— С документацией всё нормально. Сабуров Самир Камалович официально жив, — нотариус захлопнул папку, подвинул её Самиру, а тот молча кивнул, не глядя закинул её в ящик стола. — Самир Камалович?
— Можешь идти, Евгений Павлович.
— Самир Камалович, вы на меня рассержены? — мужичок поднял на него виноватый взгляд, на что Сабур лишь усмехнулся уголком губ.
— Если бы я рассердился на тебя, сам знаешь, сейчас передо мной не сидел бы.
— Самир Камалович, я действовал исключительно в интересах Анастасии и то, что произошло между ними с Лазаревым позже, случилось уже без моего участия. Я, правда, не знал, что…
— Закрыли тему. Ты можешь идти, — повторил уже с нажимом. — И позови ко мне Карама, он там, за дверью.
Со вчерашнего дня его жрали подозрения и ярость, раздирая пополам. Одна половина хотела поверить её лживым, крокодильим слезам, другая — разодрать предательницу на клочья.
Он сам, своими глазами видел доказательства её предательства. Всё изучил по сотне раз, каждый раз сгорая в адовом пламени.
Но вчера, когда она кричала ему о сыне, а по её щекам текли крупные, злые слёзы, он засомневался. Это сомнение дало такую червоточину, что уже около суток не мог думать ни о чём другом.
Настя, конечно, могла соврать, чтобы надавить на жалость или воззвать к его совести. Показать, что она действительно считает сына погибшим — единственный здравый выход из ситуации. Но что, если всё не так? Что, если он что-то упустил?
— Звали, шеф? — Карам прикрыл за собой дверь, вытянул руки по швам.
— Звал. Нужно ещё раз перепроверить всё, что касается Насти и моего сына. Я должен знать всё: что происходило до родов, во время родов и после. Каждую минуту. Что-то здесь не то. Я нутром чую подвох.
Помощник молча кивнул, ему не привыкать выполнять самые ненормальные поручения Сабура. И хоть со стороны это выглядит, как попытка оправдать неверную женщину, Самир не мог упустить такой шанс. Можно до бесконечности наказывать и её, и себя. Но от этого его дети не станут счастливее.
— Собери всю информацию для меня заново. Нужно найти своего человека в банке-посреднике, через который прошли все платежи по больнице. Собери мне весь персонал, который работал в тот день. Я хочу видеть и допросить каждого. Врачи, медсёстры, охранники, уборщицы и даже парковщики. Все, кто присутствовал там. Женщины, которые рожали там и их дети. Обо всех я должен знать.
Карам поджал губы, видимо, представив, какая работёнка ему предстоит, но снова согласно кивнул.
— Для того, чтобы проверить всех, кто там был, понадобится время, но я возьму побольше людей и постараюсь выполнить быстрее. Какие ещё будут указания, Самир Камалович?
— Что там по Елисееву и Лазарю?
— Елисеева вычислили по карте. Он воспользовался ею при оплате номера в гостинице, но когда наши люди приехали, его там не оказалось. Администратор гостиницы сказал, что он оплатил онлайн, но так и не появился. Он что-то задумал. Скорее всего, хотел нас запутать. Глупо было бы не иметь запасного плана и пользоваться своими официальными данными в то время, когда его ищут все возможные структуры. Несмотря на эти игры, думаю, вскоре найдём. А Лазарева уже нашли. Он в Р***, это в паре часов езды от столицы. Вы сказали, не трогать сразу, мы его ведём. Что дальше?
Самир покрутил в руке зажигалку, чиркнул, высекая кремнем искры и, уставившись на пламя, задумался.
Лазарь вовремя нашёлся. Теперь можно устроить очную ставку. И узнать, наконец, у кого какая роль в этой игре. Но для начала нужно найти концы, куда подевался его сын и кто помог ему исчезнуть. Лазарев — одна из главных фигур в этой партии. Рано или поздно его мотивы станут понятны. Но больше всего Самира волновала именно Настя. Если отбросить всю ненависть, которая связала им ноги и забилась в глотку, лишив возможности нормально разговаривать и верить друг другу, то можно докопаться до правды.
