Когда Советский Союз был еще жив, с верой и религией у нас обстояло все почти славненько. Бабушки из церкви воду святую приносили, с внуками на Пасху яички красили, куличи святили. В 1970 – 1980 годы репрессий за это дело никаких не было. Главное, чтобы все тихонько было. Было тихонько. Никто своей верой не кичился, не выставлял золотых крестиков промеж высоких грудей, иконки не приклеивал на торпеду дорогих авто.
Потом взяла и грянула перестройка.
Перестройка потребовала, чтобы каждый русский человек лично ответил за все грехи Советского Союза на протяжении семидесяти лет – сталинизм, рабство, гетеросексуализм, коллективная нищета. Сейчас. Сию минуту покаялся.
Ключевым словом повестки дня стало слово «покаяние».
Время с издевкой приказало человеку: «Не говори, что ты жил!»
Человек было хотел возразить: «Я только тем занимался, что жил», – но понял, что лучше промолчать. Сталинизм, рабство, гетеросексуализм, коллективная нищета. С этим делом не поспоришь.
Перестройка посоветовала каждому из нас найти дорогу к храму. И тут понеслось. Все бросились искать. Стало чем-то привычным вместо утреннего приветствия буркнуть в ответ: «А ты нашел дорогу к храму?» Все стали неожиданно верующими и воцерковленными. Статистика поражает: количество православных бьет все олимпийские рекорды.
В советское время религией был атеизм. Перестройка принесла благую весть: в Бога верить можно, и за это даже не снимут с работы. Обрадованный народ хлынул в храмы. Ведь и в советское время ходили – с просьбой какой. А еще чаще беда в церковь загоняла. Общеизвестно, что во время войны Сталин обратился к духовенству и чудотворным иконам за помощью. Подумал, наверное: а вдруг?
В девяностые и нулевые годы заговорили о возрождении православия. Церкви стали восстанавливать, монастыри открывать, детишек крестить, причащать. По телевидению начали транслировать праздничные церковные богослужения, на которых присутствовали первые лица государства. Их участие в обряде заключалось в том, что они с серьезным видом держали зажженные свечи, за что вскоре были прозваны «подсвечниками».
Статистика свидетельствует: в конце 1991 года к православным относили себя всего 31 % населения, сегодня – 61 %. Неверующими себя сегодня считают только 30 % (в 1991 году – 61 %). Казалось бы, есть чему радоваться – треть населения пришла к Богу. Однако все не так просто! По тем же самым опросам общественного мнения, только около 20 % россиян верят в вечную жизнь. Итак, мы имеем около 40 % россиян, которые называют себя православными, но не верят в вечную жизнь.
Среди женщин немножко больше тех, кто верит в рай и ад. А мужчины... В рай верит 15 %, в ад – 16%. Искреннюю жалость вызывает тот один процент, который верит в ад без рая.
Социологи замечают: «Богословская традиция связывала с верой в Христа избавление человечества от языческой власти рока и влияния звезд. Нынешние россияне верят в приметы, вещие сны и гороскопы куда больше, чем в ад, рай и вечную жизнь».
Мало того, всего немногим более 30 % опрошенных могут сказать о себе, что они верят в Бога и не сомневаются в этом. В чем же тогда состоит православие всех остальных?
Может быть, в посещении храма и исполнении обрядов? Да нет, 46 % россиян вообще не посещают храм, а 77 % заявляют о себе, что никогда не молятся. Итак, часть православного населения вообще не ходит в церковь, а еще одна немалая часть ходит туда, но не молится. Зачем же тогда ходит – из любопытства, что ли? Поистине русская душа – это загадка!
Может быть, русские связывают православие с благотворительностью? И снова нет. Подавляющее большинство опрошенных честно заверяет, что не участвует ни в какой благотворительной деятельности.
Зато большинство россиян верят в приметы. И еще в то, что амулеты приносят удачу, а звезды определяют судьбу человека. Вот такая русская душа, такое православие: в вечную жизнь не верят, в рай и ад не верят, зато в черную кошку и разбитое зеркало – да!
Впрочем, кажется, легко определить, по какому признаку 60 % населения горделиво именуют себя православными: они едят на Пасху куличи. А на Масленицу – блины. Хотя Масленица, между прочим, чистой воды язычество.
Из одного научного исследования в другое кочуют горделивые цифры: вот, мол, сейчас 30 % молодежи называют себя верующими – в сравнении с 2 % в 1981 году. Не спешите радоваться. Спросите сначала этих юношей и девушек, в чем, по их мнению, заключается вера. Узнаете много интересного. Социологи предостерегают нас от эйфории, объясняя, что «самоопределение россиян связано с символической демонстрацией принадлежности к вере, а не с делами».
Власти не желают быть в стороне от религиозных вопросов. К примеру, по распоряжению главы государства уже с 1 апреля 2010 года в 19 российских регионах в школы (пока только в четвертые классы) пришел новый предмет: «Основы православной (мусульманской, иудейской, буддийской) культуры». Или же всех религий сразу – «Основы мировых религиозных культур». Для нежелающих, чтобы их малолетние дети в любой форме приобщались к религии, предусмотрена «Светская этика».
Как же школьники и их родители отреагировали? Вот как: в Пензенской области на курс «Основы светской этики» записались 62 % детей, остальные предпочли «Основы мировых религиозных культур». В Вологодской области за курс светской этики высказались 58,2 % родителей, а за общемировую религиозную культуру – 17 %. В Удмуртии цифры похожие: 53 % – «Основы светской этики», «Основы мировых религиозных культур» – 27,7 %. И так далее! По мнению журналистов, эти цифры говорят о многом. Похоже, родители уважают свободу совести своих детишек.
Немалое количество людей, посещая церковь, отдают дань моде, или хотят прикоснуться к истории, традиции, истокам, или просто думают, что «так надо», идут «на всякий случай».
Историк культуры Виктор Живов видит сегодняшние отношения церкви и светской власти так: государство «отчасти озабочено проблемой низкого нравственного уровня населения». Оно хочет возложить ответственность за эту проблему на церковь: «Мол, она попроповедует, поговорит – и люди станут меньше убивать, меньше воровать. Что не очевидно, потому что так всегда было: люди ходят в церковь, а потом возьмут да и кого-нибудь убьют. Так что это немножко наивные надежды». А церковь не отказывается, «говорит: да, да, да, мы сейчас население поучим. И учит». Только нам почему-то гораздо легче усвоить ритуалы и обычаи, чем моральные правила...
Отношение к религии – один из русских парадоксов, по мнению Живова: «Считается, что при советской власти народу не давали приобщиться к православию. Но я припоминаю статистику – сколько церковные типографии печатали в год венчиков. Знаете, что такое венчик? Это то, что покойнику кладут на лоб. Их печаталось какое-то неимоверное количество. Казалось, что все, кто умирает в этом самом Советском Союзе, получают церковное отпевание и венчик на лоб. А насколько они были при этом верующие, пойди разберись». А ведь для этого не нужно быть верующим. Просто русский человек любит соблюдать все возможные ритуалы – на всякий случай.
«Есть новые исследования, которые показывают: когда у человека спрашивают, что такое Троица, он отвечает нечто чудовищное – например, Христос, Богородица и святитель Николай. То есть он просто ну совсем-совсем ничего не знает», – грустно заключает ученый. Добавим от себя: лучше уж не спрашивать.
Много недугов у современной духовной жизни. Невежество народное, языческое мироощущение, суеверие, интерес к гороскопам и колдунам – лишь часть их. Другие формулирует историк религии Александр Панченко: «Наше общество подвержено различным формам социальной паранойи, выражающейся в ксенофобии, радикальной эсхатологии, гипертрофированном консерватизме и мании национального величия». И проявляются все эти беды как в религиозной идеологии многих наших прихожан, так и в массовой православной литературе. Православные священники очень нервно, пугливо относятся к возможности любой дискуссии о вере. Какие тут дискуссии, если нужно только послушание. Если любые сомнения воспринимаются как грех...
Иностранцы (особенно те, кто внимательно присматривается к русским) сегодня тоже не очень-то верят в их религиозность. Приведем одно из наиболее типичных мнений: «Большинство русских – настоящие безбожники, потому что сомнение в вере у них сильнее самой веры. Они вечно сомневаются во всем, даже в Боге». Главное, подчеркивают европейцы, русские не очень-то полагаются на Бога: «Они, с одной стороны, просят у Бога то же самое, что просит и западный человек, но они тут же выражают крайний пессимизм, сравнимый с самой грязной атеистической поговоркой "На Бога надейся, а сам не плошай"».
Тут трудно согласиться с иноземцами. Ничего грязного и даже атеистического в этой поговорке нет. Ее можно толковать в том смысле, что Бог будет милостив, если ты сам не будешь «плошать», если сам предпримешь какие-нибудь усилия. Это бы еще ничего. Однако русский человек часто исповедует крайний фатализм, избавляющий его от необходимости прилагать какие-либо усилия.
Распространена критика русского фатализма и язычества. «У русских Бог – лишь один из добрых покровителей. У Него просят, но не очень надеются, что Он им что-то даст. У русских понятие "судьба" главнее самого Бога. Вот именно судьбой прописано все, что человеку встретится в жизни, а Бог, извините за вольность, для них, русских, вроде бесплатного регулировщика: чтобы вовремя подсказал, где надо свернуть».
Иностранцы желают русским прийти к настоящей вере и считают, что покуда они находятся «в самом начале пути и пока больше верят языческим причинам бытия (куда и попадает русская душа)».
И нечего здесь возразить, и все же хочется сказать: откуда нам знать, где начало и где конец пути? Если для Бога возможно все, то для народа, как и для каждого человека, всегда остается открытой возможность прийти к Богу – возможность прозрения и обращения. «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится». Русский начитает молиться в беде... Может, не стоит ждать грома и беды?
О ТОМ, КАК НЕФТЯНИКИ БАКУ ДАНТОВ АД НАШЛИ
Режиссер Сергей Бодров размышляет: «Есть люди, которые думают: надо, чтобы всем было очень плохо, практически апокалипсис должен наступить – и тогда станет лучше...» И тут же вспоминает слова Дмитрия Быкова: «Апокалипсис тоже надо заслужить». В 80-90-х годах XX века ходила фразочка о том, что конец света возможен в отдельно взятой стране...
В русской душе присутствует какое-то странное тяготение к катастрофам, словно они могут принести с собой очищение.
Конец света ожидали в России не раз. Сначала в 1037 году. Потом – в 1492-м. В 1491-м даже хлеб не стали сеять (зачем, если все равно помирать?). И Пасхалию не рассчитали (когда Пасху праздновать). Наконец – в 1666-м. Потом точных дат уже не называли, но ощущение, что «настали последние времена», не покидает православных довольно давно. Секты разные в России тоже все апокалипсиса ждут: то самосжигаться собираются, то запираются в пещерах... В 1900 году сто человек в Каргопольском уезде покончили с собой, а конец света так и не наступил.
В начале XX столетия появилось очень много предсказаний, вышло в свет огромное количество эсхатологической литературы. В конце XIX – начале XX века стали популярны размышления русских писателей-философов о конце света (Достоевский, Соловьев). Среди людей, близких церкви, были распространены популярные книжки, посвященные грядущему апокалипсису.
На западной стене русских храмов находится фреска с изображением Страшного суда. Чтоб человек посмотрел на нее, уходя домой, и призадумался как следует...
История и биография веры нашего человека вялая и расплывчатая, грешит избытком пустых слов и обещаний. Мы обожаем крайности. Еще вчера потешались над Тем-Кто-Там-Наверху, затем принялись истово верить, потом надоело ждать. Вновь принялись потешаться.
Ведь на самом деле, чтобы уверовать, нам нужно явление, чудо. Тогда все мы бросимся в церковь со словами отчаяния и обещаний.
О, как мы любим обещать! Идем на экзамен – непременно завернем в церковь и такого нагородим: «Господи, помоги, я вот это сделаю, и это, и вот это впридачу». Сдали этот самый экзамен – первое ощущение: «У-ух, все как-то сложилось. А я молодец». И нет бы Господу хотя бы какую весточку отправить, типа все хорошо, спасибо, до следующей просьбы пока один побудь. Нет же. Ограничимся этим самым «у-ух, все как-то ОК» – и свобода на душе, и чистота безответственности, что называется, как после ливня.
Ну, примерно по сценарию, описанному Гончаровым: обещала старая служанка пешком в Киев на богомолье сходить, если барыня выздоровеет. Та взяла да и выздоровела. А служанка сообразила, что до Киева ей не дойти. Пошла к батюшке: сними, дескать, с меня это обещание. Он и говорит: «Придумай себе какой другой подвиг». Служанка отвечает: «От мяса могу отказаться». – «А ты любишь мясо?»-«Нет, не люблю...»
Наобещает наш человек с три короба, даже побольше, а потом забывает об обязательствах. Затем новая нужда – и он начинает душой маяться и каяться. На прошлые обеты накладываются новые посулы, потом еще и еще. Стыдно, ой как стыдно! Стыдно, да не совсем. Хочется испросить прощения, теперь он вновь дает слово, но в его обещании исправиться нет искренности, есть лишь признание своей неловкости, он смущенно улыбается. «Грешник, какой же я грешник», – промелькнет в сознании. Еще раз промелькнет, потом слова стыда запутаются в других мыслях и вскоре потонут в новых хлопотах. Господь, прощай, до новых жизненных обстоятельств, когда наступит пора опять испрашивать благословения и благодати.
Нам нужна вера. Хотя бы вера в то, что смерти нет. Есть только любовь. Любовь, которая отвечает за порядок в мироздании. Как нам нужна вера!
Как.
Нам.
Нужна.
Вера.
Какие мы невежественные в вопросах собственной души и души мира! Мы постоянно и требовательно ждем чуда. Мечтает человек, чтобы явилось чудо. Пусть кто-то с небес протянет руку, пусть даже с непонятным намерением, то ли с приветствием, то ли с угрозой или предостережением... Или, чего доброго, с милостивым жестом, приглашением, с «добро пожаловать» куда-то, где всегда светло, чисто, уютно.
Чудеса у нас случаются, всамделишно исключительно отечественные. То на небе крест появится – к дождю или к войне, гадаем. То грибов немерено – это однозначно к войне. То мироточить что-нибудь начнет. Мы чудеса обожаем.
Нам очень нужно чудо, такое, чтобы от страха обасрацца – и уверовать в секунду. К примеру, звонок в дверь, человек открывает – е: на пороге шестикрылый серафим, а дальше по тексту – вырвет он грешный язык и т. д. Вот когда этот серафим поработает над нашей анатомией, тогда и уверуем.
Чудеса нередко нас балуют. Вспомним последнее советское чудо. Еще когда Советский Союз жил-был, в самом начале девяностых, случилась показательная история, которую тогда еще очень серьезное наше телевидение сделало главной новостью. А что такое главная новость, помнят еще многие. Так вот: идет заставка программы «Время», звучит напряженная энергичная музыка. Затем в кадре лицо сосредоточенного диктора. Дикторский текст: «Вчера, во столько-то часов во столько-то минут, нефтяники Баку нашли Дантов ад». Подробности: бурили нефтяники, бурили, да вдруг бурилка застопорилась, остановили работу, стали что-то там разбирать, и вдруг из глубины принялись раздаваться ужасающие звуки. Местный академик так прокомментировал случившееся: «Видимо, наши нефтяники наткнулись на ад, который описан в "Божественной комедии" Данте».
Один из авторов этой книги тогда еще смотрел телевизор. Обуяла его мысль: не издеваются ли нефтяники из Баку над нами всеми, доверчивыми? Не сбежала ли диктор центрального телевидения из сумасшедшего дома? Нет, прорвалось предположение, это шутка такая. Весь вечер перед теликом просидел – все немногие каналы о том же щебечут: застопорилась, остановили, звуки, местный академик, Данте.
Сидит русский человек, который дюжинку книжек прочитал, перед такими новостями и орет в экран: «Вы все там с ума посходили, вы что, в своем Баку только и делаете, что Данте читаете? Эй, академик, срочно в библиотеку, фас "Потерянный рай" Мильтона. По его версии, ад-то в другой стороне!»
Не докричаться в телевизор. Новость о нефтяниках-дантианцах еще три дня была самой важной, а потом сошла на нет. Растворилась.
Этот казус очень уж показателен хотя бы потому что русский человек живет в ожидании чуда.
«Сколько можно верить без доказательств! – сетует русский человек. – У моей веры уже не малый стаж, у моей веры уже маячат кризис среднего возраста, седина, негнущиеся колени, склероз сосудов. А у тех, кто не верит ни во что, кроме денег, кто исповедует нахрапистость и напор, сутяжничает, упивается властью, – собственные пароходы, и горные лыжи, всякие банкеты с сильными мира сего».
Не снискав ответа, наш человек продолжает верить в чудо.
В обычной жизни человек напоминает моллюска в раковине. Он чему-то там радуется, от чего-то печалится, покупает подешевле – и вновь радуется, вновь печалится, понимает, что его опять обманули. Радуется и печалится. Обустраивает раковину.
Каждый человек носит непроницаемую маску, обращенную ко всему миру, – это фасад, защита, броня. Суровое или улыбчивое выражение лица, уверенная или сбивчивая речь, неприступная или открытая манера держаться – вот они: фасад, защита, броня.
Нам нужна раковина, чтобы внушать опасение окружающим, противостоять внешним нападениям. Слой за слоем наша раковина нарастает изнутри, слой за слоем отшелушивается снаружи.
Каждый понимает, какова бы ни была толщина стен, все равно он остается без защиты. Поздно ночью или в блеске раннего утра, да когда угодно, придет бульдозер и сровняет твою раковину с землей. Сколько бы слоев на ней не было.
Что ты заслужил, то и получаешь, что не заслужил – тоже получишь.
Обидно?! Нет, это не то слово, чтобы передать страх и отчаяние русского человека перед тем, что может случиться в один момент.
К кому обратиться, на кого пожаловаться? К кому идти человечку?
У всех нас есть путеводные нити, но нет ответов.
Ответы дают только милиция, статистика, начальник и религия.
Но милиция, статистика, начальник и религия питают врожденное отвращение к грязноватой и однообразной массе, которая именуется населением, к которой причислено 99 % этих самых нас, русских.
Однажды и навсегда человеку приходит понимание, что в этом ресторане жизни все лишь посетители. Все без исключения. И милиция, и статистика, и начальник. И те, кто прославился умением готовить острые соусы творчества, и те, кто знаменит искусной аранжировкой политических гарниров, и те, кто ничего не сделал, и те, кто отравляет свои легкие куревом, желудок – гамбургерами а ля рюс. И те. И те. И эти. Истина бескомпромиссна и очевидна. Она состоит в том, что все рано или поздно умрут.
Чтобы избежать смерти, тебе захочется уверовать в Бога так, как этого еще никто не делал. И у тебя получится.
Затем захочется тебе на своем личном, не вычитанном из книжек, опыте и дурном примере рассказать, как плохо быть без веры. Чтобы тебе сразу поверили. И приняли то, что ты испытал. Уверовали.
Попробуй расскажи кому-нибудь о своих интригующих переживаниях – о том, что ты потерял, о том, что тебе очень больно, о том, что еле-еле выжил, – поверь, для слушателей все это невыносимо скучно. Как хочется, чтобы тебя услышали и уверовали. Сейчас я словом забью гол, с пенальти, своей личной катастрофе.
Поэтому у нас в России все новообращенные такие настойчивые, категоричные, агрессивные.
– А если Бог ко мне не придет? – спросят тебя сомневающиеся.
– Тогда наступит смерть! – бодро ответишь ты.
Хочется, чтобы это случилось незаметно...
Будет больно?
Будет быстро?
Больно не бывает по-быстрому. Больно – это всегда надолго.
Возможно, наша русская вера – это искаженное лицо надежды.
