляд на историю России – это чаще всего взгляд на шторм, который налетел и скрылся; ураган, который, все разметав, постепенно растерял всю свою силу, растаял, как весенний снег. Убытки так и не подсчитали, ущерб не ликвидирован. И все это досталось в наследство последующим поколениям. В виде мифов. Часто торжественных. Нередко низких. Чаще – обидных.
Нам, русским, нравится мысль, что Россия – великая и многонациональная. Мы гордимся имперским прошлым. Мы помним о том, что большинство народов вошли в состав Российской империи по доброй воле, никто их не завоевывал.
Образованные слои населения в большинстве получили интернациональное воспитание. Тем не менее в последние годы растет и русский национализм.
Прислушаемся к мнению Н. А. Бердяева: «Важнейшее свойство характера русского народа – терпимость к инородцам». Философ развивает мысль: «Россия – самая не шовинистическая страна в мире. Национализм у нас всегда производит впечатление чего-то нерусского, наносного, какой-то неметчины. Немцы, англичане, французы – шовинисты и националисты в массе, они полны национальной самоуверенности и самодовольства.
Русские почти стыдятся того, что они русские; им чужда национальная гордость и часто даже – увы! – чуждо национальное достоинство.
Русская интеллигенция всегда с отвращением относилась к национализму и гнушалась им как нечистью... Национален в России именно ее сверхнационализм, ее свобода от национализма; в этом самобытна Россия и не похожа ни на одну страну мира. Россия призвана быть освободительницей народов. Эта миссия заложена в ее особенном духе».
Эти качества русского народа – среди тех, которым грозит вымирание. В России появляется все больше националистических организаций, которые становятся привычной деталью социального пейзажа. В качестве лозунга большинство этих движений охотно взяли бы «Самодержавие, православие, народность». Однако не совсем ясно, что сегодня понимать под народностью. Да и президентам нашим корона не к лицу. Остается православие, но и с ним не совсем все ясно, поскольку это религия кротости и прощения, которая призывает любить своих врагов. Националистам это не очень-то подходит. А потому некоторые наиболее экстремистские движения выдвинули лозунг возвращения от православия к язычеству.
Историк культуры Виктор Живов сомневается в существовании имперского сознания в современной России: «У нас есть имперская ностальгия. Это да. А имперское сознание предполагает стройную организацию имперской жизни. Это, вообще говоря, исключает национализм. Все империи основаны на имперском гражданстве, а не на национальной идентичности». Националисты, ратующие за империю, противоречат сами себе: «Когда в Москве убивают таджика, это антиимперское действие, которое показывает, что вот "эти сюда понаехали" – наехали чужие люди. А для империи это свои люди: она основана на том, что мы разные, зато мы такие громадные и сильные».
Еще Николай I – жестокий, но отнюдь не глупый человек, – любя все русское, гордился имперским интернационализмом, с гордостью указывая Кюстину на окружающих людей самых разных национальностей.
«У нас же каким-то странным образом, – продолжает Живов, – имперская ностальгия сосуществует с национализмом. Власть маневрирует в этих двух направлениях. Судя по росту преступлений на национальной почве, это у нее получается плохо».
Тем не менее русские имперские амбиции до сих пор пугают впечатлительных иностранцев. Они с ужасом замечают, что «русские хотят жить только в мировой державе, хотят, чтобы о них говорили со страхом, чтобы Россия обладала военным могуществом и делала "большую" историю».
В нашей русской душе действительно живет удивительное существо, которое сложно понять иностранцу. Русский способен многое выдержать – бедность, голод, холод, изоляцию, одиночество, – он способен приносить себя в жертву, умирать. Что не может стерпеть большинство русских, так это ощущение незначительности своей страны в мире. В этом есть определенный комплекс, мания величия. Мы по-прежнему непредсказуемы и противоречивы. Что-то постоянно доказываем сами себе.
Быть может, лучше бы нам, русским, взять в качестве лозунга тезис Достоевского о «всемирной отзывчивости»? Или прислушаться к мыслям Бердяева: «Русскому народу совсем не свойственен агрессивный национализм, наклонности насильственной русификации.
Русский не выдвигается, не выставляется, не презирает других.
В русской стихии поистине есть какое-то национальное бескорыстие...»
С исключительным интересом писали иноземцы о диковинных обычаях Московской Руси: «У них есть присутственные места, которые называются приказами, и решения судов обыкновенно бывают произвольны, потому что мало писаных законов. Недостаток законов заменяется обыкновениями, но чаще всего действуют деньги.
Русские истребляют множество бумаги: они излагают свои дела так же пространно, как наши писаря, пишут на длинных свитках, и хотя столы стоят перед ними, они не могут писать иначе, как на коленях, следуя древнему обыкновению.... Все дела совершаются посредством просьб... Дьяка проситель должен одарить, чтобы он напоминал боярину о просьбе».
Ну тут, конечно, кое-что изменилось. Во-первых, сейчас пишут не на коленях, а во-вторых, писаных законов сейчас более чем достаточно. Другое дело, что вместо них все равно действуют «обыкновения», а еще чаще – деньги, как и встарь.