Самир пока не знал, какой она окажется. Правда эта… Может, она, наконец, снимет с него этот груз. А может, раздавит неподъёмной тяжестью. В любом случае, он должен всё перепроверить, перевернуть вверх дном и, если понадобится, вырвать истину у кого-нибудь из глотки.
— Пока не спускайте с него глаз. Я скажу, когда он мне понадобится.
В коридоре послышался испуганный возглас секретаря, и до ушей Самира донёсся голос, владельца которого ему сейчас видеть хотелось меньше всего. Дверь кабинета резко распахнулась, являя взору разъярённого отца. Карам склонил голову и, уловив краем глаза кивок Самира, быстро удалился.
— Самир! Ах ты ж, щенок! — старик хрипло закашлялся, а когда выровнял дыхание, прищурился, пытаясь рассмотреть сына. Старший Сабуров недавно перенёс операцию — Самир слышал об этом. Но о здоровье отца как-то не справлялся. Они уже очень давно не в тех отношениях. — Так ты живой, гадёныш? Живой! Конечно же, живой… — облокотившись о стену, мотнул головой. — А я узнаю об этом из СМИ. Из СМИ, чтоб тебя нечистый побрал! — запал старика быстро угасает, и тот медленно приближается к столу. Самир поднимается, чтобы отодвинуть для него стул, и от отца не укрывается его хромота. — Ты был ранен. Где ты был вообще все эти месяцы? Что с тобой? Почему молчишь?
— А с тобой что, отец? Что за истерика вдруг? Ты был спокоен, когда узнал о моей гибели, так чего так разнервничался, когда узнал, что я жив? — дождался, пока старик присядет, сам обошёл стол и присел напротив. Робко заглянула секретарь, вопросительно посмотрела на Самира. — Два кофе принесите, — дал ей указание и закурил, двигая к себе пепельницу, уже полную окурков.
— Откуда ты знаешь, как я себя чувствовал всё это время? Ты отказался от своей семьи, а теперь упрекаешь меня в равнодушии? — подался вперёд, вглядываясь в лицо Самира. — Что с тобой, сынок? Посмотри на себя. В кого ты превратился? Кем стал? Ты ведь был моей гордостью, ты был…
— А что случилось потом? — отцом назвать его не мог. Пытался и не раз. Но так и не смог. — Что стало с тем, кого ты называл сыном? Расскажешь мне?
Старик закрыл глаза, покачал головой.
— Ты ошибаешься, сын. Я не вычёркивал тебя из своей жизни, как сделал это ты со своей семьёй.
— У меня никогда не было семьи, — так же подался навстречу, схлестнулись взглядами. — Моя семья — та, которую я назову женой и те, кто от меня родится. Не твой род. Мы с тобой чужие и по духу, и по крови. Поэтому не называй меня сыном.
— И кого же ты назовёшь своей женой? Ту шлюху, что выскочила замуж за твою прислугу, стоило тебе попасть в передрягу? Такую слабую женщину ты назовёшь своей семьёй? А своими детьми назовёшь тех, кого она родит от другого мужика? Я знаю, что девка жива. Ты решил устроить показательную казнь, чтобы через время жениться на другой. Только этой другой будет твоя якобы погибшая от случайного выстрела жена. В таком случае ты не потеряешь имя и авторитет, а она сохранит жизнь. Не смотри на меня так, Самир. Я же не идиот, два и два пока что в состоянии сложить. К тому же, я сам когда-то сделал это для тебя и твоей матери, забыл? Несмотря на её предательство, я принял тебя, дал свою фамилию и назвал сыном. Я дал тебе имя и жизнь, хоть и не был биологическим отцом. Так кого ты хочешь обмануть? Меня? — безрадостно усмехнулся, взглянул на тлеющую в руке Самира сигарету. — Давай поговорим, сын. Это единственное, чего я прошу.
***
Сердце в груди делает кульбит, когда в замке поворачивается ключ.
— Самир, — радуюсь, словно маленький ребёнок новогодним подаркам, хотя и понимаю, что пришёл он только ради дочери.