Часто ли мы, русские, ходим в церковь? На Пасху, точно. За святой водой на Крещение. В случае беды какой. Не часто. Грешны... А вот почти на всем протяжении тысячелетней истории России дело обстояло по-другому. Люди в большинстве ходили в храм не реже раза в неделю, а самые благочестивые – каждый день, непременно отмечали двенадцать главных религиозных праздников, да и неглавных набиралось немало. Постились, непременно исповедовались, причащались. Об изобразительном искусстве простой человек знал по иконам, о литературе – по житиям святых, о музыке – по церковным песнопениям. Для отдохновения души, для расширения кругозора – только церковь. Нет, конечно, в XVII веке зарождается культура светская, и все же она была достоянием очень узкого круга...
До начала XX века, похоже, ни у кого не было сомнений, что русский народ – самый религиозный в мире. А чем еще было занять русским свою душу, кроме религии? Можно спорить о том, искренняя эта религиозность или нет, внешняя или внутренняя, насколько сильны в ней элементы язычества, но сама она под сомнение не ставилась.
История говорит об этом, и весьма недвусмысленно. Вот, скажем, знаменитый труд С. М. Соловьева «История России с древнейших времен». Здесь тексты летописей, письма князей друг другу, переговоры дружин с князьями, бояр с князьями, духовенства с обществом, доклады дипломатов, полководцев. Все эти документы начинаются и заканчиваются упоминанием о Боге, во всех красной нитью присутствуют мысли о воле Божией и повиновении Ему. Каждая неудача воспринимается как наказание свыше за грехи, за каждое успешное деяние Богу возносится хвала. Князья перед смертью обыкновенно постригались «в иноки и в схиму», потому что монашеская жизнь считалась высшей, более правильной.
Об исконной русской религиозности говорила и повседневная, вошедшая в плоть и кровь, набожность простого человека, для которого смысл жизни заключался в спасении души. Каждый знал: когда входишь в дом, нужно прежде всего перекреститься на икону. И перед едой помолиться. И после. И утром. И вечером. И перед началом всякого дела. А год строился в соответствии с церковным календарем, и каждый этап сельских работ был освящен церковью.
Быть может, все эти действия выполнялись по традиции, и простой люд не вкладывал в них душу и не задумывался ни о каких высших материях? Не совсем так. Даже совсем не так. По наблюдению Бердяева, «русский безграмотный мужик любит ставить вопросы философского характера – о смысле жизни, о Боге, о вечной жизни, о зле и неправде, о том, как осуществить Царство Божие». Довольно интересно такое воспоминание философа: «Никогда не забуду моих мистических бесед с простым мужиком-чернорабочим, подлинным мистиком, очень утонченным, так странно напомнившим мне по своим манерам, по своей настроенности Андрея Белого. Самые утонченные проблемы мистического гнозиса он понимал лучше, чем многие люди верхнего культурного слоя. Двенадцатилетним мальчиком пас он коров и шел по полю в яркий солнечный день. И мучили его тяжелые сомнения.
И вдруг померкло для него солнце и среди белого дня стало темно, и он погрузился в совершенную тьму и в ничто. Но вот вдруг ощутил он, что есть само ничто. И начало из этого ничто все возникать, все вновь рождаться. Снова стало очень светло, снова увидел он поле и яркий солнечный день. И он обрел вновь не только мир, но и Бога, который родился из ничто, из тьмы. Когда мы говорили о пережитом им опыте, он не был мужиком, а я не был человеком культуры и барином. Самый вопрос о "народе" исчез. Этот мистик из народа очень уважал знание и искал знания, его ужасала народная тьма, и он ценил людей ученых, мыслителей больше, чем ценят люди культуры».
Если смотреть на религиозность глазами общества, верующий человек – хороший, законопослушный гражданин: у него больше сдерживающих мотивов. Он боится не только уголовной ответственности, но и Страшного суда. При этом он не задается беспокойными вопросами, так как принимает все сущее за проявление Божественной воли.
Философствует наш русский мужик, философствует, о душе думает, о Боге, а потом вдруг выглядывает в окно и понимает, что живет в непонятно какой стране. То ли революция произошла, то ли реформа какая, то ли цунами пронеслось... А мужик и не удивляется, потому как на все воля Божья. Вот почему сегодня власть поощряет приобщение людей к религии. Вырабатывает у нас терпимый взгляд на жизнь.
По мнению С. Ю. Витте, «русский народ, если бы он только не был народом христианским и православным, был бы совершенным зверем; единственное что отличает его от зверя, – это те основы религии, которые переданы ему механически или внедрены в него посредством крови. Если бы этого не было, то русский народ, при своей безграмотности и отсутствии элементарного образования, был бы совершенно диким». Мнение, для нас весьма нелестное. Вместе с тем оно указывает на роль православия как главной силы русской культуры, которая придает жизни и содержание, и форму.
Среди иностранцев встречаются настоящие патриоты России. Не то чтобы они любили нашу страну как великую державу, в этом смысле ее легче уважать, чем любить, эти чудаки преклоняются перед Святой Русью, набожной русской душой. Английский писатель Стивен Грэхем, знакомый с русской жизнью не понаслышке, в начале XX века ходил на поклонение к святым угодникам в русские монастыри, странствовал по Русскому Северу у Белого моря, ночевал в крестьянских избах, а потом совершил путешествие на русском пароходе в Палестину.
«С англичанами разговор кончается беседою о спорте, с французом – беседою о женщине, с русским интеллигентом – беседою о России, а с крестьянином – беседою о Боге и религии» – утверждал С. Грэхем. Искреннее восхищение вызывала у него способность русских «беседовать о религии шесть часов подряд». Он глубоко чувствует красоту и поэзию православной религии, когда говорит о том, что повсюду в России можно увидеть лики святых – «свидетелей истины», а перед ними теплятся лампадки как символ горения веры. Входя в русскую церковь (особенно поразил Грэхема Успенский собор), человек словно вступает в «иной мир». Кстати, после Октябрьской революции Грэхем подвергся остракизму со стороны своих соотечественников, которые почувствовали себя просто-напросто обманутыми его восторженными словами о Святой Руси. Ну и где она, спрашивали они, эта самая набожная русская душа?
В начале XX века увидела свет книга англичанина М. Бэринга о России, он писал: «Русская душа полна человеческой христианской любви, более теплой, простой и искренней, чем я встречал у других народов», среди главных качеств русского народа он называл «любовь к человеку и веру в Бога».
Столь же горячим поклонником русской религиозности был немец Вальтер Шубарт. Он относит русских к мессианскому, «иоанновскому» типу людей, воплощающих в жизни евангельские ценности: «Мессианский человек чувствует себя призванным создать на земле высший божественный порядок, чей образ он в себе роковым образом носит. Он хочет восстановить вокруг себя ту гармонию, которую он чувствует в себе». Именно гармонию видит Шубарт в русской душе и даже в облике русского священника: «Мягкие черты его лица и волнистые волосы напоминают русские иконы. Какая противоположность иезуитским головам Запада, с их плоскими, строгими, цезаристскими лицами!»
Поклоннику русской духовности Вальтеру Шубарту судьба уготовила русскую Голгофу. Он жил в Риге и после того, как Латвию заняли советские войска, был арестован. Умер в концлагере.
Как трогательны эти европейцы, полюбившие русскую душу за ее религиозность. Как хочется верить, что их вдохновляли не только иллюзии.
После революции русские интеллигенты каялись: мы, дескать, себя обманывали, не так уж народ и набожен. Да не только мы виноваты, что так думали. Вся Европа начиталась Достоевского, поверила, что «может быть, единственная любовь народа русского есть Христос». Может быть...
Признав святость высшею ценностью, стремясь к абсолютному добру, русский народ, по мнению Ф. М. Достоевского, не возводит земные относительные ценности, например частную собственность, в ранг священных принципов. Н. А. Бердяев был уверен, что «русская идея не есть идея цветущей культуры и могущественного царства, русская идея есть эсхатологическая идея Царства Божьего». И даже Л. Н. Толстой, относившийся к официальному православию весьма скептически, писал, что душа русского народа – «смиренная, кроткая, просвещенная истинным христианством».
Вполне возможно, выражение «народ-богоносец» очень нравилось европейцам-славянофилам, которые признавали за Россией особую религиозную миссию.
В романе «Бесы» Достоевский устами одного из героев, Шатова, впервые употребляет это выражение: «Знаете ли вы, кто теперь на всей земле единственный народ-"богоносец", грядущий обновить и спасти мир именем нового бога и кому единому даны ключи жизни и нового слова... Знаете ли вы, кто этот народ и как ему имя?» – вопрошает Шатов. Ответ очевиден.
По мысли Г. Померанца, автор «Бесов» пытается сделать Бога исключительным достоянием нации: «Ф.Достоевский соединил идею народа-богоносца с мессианской идеей, сакрализуя русский народ и "национализируя" Бога. Только этот народ обладает единственной правдой: единственным Богом и "своим" Христом – кротким, смиренным, покорным слугой всех людей». Тему народа-богоносца Достоевский развивает в «Заметке о петербургском баден-баденстве»: «Вам дико, что я осмелился предположить, что в народных началах России и в ее православии (под которым я подразумеваю идею, не изменяя, однако же, ему вовсе) заключаются залоги того, что Россия может сказать слово живой жизни и в грядущем человечестве...»
А потом и в «Дневнике писателя» Достоевский размышляет о Русско-турецкой войне: «Что святее и чище подвига такой войны, которую предпринимает теперь Россия? О да, да, конечно – мы не только ничего не захватим у них и не только ничего не отнимем, но именно тем самым обстоятельством, что чрезмерно усилимся (союзом любви и братства, а не захватом и насилием), – тем самым и получим, наконец, возможность не обнажать меча, а напротив, в спокойствии силы своей явить собою пример уже искреннего мира, международного всеединения и бескорыстия». Писатель предполагал, что в результате войны «Константинополь будет наш» – и ошибся...
Достоевский мечтает, еще как мечтает: «Мы первые объявим миру, что не через подавление личностей иноплеменных нам национальностей хотим мы достигнуть собственного преуспеяния, а напротив, видим его лишь в свободнейшем и самостоятельнейшем развитии всех других наций и в братском единении с ними, восполняясь одна другою, прививая к себе их органические особенности и уделяя им и от себя ветви для прививки, сообщаясь с ними душой и духом, учась у них и уча их, и так до тех пор, когда человечество, восполнясь мировым общением народов до полного единства, как великое и великолепное древо, осенит собою счастливую землю». С одной стороны – полный интернационализм: «уча и учась», с другой – «чрезмерно усилимся». Прекрасно? Прекрасно. Утопия? Утопия... Померанц грустно замечает, что «такой России, о которой пишет Достоевский, никогда не было и сейчас нет».
Идею народа-богоносца подхватил В. Соловьев. Всеобщая убежденность в глубокой религиозности русского народа была столь велика, что богоборчество революционных лет явилось шоком. Миф о народе-богоносце был жестоко растоптан. Поэтому мы не удивляемся, когда в булгаковской «Белой гвардии» офицер Мышлаевский употребляет этот термин с горькой иронией, раздраженно повествуя про какого-то старичка – «богоносного хрена».
Тем не менее уже в советское время миф возродился и живет до сих пор. Писатели-славянофилы верят в избранность русского народа, ходя сомнения возникают даже у В. Г. Распутина: ему порою кажется что в народе состоялся «праздник дьявола». Писатель уточняет: «Я говорю сейчас не о народе и его мировоззрении, не о народе, а о населении. Потому что глянешь, что делается вокруг, и это действует так угнетающе, что уж не хочется ничего делать». Комментарий Померанца: «Народ как население приводит Распутина в отчаяние, но он сохраняет веру в народ как мистическую сущность. Примерно как у Гоголя: население – это Чичиков, Ноздрев, Собакевич; а народ – птица-тройка». Не обойтись без взгляда в глубину веков.
Концепция богоизбранности Руси возникла еще в XIV веке, усилилась в XV веке, после падения Византии. Полагая, что наделена единственно правильным религиозным учением, Россия намеревалась исполнить уникальную историческую роль и конечной своей целью считала спасение всего мира. Русский народ, «носящий Бога в себе», ощущал себя жителем Святой Руси – заповедника святости в этом грешном мире.
Тютчев писал:
Впрочем, и Чаадаев считал, что Россия должна выполнить важнейшую историческую миссию, и коммунисты так считали. Вопрос лишь – какую миссию. Чаадаев думал, что мы должны учить человечество на своих ошибках, а коммунисты – что мы подтолкнем к революции весь мир.
Концепция народа-богоносца часто служила «метафизической санкцией» для различных исторических начинаний России. Ведь если Бог определил русскому народу «особенное служение», содержащееся в его истории и во всех проявлениях его жизни, тогда мы прямо-таки обязаны принести всем народам истину.
Подобная убежденность порою ведет к весьма небесспорным выводам. По мнению митрополита Петербургского и Ладожского Иоанна, понятия «русский» и «православный» тождественны («Москва – Третий Рим»). Это очень красиво, но с трудом поддается осмыслению. Значит ли это, что все русские – непременно православные, что среди них нет атеистов или, скажем, буддистов? Или что каждый православный, будь он грузин или грек, в душе непременно русский? Возможны разные толкования. Как бы там ни было, бремя таинственной миссии мы чувствуем с XIV века, и оно не дает нам покоя.
Историк и священник Георгий Федотов считал, что семена христианства попали в Руси на благодатную почву. Христианство было понято как религия любви. «В древнерусской святости, – пишет Федотов, – евангельский образ Христа сияет ярче, чем где бы то ни было в истории». Идеалом народа стала не могучая, не богатая, а именно святая Русь.
Согласно летописи, святой князь Владимир тщательно выбирал наиболее подходящую для Руси религию. Ислам и католицизм были отвергнуты им по прагматическим соображениям: мусульманам нельзя пить вино, а католики так или иначе зависят от папы Римского. Иудаизм не понравился, так как евреи рассеяны по всей земле, а для русских такой доли Владимир не желал (все равно довелось). Кроме того, князь отправил своих посланников в иные страны – посмотреть, как проходит богослужение у различных народов. Прибывшие из Константинополя послы рассказали князю, как их потрясли красотой православные службы: «Не знали, где мы: на земле или на небе». Выбор в пользу православия был совершен.
Владимир сначала крестился сам, а затем повелел: во-первых, бросить языческих идолов в воду, во-вторых, пригласить из Византии священников, а в-третьих, всем явиться на берег Днепра для крещения. Было бы слишком смелым сказать, что на этом Русь с язычеством распрощалась – этот процесс затянулся до сегодняшнего дня.
Тем не менее православная религия не оказалась «навязанной сверху» чуждой идеей, она вошла в плоть и кровь народа.
Первые русские князья, принявшие православие, – княгиня Ольга и ее внук князь Владимир были людьми со сложными судьбами и характерами, а потому их поступки, зафиксированные летописями, могут вызывать неоднозначное отношение.
В частности, летопись рассказывает о том, как жестоко отомстила Ольга за гибель своего мужа, спалив дотла город Искоростень. А Владимир так и вовсе обладал огромнейшим гаремом – дело, скажем, совсем не христианское. Правда, летописи подчеркивают, что все это было до крещения, но не упоминают, что Ольга раскаивалась в своей жестокости, а Владимир – в сластолюбии.
Каких удивительных святых знает Древняя Русь!
Интересно, что любимыми русскими святыми стали Борис и Глеб, которые не прославились при жизни ничем особенным и не сражались за веру. Они просто безвинно пострадали – были прославлены за страдание. Идеалом древнерусской святости стал Сергий Радонежский, основатель великого монастыря, ставшего центром духовной жизни.
Георгий Федотов, один из выдающихся исследователей, создавший труд «Святые Древней Руси», отмечает в XVI – XVII веках убывание русской святости. Эта же эпоха, считает он, отличалась повышенным вниманием к внешней, обрядовой стороне религии.
Реформа Петра Великого признается историками церкви переломным событием русской истории наряду с такими, как крещение Руси, татарское завоевание или раскол. Реформа изменила многовековые отношения церкви и государства, что явилось основой для главенства светской культуры в русском обществе. Патриаршество было упразднено, вместо него образован Святейший синод.
Тем не менее именно в послепетровскую эпоху произошел расцвет важнейшего для русской духовной жизни явления – монашества, причем в виде знаменитого «старчества». Монахи-«старцы», обладатели высшей мудрости, помогали советами и духовенству, и мирянам, к ним стекался народ со всей Руси. Как писал известный историк церкви А. В. Карташев: «Петр бросил вызов русскому монашеству, и через 50 лет оно ответило ему явлением святителя Тихона Задонского, старца Паисия Величковского, еще через 50 лет – святого Серафима Саровского, через новые 50 лет – святителя Феофана Затворника, старца Амвросия Оптинского и целого полка оптинцев».
В современных православных кругах особенно почитают святых, живших в конце XIX – начале XX столетия. Выделяются три явления русской духовной жизни рубежа столетий, которые считаются столпами русского православного духа в наши дни. Это, во-первых, святой Иоанн Кронштадский, священник начала XX века и один из любимейших святых современности, который известен во многом благодаря своим эсхатологическим предсказаниям. Во-вторых, Оптина пустынь, которая стала оплотом старчества в XIX веке, школа старчества сохранялась вплоть до закрытия монастыря в 1927 году и гибели оптинских старцев. Оптина Пустынь воспринимается верующими как одна из самых значимых святынь современности. И в-третьих, Дивеевский монастырь, знаменитый своими блаженными и связанный с именем святого Серафима Саровского (в Дивеево хранятся мощи святого).
Советский период значительно увеличил число русских святых. Новомученики – таково общее название духовенства и мирян, репрессированных в годы советской власти. Первым новомучеником считается протоиерей Иоанн Кочуров, расстрелянный 31 октября 1917 года в Царском Селе; 25 января 1918 года в Киеве был убит митрополит Киевский Владимир (Богоявленский). День его кончины (или первое воскресенье после него) отмечается как День памяти новомучеников и исповедников российских.
Большое число духовенства и мирян погибло в революцию, в результате протестов против Декрета об отделении церкви от государства и во время Гражданской войны. Приняли мученическую кончину и патриарх Тихон, и царская семья, и Елизавета Федоровна, сестра царицы, основавшая Марфо-Мариинскую обитель в Москве. В 1922 году началась кампания «по изъятию церковных ценностей», приведшая к ряду судебных процессов, закончившихся репрессиями против духовенства и мирян. Всплески репрессий возникали в 1929 году, в связи с коллективизацией, при массовом закрытии церквей в середине 1930-х годов, когда была уничтожена большая часть духовенства. Общее число новомучеников можно оценить как несколько сотен тысяч человек. Русская зарубежная, а затем Русская православная церковь канонизировали более тысячи человек, и этот процесс продолжается. Не счесть этих святых. Только Богу известно, сколько их на самом деле.
Знаешь, читатель, когда ты в очередной раз разочаровался в церкви? Да когда узнал от чиновничка синодального, который начальничек по канонизации святых, следующую информацию.
Во времена от Петра I до Николая II было канонизировано всего десять святых.
В 1988 году канонизировали еще десять человек, с согласования со светскими властями, безусловно.
А потом понеслось. Без удержу. Кого только не канонизировали...
А теперь, читатель, слушай: ни один из воинов Великой Отечественной войны не был произведен в святые. Ни один! Знаешь, как церковные комиссии это объясняют, ехидненько. Послушаем: «...что нам известно о прошедшей войне? Мы и сейчас не можем понять, за кого воевал советский народ: за товарища Сталина? За Русь православную? За своих близких и Родину?» Конец цитаты. Потрясает стиль объяснения. Добрых слов и интонаций не нашлось для защитников Родины.
Посмотрели бы мы, где церковь была, если бы наши люди не отдали свои жизни за того же товарища Сталина, за Русь православную, за своих близких и Родину. Сейчас бы служба шла по-немецки.