В замечательной комедии А. Н. Островского «Горячее сердце» есть показательный диалог. Городничий Серапион Мардарьич Градобоев спрашивает у провинившихся: «Так вот, друзья любезные, как хотите: судить ли мне вас по законам или по душе, как мне бог на сердце положит?» Его помощник для наглядности выносит кипы законов. Подавленные их количеством и строгостью, простые люди в один голос просят: «Суди по душе, будь отец, Серапион Мардарьич».
Данное решение объясняет другой герой Островского, Боровцов из «Пучины»: «Если всех нас под закон подводить, так никто прав не будет, потому мы на каждом шагу закон переступаем. И тебя, и меня, и его, надо всех в Сибирь сослать. Выходит, что под закон-то всякого подводить нельзя, а надо знать кого».
Финка Анна-Лена Лаурен, наша с вами современница, в изумлении: русские не считают зазорным жульничать на разного рода экзаменах, давать взятки. С удивлением иностранцы отмечают: «Все, что у русских прописано в официальных правилах поведения, начиная от конституции и заканчивая инструкцией по проезду в общественном транспорте, подвергается постоянному нарушению».
На Западе почему-то думают, что законы придуманы для упорядочивания жизни. Нет и еще раз нет, говорят русские. Это все происки власти, которая вечно занята вопросом, как бы нас поэффективнее мучить и тиранствовать.
Русский уверен: чтобы жить хорошо, надо нарушать законы. Он оглядывается вокруг себя – и видит: лучше всех живут те, кто нарушает законы. Выводы напрашиваются сами собой.
Нам приходилось своими ушами слышать от знакомых: «Были мы в Сикстинскогой капелле. Увидели табличку: лежащий человек, перечеркнут. Значит, нельзя ложиться на пол. Ну мы сразу и легли. И действительно – очень удобно роспись на потолке рассматривать!»
Зато у нас, русских, есть милосердие, которое мы ставим выше закона. Всем известна русская народная привычка жалеть обиженного. Вспомним, сколько людей, гонимых властью, вызывали симпатию народных масс. Достаточно было власти косо взглянуть, к примеру, на Ельцина – электорат с ходу перемещал на бунтаря вектор своих самых искренних чувств. Сколь привычке ни виться, все равно когда-нибудь и прекратится. В нулевые годы XXI века ситуация меняется. Бывший мэр Москвы Ю. Лужков, став «гонимым», не вызвал народного расположения. «Меньше воровать надо», – прозвучал электоральный приговор.
И все же русское сознание воспринимает многих преступников – не душегубцев кровавых конечно же! – как пострадавших. Русский человек всегда смотрел на преступника как на жертву некоей экзистенциальной ситуации, как на жертву судьбины злой, греховной природы человека или власти несправедливой. Виктор Живов объясняет: «У русских нет тех плодов западноевропейской социальной дисциплины, которые заставляют их отшатываться от преступника. У нас власть – чужая, а преступник – свой. А у какого-нибудь англичанина власть – своя, да и власть, прежде всего, местная, а преступник – чужой».
Всем известно, что Толстой не мог смириться с существованием смертной казни, «как и Достоевский, как и Тургенев, как и Вл. Соловьев, как и все лучшие русские люди. Западные люди не потрясены, и казнь не вызывает в них сомнения, они даже видят в ней порождение социального инстинкта. Мы же, слава богу, не были так социализированы. У русских было даже сомнение в справедливости наказаний вообще», – говорит Живов. Достоевский вообще-то считал, что больная совесть преступника сама требует кары. А Толстой последовательно шел до логического предела, отрицая государство, суд, уголовные и прочие наказания. Он буквально верил в евангельские слова «Не судите, да не судимы будете». Так и многие русские верят в то, что праведный суд будет только на том свете.
Белинский (быть может, в минуту досады) называл Россию страной, где «нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей».
Таковы были традиции, зародившиеся еще в Московской Руси.
Из XVII века хорват Юрий Крижанич свидетельствует: «Приказным людям не дают соответствующей платы. Бедный подьячий должен сидеть весь год в приказе целыми днями, не пропуская ни единого дня, а часто сидит и целыми ночами, а из казны ему идет алтын в день, или 12 рублей в год.... Как же ему прокормить и одеть и себя, и жену, и челядь? Но однако же живут. А на что живут? Легко догадаться: живут, торгуя правдой. Поэтому неудивительно, что в Москве так много воров, разбоя и убийств, а гораздо удивительнее, как могут еще жить в Москве честные люди». Российская система чинов была узаконена Петром I в «Табели о рангах», изменившей и систематизировавшей чиновничью иерархию. Ранг по Табели получил название «чин», а лицо, обладавшее чином, стало называться «чиновник». «Золотым веком» российского чиновничества стал XIX век, когда Россия, по выражению В. О. Ключевского, «управлялась уже не аристократией, а бюрократией». Так появился мощный инструмент императорской власти в России, именуемый государственной службой, – жестокая, ориентированная на верноподданничество, но не лишенная разумных принципов система. Бумаготворчество – отличительная черта деятельности всех российских учреждений, ведь результат их работы определяется количеством бумаг и толщиной служебных журналов. В губернских учреждениях особенно ценилось умение чиновника писать и переписывать, а также «отписываться» (такое искусство ценилось – и сейчас ценится – особо высоко). В делопроизводстве накапливались горы бумаг, что создавало порой непреодолимые сложности в понимании сути дела. Контроль существовал лишь на бумаге, на практике каждый чиновник, особенно из мелких, действовал бесконтрольно, в меру собственных понятий и представлений. Сложившуюся к середине XIX века систему управления страной как нельзя лучше характеризует выражение, приписываемое Николаю I: «Россией управляют столоначальники».