— Привет, — проговорил шёпотом, остановившись взглядом на спящей в моих руках Лизе. — Как дела? — так же тихо, осторожно прикрывая за собой дверь.
— Нормально, спасибо, — тут же осекаюсь. Он не у меня спросил… — Только ночью немного капризничала. Недавно уснула.
— Почему капризничала? Заболела? — видеть в глазах Самира тревогу мне непривычно. Сколько знаю его — ни жалости, ни сочувствия, ни страха. Иногда мне казалось, что его сердце никогда не сможет полюбить. Никого. Только и жила мечтами. Сейчас же он любит. Пусть не меня, но нашу дочь. Хотя бы так…
А ведь я едва не лишила их друг друга. Дочь — отца, а отца — дочери. Добровольно уехала с убийцей-психопатом и чуть не поплатилась за это самым дорогим, что есть в моей жизни.
— Нет, переела, видимо. У нас такое случается. Она любительница потрапезничать.
— Грудью кормишь или смесями?
На мгновение застываю с еле заметной улыбкой. Самир Сабуров спрашивает о таком? Он что же, интересовался этим? Ну точно, пропал наш папка.
— Грудью.
Он снимает пиджак, бросает его на тумбу, протягивает ладони. Принимает из моих рук Лизу, берёт её уверенно, крепко, но аккуратно. Так, будто всю жизнь с грудничками нянчился. Вот что значит отец.
— Вы идите на кухню, я сделаю кофе, — с улыбкой наблюдаю, как он уносит дочь, и иду следом.
Пока готовлю завтрак, исподтишка наблюдаю за Самиром. Осунулся, исхудал. Трёхдневная щетина дополняет образ уставшего человека. Никогда раньше таким его не видела. Даже в самые сложные дни он всегда выглядел идеально.
— Как у тебя дела? Как жена? — интересуюсь осторожно. Не то чтобы мне и вправду было интересно, что там между ними происходит, но Самир ведь неспроста сам не свой. И это вряд ли связано с усталостью или плохим настроением.
Он поднимает на меня ничего не выражающий взгляд, снова опускает глаза на мирно посапывающую дочь.
— Ты разве не видела новости? Она погибла.
— Да я как-то не смотрю телевизор… Что?! — до меня, наконец, доходит смысл его слов, и из руки выпадает деревянная лопаточка. Лиза мгновенно просыпается и начинает хныкать, недовольная тем, что её разбудили.
Самир вздыхает, награждает меня укоризненным взглядом и, поцеловав дочь, передаёт её мне.
— Уложи. Я пошёл.
***
Присев на подоконник, обхватываю обеими руками чашку с горячим чаем и устремляю взгляд на улицу, туда, где за высоким забором кипит-бурлит жизнь. Только в этих стенах она остановилась. Застыла. Как и мы.
Двор освещает свет фар — внедорожник Самира заезжает в гараж. Внутренне сжимаюсь в комок, глотаю горячий напиток, не чувствуя вкуса. Кажется, обжигаю язык и нёбо.
Слышу, как открывается входная дверь, его приближающиеся шаги. Сегодня он ступает тяжело, будто предупреждает о своём приходе. Но я прятаться не собираюсь. И бояться тоже не стану.
— Здравствуй, жена. Ждёшь мужа? — он снова выпил. Причём крепко. И всё же походка ровная, уверенная, если не считать хромоту. Интересно, как он выжил тогда? Ведь я сама видела тот взрыв, от него даже стёкла из машин повылетали. На какое-то мгновение сердце больно сжимается. Ему было больно? Эти шрамы на его лице… Они кровоточили так же, как моя душа?
Сабуров подходит к подоконнику и, опираясь на стекло обеими руками, застывает надо мной.
— Красиво, да? Ты будто смотришь на город со стороны, а все эти мелкие людишки даже не подозревают, что за ними наблюдают. Возможно, где-то там решаются чьи-то судьбы. А ты смотришь издалека и понимаешь, насколько далека от них. Знаешь почему, Настя? Потому что твоя судьба уже предрешена. Правда, пока я сам не знаю, каким будет исход нашей с тобой истории.