Теперь понятно, дорогой читатель, почему литература священников не любила. Да потому что у них все не по-божественному.
Канонизация православных святых, безусловно, внутреннее дело самой православной церкви. Это бесспорно. Тогда не нужно всуе говорить о том, кто для нашего народа святой без канонизации.
Чиновники от здания, которое церковью называется, упрекают всех непонимающих принципы канонизации в святотатстве и дерзновении. Пусть их, но пусть тогда не умничают, когда рассуждают как об обычном деле – о «типологической ситуации со всеми русскими воинами, попавшими в плен и убитыми». Слова-то какие нечеловеческие выбраны.
Люди России, спасибо вам за то, что отдали свои жизни за товарища Сталина, за Русь православную, за своих близких и Родину. Низкий вам поклон. Для любого человека вы святые. Каждый! Здесь не до поповских разбирательств и ведомственных освидетельствований. Конец гнева.
ГЛАВНЫЙ РУССКИЙ ВОПРОС: «ЗА ЧТО?»
Мир – это необъятный священный текст, пейзаж из горестей и разочарований, его тайные мысли непостижимы и пророчества неочевидны.
Очевидным и постижимым оказывается только одно – страдания.
Почему страдания, неожиданные и несправедливые, потрясают всех нас и почти всегда, кажется, превосходят меру нашей терпимости, переносимости боли? Никто не может ответить на этот вопрос.
Правосудие жестоко. Все мы в чем-нибудь виноваты. Ведь Иисуса Христа и того судили за нарушение общественного порядка. А если судят ни за что? Ну во всяком случае, нам так кажется. Никто и никогда не ответил на вопрос тысяч и тысяч родителей: «Господи, почему умирают дети?!»
На кладбище никто и никогда не находит слов, которые могли бы объяснить, почему умер ребенок. «Господь берет к себе лучших... Не нужно печали... Печаль – великий грех...» Не годится...
Застигнутые болью, мы мало думаем о роде человеческом. Совсем не думаем. Сотворенные из плоти и крови, слабые и ранимые, мы задаем, как нам кажется, самый главный вопрос: «За что? Почему, почему Господь всемилостивый покинул нас?»
Почему он позволил, чтобы это случалось? Иисус тоже спрашивал об этом на кресте: «Почему Ты оставил меня?» Неужели, спрашивает наш человек, неужели в этот момент у Иисуса не было веры?..
Находится самый правильный ответ: в этот момент Христос сам являл собой веру. А мы в этот момент, момент испытания мало похожи на Христа. Совсем не похожи. Мы плачем, являя собой слезы. Пытаемся найти ответ. За что?
Спрашивает русский человек: «За что?!» И получает классные ответы.
Человек, настаивает церковь, всегда виновен, виновен во всем.
Первородный грех!
О нет, только не это, увольте. Это объяснение никуда не годится.
Понимает человек – ответ-то не на его вопрос, в этом отношении по-человечески он невиновен.
Вокруг жарко кипит мысль. Люди страстно верят в свою любовь или скудные богатства своих знаний. Или надеются на что-то. Они не сторонятся страстей, но избегают слишком глубокой веры во что-нибудь. Пусть другие сильно во что-то верят. Это их профессиональный долг. Удел учителей – верить, что в их ремесле есть смысл. Долг солдат – исправно нести службу. Влюбленных – мастерить свой тяжкий крест разочарований. Активистов движений за права природы – топтать траву на митингах.
Наш мир – мир заблуждений, наполненный ложными идеями, вроде идеи судьбы.
У судьбы скользкая, уклончивая улыбка, крикливость и продолжительные хмурые паузы.
Надорванный жизнью, истомившийся работой, павший жертвой общественного лицемерия, изуродованный алчностью, ленью, глупостью, человек так и не находит Бога. Видимо, некогда было искать. И негде. И незачем. Когда живешь среди вавилонских излишеств искушений и предпочтений, ты совершаешь выбор, вместо одного искушения предпочитаешь другое, вместо одного предпочтения искушаешься третьим. Поэтому Бога мы часто переименовываем в судьбу.
Идея судьбы сама по себе миленькая, абстрактненькая такая, но со временем понимаешь, что ее, как и все прочее, нужно оплачивать наличными. Никак не глупыми мечтаниями или наивными надеждами. Только наличными. Кончается все это тем, что человека сначала оставил Бог, потом – смеющаяся судьба, затем надежда. А что такое вера, человек так и не научился понимать. Он бросается в крайности, мобилизует неорганизованный ум, призывает логику, уговаривает тщетными посулами.
Как нам нужна вера.
Как.
Нам.
Нужна.
Вера.
Чувство у человека такое, словно он подошел к последней черте последнего испытания. Господи, взмолится человек, пусть это окажется правдой – эта последняя черта последнего испытания. Однако тихий, рассудительный внутренний голос подсказывал, что это не конец испытания. Совсем не конец.
Воображение начинает срочно рисовать тему личного апокалипсиса. Иногда богатое воображение сродни проклятию. Как раз в такие моменты человек жалеет, что не верит в Бога. Это, наверное, большое утешение – верить, что все совершается по какой-то высшей причине, что испытание, каким бы жестоким оно ни было, имеет причину, которой мы просто не понимаем.
Возможно, вера – это искаженное лицо нашего непонимания.
Если ты хочешь утешения, то тогда должен услышать самые утешительные слова: «Все люди – сволочи!»
Это, возможно, правда. Но что делать с такой правдой?
Однажды жизнь убеждает тебя, что Бога не существует. Вот почему ты дерешься, чтобы выжить, чтобы сделать хотя бы один лишь вдох, хватаешься за любую соломинку, лишь бы не умирать. Потому что в глубине души ты уверен: смерть – это конец всему. Никакого «потом». Никакого рая. Никакого Бога. Только ничто.
Мы умираем от неверия, плавая в невежестве с балластом языческой самонадеянности и околокультурной глупости. Мы бестолковы, покорны, как овцы, плачем иногда о своей потерянности, мы обязательно умрем, и эпитафией на наших могилах будут слова собачьего физиолога: «Жизнь – это существование белковых тел». Как! Не! Хочется! Так!
Ведь должен быть смысл. В чем угодно! В самом главном! Должен быть смысл.
Один неплохой писатель как-то сказал: «Вера – это дар, как любовь, и дружба, и уважение. Ее не может порождать разум. Он способен лишь поддерживать ее иногда. Вера – это дорога, и никому не дано заранее знать, куда она ведет. Но если вера заставляет терять разум, то вместе с ним утрачивается любовь, дружба, уважение, доброта.
А значит, и надежда».
А если Бог к тебе не придет? Наступит чудовищная пустота.
Хочется, чтобы это случилось незаметно...
Будет больно?
Будет быстро?
Больно не бывает по-быстрому. Больно – это всегда надолго.
Возможно, вера – это искаженное лицо испытания.
В истории русской церкви много печальных и немало светлых страниц. К чести русских, никогда не было у нас ничего похожего на инквизицию. Не сжигали на кострах ведьм. Не пытали еретиков. Не было резни на религиозной почве – такой, как Варфоломевская ночь. Никогда никто не обвинял русское священство в таких безобразиях, какие творил римский папа Александр Борджиа. Ну, допустим, поп в русских сказках выглядит глуповатым и жадным, но уж никак не чудовищем. И отпущение грехов за деньги на Руси не практиковалось. И Реформации у нас не случилось.
Было только одно событие, которое раскололо православных на два непримиримых лагеря. То, что произошло в русской церковной жизни в конце XVII века, Лосский называет «мучительной драмой», и трудно охарактеризовать это событие как-то по-другому.
Дело началось с того, что умный и честолюбивый патриарх Никон обнаружил множество ошибок в переводах богослужебных книг с греческого языка. Он счел за нужное свести на нет разницу между обрядами русской и греческой церкви. Для этой цели в Москву были приглашены ученые киевляне и греки. Исправление книг и изменение обрядов привело к тому, что отныне русским предлагали креститься не двумя, а тремя пальцами, «аллилуйя» возглашалась не два, а три раза, имя Христа теперь писали не «Исус», а «Иисус». Никаких догматов все эти реформы не затрагивали.
Однако большая часть верующих приняла изменения в штыки и объявила их «никонианской ересью». У них были свои аргументы. Дело в том, что еще в XV веке греческая церковь приняла унию с католиками, а русская эту унию резко отвергла. Завоевание турками Константинополя рассматривалось русскими как наказание Божие грекам за измену православию. После этих событий многие русские считали, что у греков учиться нечему. По мнению В. О. Ключевского, у московитов была распространена мысль, что «русская поместная церковь обладает всею полнотою вселенского сознания». Единственным ориентиром стала вера отцов и дедов. Любые нововведения представлялись греховным отступлением от истины.
Несогласные с никоновской реформой ушли в раскол. Это было тем более печально, по мнению Н. Лосского и Н. Костомарова, что раскольниками оказались люди глубоко верующие, мыслящие, смелые, неравнодушные, готовые пострадать за идею. Их мировоззрение было консервативным, отношение к вере – искренним и горячим. Раскольникам более не было места в жизни государства. Старообрядцев на церковном соборе предали анафеме, хотя они не исповедовали никакой ереси. После этого им ничего не оставалось, как предпочесть мученическую смерть или бегство в такие глухие края, где рука государства их не могла достать.
Самое обидное, что сам патриарх Никон понимал, что различие обрядов не имело такого уж большого значения. Сделанного, однако, не воротишь. Жестокая борьба со старообрядцами объяснялась не столько религиозными требованиями, сколько требованиями всеобщего нерассуждающего послушания.
Часть раскольников была истреблена, другие завершили земное странствие самосожжением, третьи стали жить по-своему. Об их быте П. И. Мельниковым-Печерским написаны два романа (четыре толстых тома) «В лесах» и «На горах». О старообрядцах писал и Мамин-Сибиряк.
Вот как описывает быт старообрядцев Н. О. Лосский: «Они не пьют и не курят, не бреют бороды и усов, едят из своей посуды, не давая ее нестарообрядцам. Чистота у них в доме образцовая. Дома они строят себе особенно прочные, крепкие. И сами они, благодаря строгой воздержной жизни, отличаются крепостью, силою и здоровьем. Многие из них занимались торговлею и были зажиточными. В Москве очень многие богатые купцы и промышленники были старообрядцами».
Самое грустное, что между собой старообрядцы договориться не сумели. Они разделились на «поповцев» и «беспоповцев», а беспоповцы – еще на множество разных толков. Была пословица: «Что ни мужик – то вера, что ни баба – то толк».
Иногда их разногласия напоминают о придуманной Свифтом «войне из-за выеденного яйца». Даже буквально. Вот пример, приведенный Б. А. Успенским. «В "Памятной книжке Вятской губернии на 1901 год" было напечатано следующее сообщение о старообрядцах этого края, заимствованное, очевидно, из официальных отчетов миссионеров: "В 1899 году образовался (среди старообрядцев) новый толк, «Яичников», из-за вопроса о том, можно ли класть пасхальные яйца на божницу к иконам. После многих споров сектанты (имеются в виду старообрядцы) по этому вопросу не пришли ни к какому соглашению; спорящие стороны взаимно отлучили себя от церковного общения, и не позволяющие класть яйца в божницы составили толк «Яичников»».
Между прочим, и сегодня старообрядцы встречаются в разных русских городах и весях. Да и в Москве существует несколько церквей, где служат по старому уставу. Нам, непосвященным, фанатизм старообрядцев непонятен. В их поведении видится какое-то неразумное упрямство. Лосский дает этому феномену очень понятное каждому русскому объяснение: «Любовь к красоте в природе и в человеческой жизни, особенно в области религиозного культа, ведет к тому, что русский человек дорожит конкретным целым культа, а не только теми сторонами его, которые выразимы в отвлеченных понятиях и догматах. Отсюда получается крайний консерватизм религиозного культа, требование, чтобы в богослужении, во всем культе и всех религиозных обычаях и приемах все повторялось во всех конкретных деталях сегодня так же, как оно было в прошлом. В этом смысле все русские похожи на старообрядцев».
Знаток истории церкви Татьяна Бернштрам считает, что в эпоху раскола возник «новый этап христианизации». Православные разделились на приверженцев «старой» и «новой» веры. «Новая вера» осталась в статичном состоянии. А вот для старообрядцев, по мнению Бернштрам, «конфликт в обрядоверии оказался только внешним поводом, давшим выход глубоким духовным исканиям». Именно они стремились «к нравственному совершенствованию и грамотности всех членов своей общины», скрупулезно изучали святоотеческую литературу. «Самое понятие "духовность" приобрело у староверов особое значение, что отразилось в самосознании своей веры – "духовная" в отличие от "мирской", "казенной", "гражданской" веры православных христиан». Именно старообрядчество явилось средой, благоприятствовавшей «развитию инакомыслия в русском христианстве, охватившего в XVIII – XIX веках значительные части бывшего православного населения, главным образом в Поволжье, центральных и южных губерниях». Так возникли русские секты.
Почему важны обряды? Осознаем ли мы их значение и ценность? Вдумаемся в слова Владимира Рябушинского, наследника знаменитой старообрядческой династии: «Церковный народ крепко держится за обряд во времена благочестия, небрежно исполняет обряд в годы шатаний и начинает свое духовное возрождение после падения именно с возвращения к обряду».
Православные церкви – богатые и пышные. Самые роскошные католические костелы кажутся рядом с нашими церквями бедными и скромными. Богослужения у нас – самые длинные, правила – самые строгие, обряды – самые сложные, и их много.
В XVI – XVII веках иностранцев изумляло обилие религиозных обрядов в России, а также скрупулезное их соблюдение. С некоторым духовным самодовольством заморские гости объявляли такую особенность православной жизни «суеверием». В чем-то они были и правы – суеверий у нашего народа хватало всегда, даже и в церковных стенах. Иногда в оценках иностранцев проявлялось обыкновенное непонимание, приводившее к конфликту культур.
Английский моряк Ченслер в XVI веке писал: «Русские соблюдают греческий закон с такими суеверными крайностями, о каких и не слыхано. Они считают нас только полухристианами, потому что мы, подобно туркам, не соблюдаем всего Ветхого Завета. Потому они считают себя святее нас. Они учатся только своему родному языку и не терпят никакого другого в своей стране и в своем обществе. Вся их церковная служба происходит только на родном языке. Они почитают Ветхий и Новый Завет, которые ежедневно читаются, но суеверие от этого не уменьшается. Ибо когда священники читают, то в чтении их столько странностей, что их никто не понимает; да никто и не слушает.
Все время, пока священник читает, народ сидит, и люди болтают друг с другом. Но когда священник совершает службу, никто не сидит, но все гогочут и кланяются, как стадо гусей. В знании молитв они мало искусны, но обычно говорят: "Господи, помилуй меня", и десятая часть населения не сумеет прочесть "Отче наш"; что касается "Верую", то в это дело никто и впутываться не будет вне церкви, ибо они говорят, что об этой молитве можно даже и говорить только в церкви».
Вслед за ним и другие путешественники упрекают русских в скрупулезном следовании обрядовой стороне религии при полном непонимании происходящего.
Адам Олеарий пишет об особенностях русского поминовения усопших: «Кладбище было полно русских женщин, которые на могилах и могильных камнях разложили прекрасные вышитые пестрые носовые платки, а на эти последние ими были положены на блюдах штуки три или четыре длинных оладий и пирогов, штуки две и три вяленых рыб и крашеные яйца. Иные из них стояли, другие лежали на коленях тут же, выли и кричали и обращались к мертвым с вопросами, какие, говорят, приняты на похоронах у них. Если проходил мимо знакомый, они обращались к нему, разговаривали со смеющимся ртом, а когда он уходил, снова начинали выть». Голштинец, подобно другим путешественникам, подчеркивает, что русские не вкладывают в свои обряды подлинных чувств. «Женщины тянули и тащили попа с одною места на другое, и каждая желала иметь преимущество для своего покойника», – не без ехидства добавляет Олеарий.
Знаменитый Казанова, посетивший Россию в XVIII веке, также не был поклонником русской духовности: «Русский народ самый обжорливый и самый суеверный в мире. Св. Николай здесь почитается больше, чем все святые, вместе взятые. Русский не молится Богу, он поклоняется Св. Николаю, его изображения встречаются здесь повсюду: я видел его в столовых, в кухнях и в других местах. Посторонний, являясь в дом, прежде всего должен поклониться изображению святого, а потом уже хозяину.
Я видел московитов, которые, войдя в комнату, где случайно не было изображения святого, переходили из комнаты в комнату, ища его. В основе всего этого лежит язычество. Верующий в продолжение всей своей жизни повторяет молитвы, в которых не понимает ни одного слова. Перевод считался бы делом нечестивым». Итальянский повеса выносит приговор: для русских молитва – все равно что магическое заклинание, смысла которого они не понимают.
Жена английского посла Джейн Рондо в XVIII веке подытоживала мнение иноверцев о русской религии: «Кажется, религия русских состоит из внешних обрядов и множества суеверий».
Посещавшие Россию в XVIII – XIX веках американцы считали русских настоящими религиозными фанатиками. Вот что пишет Брауни: «Русский не задумываясь будет лгать, убивать, воровать, голодать ради сохранения своей религии». В то же время они испытывали к русской религиозности и некоторое уважение: «Можно утверждать, что их религия ложная... Может быть и так, но это то, к чему они привыкли с младенчества, и она, безусловно, формирует лучшие черты их характера – милосердие друг к другу, искренность, постоянство и самопожертвование».
Путешественники, не вникая в суть православия, были уверены, что пристрастие русских к внешним формам вытесняет внутренний смысл религии. Из книги в книгу переходит история разбойника, который ограбил и убил путника, но не стал есть пирог с мясом, найденный у него в кармане, дабы не нарушать пост. Все же американцы считали русских более религиозными, нежели католики. Наибольшее неприятие у них вызывал папизм, а, как известно, враг моего врага – мой друг.
В то же время американцы подчеркивали демократичный характер православия, и это им нравилось. Мария Митчелл утверждала: «Русский джентльмен во время молитвы не смотрит по сторонам и не станет отодвигаться от нищего, стоящего рядом с ним». Равноправие хотя бы в церкви было для приверженцев гражданских прав бальзамом на душу.
Насколько трудно было понять и принять иноземцам православные обычаи, видно по мемуарам француза Франсуа Ансело, написанным в начале XIX века. Будучи человеком достаточно тонким, он, тем не менее, исполнен пренебрежения к русским «суевериям»: «Русский народ – самый суеверный в мире, но, когда наблюдаешь его вблизи, поражаешься, до чего доходят внешние проявления его набожности. Русский (я говорю, разумеется, о низших классах) не может пройти мимо церкви или иконы без того, чтобы не остановиться, не снять шапку и не перекреститься десяток раз. Такая набожность, однако, отнюдь не свидетельствует о высокой морали! В церкви нередко можно услышать, как кто-нибудь благодарит святого Николая за то, что не был уличен в воровстве». Ну уж, не думаем, что Ансело, не зная русского языка, мог слышать и, главное, понять подобные вещи.
Далее он приводит любимый иностранцами пример, кочующий из мемуаров в мемуары: «...Один человек, в честности которого я не могу сомневаться, рассказывал следующую историю. Некий крестьянин зарезал и ограбил женщину и ее дочь; когда на суде у него спросили, соблюдает ли он религиозные предписания и не ест ли постом скоромного, убийца перекрестился и спросил судью, как тот мог заподозрить его в подобном нечестии!»
Не преминул отметить Ансело и своеобразное отношение русских к духовенству: «Естественно было бы думать, что люди, столь щепетильные в вопросах веры, испытывают глубокое уважение к служителям культа, но это совершенно не так. В силу абсолютно неясных мне причин крестьяне, напротив, считают случайную встречу со священником или монахом дурной приметой и трижды плюют через левое плечо – это я видел собственными глазами, – чтобы отвратить несчастия, которые могут обрушиться на них в продолжение дня».