Вот что говорил Александр Дюма о русском слове «чин»: «В России все определяется чином. Напоминаю, что "чин" – это перевод французского слова "ранг". Только в России ранг не заслуживают, а получают... Не в соответствии с заслугами. А так, как полагается им по чину. Потому, по словам одного русского, чины – настоящая теплица для интриганов и воров».
Наблюдательный француз выводит правило: «Надо иметь в виду, что в России есть такое правило: подчиненный никогда не может быть прав перед своим начальником». Писатель забыл еще об одной аксиоме: рядовой гражданин всегда бесправен перед чиновником.
Всем известно, в чем состоит задача русских чиновников: как можно более усложнять жизнь рядовому человеку. До тех пор, пока она, жизнь, не станет совершенно невыносимой.
Об этом, в частности, написана пьеса А. В. Сухово-Кобылина «Дело». Там чиновники мучают безвинных людей, честную семью.
С тех пор, по мнению большинства русских, в этом плане ничего не изменилось. Не верите? Проведите на улице небольшой блиц-опрос на тему «Что вы думаете о чиновниках?», – и вы улучшите свои познания в области русского мата.
Чиновники поступают так не из врожденной любви к подлостям, а потому, что это их ремесло, и еще потому, что хотят получить взятку. Кто бы сомневался! Об этом можно подробнее прочитать в главе, посвященной деньгам. Иногда вышестоящие власти производят среди чиновников проверки, и тогда чиновники взятку не берут, а дают. Вспомним комедию Гоголя «Ревизор».
Многое поражало в Российской империи любопытного Александра Дюма. Писатель упоминал о «Табели о рангах», о всяческих советниках – титулярных, надворных, статских, тайных, – что дало ему основание ехидно заметить: «В России больше советников, чем где бы то ни было, но здесь меньше всего просят совета».
Замечательно характеризует русскую бюрократию история о поручике Киже, которая дошла до нас благодаря писателю и автору-составителю знаменитого «Толкового словаря живого великорусского языка» Владимиру Ивановичу Далю. Он является автором «Рассказов о временах Павла I», записанных им со слов своего отца.
Однажды некий военный писарь, составляя приказ по производству офицеров в следующий чин, выводя слова «прапорщики ж такие-то в подпоручики», совершил ошибку – перенес на следующую строку окончание слова «прапорщики» («ки»), написав его с большой буквы и слитно с последующим «ж». Так появился некий «прапорщик Киж».
Император Павел, подписывая этот указ о производстве прапорщиков в подпоручики, решил почему-то особо выделить Кижа и начертал собственноручно «Подпоручик Киже в поручики». И этот свежеиспеченный поручик почему-то пришелся царю по душе: на другой день Павел произвел его уже в штабс-капитаны. Вскоре вышел указ о присвоении Киже звание полковника, с царской пометкой на приказе: «Вызвать сейчас ко мне». Все военное руководство переполошилось, но отыскать Киже смогли, только найдя первый, с писарской ошибкой, приказ, и тогда лишь поняли, в чем дело. Но никто не посмел доложить императору, что столь любимый им офицер – плод писарской ошибки. А поскольку Павел торопил с аудиенцией, то решились наконец доложить о полковнике Киже – он-де скоропостижно помер и посему прибыть не может. «Жаль, был хороший офицер...» – сказал с грустью Павел.
Так появляются у нас в России люди и события, существующие только в канцелярских бумагах.
О ЧИНОВНИКАХ
Представитель власти на местах – чиновник. Не просто начальник, а чи-нов-ник. Почувствуй разницу.
Начальник в России – тот, кто если даже икнет или пукнет посреди философской беседы, то каким-то образом это деяние окажется к месту и может стать аргументом, наподобие силлогизма.
Начальник, конечно, мерзавец, но это необходимое условие существования. Усилим мысль: гадкого существования, которое складывалось веками нашей истории.
Начальники и чиновники в России – очень живучи. Это та порода, у которой очень трудно отнять социальную жизнь. Чиновник – особая статья. Чиновник – это тот, у кого доступ к тому, кто имеет доступ. Деньги, деньги, деньги.
В России если хочешь поиграть в Бога, стань чиновником.
У всех начальников лица созданы для указания правил, тонкие губы – для высказывания единственно правильной точки зрения.
Чиновники даже Россию любят иначе, чем ты и я. Они любят ее действенно, настойчиво, по-мужски, как мачо, потому что у их чувства есть реальная точка опоры и приложения усилий – власть. В центре же нашей любви – твоей, моей – туман мифов и пустота метафор.
Мечта каждого русского босса одна: когда его уволят, преданные подчиненные в реальном отчаянии порыва преданности делают себе харакири. К примеру, сняли начальника метро – заглохли недра подземной жизни. Или, не дай бог, уволили министра здравоохранения – капец котенку...
Если российский чиновник захочет, он с утра отменит законы земного притяжения, после обеда выведет из оборота таблицу умножения как дешевую фальшивку, а четырехрублевая монета сделается средством оплаты или передвижения. И главное, 99 % из нас с ним согласятся. Подумают про себя: «Как меня только угораздило попасть в пьесу Адамова, Ионеско или Беккета? Я и не видел-то ни одной. И даже не знаю, кто они такие».