Я поднимаю на него равнодушный взгляд, пожимаю плечами.
— И что, Сабуров? Разве ты в состоянии наказать меня ещё больше?
Оттолкнувшись от окна, опускает взгляд вниз. Пристальный взгляд, колючий.
— Расскажи мне свою правду. Что там произошло? — спрашивает уже без тени ухмылки. — Я хочу услышать от тебя.
— О чём ты? — я не уверена, что хочу знать ответ на этот вопрос, но всё же жду.
— О моём сыне. Что произошло в клинике?
Он не пытается сделать мне больно или как-то задеть. Вряд ли. Даже для такого подонка как Сабуров это слишком жестоко. В конце концов, речь идёт и о его ребёнке тоже.
— А что, ты до сих пор не понял, что там произошло? Мой сын там умер. Из-за всего, что ты заставил меня пережить, он погиб! — не сдерживаюсь, взрываюсь. Сжимаю кулаки, чтобы не наброситься на него, отворачиваюсь к окну.
— Это случилось при родах или до? — его голос не выражает никаких эмоций, будто робот со мной говорит. Только слышна хрипотца, как бывает, когда он злится.
— До! — рявкаю, стиснув зубы. Возвращаться мыслями в тот день — пытке подобно. Я не позволяю себе этого даже наедине с собой. Слишком больно, слишком травмирует.
— Ты видела его? Держала на руках?
Этот вопрос как нож в сердце. Невыносимо.
— Нет, — по щекам стекают первые слёзы, и я быстро смахиваю их, чтобы не утонуть в истерике. Только не при нём. — Они не дали. Сказали, что могу с ума сойти, если посмотрю.
Сабуров молча возвышается надо мной ещё несколько минут, а потом медленно уходит. Вот так вот, разбередив и без того незаживающую рану, удаляется, а я остаюсь со своими убийственными воспоминаниями наедине.
Нет, нельзя. Нельзя поддаваться. Делать что угодно, только не расклеиваться. Я не подарю врагу такую радость.
— Забудь… Забудь, — хватаюсь за голову, зарываясь пальцами в волосы и сильно, до боли тяну. — Забудь. Не думай…
***
— Забудь… Забудь, — она хватает себя за волосы, плачет. Тихо очень, но в его голове этот плач звучит сиреной, взрывает и без того воспалённый мозг. — Забудь. Не думай…
Самир слышит чей-то рваный выдох и спустя несколько минут понимает, что принадлежит он ему. Уперевшись лбом в стену, ударяет по ней кулаком: раз, два, три. Не проходит. Жжёт там, в груди, словно кто-то орудует ножом с упорством и опытом серийного убийцы.
Оторвав занемевшее тело от стены, быстро идёт назад, хватает её за плечи и с силой тянет вверх.
— Всё! Всё, сказал! Хватит! — прижимает её к себе рывком, так, что Настя испуганно охает и пытается отстраниться, но, поняв, что он не собирается причинять ей боль, на какое-то время расслабляется и позволяет себе выплакаться.
Нет, нельзя так играть. Она могла бы соврать в чём угодно, но только не в этом. Ему очень хочется в это верить. Так, что в глотке появляется болезненный ком, будто проглотил булыжник.
Что-то не так во всей этой истории.
Содрогания и всхлипы прекращаются, Настя отстраняется, отталкивая его.
— Я не нуждаюсь в твоей жалости, так что не стоит, — обеими руками смахивает слёзы, а Самир, наконец, приходит в себя и делает шаг в сторону. — Лучше объясни, зачем ты меня убил? К чему этот спектакль на публику? Чтобы меня никто не искал, и ты мог делать всё, что душе захочется?
Сабур вскидывает брови, усмехается её заключению. Забавный вывод.
— А мне кто-то может помешать, Анастасия?
Она вздёрнула кверху подбородок, холодно улыбнулась.
— Так значит, ты решил убить меня понарошку, чтобы не потерять свой авторитет? И я теперь не существую, так?
— Почти так. Я убил тебя понарошку, чтобы не убивать по-настоящему.