Что поделать, суеверия оказываются жизнеспособнее любых религиозных истин. Почему же иноземцы вплоть до конца XIX века столь невосприимчивы к поэтической стороне православия, его красоте, почему они не чувствуют, что эта религия проникнута духом любви и смирения? Быть может, их подводит высокомерие и рационализм. А может, причина в другом: еще не появились те произведения русской литературы, которые проясняют православие и русскую душу для западного ума.
Интересно, что позже, в конце XIX – XX веке, иностранцы начали усматривать в русских богослужениях, иконах, обрядности удивительную глубину. Они почувствовали недостаточность рационального восприятия религии, вернее, осознали, что Бога, как и Россию, умом не понять. Быть может, им помогли в этом Достоевский и Толстой. Если бы не они, мы так и остались бы для Европы дикарями, тупо бьющими поклоны перед раскрашенными досками.
Лишь немногие русские могли бы, подобно Рябушинскому, сформулировать важность обряда для русской души: «Действие – верный безошибочный признак присутствия духа, всегда животворящего, всегда стремящегося подчинить себе плоть; обряд – его оружие, и тот же обряд – панцирь для одухотворенного тела». Обряд исполнен смысла и красоты, придуман святыми отцами для того, чтобы люди могли в нем проявить религиозное чувство. «Человеку, полному духа, естественно выстаивать продолжительные службы, не чувствуя их длиннот, не уставать класть поклоны, соблюдать посты без напряжения», – пишет Владимир Рябушинский. Мы же сегодня, ввиду недостатка духовных сил, выбираем что полегче, попроще...
Русский человек многого боится – милиционеров, соседей, кризиса, власти, серийного убийцы в Битцевском лесу, начальников, моралистов, психов, правдолюбцев. Русский человек мало чего любит: врунов-обещателей, певцов, бездомных собак по телевизору, помидорчики с дачки и то, что там, наверху, повыше Кремля, что-то есть. Вот, пожалуй, и все. Нет, вот еще: философствовать о врунах, певцах, бездомных собаках по телевизору, помидорчиках с дачки и о том, что там, наверху, повыше Кремля, что-то есть.
Наш человек еще очень мертвых любит. Особенно на Пасху. Идешь на кладбище, бутылка с собой, кулич, яйцо разноцветно крашенное, рыбка там, салатики. Поначалу весь такой вызывающе печальный. А потом праздник как за душу возьмет, как окатит волной радости. Во, какая истинная правда: «Христос воскрес. Воистину воскрес». В этот день на улице можно христосоваться. Три раза. А можно и пару раз по три раза. Если девушка красивая.
Представится возможность – наш человек отправляется на экскурсию в монастырь отдаленный. Такая благость на него снизойдет. Так захочется честным быть и праведным. Ничего из этого не выйдет. Но в монастырь заглянуть нужно.
Еще недавно монастырская жизнь казалась нам экзотикой или даже «пережитком Средневековья». Потом монахи в высоких клобуках стали встречаться нам все чаще, в том числе и на телеэкранах. Сегодня монастыри берут на себя все больше и больше функций – здесь не только молятся, но и работают, учат и учатся, занимаются ремеслами, пишут иконы, помогают бедным и несчастным, и вообще собирают вокруг себя всех, кто нуждается в утешении и руководстве.
Русские монастыри в первые века после крещения Руси (а расположенные на окраинах страны – и в последующие века) являлись центрами христианского просвещения, а также главными очагами духовной жизни.
Реформы Петра I по-настоящему потрясли монастырскую жизнь. Он постарался приостановить строительство монастырей и сократить число уже существующих обителей. В «Духовном регламенте» (1721) запрещалось возводить новые монастыри без разрешения Святейшего синода и высочайшей власти; малые монастыри предусматривалось объединять вместе или приписывать их к более крупным. Многие монастырские церкви были обращены в приходские. В обязанность Синоду регламент вменил искоренение распространившегося на Руси убеждения, что без пострига нельзя спастись (оно толкало многих на принятие пострижения хотя бы перед смертью). Монастырскому приказу велено было составить точную роспись всех монашествующих – монастырские штаты. Желающих принять постриг дозволялось принимать в монастыри лишь на убылые места. Число монахов не должно было расти.
По Указу 1723 года был вообще прекращен постриг молодых и здоровых; на открывавшиеся вакансии стали принимать исключительно инвалидов – старых солдат. К спасению русского монашества, Указ был отменен. Однако вместо этого Синодом было издано предписание: постриг в епархиях мог совершаться исключительно с разрешения Синода. Для того чтобы заставить монашество служить обществу, Петр распорядился устроить при монастырях школы, воспитательные дома, приюты, больницы для душевнобольных, учебные мастерские. Ученые монахи, предназначавшиеся для занятия высших церковных должностей, стали пользоваться рядом привилегий в сравнении с монахами неучеными. Простую братию использовали на разного рода ручных работах, инокинь – в качестве прях, вышивальщиц.
При преемниках Петра I правительство продолжало проводить его церковную политику. В особенно жестких условиях монастыри оказались при императрице Анне Иоанновне, когда был издан Указ о пострижении только отставных солдат и вдовых священнослужителей. Всех монахов, постриженных в обход закона, ведено было расстригать, подвергать телесным наказаниям, отдавать в солдаты или даже отправлять на каторгу. Тысячи монахов были отправлены в застенки Тайной канцелярии. В 1740 году Синод докладывал, что в монастырях остались одни старики, не способные совершать богослужения, и церкви стоят «без пения».
При императрице Елизавете (1741 – 1761) прежние строгости были отменены. Набожная царица щедро одаривала монастыри. По Указу 1760 года позволено было постригать всех желающих посвятить себя иноческому подвигу.
Как только возрадовались русские монахи, так произошел новый радикальный переворот – Указ Екатерины II о секуляризации церковных земель (1764). Этот Указ положил конец монастырскому землевладению в России. Все населенные церковные земли, большая часть которых принадлежала монастырям, переходили в казну.
На протяжении всего XIX и в начале XX века происходил неуклонный рост числа православных обителей. При Екатерине II вновь открыто было только 3 монастыря, в царствование Александра I (1801 – 1825) – 4, при Николае I (1825 – 1855) – 15, а при Александре II (1855 – 1881) – уже 31 монастырь. Множество монастырей, особенно женских, было открыто в два последних царствования. Определением Синода от 9 мая 1881 года учреждение новых монастырей предоставлялось власти епархиальных архиереев. С 1865 года существовал порядок, согласно которому жизнь всех новых монастырей строилась на началах общежития.
В начале XX столетия число православных монастырей приблизилось к тысяче, что составило почти столько же, сколько их было при Петре Великом, но количество живущих в них монахов увеличилось.
Издание Декрета об отделении церкви от государства в январе 1918 года и ряд позднейших мероприятий поставили монастыри в совершенно новые условия. Содержание монастырей за счет средств из государственной казны прекратилось. Подавляющее число монастырей в первые два десятилетия после издания упомянутого Декрета прекратили свое существование. Большинство монахов погибло во время репрессий.
Поместный собор 1917 – 1918 годов издал особое Определение «О монастырях и монашествующих». В нем устанавливается возраст постригаемого – не моложе 25 лет. Монашествующим предписывалось до конца жизни нести послушание в тех монастырях, где они отрекались от мира. Важнейшей заботой монастырского начальства и братии должно было стать строго уставное богослужение, «сопровождаемое словом назидания». Собором было высказано пожелание, чтобы в каждой обители имелись старец или старица, начитанные в Священном Писании и святоотеческих творениях и способные к духовному руководству. Всем монахам и послушникам Собор предписал нести трудовое послушание. Духовно-просветительное служение монастырей миру должно, согласно Определению Собора 1917 – 1918 годов, выражаться в уставном богослужении, духовничестве, старчестве и проповедничестве.
В 90-е годы XX века в нашей стране монастыри начали восстанавливать. К 2003 году, по данным, приводимым «Российской газетой», в России возродилось более семисот (!) обителей и их подворий. Где-то братия составляла изначально всего три-четыре человека, потом увеличилась до нескольких сотен. Поначалу число монашествующих сильно возрастало, да только через некоторое время начался отток. И это при том, что монаху вернуться в мир, по правилам, нельзя. Однако кто-то постригся, так сказать, сгоряча, под влиянием душевного порыва, кто-то – по велению моды, потом одумались... Кто-то просто не предполагал, насколько трудна монашеская жизнь. Ведь привыкли представлять житье монастырское по картинам Нестерова – идут бледные тонкие инокини, свечи несут. Или по Пушкину – сидит монах-старец, летопись пишет. А на деле приходится воду таскать, морковку полоть, сено убирать, а ночью еще и на службе стоять. И самое большое разочарование: люди в монастыре – тоже люди, и грубят, бывает, и обижаются, и сплетничают. Ну где ж русскому идеалисту такое выдержать.
Три великих отречения предстоит сделать постригающемуся в монахи. От продолжения рода. От собственности. От своей воли. Воздержание, бедность и послушание – вот три главных обещания Богу, которые дает каждый монах. Говорят, что послушание дается труднее всего. Мешает гордость житейская.
А БОГ – МАШИНИСТ? А ЕСЛИ НЕТ?!
Каждый человек, когда он постигает радость веры, становится творением сложной и неописуемой красоты, становится творцом, и он, как творец, имеет к этой красоте самое непосредственное отношение. Красота веры! Пусть не той, какая проповедуется церковью. Или пусть именно той. Не в этом дело. Разве это не самое главное – вера? В наш бурный век вера вряд ли являет собой идеал. Массы разучились верить, веровать. Наши культурные кумиры относится к ней с подозрением и иронией. Да и где, спрашивается, эти кумиры? Плохо другое: для большинства людей слово «вера» отдает чем-то искусственным, экзальтированным, напыщенным, притворным, фальшивым.
Жизнь – это беспощадность, жестокость, высокомерие, упрямство и равнодушие, холодная расчетливость, невосприимчивость ни к чему, кроме доводов рассудка и кармана, безжалостный эгоизм, причиняющий боль ближним. Это соревнование. Борьба пропащих мужчин и праздных женщин, заблудших, безнадежных.
Даже любовь... поначалу спасение, а потом домохозяйская скука, одинокая тоска и вечная неудовлетворенность.
Жизнь бежит и бежит, накапливая бремя незавершенного. С каждым годом оно становилось все ощутимее. Почему? Потому что силы и вера убывают. О вере не в церковном смысле. И о времени тоже. Время и вера убегают от нас. Все быстрее и быстрее. Убегают от нас.
С возрастом время убыстряется потому, что того времени, которое у тебя в жизни осталось, становится все меньше. Хотя не совсем так. Вторая половина рабочего дня длится нескончаемо, а вот вторая половина отпуска пролетает быстрее, чем первая. Тут дело в конечной цели.
В молодости время течет медленно, потому что человек с нетерпением ждет успеха, уважения, богатства. Человек бежит. Бежит. Бежит. Ежедневное напряжение сжимает горло, сдерживает слезы. Человек отучается плакать и верить. Он плачет, когда смеется.
Потом начинает уставать: что-то достигнуто, сделано, просрано. Человек привыкает идти по одной дороге, и чем чаще он по ней ходит, тем быстрее проходит. Сейчас будет река, чуть подальше свалка, потом колбасная фабрика, потом мусоросжигательный завод, лесопилка, потом опять свалка. Все такое привычное и родное. Скоро родной банк, база, университет, магазин.
Человек наловчился и знает все повороты, рытвины, все белки пересчитаны, он знает, что произойдет сегодня, завтра... Уже мало чего приходится ждать от жизни... Теперь время начинает ускорять свой бег.
Вера убывает. Потому что в жизни у человека совсем не остается времени, чтобы потратить его на перемены.
Отчаяние наваливается внезапно. Здоровье расшатано. Остатки принципов собираются в стаю, но не могут пробить брешь в социальном панцире. Хочется плакать. И плачется. Слезы чем хороши? Они, как вера, как репетиция веры. Они смывают потребность быть всегда социальным и сильным. Они делают человека почти самим собой. Нет надобности в ужимках извинений и объяснений. Можно просто рыдать о себе. Со временем вера рождается. Она подобна сну, слезам во сне о том, чего уже не вернешь и не изменишь. Ничего нельзя вернуть. Ничего. Наш человек плачет о том, что он не стал хорошим, о том, что он хотел многого, но не того, что нужно хотеть, а того, о чем нужно хотеть, он так и не узнал. Он не узнал, что такое вера.
Нам нужна вера. Хотя бы вера в то, что смерти нет. Есть только любовь. Любовь, которая отвечает за порядок в мироздании. Как нам нужна вера!
Как.
Нам.
Нужна.
Вера.
Мы знаем, что жизнь затянется, но не предполагаем, что можем состариться.
Потом неожиданно, как все у нас – зима, лето, засуха, урожай, – наступит возраст, когда вся сила человека – моральная, финансовая, физическая и духовная – рухнет в один момент. Мрачная неопрятная душа пахнет неверием и затхлыми обидами. Господи, где же Ты? Наставь, научи, дай совет!
Потому что все знают, что дальше. Дальше – будь здорова, дорогая жизнь, я надолго уезжаю. Навсегда. Жалко, конечно, костюмов, пару раз надеванных, скопилось немало. Да ладно. На том свете новый костюм, наверное, выдадут. Хотя кто его знает.
Человек плачет потому, что понимает, что он был плох, равно как и хорош, но какая теперь разница? Теперь, когда разочарование сменило надежды и ожидание радости.
Отчаяние – это попытка бегства от самого себя, от признания собственной никчемности. По первой это страшно, потом это превращается в ритуал, с помощью которого человек демонстрирует свою русскость – бесконечность души, страдающей, в грязи вываленной.
Жизнь в ответ на слезы даст еще парочку событий, подарит горстку приятностей и забудет о твоем существовании. А человек продолжит глодать старческий корм переживаний, в которых не будет надежды.
Все, что он имеет, чем владеет, что вспоминает, почему-то печально и болезненно. Вдруг невзначай обнаружилось, что все самое прекрасное и счастливое в его жизни: любовь, семья, дети, радость от работы, книги, друзья, еда – все эти картинки жизни преходящи. Вот они промелькнули и прошли. Прошли мимо, без его участия, с его участием. Не все ли равно? Здесь уже не разобраться. Прошел мир, тот самый мир, который создавала любовь. Человек утомлен и опустошен. Он плачет. Плачет, потому что понял: однажды кончается все, однажды человек теряет все.
У человека больше нет слез. Нет собственного мира. Есть только бессилие. И маленькая власть над обыденностью. Видимо, власть над мелкими вещами утешение при утрате больших.
И вот принимается он мастерить свою веру на кухоньке, что бы хотя бы успокоиться, унять голод духовный. В голове роятся мысли о таких вещах, как время, день сегодняшний и загробная жизнь. Человека неожиданно посетит мысль, что он всегда жертвовал настоящим во имя будущего, которое никогда не приходит. Просто вчера перетекает в сегодня, повседневная суета – в загробную жизнь, как в метро: следующая станция такая-то... Тебе кажется, что ты как раз и устремлялся к следующей станции. На самом деле, тебя машинист везет.
А Бог – машинист? А если нет?!
В книге (предположим, что такая книга есть) «Окончательная правда о России» (притворимся, что прочли ее), наверное, должно быть сказано: в воздухе, как всегда, пахнет пирожками, революцией, воспоминаниями, мыслями о несносным ноябре-декабре и русской идеей. Дни заполнены выпивкой, табачным дымом и бесконечными разговорами о поэзии и политике, надежде...
Надежда бродит по улицам, как будто забыла свой собственный адрес.
Хочется, чтобы это случилось незаметно...
Будет больно?
Будет быстро?
Больно не бывает по-быстрому. Больно – это всегда надолго.
Возможно, наша русская вера – это угрюмое лицо нашей жизни.
Даже те, кто нечасто ходят в церковь, знают: учащимся нужна икона «Прибавление ума». А от пьянства помогает «Неупиваемая чаша». Представляете, паломники со всей России к этой иконе стекаются. А для женского счастья нужно молиться перед иконой «Неувядаемый цвет». В самых разных случаях можно найти помощь – есть, например иконы, к которым следует обращаться за помощью от недругов, или, конкретнее, от злого начальства...
Наше русское почитание икон совершенно не находило у иноземцев понимания. Веру в то, что икона может творить чудеса, что от нее исходит особая благодать, они считали грубым отождествлением Бога и его изображения. Вот слова английского моряка Ричарда Ченслера (XVI век): «В их церквах нет высеченных изображений, но только писаные, дабы не нарушать заповеди "Не сотвори себе кумира"; но к своим писаным иконам они относятся с таким идолопоклонством, о каком в Англии и не слыхали. Они не поклоняются и не почитают никакой иконы, сделанной не в их стране. По их словам, начертания и образы их икон установлены от Бога, не как у нас. Они говорят, что мы, англичане, чтим иконы в том виде, как сделает их живописец или ваятель, а они, русские, почитают иконы, только когда они освящены». Заметно желание пытливого англичанина вникнуть в суть дела и вместе с тем полное недоумение: что же такого особенного в «начертаниях и образах» русских икон?
Зоркий Адам Олеарий в XVII веке отмечает: «В их церквах висит на стенах большое количество икон, из которых самые многочисленные и самые знаменитые должны представлять Господа Христа, Св. Деву Марию и Николая, главного их патрона. Те, у кого есть средства, убирают и украшают свои иконы великолепнейшим образом жемчугом и драгоценными камнями. Икона непременно требуется для молитвы; поэтому они должны у них быть не только в церквах и во время публичных процессий, но и у каждого в его доме, комнате и каморке, чтобы во время молитвы иметь ее перед глазами.
Когда русский отправляется к другому в дом или комнату, он сначала воздает честь Богу и произносит свое "Господи". Только после этого он начинает говорить с людьми. В дом он входит как немой, ни на кого не обращая внимания, хотя бы даже десять и более человек находились в помещении. Лишь только войдя в комнату, он прежде всего обращается к иконе, которая обыкновенно поставлена за столом в углу; если ее ему не видно, он спрашивает: "Есть ли Бог?" Лишь только заметив ее, он, с поклонами перед нею, трижды совершает крестное знамение. Затем он оборачивается к людям, здоровается с ними и справляет свое дело».
Далее Олеарий обрушивается на грубовато-языческое использование русскими икон и суеверные страхи: «Датский дворянин Иаков говорит, что они в его время икону на палке держали в пиве во время пивоварения, надеясь, что тогда пиво лучше сварится. Они их как-то боятся и страшатся, точно в них действительно имеется какая-то божественная сущность. Когда они желают при иконах заняться плотскою утехою, то они завешивают их платком».
Одна из икон, сообщает Олеарий, сильно всех напугала, потому что на лике проступил красный цвет: «Попы сообщили об этом патриарху и великому князю, подняли из-за этого целую историю, точно это обстоятельство знаменовало собою что-то великое; говорили, что следует объявить дни покаяния и поста, дабы отстранить грозящее наказание. Великий князь, как государь благочестивый и богобоязненный, принял это близко к сердцу, призвал русских живописцев и под крестным целованием спрашивал их, произошло ли это от естественных причин или нет. Живописцы, хорошенько осмотрев икону, сказали: "Здесь нет чуда, так как краска с лица от времени сходит, и поэтому просвечивает красный грунт". После этого страхи прекратились».
Русское поклонение иконам кажется Олеарию почти ересью, во всяком случае, прискорбным заблуждением, недостойным цивилизованного человека. Он с радостью отмечает, что есть среди русских и более здравые умы, имеющие «совершенно иные мысли об иконах».