К полиции в России тоже издавна сильная нелюбовь. В ней едины интеллигенция и простой народ. Вообще, разговоры об оторванности интеллигенции от народа кое в чем преувеличены. Недоверие ко всякой власти – вот чувство, которое веками сплачивает русскую нацию.
7 июня 1718 года Петр I учредил в Санкт-Петербурге Главную полицию. Полиция не только следила за порядком в городе, но и выполняла ряд хозяйственных функций, занималась благоустройством города – мощением улиц, осушением болотистых мест, уборкой мусора и т. п. Ее стараниями в 1721 году в городе были поставлены первые фонари и скамейки для отдыха. Была организована пожарная служба. Кроме того, полиция обладала полномочиями судебной инстанции и имела возможность назначать наказания по уголовным делам. Но с тех пор функции полицейских служб сильно изменились.
На протяжении последних двухсот лет полицейские считались особенно неприятными представителями власти. Они не только любили брать взятки, но и имели возможность применить грубую силу. И пользовались этой возможностью. Кроме того, полицейские всегда были людьми небогатыми, что делало их особенно алчными. Очень хотелось бы написать, что все это осталось в далеком прошлом. Очень хотелось бы.
Однако, по словам финской журналистки Лаурен, «всем в России известно, что большинство милиционеров хотят одного – денег».
«Полицейское государство» – так называли Советский Союз иностранцы во времена холодной войны.
Неприязненное отношение к полиции обладает старинными и богатыми традициями. Вот, например, стихотворение Лермонтова:
Это потому что полицейские носили зеленые мундиры с красными воротниками.
Что может вызвать восторг полицейских? Мысль о том, что можно безнаказанно мучить и грабить людей.
Читаем «Смерть Тарелкина» Сухово-Кобылина:
«Расплюев. ...Все наше! Всю Россию потребуем.
Ох. (Весело смеется и машет руками.) Что ты, что ты!..
Расплюев. Я-а-а теперь такого мнения, что все наше отечество – это целая стая волков, змей и зайцев, которые вдруг обратились в людей, и я всякого подозреваю; а потому следует постановить правилом – всякого подвергать аресту.
Ох. Еще бы!
Расплюев. Да-с. Правительству вкатить предложение: так, мол, и так, учинить в отечестве нашем поверку всех лиц: кто они таковы? Откуда? Не оборачивались ли? Нет ли при них жал или ядов? Нет ли таких, которые живут, а собственно уже умерли, или таких, которые умерли, а между тем в противность закону живут?
Ох. Пожалуй, и оказалось бы.
Расплюев. Вот так пошла бы ловля!.. С одних купцов что можно взять!..»
И поверьте, они своих возможностей не упускают. После этого очень трудной задачей было создать в кино образ хорошего милиционера. Похоже, в этот образ так никто всерьез и не поверил. Ну, конечно, приняли – как поэтическую условность.
Все до сих пор уверены, что человека, задержанного милицией, могут... Мы знаем, что с этим самым человеком могут... Не стоит проверять на собственном опыте.
Лондонских полицейских ласково зовут «бобби». У нас нет ласковых уменьшительных имен для милиционеров. Их называют «мент», «мусор». С «ментами» часть правоохранителей смирилась (особенно после выхода одноименного сериала), к словечку «мусор» привыкнуть сложнее. Хотя выражение произошло не от слова «мусор», а от аббревиатуры МУС – Московский уголовный сыск. Некоторые остроумные русские считают, что слово «мусор» есть не что иное, как американское словосочетание ту сор.
Милиции мы боимся, ждем от нее вымогательства и немотивированной агрессии. Особенно не по себе стало нам, когда один майор расстрелял из табельного оружия нескольких посетителей супермаркета. Без всякой причины. Экспертиза признала его вменяемым.
А это снова Лермонтов:
Мундиры голубого цвета носили жандармы Третьего отделения Канцелярии российского императора Николая I («охранка»)...
Еще в XVIII веке существовали различные установления для специального преследования и расправы по политическим преступлениям. Таковы были при Петре Великом и Екатерине I Преображенский приказ и Тайная канцелярия, слившиеся потом в одно учреждение; при Анне Иоанновне и Елизавете Петровне – Канцелярия тайных розыскных дел; в конце царствования Екатерины II и при Павле I – Тайная экспедиция. При Александре I существовала особенная канцелярия, сначала при Министерстве полиции, а потом при Министерстве внутренних дел. Учреждения эти время от времени то смягчались в своей форме, то совершенно отменялись, как, например, при Петре II и Петре III и в начале царствования Екатерины II.
Император Николай I преобразовал особенную канцелярию в самостоятельное учреждение, под названием Третьего отделения Собственной Е. И. В. канцелярии, поставив во главе его графа Бенкендорфа, снабженного чрезвычайными полномочиями. В основании отделения сыграли важную роль, с одной стороны, политические события того времени (и прежде всего восстание декабристов), а с другой – убеждение императора в могуществе административных воздействий не только на государственную, но и на общественную жизнь.
Третье отделение занималось сыском и следствием по политическим делам, осуществляло цензуру, боролось со старообрядчеством и сектантством, расследовало дела о жестоком обращении помещиков с крестьянами и т. д.
