– Простите, посещение сегодня только с двух часов.
Медсестра улыбнулась, смягчая отказ, но казалась строгой и непреклонной. Однако я тоже не собиралась сдаваться.
– Я ненадолго… всего на несколько минут, – заверила я ее. – Мистер Стивенс… Бен… попросил меня привезти очень важный документ сегодня утром. Ему нужно отдать его своим врачам.
Медсестра посмотрела на меня, и мне стало интересно, что же она увидела. Женщину, которая не спала всю ночь? Человека, настолько раздираемого противоречивыми чувствами, что все внутри подвергается опасности медленно исчезнуть? Увидела ли она женщину, которая могла одновременно любить мужчину и ненавидеть его?
– Если это медицинская информация, я готова взять ее и передать за вас лечащему врачу.
Она протянула руку, и я инстинктивно покрепче прижала локтем желтую папку, которую держала под мышкой. На один безумный миг я представила, как она в ожесточенной борьбе вырывает у меня папку. Я пожелала ей в этом удачи. Папка останется при мне, пока я не встречусь с Беном лицом к лицу.
– Простите. Я не хочу причинять беспокойства, но это очень важный юридический документ, распоряжение об отказе от лечения. И очевидно, если оно затеряется… – Я не закончила предложение, предоставляя женщине оценить последствия. Ее взгляд упал на желтую папку, и только теперь я увидела, что она колеблется. – Я быстро, – пообещала я, мягко подталкивая ее к принятию решения.
Она оглянулась на сестринский пост у себя за спиной. Там было пусто. И она тут же приняла решение.
– Тогда ладно. Но если вас кто-нибудь спросит, выпутывайтесь сами. Я вас не видела.
Я никому не хотела доставлять неприятности, и сама не очень-то была довольна своими действиями, но возможность уйти, не поговорив с Беном, даже не рассматривалась. Восемь часов, которые прошли с момента обнаружения проклятых документов, дались мне нелегко. Мои издерганные нервы точно не выдержали бы новой проволочки.
Я решительно шагала к палате Бена, надеясь, что моя деланая бравада никому не даст меня остановить. Уборщица, толкавшая нагруженную тележку, что-то пробормотала мне по-португальски, когда я проходила мимо, а затем замерла как громом пораженная, когда я ответила ей на ее языке. Уже не сомневаясь в моем праве здесь находиться, она лишь широко улыбнулась и пожелала мне приятного утра. В чем я лично сильно сомневалась.
Нельзя сказать, что я совсем уж солгала медсестре. Как Бен и просил, я привезла в больницу прижизненное распоряжение, чему он наверняка очень обрадуется. Чего я не могла сказать о других документах в желтой папке.
Я остановилась перед дверью в палату, постаравшись держаться так, чтобы меня не увидели через стеклянное окошко. В ожидании рассвета я столько раз написала, отрепетировала, а затем переписала то, что должна была сказать Бену, что слова слились теперь в сумятицу обвинений, крутившуюся в голове, как в центрифуге.
Сердце билось так громко, что я была уверена, Бен услышит его, прежде чем я войду. Полагаю, если вы собираетесь получить сердечный приступ в результате стресса, то больница самое подходящее для этого место.
Невзирая на все уличающие доказательства, невзирая на вынужденное признание, что все, казавшееся мне правдой последние восемь месяцев, было, видимо, ложью, я все еще не могла справиться со своими чувствами, когда открывала дверь. При виде Бена, лежащего на больничной койке, мое сердце замерло, перестав колотиться, и болезненно повернулось в груди. Он выглядел получше, чем накануне вечером, и несмотря ни на что я этому порадовалась. Любовь – не водопроводный кран. Нельзя просто закрутить его, когда все идет плохо. Он продолжает течь, когда умирает человек, которого ты любишь… или когда кто-то, кого ты любишь, тебя предал.
Бен так широко мне улыбнулся, так искренне обрадовался моему приходу, что я едва удержалась от инстинктивной ответной улыбки.