В пример голштинец приводит одного из русских купцов по имени Филипп: «Когда мы вступили с ним в беседу об их религии, особенно об иконах, он при нас произнес исповедание веры, из которого мы могли усмотреть истинного христианина. Он сказал, между прочим: он никакого значения не придает иконам, взял свой носовой платок и провел им по иконе, говоря: "Так я могу стереть краску и потом сжечь дерево; в этом ли искать мне спасение?"».
Купец не признавал даже постов в том виде, как соблюдало из большинство: «Он говорил: "Что в том, что я не ем мяса, но имею зато в своем распоряжении великолепнейшие рыбы и напиваюсь водки и меду? Истинный пост заключается в том, что Богом указано чрез пророка Иоиля в первой и второй главе. Так я пощусь, если я не принимаю ничего, кроме воды и хлеба, и усердно молюсь". Он жаловался при этом, что очень многие из его земляков не имеют таких познаний в религиозных делах и в совершении христианского долга».
Вот из таких купцов вышли впоследствии упрямые русские сектанты. Интересно, что купец Филипп не боится открыто высказывать свои религиозные взгляды, идущие вразрез с официальным церковным учением. Возможно ли было подобное поведение в Европе во времена инквизиции?
В конце концов Олеарий признает за небольшой частью русских некоторый здравый смысл: «Разумные русские вообще чтут свои иконы святых и молятся им по своей религии, однако не ради материи или потому, чтобы приравнивали их изображению Божию, но из любви и почтения к святым, находящимся на небе. Та честь, которая оказывается иконе, ощущается и тем, кого иконы изображают».
Безусловно, почитание икон – важнейшая черта русской православной культуры, которая понимает икону как «окно в иной мир», по выражению П. Флоренского. Вместе с тем нет сомнения, что народное почитание икон сохранило языческие черты. К примеру, в некоторых случаях молящийся мог икону... наказать. Особенно часто такое случалось с иконами святого Николая. Дело в том, что русские считали святого Николая особенно скорым помощником, который немедленно откликается на людские просьбы. Если молитва не помогала, разочарование могло выражаться по-разному. В аналогичной ситуации и языческие идолы наказывались.
Известный филолог и историк Б. А. Успенский приводит интересный случай: некий итальянец, наблюдавший в 1656 году в Ливорно царское посольство И. Чемоданова и И. Постникова и составивший краткое сообщение о поведении и обычаях русских послов, отмечает, что послы «имеют с собой четырех знатных человек и попа или священника. Этот последний всегда носит на шее ковчег с зажженными свечами, где находятся мадонна и св. Николай, их покровители; к нему они прибегают за милостью в своих нуждах, а не добившись просимого, бешено хлещут святого...»
Можно подумать, что иностранцы желали оболгать русских, представить их дикарями. Однако их наблюдение подтверждается свидетельствами наших соотечественников.
Т. А. Кузминская (Берс), описывая в своих воспоминаниях комнату старой горничной Толстых – Агафьи Михайловны, отмечает: «Образ Николая-чудотворца, висевший в углу, был перевернут лицом к стене. Варенька, заметив это, взяла молча табуретку и хотела поправить его, думая, что это случилось как-нибудь невзначай. "Не трогайте, не трогайте, матушка, это я нарочно", – закричала Агафья Михайловна. – "Как нарочно?" – спросили мы. – "Да так, матушка. Молилась, молилась ему – хоть бы что. Я его и обернула, и пущай так висит!" – "Когда же вы его простите?" – спросила Варя. "Вот когда время придет, – серьезно отвечала Агафья Михайловна, – тогда и прощу"».
Б. А. Успенский вспоминает народную легенду, близкую к данной теме: «Бедняк занимает у богача деньги, поклявшись перед образом Николы, что вернет долг; неожиданно он умирает, не успев выплатить долга, после чего богач наказывает икону Николы. При этом в варианте, который можно признать наиболее архаичным, богач грозится выколоть у иконы очи». Заметим все же, что стремление наказать Николу приписывается не кому-нибудь, а жадному и злому богачу.
Анекдотический – с оттенком черного юмора – случай описывается у Адама Олеария, который рассказывает, как некий русский во время пожара «стал держать против огня свою икону св. Николая и молился, чтобы она помогла погасить огонь. Когда, однако, помощи не последовало, а напротив, огонь все более и более стал распространяться, он в нетерпении бросил свою икону в огонь и сказал: "Если ты нам не желаешь помочь, то помоги себе сам и туши"».
А вот сообщение Коллинза, написано примерно в то же время (в XVII веке): «Иногда русские держат иконы перед огнем, думая, что помощь зависит от их произвола. Один русский, думая остановить огонь таким образом, держал своего Миколу (Micola) так долго, что сам едва не сгорел, и, видя, что помощи нет, бросил его в огонь». Исследователь предполагает, что оба автора могли иметь в виду один и тот же реальный случай. Притом бросание иконы в огонь в этом случае могло иметь целью не кощунственное ее сожжение, но тушение иконой пожара.
Успенский приводит также интересный способ тушения пожара: «На Русском Севере при пожаре обходят горящий дом с иконой Николы в руках, говоря: "Святитель и Христов отце (sic!) Никола, спаси и помилуй, загаси огонь". Изображение Николы оказывается при этом функционально адекватным коровьей шерсти (шкуре), коровьему навозу или коровьему молоку, а также яйцу, при помощи которых, как полагают, может быть потушен пожар от грозы». Ой, что-то неладное творится. Дикарское наказание иконы! Именование святого Николая «Христов отце»! Да еще и тушение иконой пожара! И заменяемость иконы в случае пожара – прости Господи – коровьим навозом! Ну не язычество ли?
Всем известно, что языческие боги не так уж легко сдают свои позиции. Они продолжают жить в поверьях, легендах, приметах, а иногда, замаскировавшись, проникают и в религию. Что греха таить, от определенных языческих представлений Русь так и не избавилась.
Один из авторов этой книги, придя к святому, освященному церковью источнику, был немедленно научен присутствовавшими женщинами, какие слова нужно произносить при набирании воды. Слова были следующие: «Земля Татьяна, вода Ульяна, ключ Ивана, дай мне воды от всякой беды». Имена в данном заклинании вполне христианские, а вот обращение к природным стихиям – исключительно языческое.
Как же продолжало свою тайную жизнь русское язычество в православной Руси?
После крещения Руси многие люди стали путать и смешивать привычное с новым, чтить древних кумиров под именами православных святых. Громовержец Перун соединился в людском сознании с пророком Ильей, прядущая людские судьбы Макошь или Мокошь, покровительница женских занятий, стала ассоциироваться с Параскевой-Пятницей. Очень интересно идущее из глубокой древности почитание Пятницы, которое слилось с культом мученицы Параскевы. Об этом пишет в своем интереснейшем труде «Филологические разыскания в области славянских древностей» Б. А. Успенский: «О связи почитания (Параскевы) Пятницы с культом богини Мокоши свидетельствует народное восприятие Пятницы как "водяной и земляной матушки"». Чтили не только Пятницу, но и Неделю (Воскресенье). «Для связи с Мокошью, – пишет Успенский, – показательны особые запреты на прядение в пятницу и воскресенье: в украинских легендах "Пятница ходит по селам вся исколотая иглами и изверченная веретенами, а св. Неделя уверяет прях, что они прядут не лен, а ее волосы, и указывает при этом на свою изорванную косу"». Женская богиня Мокошь была связана с волосами и нитью. Женским волосам на Руси всегда придавалось особое, сакральное значение.
По мнению Успенского, в почитании Николы и Пятницы проявлялись сходные черты. Бытовали особые клятвы с упоминанием этих святых. В «Барышне-крестьянке» А. С. Пушкина есть такая реплика имитирующей крестьянку Лизы: «И ты не обманешь меня? – Не обману. – Побожись. – Ну вот те святая пятница, приду». По-видимому, не случайно эта клятва вложена в уста женщины, ведь Мокошь – женское божество. Соответствующее выражение пытается употребить и Алексей («Алексей поклялся было ей святою пятницею...»), но это лишь неумелое подражание крестьянской речи.
Особо почитался на Руси Никола-угодник. Б. А. Успенский убедительно доказывает, что на святого Николу были перенесены многие черты бога Белеса (или Волоса) – покровителя домашнего хозяйства и скотоводства.
Можно предположить, что именно отождествление с Белесом объясняет распространение скульптурных изображений Николы, и это при том, что православная церковь боролась со скульптурой. Скульптуру считали идолом, и резные статуи Николы в конечном счете восходят, вероятно, к идолам Белеса. Олеарий с удивлением отмечал, что, хотя русские не признают резных изображений, они, тем не менее, высоко чтут резной образ Николы Чудотворца в Москве. Напрасно он ждал от русских логики. Для Николы были возможны любые исключения из правил. Церковные власти пытались противодействовать такому поклонению, пытались изымать статуи из церквей, и были вынуждены отступить: народ насмерть стоял за своего любимого Николу.
Владимир Даль относил к «остаткам язычества» обычай «в известных случаях обращаться с молитвою исключительно к тому или другому св. угоднику» (в частности, «от скотского падежа – св. Модесту, также Власию, от конского падежа – св. Флору и Лавру, об овцах – св. Мамонту или св. Анастасии, о свиньях – св. Василию Великому, о пчелах – св. Зосиме и Савватию, о курах – св. Козме и Дамиану»).
Мало того, этих святых крестьяне даже иногда называли богами (как, впрочем, и Николу). Коровы назывались «Власьевым родом» – то есть «коровий Бог» Власий, по предположению небеспристрастного исследователя Льва Прозорова, мыслился родоначальником коров, их праотцем. Деревенские Боги – не только покровители но, кто знает, быть может, и предки коров, овец, кур?
Л. Прозоров описывает реальные проявления этого культа: «Флор и Лавр при жизни не имели никакого касательства к коневодству и, возможно, верхом-то никогда не ездили. Однако русские люди не только произвели их в "конских Богов" или даже "лошадиного Бога" – в единственном числе! – но и на иконах желали видеть их, вопреки канонам, с лошадьми и конюхами».
Иерархи возмущались, запрещали такие иконы. Все без толку. Продолжали рисовать лошадей. А на иконах святого Модеста – коров, которые, в общем-то, не имели к этому праведнику никакого отношения. Икона воспринималась как оберег и «вполне могла быть заменена как оберег хлева или же при "опашке" села от "скотьей смерти" – падежа скота – медвежьим черепом. Причем, и икона, и череп именовались в таком случае "скотьим Богом"»!
Кстати, об опашке села. Это еще у Бунина в «Деревне» – как шли «девять девок, девять баб, десятая удова», ночь, а они в одних рубахах, «все босые, простоволосые, с метлами, дубинами, вилами, и стоял оглушительный звон и стук в заслонки, в сковороды, покрываемый дикой хоровой песнью».
«Куриным Богом» могли называться не только святые Козьма и Демьян, но и подвешиваемые в курятнике дырявые предметы – камни с естественными отверстиями, древние каменные топоры и молоты (любопытно, что Козьма и Дамиан были в народном православии еще и «Божьими кузнецами» или «ремесленным Богом»), горшки без дна, лапти без подошвы, наконец, отбитые горла кринок», – пишет Прозоров. Могуча народная фантазия! Поди разгадай тайный смысл всего этого.
Факты, приводимые ученым, поражают воображение. Он рассказывает, как этнографам встречались «куриные Боги» в виде настоящих идолов – каменной головы, деревянной человеческой фигурки. Особенно любопытно, что один такой идол со странным именем Боглаз почитался в одной из подмосковных деревень вплоть до начала XX века (!)».
Окончательное отождествление святых с деревенскими богами произошло в XV – XVI веках. Приведем наблюдение, оставленное в XV веке кардиналом д'Эли: «Русские в такой степени сблизили свое христианство с язычеством, что трудно было сказать, что преобладало в образовавшейся смеси: христианство ли, принявшее в себя языческое начало, или язычество, поглотившее христианское вероучение». Не стоит думать, что это чисто русская особенность. Иезуиты позже с ужасом обнаружили, что их паства тоже верит кто в сто, а кто – в тысячу богов.
На редкость красочно рисует Прозоров деревенское мировоззрение, где «молитва (именно молитва, так и называемая и четко отличаемая от заговоров, заклинаний!) могла быть адресована как Христу и святым, так и лешему с овинником; где святых чествовали жертвоприношением быков и плясками, а с домовыми христосовались; где мазали кровью иконы и махали церковным кадилом перед каменными истуканами».
Благочестивые люди боялись нечисти? Известно, как с нею бороться. Матерная брань и обережный круг считались не менее эффективными средствами от нечистой силы, чем крестное знамение и молитва. Святого Николу и Богородицу иногда чтили больше, чем самого Христа. А Деву Марию отождествляли с Землей и Параскевой Пятницей, а в заговорах упоминались иной раз три Божьих матери, причем ни одну не звали Марией. В общем, от этой стройной системы голова идет кругом.
Некоторые православные исследователи, в частности М. М. Громыко, пытаются защитить русских от репутации язычников. На кого при этом можно взвалить вину? Конечно же на ученых! «Плохое знание православия, даже исследователями, приводило, в частности, к тому, что всю народную демонологию нередко рассматривали как проявление язычества». Оказывается, за байками о домовом и лешем «стоял обширный коллективный духовный опыт», а нечестивцы ученые их «относили к аргументам в пользу двоеверия или трактовали как невежественное суеверие, даже не пытаясь сопоставить эти знания с пониманием зла в православном богословии».
Вот так. Значит, ученые, специалисты по религии, ничего в народной вере понять не могли. Путали все. «Между тем вера в существование мистических сил зла является органичной частью христианства, народная демонология вовсе не противоречит православному религиозному сознанию», – утверждает Громыко. Так и хочется возразить, что разного рода домашние и природные духи, о которых рассказывает народ, воспринимаются далеко не только воплощением зла. Домовой – не то же самое, что бес. Если он покидает дом, ничего хорошего это не сулит.
Продолжаем читать Громыко: «Обращение за помощью к нечисти, даже разовое и как бы случайное, всегда осуждалось, считалось опасным, влекущим несчастья в здешней жизни и угрозу гибели души». А если мы обратимся к фольклору, то увидим, что в некоторых случая обращение к различным домашним духам считается прямо-таки необходимым и привычным.
Тему столь же страстно развивает Ю. Шевченко: «Со времен Н. М. Карамзина (а скорее всего, еще ранее – с эпохи Петра I и до нее) в русской действительности выискивали все наиболее "экзотичное", относящееся к дохристианскому мировосприятию народа. "Языческие пережитки" настолько завораживающе воздействовали на всех живописующих народную жизнь, что даже такой ярый православник и знаток быта русского народа, как Н. С. Лесков, писал о "нашем "крещеном язычестве""».
Ю. Шевченко находит убойный аргумент против умников: «Почти все представители этого направления были сродни французским рационалистам-энциклопедистам, то есть "стихийными" или самыми обычными атеистами». Атеист, значит, все равно в православии ничего не поймет. Далее ученые обвиняются в том, что они сбивали с толку престарелых деревенских бабушек, задавая им наводящие вопросы в своих корыстных научных целях. А бабушки-то, дескать, на самом деле правильные, стоят на идеологически выдержанной православной позиции.
Подобные упреки ученым со стороны ревнителей православия вызывают удивление: слишком много очевидных проявлений стихийного язычества не только в прошлом, но и в нашей сегодняшней жизни, и даже в городской образованной среде. Но, к сожалению, противникам язычества легче всего объявить его несуществующим... Не желаем видеть, и все тут.
А жизнь идет своим чередом. И стоит у святого источника дерево, все увешанное ленточками. Батюшки только мягко говорят: «Не надо вешать ленточки, язычество это», – но все-таки не снимают. А ленточек все больше...
Некоторые считали, что юродивые были только в России, что они являют исключительно русский тип святости. Не совсем так: в своем труде «Святые Древней Руси» Георгий Федотов уверяет, что греческой церковью канонизировано шесть юродивых. Католики и протестанты, конечно, этому виду святости удивлялись, но осуждать не спешили.
Англичанин Джайлс Флетчер писал о русских юродивых: «Кроме монахов, у них есть особенные блаженные (которых они называют святыми людьми), очень похожие на гимнософистов и по своей жизни и поступкам, хотя не имеют ничего общего с ними относительно познаний и образования. Они ходят совершенно нагие, даже зимой в самые сильные морозы, кроме того, что посредине тела перевязаны лохмотьями, с длинными волосами, распущенными и висящими по плечам, а многие еще с веригами на шее или посредине тела.
Их считают пророками и весьма святыми мужами, почему и дозволяют им говорить свободно все, что хотят, без всякого ограничения, хотя бы даже о самом Боге. Если такой человек явно упрекает кого-нибудь в чем бы то ни было, то ему ничего не возражают, а только говорят, что заслужили это по грехам; если же кто из них, проходя мимо лавки, возьмет что-нибудь из товаров, для отдачи, куда ему вздумается, то купец, у которого он таким образом что-либо взял, почтет себя весьма любимым Богом и угодным святому мужу. Но такого рода людей немного, потому что ходить голым в России, особенно зимой, очень нелегко и весьма холодно. В настоящее время, кроме других, есть один в Москве, который ходит голый по улицам и восстановляет всех против правительства, особенно же против Годуновых, которых почитают притеснителями всего государства».
Далее Флетчер рассказывает о знаменитом московском юродивом, Василии Блаженном, который осмелился упрекать в жестокости самого Ивана Грозного, взывал к его совести, заступался за угнетаемых. Англичанин сообщает о погребении святого в «великолепной церкви близ царского дворца».
Он также повествует о подвиге юродивого Николы Псковского, пристыдившего и напугавшего самого жестокого из русских царей. Иван Грозный послал блаженному подарок, а в тот ответ отправил ему кусок сырого мяса. Дело происходило во время поста. Царь очень удивился такому подарку и велел передать юродивому, что недоумевает, как Никола предлагает ему мясо в пост, когда святая церковь запрещает это. «Да разве Ивашка думает, – сказал Никола, – что съесть постом кусок мяса какого-нибудь животного грешно, а нет греха есть столько людского мяса, сколько он уже съел?» Дело в том, что это было именно в пору страшной резни, которую царь учинил в Новгороде и уже начал было в Пскове. Юродивый Никола явился единственной преградой на пути царских замыслов. «Угрожая царю, что с ним случится какое-нибудь ужасное происшествие, если он не перестанет умерщвлять людей и не оставит город, он таким образом спас в это время жизнь множеству народа», – заключает Флетчер.
Таким образом, блаженные воплощали свободу слова, а на Западе эта функция досталась шутам. Народ очень любил блаженных, потому что они могли указывать на недостатки знатных и сильных, о которых никто другой и заикнуться не смел. Юродивых никто и никогда не казнил – это вызвало бы взрыв народного гнева, – но иногда, сообщает Флетчер, от них тайно отделывались.
Русская церковь чтит многих юродивых. Некоторые из них до сих пор не канонизированы, а народом почитаются. Появлялись и такие обманщики, которые лишь притворялись блаженными, заставляя раскошелиться набожных богачей. Такая фальшивая юродивая – Манефа – изображена Островским в пьесе «На всякого мудреца довольно простоты». А типичная ее жертва – богатая, простодушная и суеверная барыня Турусина.
Иван Бунин описывает в рассказе «Слава» целую галерею ложных юродивых. Один пляшет на похоронах, другой ревет коровою, третий колесом ходит, а четвертый и вовсе ничего не умеет, только чай пьет в невообразимых количествах. Смысл рассказа не ограничивается бытописанием или разоблачением обманщиков. Писатель видит нечто типично русское в поклонении самым малосимпатичным личностям и делает вывод, «что мы, русичи, исконные поклонники плутов и выродков и что эта наша истинно замечательная особенность, наша "бабская охота ко пророкам лживым" есть предмет, достойный величайшего внимания». Похоже, речь не только о юродивых...