Третье отделение... КГБ... ФСБ... Все эти явления вызывали мистический ужас. Простой народ, к счастью, редко сталкивался с ними, но окружил их мифами и легендами.
Методы допросов были одними и теми же в царское время и в советское. Они (в довольно мягком варианте) описаны в стихотворении А. К. Толстого «Сон Попова». Несчастный и совершенно безобидный чиновник Попов, идя на прием к министру, забыл надеть панталоны, был обвинен в вольнодумстве, покушении на свержение власти и препровожден в Третье отделение, а там изрядно напуган. Полковник жандармерии обрабатывает его с удовольствием и знанием дела: «Когда б вы знали, что Вас ждет, Вас проняло бы ужасом и дрожью...» Главное, от него требуют, чтобы он назвал сообщников! И вот Попов...
К счастью, это был только сон. В фильме «День выборов» один из сотрудников радио выдает себя за офицера ФСБ, и перед ним распахиваются все двери. Ой... Не пора ли поговорить о русском самозванстве...
Историю России без обсуждения этой проблемы написать просто невозможно; по словам Ключевского, «у нас с легкой руки первого Лжедмитрия самозванство стало хронической болезнью государства: с тех пор чуть не до конца XVIII в. редкое царствование проходило без самозванца». С начала XVII и до середины XIX века едва можно обнаружить два-три десятилетия, не отмеченные появлением нового самозванца на Руси; в некоторые периоды самозванцы насчитываются десятками.
Не будем врать, что это чисто русское изобретение. На Западе появлялись Лже-Нероны и даже ложные Орлеанские девы, но нигде явление не приобретало такого размаха, как в России.
Почему же у каждого авантюриста находились последователи, какую бы нелепую ложь он ни плел? Да потому что самозванство связано с утопической легендой о возвращающемся царе-избавителе. А миф всегда сильнее здравого смысла.
Б. А. Успенский в своей работе «Царь и самозванец» сообщает, что наряду с самозванцами, принимавшими имя того или иного царя, в России существовали хитрецы, принимавшие имя того или иного святого или же претендовавшие на какие-то специальные полномочия, полученные свыше. Так, например, в первой половине XVIII века в Сибири появляется самозванный Илья-пророк.
Но случалось и ровно наоборот: настоящего царя считали самозванцем. Петр I, поведение которого представляло собой, с точки зрения современников, не что иное, как антиповедение, воспринимается в сущности как самозванец: народная молва еще при жизни Петра объявила его не подлинным («природным»), а подмененным царем, не имеющим прав на царский престол.
Психология самозванчества основывается в той или иной степени на мифологическом отождествлении. Характерно в этом смысле, что Пугачев, называя самого себя царем Петром Федоровичем, именует своего ближайшего сподвижника И. Н. Зарубина-Чику графом Чернышевым. Другая самозваная царица называла свою подругу графиней Дашковой.
Ничего удивительного нет в том, что в нашей литературе появляется самозванство поневоле. В знаменитой гоголевской комедии незначительного чиновника Хлестакова принимают за грозного ревизора, хотя он сам и не думал никого вводить в заблуждение.
Русский народ «обманываться рад», и обмануть его можно даже нечаянно. А нарочно – тем более. И кто только не пользовался нашей доверчивостью!
Иноземцам иногда удается удивительно точно уловить суть происходящих процессов. Анна-Лена Лаурен, финская журналистка, уверена: «В российской политической игре проигравший уже не сможет вернуться во власть. В старые времена его лишали жизни, изгоняли из страны или ссылали в монастырь. У того, кому посчастливилось захватить власть, только одна задача: любым способом удержать ее».
Развивает мысль писатель Дмитрий Быков: «Вот так и вертелось у нас колесо последних веков десяти: начальники могут практически все, однако не могут уйти. Диктатор, пока он во власти сидел (гарантии тут не спасут), наделал таких сверхъестественных дел, что если уйдет, то под суд; на троне сменивший его либерал, которому жизнь дорога, такого наделал и столько набрал, что если уйти – то в бега; вояка, пришедший на смену ему, являлся таким смельчаком, что если уйдет – то уже не в тюрьму, а просто в петлю прямиком».
Дело еще и в том, что уход руководителя с поста дискредитировал идею вечной, незыблемой и непогрешимой власти. После снятия руководителя с поста его полагалось забыть. Из библиотек исчезали его произведения, из галерей – портреты, даже из кинохроники он как-то испарялся. Словно и не было человека. «Снятие кого-либо из высших руководителей с поста разрушало мифологическую модель, поэтому об этом факте следовало забыть», – пишет И. Яковенко. Ведь власть должна быть вечной!
В этом-то и состоит одна из главных особенностей русской власти. Ее также подметил зоркий маркиз де Кюстин: «В России в день падения какого-либо министра его друзья должны стать немыми и слепыми. Человек считается погребенным тотчас же, как только он кажется попавшим в немилость. Я говорю "кажется", потому что никто не решается говорить о том, кто уже подвергся этой печальной участи».
Немилость постигает внезапно. Живут себе в стране нехорошие начальники. Все знают, что они нехорошие, и никто не беспокоится. Так и надо. И вдруг обрушиваются на страну некие беды: жуткие морозы, тропические ливни или, наоборот, засуха. И всем понятно: небеса прогневались, и одного из нехороших начальников надо принести в искупительную жертву, предварительно оглушив дубиной народного гнева.