– Здравствуй. Какой приятный сюрприз. Не думал, что увижу тебя до…
Его слова оборвались, как под ударом гильотины, когда он увидел у меня под мышкой желтую папку.
Этим утром кислородной маски на нем не было, хотя, наверное, лучше бы была, потому что комнату наполнял звук резкого дыхания. Понадобилась минута или две, чтобы понять – это мое дыхание, а не Бена.
Взгляд Бена был прикован к папке, я шагнула ближе и бросила ее на кровать.
– Я привезла твое распоряжение.
– Софи.
– Чтобы ты мог отдать его врачам. Или не отдать.
– Софи.
– По крайней мере, ты можешь решить, жить тебе или умереть.
– Софи.
– Чего был лишен мой брат.
Я заплакала. И этого отнюдь не было в моем сценарии. Теперь я импровизировала, все, что я так тщательно подготовила, превратилось в смутное воспоминание.
– Почему, Бен? Просто скажи мне. В какую мрачную и извращенную игру ты играл со мной последние восемь месяцев?
Он протянул ко мне руку, ту, к которой все еще тянулась трубочка капельницы. Ненужное напоминание, что он все еще болен и что я, возможно, не должна это делать. Я понимала, что должна остановиться, только не знала как.
– Мой брат умер… и ты был участником той аварии. Одного этого достаточно, чтобы я не хотела иметь с тобой ничего общего. Ты должен был все рассказать мне в ту ночь, когда мы познакомились.
– Мы были слишком заняты, если ты помнишь, – неожиданно рассердился он.
– Ты просишь меня поверить, что за все эти месяцы не было ни единого момента, когда ты мог бы признаться мне, кто ты такой на самом деле?
– Ты знаешь, кто я.
– Теперь знаю, – с горечью сказала я. – Ты человек, который помог убить моего брата.
Лицо Бена исказилось.
Он же не вел тот гребаный автомобиль, Софи. Он был ребенком. Дай ему шанс. Из всех заступников Бена Скотт был самым неожиданным.
Я с отвращением посмотрела на папку, словно на сидящую на постели крысу.
– А это досье на нас, которое ты собрал. Что, черт возьми, это значит? Ты следил за нами после аварии?
По моему лицу текли слезы, когда Бен взял папку и на одеяло упала газетная вырезка. Я увидела зернистую фотографию искореженного мотоцикла.
– Нет, ничего подобного. Я жил неподалеку от Коттерхэма.
Очередная ложь, с горечью подумала я. Он притворялся, что вообще не знает тех мест, когда ясно, что должен был знать. Как можно было доверять любым его словам – не только о его прошлом, но и о нас двоих?
– У меня были знакомые, которые учились в твоей школе. После аварии они сообщали мне, как у тебя дела.
– Замечательно, – с ожесточением проговорила я. – Не передать, как это успокаивает после того, что я узнала, что ты шпионил за мной практически половину моей жизни.
– Я чувствовал себя ответственным, – объяснил Бен.
– Потому что так, черт возьми, и есть, – отпрянула я, словно от удара. – Не знаю, чем, по твоему мнению, могло помочь это, – сказала я, с подлинным отвращением касаясь папки. – Но частный детектив выходит за рамки простой заботы – от этого мороз по коже.
– Уехав из тех мест, я хотел знать, как живешь ты и твоя семья.
– Не очень хорошо. Но, полагаю, ты это уже знаешь, на двадцать четвертой странице отчета твоего детектива говорится о том, что я посещала психолога.
Бен откинулся на подушки, его лицо побледнело, и на мгновение я запаниковала, что зашла слишком далеко. Мне хотелось выбежать из палаты и никогда больше не видеть Бена и в то же время мне по-прежнему хотелось обнять его и крепко к себе прижать. И то и другое могло меня погубить.
– Я никогда не прощу себе того, что случилось той ночью, – прерывисто заговорил Бен. Его глаза ярко блестели. – Я попал в компанию парней, с которыми вообще не должен был связываться. Они были старше меня. В ту ночь мы ехали с вечеринки. Мы все валяли дурака, полные идиоты. А потом…
– Я не хочу этого слышать. Я не могу этого слышать. Мне нужно отсюда уйти.