О некоторых юродивых до сих пор идет спор: настоящие они или ложные? Иных народ весьма почитал, а просвещенная общественность относилась более чем скептически.
Вот, скажем, Иван Яковлевич Корейша, большую часть жизни провел в сумасшедшем доме, а от описания его привычек мы чувствительных и брезгливых читателей избавим. К нему валом валил народ, искавший у безумца ответов на все вопросы. Софья Игнатьевна Турусина, дом которой не случайно, видимо, находится недалеко от Преображенской больницы, где был помещен Иван Яковлевич, признавалась: «Какая потеря для Москвы, что умер Иван Яковлич! Как легко просто было жить в Москве при нем. Вот теперь я ночи не сплю, все думаю, как пристроить Машеньку: ну, ошибешься как-нибудь, на моей душе грех будет. А будь жив Иван Яковлич, мне бы и думать не о чем: съездила, спросила – и покойна» В 60-е годы XIX века вышла в свет интересная книга под названием «Двадцать шесть московских лжепророков, лжеюродивых, дур и дураков», позднее ставшая библиографической редкостью. Иван Прыжов, историк и этнограф, рассказал в ней о 26 ложных праведниках, снискавших, однако, почтение и поклонение.
В XIX – XX веках, несмотря на обилие сомнительных личностей, наметился новый, несомненный расцвет русской святости, который проявился и в юродстве. В частности, Дивеевский монастырь знаменит своими блаженными. Наиболее известны из них Пелагея Ивановна и ее преемница Прасковья Ивановна, которая во время Саровских торжеств встречалась с императором и императрицей и, по преданию, предсказала им рождение долгожданного наследника и мученическую кончину.
Традиция почитания блаженных сохранилась в Дивеевском монастыре до сих пор. Их комнаты бережно воссозданы. Блаженных любили, берегли и прислушивались к каждому их слову, замечали каждое действие. Их слова воспринимались как пророческие, но часто они получали толкование уже после события, которое якобы предвещали. А уж когда разразилась революция, тут разом припомнились все мрачные предсказания. Помимо наблюдения за словами и действиями блаженных, известна традиция обращаться к ним с жизненно важными вопросами. Блаженные воспринимались почти как духовные наставницы монахинь.
Почему же на Руси так любят юродивых, как ни в одной другой стране? Предсказания юродивых помогают понять, что все явления и вещи, даже на первый взгляд незначительные, мистически связаны между собой. В России считают, что блаженный находится под руководством божественной воли и не может ничего сделать просто так. Все события могут быть значимыми, надо только уметь правильно истолковать странные поступки и слова юродивых, чтобы увидеть это значение.
Русский человек в самых простых вещах склонен видеть тайный смысл. Он жаждет объяснения. Жаждет пророчества. Он верит, что объяснение может прийти от неграмотного, темного человека, даже от безумца. Вон Иванушка в сказке тоже дураком казался...
Кто такие кликуши? Мы, русские, отвечаем примерно так: это не истерички и не психопаты. Это значит, что в человека вселился злой дух или был вселен колдуном. И вот человек (как правило, замужняя женщина) хворает, хандрит, зевает, а вселившийся демон проявляет свое присутствие различными безобразными словами. Кликуша кричит на разные голоса, подражая зверям и птицам, ругается, кощунствует, выкликает имя испортившего ее колдуна. Впрочем, это все произносит не она, а, разумеется, вселившийся в нее дух. Иногда речь кликуши ограничивается нечленораздельными звуками, но чаще она вполне членораздельна и связна: вселившийся в кликушу демон отвечает на вопросы, комментирует высказывания своей «хозяйки». Этот феномен подробно описывает Александр Панченко в своей работе о русских сектах.
Демон, разумеется, не выносит ничего священного. Приступ кликоты может быть вызван запахом ладана, встречей со священником, звуком церковного колокола, видом чудотворной иконы, причастием. Из песнопений церковной службы особенно Херувимская песнь выводит злых духов из себя. Но причина припадка может быть и другой: встреча с предполагаемым колдуном или внешние раздражители (лай или ругань).
Как правило, у нас в России одержимость начинается с порчи на свадьбе или встречи с колдуном. Те «эпидемии» кликушества, которые описывали исследователи конца XIX – начала XX века, были связаны или со свадьбами или со слухами о появлении в общине «сильного» вредоносного колдуна. Интересно, что кликушество – болезнь бабья – девицы и мужчины ею не страдают.
Есть ли от злого духа какой-нибудь толк? Как ни странно, для нас, русских, есть. Во-первых, кликуша публично выкликает имя колдуна, портящего односельчан. Это хорошо. Во-вторых, вселившегося в нее духа можно использовать для гаданий и предсказания будущего. Все-таки прагматичен русский крестьянин! Даже демона можно как-то рационально использовать. Как иначе колдуна изобличить?
Религиовед Александр Панченко в своей работе о русских сектах касается этой темы: «Вероятно, однако, что в определенных кризисных ситуациях, будь то эпидемия, неурожай, матримониальные неурядицы и т. п., магические способы определения имени колдуна вкупе с попытками изгнать его из общины или убить служили эффективным средством для снятия социального напряжения».
Исследователь допускает, что козлом отпущения в такой ситуации легко мог стать человек, не имевший никакого отношения к магическим практикам, но вызывавший недоверие или раздражение односельчан. Аркадий Аверченко рассказывает, как раздраженные крестьяне обвиняют в колдовстве встретившегося им студента. При нем находится и улика – зубной порошок. Глас народа требует, чтобы студент порошок немедленно съел. Он так и делает, и все равно не спасается...
Распознать колдуна непросто. Существует несколько устойчивых мотивов крестьянских рассказов о распознавании колдуна: при помощи специального магического приема его вынуждают прийти в ту избу, где он сделал порчу; знахарь показывает лицо колдуна в блюдце или стакане с наговоренной водой и предлагает жертве колдовства выколоть злодею глаз, в результате чего тот действительно кривеет; колдуна-оборотня узнают по отметине или травме, полученной им в облике животного, и т. п.
В повседневном крестьянском обиходе существовала и практика слежки за колдунами – особенно в календарные даты, предполагающие особую колдовскую активность (Великий четверг, Иванов день и др.). Можем почитать об этом у Панченко, Максимова, других этнографов – или же у Гоголя в «Вечерах на хуторе близ Диканьки».
Любопытно, что в крестьянской культуре существовал набор магических техник, направленных на управление речью кликуши. Чтобы заставить демона сообщить требуемое, берут одержимую за безымянный палец или мизинец, вешают ей на грудь замок, надевают на нее венчальный пояс, хомут, к ногам привязывают подковы и т. п. Все это приводит к желаемым результатам. А чтобы исцелить кликушу, нужно отправить ее в паломничество к каким-нибудь святыням или к старцу, который умеет «отчитывать». Священники к кликушам относились порою довольно скептически, не верили, грозились наказать – после чего кликота сама собой проходила. Угроза отправить кликушу в земскую больницу действовала безотказно.
Сергей Максимов, этнограф XIX века, объяснял этот феномен желанием молодых женщин, забитых повседневной работой, привлечь к себе внимание и сочувствие... Ну и чем тогда они отличаются от современных истеричек?
Мы, русские, не очень религиозны, мы, конечно, можем крестиком и иконкой обзавестись, но ничего путного из этого у нас не получается. Сделаемся мелкими агностиками и только в самые печальные моменты нашей жизни будем истово и вынужденно размышлять о Боге. У нас с понятием греха не все ладно выходит. Как мы мужественно сдерживаем себя, как боремся с собою! Как стремимся не нарушать заповедные запреты!
Не упоминай всуе имя Божье... С этим не выходит. Еще как упоминаем!
Не кради... У кого есть возможность, тот и склонен к «безгрешным доходам». Вот дела, русский человек даже словосочетание казуистическое придумал – любо-дорого произнести, а уж если загородный домик справить...
Не лжесвидетельствуй... Как же, выйдет тут без этого дела. Все мы под начальниками ходим. А потом уже под Богом.
Не убивай... О, нет, только не это!
Не возжелать жены ближнего своего. Вот где мы устоять не можем. Есть в русском человеке неукротимая тяга к прекрасному. К прекрасному полу. Ну разве можно, рассуждает русский человек, эту тягу считать грехом? Тягу к женщинам мы считаем вполне естественной. И почти ничего не делаем для того, чтобы себя укротить. Вспомните правило отечественного любовного общежития: «Мы лягушек не едим, мы на них женимся». А вот чужих красавиц мы любим.
А теперь, услышь, русский человек, о тех, кому лягушки безразличны. Или почти безразличны.
Маркиз де Кюстин со слов русского знакомого объяснял распространение в России сект: «Русский народ религии не учат. Следствием этого является множество сект, о существовании которых правительство знать не разрешает».
Самыми известными сектами были хлысты, скопцы и духоборы. Хлысты, к примеру, в России есть до сих пор. Существует версия о том, что хлыстом некоторое время был Григорий Распутин. Свое название секта получила, по-видимому, от обряда самобичевания жгутами, прутьями (вербой) и чем придется (хлыст – кнут). Если на вербе появляется кровь, после смерти кладут вербу в гроб как свидетельство истовости служения. С другой стороны, название может быть искажением слова «христ», поскольку «корабли» (общины) хлыстов возглавляли самозваные «христы». По мнению известного русского писателя, исследователя раскола и сектантства, бывшего чиновником по особым поручениям П. И. Мельникова (Андрея Печерского), слово «хлысты» изобретено духовными лицами, считавшими неприличным в названии секты употреблять имя Иисуса Христа. Каждая община имела двух лидеров: мужчину и женщину, – называемых «христос» и «богородица», соответственно.
Молитва хлыстов заканчивалась кружением в пляске, доводившей их до состояния экстаза. Бердяев считал, что в хлыстовстве есть «языческая тьма и демонический срыв». Он уверял, что людей, склонных к экстазу и хлыстовству, можно отличить по выражению глаз. О хлыстах с большим интересом писали Андрей Белый и Марина Цветаева. Серебряный век вообще отличался вниманием к измененным состояниям сознания.
Известно, что некоторые духовные лица на Руси в XII – XIII веках были скопцами. Секта скопцов возникла в XVIII веке, основателем считается беглый крепостной Кондратий Селиванов. Общины скопцов считали, что единственным путем спасения души является борьба с плотью путем оскопления. Взял и отрубил все, так сказать, искушение. В царской России скопцов ссылали в Сибирь. Несмотря на это, секта была довольно многочисленна: во второй половине XIX века скопцов насчитывалось около 6 тысяч, главным образом в Тамбовской, Курской, Орловской губерниях, в Сибири, где богатые скопческие общины покупали огромные территории у местного населения. В СССР секта была запрещена. В 1929 году над нею состоялся громкий судебный процесс. В настоящее время осталось «духовные» скопцы (в их общинах оскопление не производится). От них требуется сохранение аскетического образа жизни.
Духоборов, возможно, не стоит даже называть сектой. Это религиозная группа, которая может быть также названа конфессией христианского направления, отвергающая внешнюю обрядность церкви. Идейно близка к протестантам, особенно английским квакерам. У истоков духоборства стоял Силуан Колесников, живший в XVIII веке. Духоборство распространилось по многим губерниям и подверглось преследованиям со стороны православных духовных властей и полиции. Большинство духоборов, не выдержав преследований, переселились в Америку. Хотя, казалось бы, кому они мешали?
В защиту духоборов выступал Лев Николаевич Толстой. Он и его последователи организовали одну из первых массовых кампаний в отечественной и международной прессе, сравнивая гонения на духоборов в России с гонениями на первых христиан. Секретарь Толстого В. Г. Чертков в английской прессе опубликовал подробности о травле крестьян. Толстовцы написали воззвание к русской общественности, призывая помочь духоборам, которых лишили средств к существованию. Толстой дополнил воззвание своим послесловием и передал в помощь голодающим тысячу рублей, а также обещал впредь отдавать голодающим крестьянам все гонорары, которые получал в театрах за исполнение его пьес. Некоторых толстовцев за это сослали, но мятежного графа не тронули. Бердяев считал, что в русской интеллигенции вообще есть тяготение к духоборству.
Разумеется, в своих духовных исканиях Бердяев не мог пройти мимо русских сект, видя в их существовании свидетельство оторванности официальной церкви от народа. «Все хотят выйти из окостенелой, окаменелой, омертвевшей, внешней, бытовой государственно-утилитарной религиозности, все по-разному ищут новой религиозной жизни. Незримо рождается новый человек». Ой, как не сбылось пророчество. Ведь большинство граждан, сегодня именующих себя православными, пришли именно к «утилитарной» и «бытовой» религиозности.
Бердяеву довелось беседовать с крестьянами, которые были последователями самых различных теорий: «Некоторые духовные типы запомнились мне навеки. Знаю твердо, что Россия немыслима без этих людей, что без них душа России лишилась бы самых характерных, существенных и ценных своих черт. Я встречал целый ряд самородков, представителей народной теософии, и каждый имел свою систему спасения мира».
Философ отмечает, что «никто не мирился на меньшем, чем полное и окончательное спасение мира. Черта чисто русская, чуждая европейскому сознанию. Совсем особый духовный склад можно открыть в русском сектантстве – русскую жажду праведной жизни, жизни, освобожденной от этого мира». И сегодня каждый из нас, не приемля всего, что творится вокруг, знает, как спасти мир, ну, по крайней мере, Россию.
«Глубокая мистическая жажда» восхищает Бердяева, тем более что в духовных исканиях стирается разница между народом и интеллигенцией. В то же время философ критиковал сектантское мировоззрение: «Пафос сектантства – искание утерянной и первоначальной чистоты, а не нового творчества». Что сказать?.. Не многое можно сказать: идеал современного православного человека также остался в далеком прошлом.
Бердяев предвидит начало нового религиозного движения в России, синтез «народной духовной жизни» с «плодами культуры». И не может представить, что вскоре официальной религией станет безбожие. «Надо искать новую религию не в бунте против церкви, надо изменить саму церковь» – уверял философ, не зная, что над всякой русской религиозностью уже занесен меч.
Девяностые годы XX века принесли в Россию новые секты, шарлатанов, гипнотизеров всяких. Сначала народ было ими прельстился – в новинку-то, – потом отшатнулся. Одни пошли в церковь, другие обратились к самостоятельным поискам Бога в своей душе.
В XIX веке важнейшей частью церковной жизни становится богословие. Множество иерархов, проповедников и духовных писателей, вслед за святым Филаретом (Дроздовым), оставили наследие, являющееся краеугольным камнем духовной жизни православных в наши дни. В это же время возникает явление, характерное именно для русской культуры, – «светское» богословие, то есть участие мирян в богословских трудах. Как несколько категорично говорят батюшки – «философия в России может быть только религиозной».
Начало XX столетия – расцвет духовной жизни, Оптина пустынь, Дивеево, Иоанн Кронштадтский и другие подвижники. Царь и его семья удивительно набожны. И в это же время происходит разрыв церкви с интеллигенцией. В конце XIX века об «обмирщении» и «европеизации» интеллигенции писали Ф. М. Достоевский и К. Н. Леонтьев. А в начале XX века В. В. Розанов и Д. С. Мережковский говорили о невозможности примириться с позицией церкви.
Следование церковным обрядам могло в то время даже вызвать насмешку в «интеллигентном» обществе, об этом пишет Сергей Нилус. Одной из причин этого разрыва стал резонанс в обществе, вызванный отлучением Толстого от церкви. Церковь постоянно критикуется на страницах либеральной печати, интеллигенция обличается проповедниками и критикуется консервативной прессой. Образованные слои общества перестали быть православными по большей части, более того, православие воспринимается в них как «пережиток», «наивное суеверие».
Само слово «богоискательство» изначально звучало конечно же дико. Зачем нужны какие-то поиски в самой верующей, самой близкой к Богу стране? Ан нет, не тут-то было: на то и нужна интеллигенция, чтобы все подвергать сомнению. В том числе и традиционную религию. Итак, писатели и философы, Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Дмитрий Философов, стали основателями религиозных исканий на пороге XX века.
Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, В. В. Розанов стремились создать новое религиозное мышление. Мережковский провозглашал «абсолютную свободу и абсолютное бытие человеческой личности – в Боге». Бердяев утверждал «рыцарскую верность Богу – отцу своему родному». Главная идея богоискательства – бессмертие человеческой души. «Я знаю, что умру, но хочу жить и после смерти», – писал Мережковский. Он же утверждал: «Ежели я – не более чем явление, пузырь, сегодня вскочивший на поверхности неведомой стихии, чтобы завтра лопнуть, то уж лучше бы мне ничего не знать, чем, зная это, согласиться на такой же бессмысленный позор и ужас».
Под знаменем богоискательства группа интеллигентов совершала поход «со Христом – против рабства, мещанства и хамства». Ветхой, по их мнению, традиции они противопоставляли грядущую «боговластную общественность», несущую абсолютную свободу человеческой личности. Как известно, поход окончился неудачно.
Богостроители не «искали» Бога, а стремились «построить» его или создать религию вообще без Бога. Идеологами богостроительства стали А. В. Луначарский и М. Горький. Религия была объявлена Луначарским таким мировоззрением, которое «психологически разрешает контраст между законами жизни и законами природы». Она связывает идеал и действительность. Важнейшее значение религии в том, что она «разрешает тоску органического, живого по полноте жизни, по счастью». Новую грядущую религию Луначарский называл «религией без Бога», «религией труда», и при этом, по его мнению, она останется религией. Луначарский пришел к выводу, что религия не погибнет, ей предстоит подняться на новую высоту. Понять его мысль довольно трудно. Что остается в религии, если нет в ней Бога?
М. Горький в этом вопросе был согласен с Луначарским. Так, в ответе на анкету «Mercure de France» он определял религиозное чувство как «сложное творческое чувство веры в свои силы», а социализм рассматривал как религиозное чувство связи с прошлым и грядущим.
Богостроительские настроения нашли отклик и в «Исповеди» Горького, где автор сочувственно относится к искателям религиозной правды – богостроителям, вроде Ионы или Михайло Ивановича. Горький был сторонником тех, кто творит нового бога – «бога красоты и разума, справедливости и любви». Живое чувство бога возникает «в пламени сладкого сознания духовного родства каждого со всеми». Вечный источник боготворчества – «весь рабочий народ земли». В результате пробуждения воли народной и соединения воедино ныне разрозненных земных сил, «образуется, светел и прекрасен, всеобъемлющий бог земли». Этого бога создает неисчислимый мировой народ. «Народушко бессмертный, его же духу верую, его силу исповедую; он есть начало жизни единое и несомненное; он отец всех богов бывших и будущих...»
Бог, по определению Горького, – «идея ограничения животного эгоизма». Как известно, В. Ленину все это не понравилось категорически. Он не принимал никаких богов, даже светлого и всеобъемлющего бога земли.
И здесь не получилось. Той части интеллигенции, которая осталась в России, было не до создания новой религии, только бы в живых остаться. А та часть, что эмигрировала, вернулась к вере отцов.
С перестройкой вернулись на книжные полки Бердяев и Мережковский. К ним потянулась часть интеллигенции, которую не устраивала вера «для всех». Новые богоискатели взяли что-то у Розанова, что-то у Елены Блаватской, приправили все это эзотерикой и концепциями нью-эйдж, добавили чуть-чуть дзен-буддизма... Славненько натворили.
Не будем строго критиковать тех, кто находится в поиске. Ведь официальная религия иногда отпугивает грубостью церковных старушек, иногда – необразованностью батюшек, а иногда – тем, что как-то любится с государством. Вот и пытается человек создать «свою» религию, поселить «своего» Бога в душе. Не нужны, дескать, посредники между мною и Богом. Можно, конечно, сказать: смирись, гордый человек! А можно отнестись к любому поиску с уважением, ведь у каждого своя дорога к Богу.