Некоторые русские обычаи вызывали у замечательного писателя Александра Дюма искреннее удивление, особенно неприкрытое воровство чиновников: «Сами русские рассказывают о неслыханном воровстве, совершенном администрацией. Особенно военной.
Все знают об этом воровстве. Знают и воров, а все-таки воры продолжают воровать, и воровство становится все более явным.
Единственный человек, который ничего не знает ни о воровстве, ни о ворах, – это император».
Рассказывая о случаях чудовищных злоупотреблений в России, Дюма всякий раз заключает: «И все это скрывают от императора, чтобы не огорчать Его Величество».
Далее следует обобщение: «Не огорчать хозяина – это главная забота каждого русского. От крепостного до премьер-министра». Дюма рассказывает историю, известную у нас по песне «Все хорошо, прекрасная маркиза».
« – Что у вас нового? – спрашивает помещик у мужика, прибывшего из деревни.
– Ничего, батюшка, – отвечает крестьянин, – только вот кучер сломал ваш нож.
– А как этот дурак мог сломать мой нож?
– Да когда он сдирал шкуру с вашей белой кобылы.
– Так, значит, белая кобыла подохла?
– Да, когда везла вашу матушку на кладбище, она сломала ногу, и ее пришлось прикончить.
– Да отчего же умерла матушка?
– От разрыва сердца, когда увидела, что горит ваша деревня.
Вот как хозяин узнал о постигших его несчастьях».
А еще власть очень не любит огорчать своих подданных. И если происходит какое-то несчастье, власть пытается скрыть его истинные масштабы. Таковы привычки власти еще с советских времен.
В советское время власть любила держать в секрете любые сообщения о каких-то неудачах, крупных авариях на предприятиях. Это понятно, так как в подобных событиях, как правило, виноваты начальники. Интересно, что от народа скрывали и стихийные бедствия – землетрясения, наводнения. Их старались вообще не освещать. Ведь власть, как мы помним, – это сила, предстоящая перед божественными и космическими стихиями. А если случается голод, разруха – значит, власть свою магическую силу утратила. Голод во время правления Годунова в массовом сознании был свидетельством того, что он не настоящий царь, ибо не смог уберечь народ от несчастий. В общем, о бедствиях нельзя сообщать, и советские владыки хорошо это понимали. А то получается, что власть невсесильна. Ересь какая...
Сегодня утаить что-либо гораздо сложнее – появился Интернет. По телевидению нас успокаивают, веселят, развлекают, а откроешь Интернет – и узнаешь всю неприглядную правду.
Вот собрали один раз в Новосибирске гуманитарную помощь погорельцам. Через всю Россию везли. А чиновники взяли эти вещи да и выбросили, чтобы не возиться с такими неинтересными делами. Так и лежали на громадной свалке новые вещи. И никто бы об этом и не узнал, кроме жителей близлежащих деревень. Да один парень сфотографировал всю эту свалку – и в Интернет. Об этом заговорила вся Россия, и чиновников уволили. Бывает и так.
Еще власть по сей день очень любит редактировать историю. Замечательно, что всегда находятся чуткие умы, готовые переписать ее заново, в соответствии с пожеланиями сегодняшних правителей. Один остроумец уже называл Россию страной с непредсказуемым прошлым. Зато историкам всегда есть работа. К примеру, писать новые учебники, ибо старые решительно непригодны. Кроме того, в новых книжках непременно будут опубликованы смелые идеи и оригинальные выражения – так, в учебнике истории Сталина сегодня называют «успешным менеджером». Утешает лишь мысль, что тиран-генералиссимус, прочтя это, пришел бы в ярость. Так ему и надо, еще и не так обзовем.
Сегодня мы, русские, аполитичны. Мы заранее уверены, что ничего не можем изменить в жизни страны, потому что там, наверху, все куплено. Все без нас решено богатыми-вороватыми, и рыпаться бесполезно.
Поэтому очень большая часть нас, русских, не ходит на выборы. Гражданские чувства подавлены уверенностью в несправедливости происходящего.
При этом русские (большей частью мужчины) обожают поговорить о политике, особенно с иноплеменниками. И уж тем более с приезжими из других стран. Одна из главных тем бесед – «Как тут у нас и как там у вас». И еще: «Как нам обустроить Россию». В этих беседах множество замечательных идей высказывается с чувством горечи, что все равно этим идеям не суждено стать действительностью. Просто таков русский способ мечтать.
Каждый русский знает, что делать и кто виноват. Нет, он чаще всего понятия не имеет, что делать со своей жизнью, но зато очень хорошо представляет, чем в первую очередь должны заняться президент, премьер-министр и депутаты. У них всегда наготове программа выхода из кризиса. Но только не из своего личного кризиса, а государственного или, на худой конец, экономического.
Иностранцы изумляются, видя такую озабоченность русского человека делами государственными. Они считают, что русские впали в непростительную ошибку, имя которой – подмена своих интересов (этнических и даже личных) интересами государства. Винят советское образование, давшее людям слишком обширные отвлеченные познания.
Просто иностранцы слишком практичны. Им кажется, что слова обязательно должны иметь некое отношение к делу. А у нас в России слова существуют отдельно. Сами по себе. Для эстетического и морального удовлетворения.