Я вскочила с постели, как будто она вдруг заполнилась змеями. Развернулась, чтобы идти, но меня остановил голос Бена.
– Ты вернешься?
Я медленно повернулась к нему.
– Понятия не имею. В том состоянии, в каком я сейчас, это кажется маловероятным.
Я не сообщила им о своем приезде. Не хотела говорить о причинах по телефону. Почти не глядя и не заботясь, что беру, я побросала в сумку какие-то вещи. Позже придется приехать за остальными, но сейчас мне просто нужно было выбраться из дома Бена, и существовало только одно место, куда я хотела поехать.
Мне повезло; несмотря на срочность, в кошачьем приюте нашлось на несколько дней место для Фреда. Размещение не такое роскошное, как у Элис, но разрыв с жизнью Бена чем-то напоминал развод. И о своих друзьях он позаботится, сколько бы времени им ни осталось. Хотя я буду по ним скучать. Буду по ним скучать… прежде чем эта мысль оформилась, я обрубила ее, словно прижгла рану.
На вокзале было людно, шумно и казенно. Я купила в дорогу сэндвич, а потом так и выбросила его запечатанным, когда приехала. Я решила взять такси, а не звонить домой с просьбой забрать меня, я надеялась, что за двадцать минут поездки чудесным образом найду слова для объяснения с родителями. Больших надежд на это я не возлагала, поскольку за три часа, проведенных в поезде, так ничего и не придумала.
Мои родители были в саду, когда я приехала. Я увидела их в кухонное окно – они сидели рядышком на раскладных стульях, наслаждаясь бокалом вина на солнышке ранним вечером. Возможно, я совершила ошибку, приехав домой. Возможно, им не нужно ничего об этом слышать. Зачем снова растравлять старые раны? Незачем моим родителям переживать те же чувства, что сейчас переживаю я, можно избавить их хотя бы от этого.
Я оглянулась на входную дверь, но не успела я тихонько к ней попятиться, как мама обернулась и увидела меня. От удивления у нее открылся рот, и она что-то сказал папе, который поразился не меньше, обнаружив, что я смотрю на них в окно.
Свет закатного солнца переместился на лужайке, когда я сбивчиво принялась объяснять им, почему я приехала. Тени были короткими и приземистыми привидениями, когда я начала говорить, и сменились удлиненными призраками, когда я закончила.
– Простите. Мне очень, очень жаль, – сказала я, беря за руку сначала маму, а затем отца, словно мы собирались провести спиритический сеанс на свежем воздухе.
Мама была более бледной, чем когда я вышла к ним в сад.
– За что ты извиняешься? Ты ни в чем не виновата.
Я посмотрела на отца, который до сего момента не произнес ни слова. Он внимательно разглядывал соседний розовый куст, как будто наблюдение за садом было новым и увлекательным хобби.
– Это моя вина, – возразила я. – Я привела Бена в этот дом. Я познакомила вас с человеком, знать которого вам бы хотелось меньше всего на свете. Я пригласила его на наше семейное Рождество. Бога ради, он даже сидел за столом на месте Скотта.
Мой отец оторвался от созерцания листвы.
– Но это не место Скотта, милая. Уже не его. И давно.
Он перевел взгляд с меня на маму, и что-то в душе у меня еще чуть-чуть надломилось, когда я увидела, что он плачет.
– Не знаю, чего добивался Бен. Я думала, что знаю его, думала, что могу ему доверять, а теперь не знаю, как смогу посмотреть на него без воспоминания о том, что он сделал с нашей семьей, что он сделал со Скоттом.
Мама подняла брови, глядя на отца, он едва заметно покачал головой. Оба они казались печальным, но, странно, не настолько удивленными, как я ожидала. На меня медленно снизошло прозрение.
– Вы знали, да? Вы знали про Бена?