Духовная составляющая в нашей стране выходит за рамки религии. До Петровских реформ Россия знала только религиозное искусство. По сути, до недавнего времени оно таким и оставалось.
Древний спор веры и разума Достоевский без колебания решает в пользу веры, словами Шатова, одного из героев «Бесов»: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться с Христом вне истины, чем с истиной вне Христа».
Искусство выполняло в России функцию религии, так сказать, замещало ее. И сами художники ощущали свою миссию. Вот, скажем, пушкинское стихотворение «Пророк» прямо сравнивает поэта с посланцем Бога, вернее, проводником Божьей воли. Это стихотворение особенно любил Достоевский и не раз читал публично. По словам современников, писатель напоминал в эти минуты жреца. Он и чувствовал себя жрецом, пророком – без малейшей гордыни, понимая свой дар как ответственность перед Богом и людьми.
А уж Толстой своим проповедничеством и вовсе расколол русское общество на два непримиримых стана. Именно он вбил клин между церковью и интеллигенцией.
Даже самые ярые враги толстовства признавали, что Лев Николаевич, конечно, богатырь, и тут же добавляли «страшный богатырь». Толстовское отлучение взволновало всех, хотя, по сути дела, было лишь констатацией факта, поскольку сам писатель писал о церкви и церковных таинствах в таких уничтожающих словах, что, очевидно, принадлежать к церкви никак не хотел.
Толстой мечтал о жизни простого человека – вместо этого он стал мифологическим героем. В любом случае он оказывается фигурой весьма колоритной. Для своих поклонников он святой старец, несущий миру истину. Пророк. Противники же его демонизировали. Для приверженцев православия он – персонифицированное зло и гордыня, чуть ли не сам Люцифер собственной персоной. Святой Иоанн Кронштадский в своих обличительных проповедях уподобляет Толстого Сатане, называет его «львом рыкающим», Антихристом. В общем, одни пририсовывали к портрету Толстого нимб, другие – рога и хвост.
После смерти Толстого в печати стали появляться многочисленные рассказы о чудесных снах и видениях, подтверждающие вечную гибель души Толстого и его место в сатанинском мире. Было опубликовано сообщение о змее на могиле писателя, укусившей сына толстовца Бирюкова. Мол, как хотите, так и понимайте: на могиле нечестивца свила гнездо гадюка...
Знакомая Сергея Нилуса, Елена Андреевна Воронова, останавливается в том самом гостиничном номере в Оптиной пустыни, где при жизни бывал Лев Толстой. Ей конечно же являются бесы... Как могли проникнуть они в православную обитель?
Становится широко известен рассказ Толстого о своих мучениях сестре Марии Николаевне, монахине Шамординской обители. «Последнее время, – рассказывает граф, – мне не дают покоя ни днем, ни ночью какие-то страшные чудовища, которых я вижу, а другие не видят. Эти чудовища угрожают мне, и вид их приводит меня в ужас и трепет». Публикуется также видение старца Валаамского монастыря: однажды, когда он стоял на скалистом острове около храма, на озере поднялась страшная буря, и он увидел несущуюся по воздуху массу бесов, впереди которой несся Лев Толстой и стремился к церкви, бесы старались преградить ему путь к церкви и наконец окружили его и увлекли с собою в пучину у самого обрыва скалы, на которой стоял храм. Исследователь отмечает, что «образ летящего графа на фоне валаамского пейзажа» настолько живописен, что даже православному читателю от юмора удержаться непросто.
Мнимую мощь Толстого его недруги противопоставляют «жалкости» его исканий и посмертной судьбы. А для революционеров он так и остался богатырем и «матерым человечищем». Думается, сам граф, услышав все эти определения, только плечами пожал бы.
В ОБНИМКУ С ВЫЧУРНЫМИ ИСТИНАМИ
Отношения русского человека с религией и верой непростые. Если их выразить реферативно, обобщив опыт всех героев классической литературы, то выйдет примерно такой сюжет-исповедь: «Прошло уже много лет с тех пор, как я разговаривал со священником. Он отпустил мне все грехи. Душа моя просияла. Я вышел просветленный и опять поджег церковь».
Не хватает русскому человеку легкости общения с Богом. Вот у наших братьев по судьбе – русских евреев – это как-то получается. Взять хотя бы еврейские анекдоты, в которых Бог всегда приходит на помощь, только иронично так замечает: «Парень, а ты что сделал для того, чтобы хоть что-нибудь получить в этой жизни? Хоть билетик лотерейный купи». Вот только не надо про «христопродавцев». Надоело!
У нас, у русских, все тяжеловесное, серьезное, и не потому, что отъявленные философы – куда там! – а потому, что в отношениях с Богом у нас все тяжеловесное, серьезное. Так у нас принято.
Русский человек любит цитировать, к примеру, слова поэта: сожги то, чему поклонялся, поклоняйся тому, что сжег. О, это мы с радостью. Сжигаем все, что под руку попадается, потому что все это напоминает про грехи наши.
Грешники мы. Грешники. Что там говорить про первородный грех. Было, да сплыло. Мы в него не верим. Что касается самих себя, тут проблемка намечается. Каждый из нас как-нибудь в сердцах возьмет и признается: грешен. Но это не искреннее признание, а так – для ритуала. Сказать кому, что не грешник – засмеют. У нас принято быть грешником, это правило общежития и хорошего тона.
А вот грешниками мы становимся наедине с собою. И грехи у нас самой худшей разновидности – жгучие, гаденькие, постыдные, обыденные. Начинаешь вспоминать какой-нибудь грешок, и кажется, с трудом отыщешь, найдешь что-нибудь гаденькое, потом еще что-нибудь мерзенькое, потом... Самый большой наш страх в попытке выловить из прошлого действительно неприглядный эпизод заключается в том, что таких эпизодов слишком много, и ты понимаешь, что лучше их просто стереть, вытеснить куда-нибудь в беспамятство, а если читал Фрейда, – то в подсознание.
Господи, пра-сти, Господи, пра-сти... мы ноем так, как умели ныть в детском саду.
Русский человек привык чувствовать себя виноватым. Вроде живет честно, а как придет в церковь, виноватиться начинает, понимает, что живет неправильно, ощущает себя здоровенным куском экскрементов.
Лучше всего, конечно, ходить только в церковь, никуда больше, никому не отдавать предпочтение, быть верным своему выбору – не выбирать, сидеть дома, скромно и благопристойно; не высовывать носа на улицу, потому что пороки, словно мухи, поджидают нас за дверями.
Батюшка увещевает, грозит, советует. Чего-то мы не очень ему верим, потому что батюшка нам учительницу напоминает. Мы в церковь, можно сказать, с чистой душой пришли: наставьте нас, образумьте, вектор задайте, а нас, как в школе, про выученные уроки спрашивают и дают задание на дом: не кради, гадостей не говори и т. д. Больно все это тяжеловато для человечка. Кругом воруют. Как! Кругом! Воруют! А для себя, значит, нужно сделать исключение. Не ворует только тот, кому нечего воровать. Ну как, к примеру, своруешь, если ты учительствуешь. Скрепки, что ли, с педагогического производства переть?! А как гадостей не говорить? Тогда, собственно, всю жизнь в молчанку играть. Смотришь телевизор, ходишь на работу, ездишь в метро – ну как тут смолчать?
Грешники мы, ой грешники.
Как нам нужна вера!
Как.
Нам.
Нужна.
Вера.
Ахинея педагогов относительно религии, усвоенная в наших славных университетах, совершенно не может помочь понять какие-то бытийные смыслы. На лекциях слушаешь-слушаешь, вроде все понятно – пляски вокруг костра, анимизм, фетишизм, ритуалы, сакрализация.
Только нам очень не хочется, чтобы Бога не было. Тогда смыслы эти самые бытийные уходят. Тогда возникает вопрос: а неужели все это, что называется жизнью – моей, единственной, ни на чью иную непохожей, превратится в ничто? Как не хочется.
Поэтому у нас, как оглянешься вокруг, везде атеизм и литература.
Поэтому у нас, куда ни кинь – везде Бог и литература.
Наш человек боится на тему Бога иронизировать. Мало ли что! Он, конечно, не очень-то верит всяким чужим свидетельствам чудесных знамений, подозревая, что очевидцы пишут о своих встречах с чудесами из какого-нибудь тихостного монастыря или приюта для душевнобольных.
Еще и телевизор мешает все карты. Настроится наш человек на благостность, слушает внимательно пастыря душ, аж прослезится от слова правды. Умиротворится, пойдет перекусит, чего магазин эконом-класса послал, опять к телику, а там вселенский конкурс экстрасенсов, всероссийский слет экзорцистов, симпозиум сатанистов, там какой-нибудь громко помешанный что-то языческое вещает. Конечно же будет интервью с певицей – кающейся грешницей, она новый диск выпустила про всякие страсти-мордасти. Так вот, у нее поинтересуются, а какая, дескать, у вас любимая книжка. Ответ очевиден: «Библия. Я там все ответы нахожу». О, подумает наш человек, у меня тоже немало вопросов накопилось. Где, к примеру, денег взять, как кредит оформить, как работу денежную найти. Открою-ка я Библию. Откроет он. Там сказок и притч на всю историю человечества, целые моря крови, многочисленные стычки, а про деньги: отринь, откажись, празднуй бытие, а не обладание, а то ожидает тебя в конце суровая и справедливая кара за разнузданное поведение. Что-то не читается. Совсем не читается.
Есть такая западноевропейская новелла про жонглера Богоматери, которая Анатолем Франсом расписана. Жил-был жонглер, который не знал как молиться. Ремесло его сомнительно – жонглируй себе и жонглируй. Нет в этом занятии ничего божественного. Мучился он мучился, а потом снизошла на него благодать, понял он: каждый человек молится своим ремеслом, своим трудом. Встал он, просветленный, перед ликом Богоматери и принялся жонглировать, осмысленно, по-настоящему, по-людски.
В Библии не найти всех ответов. Библия только для того нам дадена, чтобы мы находили вопросы, которые не отыскиваются в «Муму».
Как нам жонглировать, жить, водить самолеты, читать лекции, продавать машины или яблоки, пахать землю, помогать старикам?.. Вот они вопросы. Каждый отвечает по-своему.
Жонглер Богоматери ответил. А ты? А я?
Для нашего человека, эдакого душевно безъязыкого и совсем не аскетичного, Бог – это некая таинственная символическая форма, к которой обращаются во втором лице, а рассуждают в третьем лице.
Говорят, что папа Лев X когда-то решил отлучить от церкви всех, кто не любил Ариосто. У нас примерно такая же история с Толстым, только наоборот. Кстати, а нужно ли было его отлучать? Кто его знает! Когда во всем мире отгремели всяческие ереси, у нас, в России, как пошли богостроительство и богоискательство – так и без остановки. Все спорят. Все дискутируют.
Наш человек, даже тот, который не любит читать, знает, что литература научит всему. И власть это заблуждение по-барски формально поддерживает, любит она юбилейные даты, заседания в честь народных писателей. От этого тоже нашему человеку иногда кажется, что эта самая литература даже ответственность разделит за что-нибудь, к примеру за крамольные мысли. Любит наш человек что-нибудь глубокомысленно процитировать. «Человек, – произносит он с душевным усердием, – это звучит гордо». А вот когда литература не дает ответа по какому-либо вопросу, лицо у нашего человека становится обиженным, глаза – печальными, губки – дрожащими. Как, обманули?! Опять.
Можно ли научиться вере? Нет. Можно ли научиться любить Бога? Тем более нет. У нас в России – все не как у всех. У нас литература за все отвечает. За власть, за прошлое. За веру.
Не умеем мы, русские, писать про веру и Бога. Впадаем в крайности. Или что-нибудь сусальное, или ерепенимся.
Стивен Ликок остроумно заметил: «В споре полуправда лучше правды, как в драке лучше получить удар половиной кирпича, чем целым кирпичом».
Как говорится, ощутите разницу. Если бы этот самый Ликок был русским, он непременно заявил: «Только правда! Только целый кирпич!»
Вера, как и правда, у нас в России – жанры второстепенные, они полностью зависят от ситуации. Кто бы мог подумать, что сократический диалог пустит такие саксауловы корни у нас? Вера и правда в России – это не более чем исторический кинокомикс про гардемаринов.
Вера должна рассказывать сказки о правде взрослым детям, а может, и саму правду. Они таят в себе и для себя смысл. Она возвышают чувство надлежащего.
Литература же, хоть и рассказывает про веру и правду, имеет к истине не большее отношение, чем зайчишка серенький к небоскребу.
Рассуждения о вере в классической русской литературе невыносимы. Сплошные вопросы, моральные провокации и катастрофы. Писателям кажется, если завернут проблему каким-нибудь чудаковатым кренделем, то это будет на удивление духовно. Не так, как в церкви. То есть попам, добрые люди, не верьте, глупостям вас научат, а мы – духовному томлению.
Поэтому одной из причин, по которой русской читатель всячески сопротивляется обрести веру, является боязнь стать верующим до того, как ему писатель подскажет, как стать верующим.
Не думают наши писатели о человечке-читателе. Подозревают, что каждый, кто грамоте обучен, обязан быть философом. Дудки! Это не так-то просто. Для читателя понять веру еще намного тяжелее, чем для писателя.
Ограничимся парочкой примеров того, как наша литература Бога ищет, Бога строит и сама становится кумиром. «Преступление и наказание» и «Воскресение», к примеру. Авторы так расстарались, так наживописали всякого грустного и печального. Про убийства, совращения, суды, интеллектуальничание, душевный выбор, тюрьму и каторгу. Чего там только нет. Все есть. Читатель с замиранием сердца ждет, чем же все это закончится. И чем же все эти муки человеческие заканчиваются!? Доброй складненькой рекомендацией: Библию читать надобно. Во как! Ни много ни мало, а просто возьми и читай. Как Нехлюдов. Как Соня. Как Раскольников. И радость, видимо, тебе будет.
Нет, нет и еще раз нет, это не романы, а рекламные проспекты Библии. Читайте – и все ответы отыщутся.
Читатель оказывается довеском образцовых страданий литературных героев, сиротой, принятой из милости высокой культуры. Оттого и шарахается от одной идеи к другой. Книжку душевную прочитал – стал меланхоликом, про Рахметова узнал – в революционеры подался, про Нехлюдова – в библеисты.
У нас в России нужно в розыск объявить тех, кто наутро после прочитанной книжки, киношки какой, передачи о чем-то не просыпается в обнимку с незнакомой идеей, вычурной концепцией истины, с планом взорвать мир, с мыслью утихомириться и взяться за ум.
Иногда литература очень полезна, потому что открывает нам истину о тлетворном влиянии авторитетных мнений. Один хороший писатель заметил: каждый обольщает себя иллюзией, что кто-то думает за нас, готов взойти вместо нас на крест. Сходил в костел, синагогу, мечеть, книжку умную прочитал – и дело сделано. Как бы не так: «Священники, раввины, имамы, романисты-философы – в лучшем случае все они нечто вроде дорожной полиции. То есть при необходимости они помогут вам проехать оживленный перекресток, но никогда не поедут следом за вами, дабы убедиться, что вы благополучно добрались до дома, не припаркуют за вас вашу машину. Для каждого из нас это происходит по-своему, и каждый человек – единственный хозяин собственной жизни, хозяин собственной смерти. Он сам создает свое собственное спасение. И когда вы пройдете свой путь до конца, вам незачем звать Мессию. Он сам позовет вас».
«А как же Конец света? Судный день?» – вырвется у русского человека...
Ответ прост: «Каждый день нашей жизни – Конец света. Судный день. Так было всегда. И всегда будет».
Церковь, прорицатели, философы, духовные наставники, гуру, великие книги – это лишь ценные подсказки. Очень ценные... Выбирать каждому из нас... Но всего лишь подсказки.
Русскому человеку приходится выбирать самостоятельно.
Как всегда.
Самостоятельно.
Будет больно?
Будет быстро?
Больно не бывает по-быстрому. Больно – это всегда надолго.
Возможно, наша русская вера – это боязнь самостоятельно сделать выбор.
В богоборчестве особенно ярко проявляется русский максимализм и экстремизм. Об этом говорит само слово «богоборчество». Спрашивается, если не веришь в Бога, то зачем с ним бороться? Так нет же, поэты-имажинисты во главе с Есениным исписали стены Страстного монастыря всякими безобразиями. Что они хотели этим доказать? Разочаровавшись в религии, русский человек не оставляет надежды устроить Царство Божие на земле, всячески подчеркивая, что делает это назло Богу. Справедливо сказал об этом немец Вальтер Шубарт: «Русское безбожие – иное, чем на Западе: оно не холодное сомнение, не безразличие, а огненный вызов Богу, трепещущее кощунство, восстание, жалоба на Бога, может быть, тоска по утерянном Боге. Самое безбожие носит у русских характер религиозного неистовства».
Достоевский в «Дневнике писателя» рассказывает об одном деревенском парне, который «по гордости» решился совершить самый дерзкий и кощунственный поступок – расстрелять причастие. В момент выстрела он увидел над собою крест, а на нем распятого – и упал без чувств. Через несколько лет муки совести заставили его ползком добраться до старца в монастыре и исповедовать свой грех.
Весьма показателен еще один интересный пример, приведенный философом Борисом Вышеславцевым. Этот пример касается отношения к религиозным святыням, «которые однажды, в пылу безудержной обиды русского человека на что-то или кого-то, таковыми вдруг не становятся (опять же, тот самый случай проявления психологической крайности в характере русичей)». Речь идет о самом знаменитом русском богатыре Илье Муромце, который, будучи «смертельно» обиженным тем, что князь Владимир не позвал его на свой «званый пир», начал расстреливать стрелами купола и «чудесные кресты» на киевских церквях. Князь Владимир, конечно, неправ, но кресты-то здесь при чем?
Как замечает философ, «вот вам вся картина русской революции, которую в пророческом сне увидела древняя былина. Илья Муромец – олицетворение крестьянской Руси – устроил вместе с самой отвратительной чернью, с пьяницами и бездельниками, настоящий разгром церкви и государства, внезапно он стал разрушать все, что ранее признавал святыней и что защищал всю свою жизнь». Далее следует вывод о том, что в этой былине ясно виден весь русский характер: несправедливость была, но реакция на нее оказалась совершенно неожиданной и стихийной. «Это не есть восстановление нарушенной справедливости в мире, это есть неприятие мира, в котором такая несправедливость существует. Вот этого пророческого предупреждения, совершенно ясно высказанного в русском былинном эпосе, не поняла русская монархия, чем и обрекла себя на неминуемый крах», – заключает философ.
Кстати, у художника Константина Васильева есть такая графическая работа: Илья Муромец, сбивающий кресты с церквей. Ее воспроизводят крайне редко, чтоб народ не смущать.
Газеты сегодня переполнены гороскопами и объявлениями магов, чудотворцев и ясновидящих. Церковь не устает напоминать, что обращение за помощью к подобным специалистам – грех. В церкви все они квалифицируются не иначе как колдуны. Уже упомянутая нами героиня Островского, набожная барыня Турусина, любит обращаться с вопросами к ворожее. Она, правда, уточняет: «Не к ворожее, а к гадальщице». К гадальщице, видимо, не грешно.
Кроме того, Турусина просто-напросто суеверна. Вот соберется она, скажем, в путь, а тут ей у самых ворот и перейдет дорогу какая-то женщина. Все, дурная примета, пути не будет. Лучше уж вернуться.
Даже церковный люд подвержен суевериям. Говорят, что гладкий крест лучше, чем с распятием. И что причастие помогает от желудочных болей. А вот церкви при кладбищах, мол, нехороши – из-за того, что там постоянно отпевают, в них плохая энергетика. Пасхальные яйца надо постоянно хранить, чтобы в доме не случилось пожара. В старину их через дом перебрасывали, сегодня это проблематично, особенно в городах. Среди православных суеверия распространились столь широко, что стали предметом серьезной озабоченности церкви. На своем опыте подтвердим, что пытаться отучить русского человека от веры в приметы – дело неблагодарное.