Любого гражданина России судьба собственного вклада в сберегательном банке интересует куда больше, чем самые обстоятельные рассуждения специалистов о макро-и микроэкономике. Русский человек никогда не слышал от отечественных экономистов и политиков добротных рекомендаций, что сделать, чтобы сбережения не обесценились. В ответ на просьбу объяснить, как накопить, к примеру, на старость, звучат пышные разглагольствования о ВВП государства, о мировом кризисе и прочая масштабная дребедень, не имеющая к гражданину ни малейшего отношения. «Презрение к политикам безмерно», – считает финка Лаурен. И тем не менее взрослые русские мужчины обожают играть в политиков.
Беседуя со случайными попутчиками, водителями такси и прочими рядовыми гражданами России, каждый может убедиться, что русских больше всего волнуют государственные проблемы. Ораторы-любители «всякий раз обнаруживали такой уровень познаний и понимания государственных проблем, что оставалось только даваться диву: будь они министрами, дела в стране шли бы куда лучше теперешнего». Только вот беда: они не министры.
Постигая противоречивую русскую душу, всякий иноземец может с изумлением понять, что наши соотечественники испытывают своеобразное извращенное удовольствие от сознания того, что они лучше всех знают, как жить, и что все равно все будет по-прежнему.
Чтобы удовлетворить страсть русских к игре в политику и идеологию, второй канал даже провел такой конкурс: «Имя Россия». Кто является самой выдающейся личностью в русской истории? Каждый телезритель мог голосовать. Это ж приятно – выбирать между, скажем, Пушкиным и Андреем Рублевым, а не между невразумительными современными чиновниками. Приятно и ни к чему не обязывает.
Складывается впечатление, что в России всегда существовало две действительности – пропагандистская и настоящая. Одна Россия, где все хорошо, прилично и благородно – сегодня, вчера и всегда, – где власть и народ любят друг друга и всегда объединяются против всяких супостатов. И другая Россия – где мы с вами живем. Здесь политика и администрация вторгаются в повседневную жизнь, осложняют ее, а мы ругаемся потихоньку и преодолеваем проблемы своим чувством юмора или пофигизмом.
Во времена перестройки мы были восхищены открывшимися возможностями и очень хотели жить по западному образцу. Появилось много новых книжек, газет, а также возможность ездить за границу. И все же «дикий» капитализм нас разочаровал, лишив уверенности в том самом пресловутом завтрашнем дне. Так что мы вернулись к прежней традиции: сильной авторитарной власти. Многие из нас больше всего мечтают о порядке и возвращении стране доминирующей позиции в мире. Недурно бы предварительно научиться праву и свободе.
Русские не верят в демократию. Да и как верить? Мы обожглись на молоке и теперь дуем на воду. Никто не объяснит нам, что демократии у нас еще не было, мы ее просто не видели, поэтому ругать ее нет смысла. Одновременно с частым произнесением слова «демократия» в стране произошел развал, так что слово абсолютно и бесповоротно дискредитировано.
Кроме того, мы вообще не верим, что власть может по доброй воле вот так взять и дать простым людям какие бы то ни было гражданские свободы. Мы к другому привыкли, и власть не желает нас разуверять.
Верховную власть, начиная от президента и заканчивая губернатором, сегодня можно ругать сколь угодно сурово и жестко. Однако это не приводит ни к каким результатам, ибо критика глубоко безразлична носителям властных функций.
И все же... Что-то меняется. Каждый может высказаться в Интернете. Нет железного занавеса. Это два главных демократических фактора. Они гарантируют нам какой-то минимум свободы. Власть еще цепляется за великодержавную символику, пытается харизму наращивать. Однако она перестала быть сакральной, да и просто таинственной. И что бы она ни пыталась делать, по выражению Анны-Лены Лаурен, «сегодня у русского общества гораздо больше пространства, чем за всю русскую историю».
И все же... Надо радоваться тому, что есть. Книжки любые можем читать. По Интернету ходить. По миру ездить. Не так уж мало.
О СОЦИАЛЬНОМ ИМПЕРАТИВЕ
А сейчас необходимо подать очень печальную реплику. Подадим ее: «Очень печально».
Человек живет-живет, и постепенно им овладевает очевидная безнадежность. Где-то там над ним смеются Адамов, Ионеско или Беккет.
Почему же мы такие совсем не храбрые?! Храбрыми могут быть только те люди, у кого есть выбор. Поэтому мы такие. Подумаем про себя: «В Японии с неподходящим человеком обращаются как с торчащим гвоздем. Забивают молотком в доску. Я не позволю, чтобы со мной так поступали. Да это не со мной, а с земным притяжением, таблицей умножения. А мне, собственно, какое дело?..»
Душевная травма каждого из нас стекает с социального тела как с гуся вода. В больном мире наше стремление не видеть абсурд прямо пропорционально сваливающейся на нас трагедии.
И шествуем мы из века в век по спирали отрицательной морали, преследуемые угрызениями совести.
Мы заставляем себя отключаться, трудимся на приусадебном участке, покупаем какую-нибудь дрянь, делаемся дергаными и лабильными, как лабораторные инфузории, о чем-то мечтаем, и нам снится, что нам не больно.
Встречаясь взглядом со своим отражением, мы испытываем неловкость. Мы слишком поглощены ощущением собственной вины и собственной недостаточности, и когда мы пытаемся вести гражданский диалог, эта беседа обыкновенно вырождается в упреки, упреки – в гнев, гнев – в молчание, молчание – в разобщение.
Моральный императив – это немцы придумали, а вот социальный императив – русское изобретение. Это когда чиновник над головой и суетливый постыдный страх внутри.
Стратегическое искусство жизни в России – это понимание, что наши судьбы вершатся тайным и неправедным судом, судом феодальным. Тактика жизни – понять, кому целовать задницу и как мастерски ее целовать.
Чтобы понять власть, нужен какой-нибудь опыт, самая малость опыта, немного более чем достаточно. Дальше – все то же самое.
А народ, признаться, в России какой-то неподходящий. Все ему чего-то не хватает, все чего-то надо. Ни здравься тебе, ни благодарствуйте, барыня власть.
Власть очень сентиментальна, достаточно народу чуток возроптать, к примеру поинтересоваться «а как жить дальше?», власть заламывает холеные руки и театрально произносит: «Ох уж этот народ, такой душка непутевый. Вот и заботься о нем... неблагодарный. Делаешь ему добро, а он тебе все равно хочет глаз выколоть».
Посматривает она на народец и не может решить, какую часть социального тела ампутировать первой: пенсию, культуру, материнские? Чего мелочиться? Гильотинируй нас, барыня.
Всякое бывает, конечно. Вот терпение народное лопнуло. Где вилы? Топоры подавай! Как возропщет народ! Как засомневается! Как поинтересуется! Как тихонечко прошепчет... как поблагодарит... как поцелует...
В противном случае протестный диалог народа с властью напоминает сцену из голливудского фильма:
– Мне нечего терять. Тем более что гроб уже занят.
– Ха! Всегда найдутся свободные гробы.
Лишь в сердцах народ посетует: «Думаю, России здорово повезло, что Бог прогневался на Содом и Гоморру».
Чтобы собрать машину, нужно не менее 20 000 деталей. Чтобы собрать русскую идею, обычно обходятся тремя. К примеру, «Православие. Самодержавие. Народность».
Если ты голосуешь за монархию, то на повестке дня сразу же объявится крепостное право.
Как утомительно мечтать о царе-батюшке! Как чаемо... приди, приди, воссияй, а мы быстренько сбегаем в местную типографию и отпечатаем визитные карточки с надписью: «Крепостные барина...» Власть, ты только имя барина впиши.
Власть хочет, чтобы народу нравиться побольше, а любить его поменьше. Что и говорить – женщина. Наше восхищение.
Как народ хочет любить власть. Как хочет ее.
В самых эротических снах народу видится изысканный ужин при восковых свечах в ресторане национальной кухни. Стол – загляденье: рушники льняные, бокалы каслинские, вилки-ложки хохломские, тарелки жостовские. Щи наваристые, медовуха пенная. «Хор Персидского» ублажает ухи сладкими напевом: «Голосуй. Твой выбор. Только сегодня».
Власть в мерцании светил в кокошнике сидит от православных кутюрье, в расшитом сарафане с немалым декольте, такая полуголая, такая аппетитная. Такая близкая – только руку протяни. Глядя на красоту такую, народ, в сапоги смазные обутый, в косоворотке, падает на одно колено и тихо спросит: «Гой еси, красна девица, токмо моя?» В ответ прозвучит: «Еси гой, токмо».
Дальше – больше. Будет стоять власть перед зеркалом, пытаясь придумать, что бы такое надеть. Выйдет она из душа в фуфайке с портретом древнего Пскова или в миленькой черной комбинашке с логотипом народной партии. А народ уже ждет ее на полатях широченных с букетом незабудок в зубах. Ненавязчивым фоном звучат «Виртуозы Караганды».
Дверь спальни затворяется...
Просыпается народ в сладчайшей истоме, озирается подслеповато. Предвыборные лозунги сняты. Рекламная шумиха позади.
Протрет народ глаза. К зеркалу: о, ееееееееееееее! Ссадины на подбородке, нос свернут набок, шишка на лбу наливается всеми цветами радуги. Вид такой, будто он поцеловался с поездом. Или с властью.
Даже в эротических снах народу власть не дается.
Придет мысль. Каждодневная мысль: «А не устроить ли мне новогодние каникулы прямо сейчас, не дожидаясь Нового года?..»
Парень, не нужно, потому что сейчас прозвучит настоящая правда.
Ну, почти правда...
Отчасти правда. Но все же правда.
Людям предписывается любить власть, маршировать, голосовать, выбирать, развешивать портреты, истериковать, страшиться и т. д., а люди хотят найти согласие с самими собой, радоваться, влюбляться, воспитывать детей, варить борщ, совершать путешествия внутри своих душ, печалиться, мечтать, немотно познавать свое подсознание, читать всякие книжки, знакомясь со своим предрациональным разумом, да в конце концов испытывать гордость за Родину, именно ту гордость, которая существует в каждом и главенствует над миром рациональных знаков и символов. Родина – это место, где люди обитают в действительности. Это мир, который не подвластен никаким политическим проходимцам и идеологическим спекулянтам.
Родина – это свобода каждого из нас без пафоса влюбляться, варить борщ, мечтать, совершать путешествия внутри своих душ.