Какие только глупости у нас не в почете. Даже стыдно. Распространены поверья о том, что в день Усекновения главы Предтечи нельзя вкушать пищу круглой формы и использовать рубящие и режущие предметы. Есть также многочисленные запреты и поверья, касающиеся быта. Нельзя сидеть нога на ногу: так сидели распявшие Христа иудеи; так сидит Сатана. Нельзя болтать ногами во время еды или беседы – твоими ногами играет бес; нельзя класть книги на кровать; выбрасывать обрезанные волосы и ногти – выброшенные придется на «том свете» доставать из огня; использовать чужую одежду и обувь – через нее может перейти бес или от тебя к хозяину одежды, или наоборот.
Женщины должны спать в закрытой одежде и платке, так как смерть может постигнуть в любой момент, а без платка женщина не может быть представлена на Суд Божий.
Как-то на Радоницу одному из авторов пришлось ехать на кладбище в автобусе, переполненном взволнованными бабушками. Они уверяли, что батюшка предупредил: души умерших будут ждать посетителей только до 12 часов дня, надо непременно успеть на кладбище до этого часа. А некоторые православные (и также иные старообрядцы) галстук не одобряют. Дескать, подобным аксессуаром Иуда удавился.
По статистике (ВЦИОМ), каждый четвертый россиянин заявляет о том, что он верит в «предзнаменования». К таким знакам относятся разбившееся зеркало, рассыпавшаяся соль, черные кошки. Упавшие со стола нож или вилка, к примеру, означают приход неожиданного – и часто – незваного гостя. Чтобы гость не пришел, русские стучат кулаком по полу и говорят: «Останься дома». Популярен анекдот о том, как глава семейства подхватывает падающую ложку, и гостья-бабушка застревает в лифте.
Даже некоторые правила поведения в России определяют суеверия. Не принято пожимать руку через порог. После этого люди обязательно поссорятся, гласит народная мудрость. И свистеть нельзя, поскольку денег в доме не будет. И кошелек класть на стол нельзя. И стол бумажной салфеткой вытирать. Перед экзаменом студенту советуют подкладывать пятак под пятку. Существуют еще и профессиональные суеверия: если актер уронит лист с репликами, должен потом непременно сесть на него.
Веру в астрологию также можно отнести к суевериям. А вот к вере в сглаз и порчу даже батюшки отнесется по-разному. Потому что колдуны, как мы помним, в православном мире признаются существующими. То есть порча может быть влиянием колдуна и злых духов. В таких случаях необходима процедура «отчитывания». Она и сейчас производится в некоторых монастырях.
Общность людей, называемая приходом, образуется при каждом храме. Приход – это постоянные прихожане, которые видятся, как правило, каждую неделю и даже чаще, и конечно же клирики храма во главе с его настоятелем. Приходское сообщество обрастает разными хлопотами и добровольно взятыми обязательствами. Как правило, это воскресная школа и деятельность на благо обществу. При каждом приходе она своя в зависимости от месторасположения храма – это работа с заключенными, помощь больницам, детским домам и интернатам, пожилым людям и всем нуждающимся. Так объясняют батюшки. Однако, к сожалению, это все теория.
На практике гораздо больше работы прихожан связано с самим храмом. Церковный люд состоит в значительной части из женщин, которые иногда несут какие-то послушания по работе в храме и около него. «Общаться с заключенными» и внушать им Христову веру такие женщины не сумеют, да им никто и не доверит. Зато они – носительницы особой субкультуры – «прихрамовой среды».
Исследователи считают, что такая среда сформировалась в конце XIX – начале XX века, во время ослабления всеобщей веры, появления богоборческих тенденций. Если Толстой и Достоевский еще верили в милосердие и христианскую кротость русского народа, то Чехов и Бунин уже не верят. Чехов изображает людей, соблюдающих внешнюю обрядность и способных на убийство ближнего.
Тесен и узок становится круг людей, стремящихся глубоко узнать православие. В начале XX столетия преданные церкви люди начинают ощущать себя все более теснимыми постоянными атаками темных сил. Феномен прихрамовой среды подробно описан в работе Арины Тарабукиной «Фольклор и культура прицерковного круга». Автор указывает, что с возрастанием роли светской культуры, далекой от церковной жизни, люди, близкие церкви, все больше замыкаются в своем мире. Им неинтересны социальные преобразования, не нужно богатство, ими движет потребность спасти веру и церковь от возрастающей сатанинской силы и желание оградиться от тех, кто уже стал слугами дьявола. Преданные церкви люди начинают страшиться греховного «светского» мира, все дальше отходят от него и постепенно образуют замкнутую среду внутри общества, живущую по своим особым законам, выработавшую свою лексику, свою знаковую систему, отмеченную характерным мистическим представлением о мире. Жизнь этой среды отличается от жизни «светского» мира. Формируется особая общность со своей культурой, своим фольклором.
«В годы красного антицерковного террора прихрамовая среда, едва закончившая свое формирование как особая часть общества, укрепляется и объединяется окончательно», – пишет А. Тарабукина. Гонения лишь усиливали религиозный пыл: «Были ли это красный террор двадцатых годов, сталинская эпоха создания "своей церкви", находящейся в контакте с КГБ, хрущевские гонения или брежневские времена "духовного голода" – все это время продолжалось формирование прихрамовой среды».
В наши дни прихрамовая среда является обособленной частью общества, здесь все определяется жизнью православной церкви. Вы видите их в церкви – этих тихих, незаметных женщин. Они сажают цветы и чистят подсвечники. Обратитесь к ним с вопросом – и вы удивитесь, сколько книг о православии они прочли.
Для этих людей неважен комфорт, работа и домашнее хозяйство нужны лишь для того, чтобы обеспечить самое скромное существование. Определенной группе «церковных людей» постоянную работу заменяют временные послушания (например, по уборке церкви, уходу за больными).
От всех материальных забот и хлопот церковный люд свободен, что связано со всеобщим для «церковных людей» отношением к земной жизни как жизни временной, ступени на пути к вечной жизни в Царствии Небесном. Именно там, убеждены они, наша истинная родина, а все земное незначительно и преходяще. Привязанности в этой земной жизни либо греховны, либо опасны, либо достойны снисходительной улыбки. Во временной жизни нет ничего постоянного, то, что кажется постоянным, – лишь временное искушение, поддавшись которому не обретешь вечной жизни в Царствии Небесном.
Церковный люд сформировал достаточно жесткие правила поведения, которые выполняются здесь без труда, но представляют собой почти непреодолимую трудность для человека невоцерковленного. Кроме соблюдения заповедей, необходимо скрупулезное исполнение обрядов, а также пост и молитва. Привычные для светского человека вещи – телевизор, компьютер, мобильник – могут таить в себе, по мнению церковного люда, духовную опасность.
Очень немногие представители «церковного люда» имеют семью. Они, как правило, считают, что уже наступили последние времена, а потому монашеская жизнь предпочтительнее. Аборт здесь считается одним из самых страшных грехов, да и контрацепция не приветствуется.
Регламентированность жизни современных верующих затрагивает все стороны их быта, от одежды и внешнего облика до поведения человека в каждый момент его жизни. При этом существует тенденция усиления регламентированности «сверху вниз», то есть она много слабее среди образованного духовенства и значительно сильнее среди простых «церковных людей».
Облик «церковных людей», особенно женщин, позволяет безошибочно отличить их со стороны от людей светских. Православная женщина, по мнению «церковного люда», должна быть одета в длинную широкую юбку и блузу (рубаху, футболку и т. д.) с закрытым воротом и рукавами, доходящими, как минимум, до локтя, и в платок. Туфли должны быть закрытыми, на низком каблуке. Среда запрещает женщинам использовать косметику, иметь длинные ногти и стричь волосы. Одежде, подчеркивающей скромность ее обладательницы, соответствует манера поведения: опущенные глаза, тихий голос. Требования к внешнему облику мужчин оставляют гораздо большую свободу: мужчина будет воспринят в любом виде, исключаются лишь шорты и майки. Однако многие православные мужчины предпочитают длинные волосы и бороды; по-видимому, лишь в прихрамовой среде остался популярным костюм со светлой рубашкой, застегнутой доверху, без галстука. Про галстук ведь мы уже объяснили.
Отличает «церковных людей» и привычка осенять себя крестным знамением как можно чаще, например выражая удивление, испуг, восхищение христианской доблестью, а также при упоминании Бога, святых, чертей и т. д. Соответствующая внешность в сочетании с манерой поведения и речью, содержащей вполне определенные клише, позволяет членам прихрамовой среды безошибочно отличить «своего». В противном же случае человек воспринимается как профан и на каждом шагу попадает под огонь замечаний и назиданий.
«Церковный человек» знает, что каждую минуту бодрствования он совершает грехи, о которых не ведает, но за которые понесет ответ на Страшном суде. Постоянно ощущая себя внутри общины, как бы растворяется в ней, и его личные стремления зачастую ограничиваются походом и прикосновением к той или иной святыне.
Прихрамовая среда хочет быть монастырем в миру. Монашество воспринимается православными верующими как идеал жизни, многие стремятся иметь духовного отца – иеромонаха, не страшась его большей, по сравнению с мирским священником, строгости. Целомудрие для них – естественная среда, нестяжание – тоже. Вообще, вся жизнь должна протекать в «отсечении своей воли». Особое значение здесь придается послушанию. Оно воспринимается как основа православной семьи (жена должна слушаться мужа, дети – родителей), духовной семьи (духовные чада во всем покорны своему духовному отцу). Вокруг многих священников образуются общины из их духовных чад. Эти общины и составляют основу прихрамовой среды. Кроме того, существуют батюшки, известные «церковному люду» всех русских городов. К этим батюшкам ездят за советом.
Особенно охотно принимаются монастырские трудовые послушания, которые, как правило, выполняют все паломники, воспринимая их как важнейшую часть «программы», которую необходимо пройти, находясь в святом месте. Многие люди, не являясь монахами, просто живут при монастыре и трудятся. Почему они не становятся монахами? Быть может, считают себя недостойными. Быть может, жалеют родных и близких.
Это очень красивый мир. Мир, ориентированный на вечность. Мир, свободный от всех соблазнов земной жизни. Также и от многих ее радостей. Идеал этих людей – Древняя Русь, вернее, древнерусский монастырь. В будущем – апокалипсис. К нему не стремятся, он наступит и так. Впрочем, и к нему в известной степени стремятся. Вернее, готовятся. Ведь если он может быть в любой момент, то почему не завтра?
О НЕЗАМЕРЗАЮЩЕЙ НЕЗAMЕРЗАЙКЕ
Сядет русский человек ужинать, с обедами в нашей стране только по выходным, если получится, сядет, значит, он ковырнет вилкой покупной салат – с душком салат. В сторону салат. Жена принюхается: да хороший салат, это ты капризничаешь. Разорутся в сердцах, жена обидится, хлопнет дверью. И сидит наш человек, тупо изучает этикетку консервированного продукта, ненужные географические названия читает: «Свердловская обл., г. Березовский, ул. Транспортная. Продукт приготовлен из натурального сырья, не содержит ничего предосудительного. Идеально подходит для всего. Срок хранения: бессрочно». Сделается ему обидно, до слез обидно. Вот кто-то изобрел вечность, а у него салатик через пару часов с душком.
Осознает он в очередной раз, что он, хромоногий сердцем и колченогий душой, он, транзитный пассажир этого мира, безрадостный и подлый, был бы рад изучить слова песенника про не возжелай жены ближнего своего, про не укради, про многое и многое еще, помеченного «не», «не», «не». Да как-то силенок не хватает. За жизнь цепляется. Жене что-нибудь подарить, сыну-дочке обнову справить, теще-тестю угодить чем, начальник волком смотрит, машину латать пора, на дачке крыша прохудилась. Ой-е, ой-е, ой-еееее... Замерзла незааамер-зайка-а-а-а... Ой-е, ой-е, ой-еееее... Никто не услышит... Тоска.
В такие моменты успеваешь подумать о трех вещах. Во-первых, обязательно о чем-то таком главном нужно подумать в такой ответственный момент. Во-вторых, спасибо тебе, Господи, что эта гадость случилась, и не надо со страхом жить, ожидая, когда же она случится. В-третьих, воистину больше всего на свете я ненавижу, когда взрослые мужики и тетки называют себя детскими именами.
Услышь нас, Господи. Пожелай удачи, научи молитве, дай поесть перед долгой дорогой.
Услышь нас, Господи. У кого испросить, к кому обратиться, чтобы припасть к стопам Господа? У снобствующих чиновников от церкви, у строителей храмов на земле, расписанных пышными картинами, у коммивояжеров духа, торгующих спасением и праведностью?
У кого же испросить истину? У власти?
Наша власть, когда она трезва, вообще человеком не интересуется. У нее свои проблемы, нам понятные и нам не доступные. Масштаб не тот. Когда опьянена выборами, принимается демонстрировать внимание к человеку, но это внимание – совсем не участие, а анализирующее, препарирующее любопытство: эка, они там внизу живут, хотя и так плохо живут, нормально живут.
Церковь с ее торжественными пышностями превратилась в филиал власти. Она сводит веру к притчево-количественным показателям, к сюжетам жизни, на которые всегда можно навесить ярлык. А ярлыки обычно читают, ярлыки не осмысливают. В церкви благолепие официальности. Такое ощущение, что все приготовлено для встречи Христа. Сейчас он войдет после дороги, Его тотчас потащат к столу, накрытому к постному празднику – огурчики малосольные, грибочки беленькие, пирожки с вязигой. Вот, дескать, барин, ни в чем Тебя не прогневали, как завещал нам кушать постное, так и вкушаем, может, чего выпьете с дорожки? У нас тут рядом в синагоге Господа ждут, кошерной водочкой запаслись... Ну а потом, откушавши, может чего прихожанам скажете, чтоб их, неразумных, пригвоздить копьем меткой притчи, ударить по ним, несмышленым, молотом праведного гнева...
Мы ставим свечки, подаем нищим, подкупаем Бога. Разницы между пудовой свечой и монеткой, брошенной в фонтан, невелика: это жертва, чтобы исполнилось желание. Здесь различна лишь степень желания. Свечка – решение очень больших проблем. Монетка в фонтан – суеверный подкуп судьбы, чтоб она даровала, в сущности, не меньшие блага – здесь обычно про любовь. И в церкви, и у фонтана речь, собственно, идет об одном – человек хочет заполнить пустоту.
Человек понимает, что божественное – совсем не постный стол, не водочка со слезой, не статика внечеловечности. Оно находится в движении, меняет форму, при этом оно абсолютно. Абсолютно в своем непостоянстве, красочно многобразно. Оно больше, чем слово наставника, оно иногда меньше детской игрушки. Божественное исчислимо, но оно – сумма всех бессчетных вещей. Его не изложить ни в сонете, ни в государственной библиотеке. Сколько ни старайся. Его не написать в тетрадке.
Оно везде – в одинокой собаке в метро, в старушке, обозленной на детей, в кошмаре одиночества, в стихах Пушкина.
Божественное – это когда помогаешь ближнему. Когда любишь его.
Да, надо относиться к ближнему не только как к себе, а как к Господу. Назвать Господа своим лучшим другом, предложив ему взамен не себя, а свою веру в Него. Ведь от каждого из нас Господу нужна только вера в Него. Нужно уверовать – в самые радостные праздники или в печальные будни, даже когда скорбим, страдаем от голода и жажды, когда нас преследуют, оскорбляют, несправедливо обвиняют в чем-то. Как сказал один неглупый душой человек: «Вера идет от нашей доброты, чистоты нашего сердца, от нашего милосердия и желания мира. И мы, вспомнив слова Христа, сказанные на горе, обретем эту веру. Потому что Он обещал нам, что если мир, где мы живем сейчас и где стареем, несовершенен, то другой мир, который придет ему на смену, будет прекрасным и полностью нашим. Не на какое-то время, а навсегда».
Из всех мудростей есть лишь одна мудрость, которая стоит того, чтобы ее понять. Вот она... Перестав верить в Бога, не научившись верить в Бога, люди опускаются. С верой у каждого должно быть хотя бы фифти-фифти, но никак не ноль-ноль. Если выберешь нули, тебе всю оставшуюся жизнь придется питаться хлебом отчаяния.
Как хочется русскому человеку, чтобы Бог разверз небеса и сказал: «Не сдавайся, парень, не суетись, не делай из себя посмешище. Эти подонки хотят, чтобы ты сдался. Они долго искали твое слабое место (хотя чего его долго искать: ты весь слабое место) и ударили по нему. Измотай их в позиционной борьбе, надень под смокинг майку-алкоголичку Брюса Уиллиса и только не нервничай, не возбуждайся от страха. Действуй с Моим именем. Поверь мне. Ты пока уймись, а Я обращусь в здоровенного парня в костюме строгого покроя от Армани и загляну к твоим обидчикам на завтрак. Поверь, китайцы будут поставлять в Россию только трусы, чтобы все твои обидчики меняли их десять раз на дню».
Нужно однажды понять, что смерти нет, есть только любовь. Понять, что любовь создала мир, который представляет из себя нечто большее, чем необходимость ходить на работу, лицемерить, юлить, жадничать, на что-то копить, куда-то стремиться. Мир – это то, что мы чувствуем друг к другу. Даже если чувства уходят, мир этот остается. Привет тебе, вечный Платон. Может случиться все: краски поблекнут, звуки станут глуше, ум притупится. Поэтому нам нужна вера. Хотя бы вера в то, что смерти нет. Есть только любовь.
Любовь, которая отвечает за порядок в мироздании. Благодаря которой этот мир обретает многоцветье каждого из нас.
Как нам нужна вера!
Как.
Нам.
Нужна.
Вера.
Однажды хочешь не хочешь, а тебе придется играть в футбол в команде Бога.
Ты поначалу обходишь стадион стороной. Потом что-либо нехорошее с тобою случается – и ты уже сидишь на скамейке запасных проповедников. Потом еще что-нибудь случится – и ты выходишь на поле, чтобы стать нападающим в команде Бога, и ты пытаешься научить на своем дурном примере, хочешь забить гол в ворота души грешников, бегаешь по полю в белых спортивных тапочках, а, может, не спортивных, но непременно с осмысленностью в душе, в прошлой жизни оставив необъяснимую вечную безутешность в глазах. И желанием забить гол в ворота чьей-то, еще неодушевленной души.
Однажды ты поймешь, что быть или не быть, иметь или не иметь не имеет никакого значения, ибо сама жизнь человека всего лишь короткая трапеза за грязным столиком, и поэтому каждый обязан жить осмысленнее.
Вера заключается не в какой-то конкретной религиозной позиции или в соблюдении соответствующих ритуалов – совсем нет. Хотя, строго говоря, они не помешали бы человеку, хотя бы для того, чтобы хоть что-то в себе поменять. Вера состоит в особом типе духовной жертвенности, в неторопливости моральных оценок, в человеческой щедрости. К этому, наверное, должен стремиться каждый.
Господь – это не карающий меч, не грузная цитата, не осуждающий взгляд, а затаенное удовольствие почувствовать себя не одиноким, счастье от узнавания радости. Это бесконечно личное переживание, которое человек хочет разделить с миром.
Господь – вовлечение в радость от понимания, что есть что-то, постигшее бесконечность любви. Это – духовный подарок возрождения в узнавании себя, входящего в радость. Чтобы не замерзнуть в оцепенении страха, в объятиях сомнения.
Никто не замерзнет. Любовь, вера, надежда – эксклюзивные незамерзайки Бога.
Будет радостно?
Будет навсегда радостно?
Радость не бывает по-быстрому. Радость – это всегда надолго.
Возможно, наша русская вера – это боязнь радости. И. Жажда. Радости.