Мама взяла мою руку в свои ладони. Наши руки были одинаковыми по форме, и меня поразило, что я никогда раньше этого не замечала. Кожа ее рук была сморщенной, испещренной коричневыми пятнышками, словно мама неумело рисовала сангиной.
– Нет, Софи. Мы не знали, что Бен был одним из подростков в той машине.
– Но вы знали, что там были другие пассажиры? – Она медленно кивнула. – Почему вы никогда ничего мне не говорили? Почему позволили мне думать, что ответственность несет только один пьяный водитель?
– Потому что другие люди не имели к этому отношения, – отрывисто проговорил отец, вставая. – Для аварии в ту ночь достаточно было одного пьяного водителя.
– Ты собираешься позвонить в больницу, узнать, как там Бен?
Я покачала головой, снимая с ее протянутых рук стопку чистого белья для своей кровати.
– Не могу, мама. Просто не могу.
Она кивнула, как будто с пониманием. Но как она могла понять, когда я сама себя не понимала.
– Ему должно быть очень больно.
– Уверена, ему дают лекарства.
Мама покачала головой, как делала, когда мы со Скоттом были детьми.
– Я не об этой боли, Софи.
Я не хотела это слышать, и если бы не держала чистые простыни и одеяло, то, наверное, зажала бы уши руками, как непокорный ребенок, в которого я, похоже, превращалась.
– Я не могу примириться с действиями Бена, потому что он обманул тебя… обманул всех нас. Но я не могу забыть и того, как счастлива ты была с ним последние полгода.
Я прерывисто вздохнула.
– Но все это было неправдой. Бен не был случайным незнакомцем, которого судьба привела в мою жизнь. Он все это организовал, и я до сих пор не понимаю, зачем.
– Тогда, возможно, тебе следовало попросить у него объяснений.
– Я была слишком зла. Слишком обижена.
Мама обняла меня, крепко обняла по-настоящему, я не могла даже припомнить, когда она так обнимала меня в последний раз.
– Не оставляй ничего несказанного и нерешенного между вами с Беном. В отношениях с людьми, которых любишь, время драгоценно. Ты никогда не знаешь, какое твое «прощай» станет последним.
Почему-то мне показалось, что мы говорим уже не о Бене.
Мама нежно поцеловала меня в лоб.
– Как бы плохо ты себя ни чувствовала этим вечером, уверена, Бен чувствует себя точно так же.
Я должна была бы уснуть, едва моя голова коснется подушки; для этого я достаточно измучилась. Но реакция моих родителей на причастность Бена к смерти моего брата казалась мне странно неадекватной и не давала уснуть. Словно под матрасом у меня лежала твердая и неподатливая горошина, лишая меня отдыха. Я наблюдала, как на будильнике сменяется час за часом, пока птицы за окном не встретили пением новый день.
– Завтрак? – спросил папа, когда я, как зомби, ввалилась в кухню.
Я покачала головой.
– Только кофе, пожалуйста, папа.
Из сада пришла с лейкой в руке мама. У них с отцом залегли под глазами одинаковые темные круги, что меня не удивило. Я дважды вставала ночью и видела предательскую полоску света под дверью их спальни. Их шепот я не разобрала, но что-то, несомненно, мешало им уснуть.
Они подождали, пока я допью вторую порцию кофе и положу чашку в посудомоечную машину. Мама подняла бровь, и папа кивнул.
– Софи, присядь на минутку, пожалуйста. Мы с папой хотим с тобой поговорить.
Я вдруг вспомнила именно эти слова, предшествовавшие в прошлом чрезвычайно мучительному разговору о половой жизни.
– Если это про птиц и пчел, думаю, я уже с этим разобралась.
Не слишком удачная шутка, но она не вызвала у родителей даже улыбки. Я села на стул, с которого только что встала.
– Нелегко об этом говорить… – начал отец и умолк.
– Мы знаем, это будет шоком, – закончила мама, словно этот разговор был эстафетой и они передавали друг другу эстафетную палочку.
Меня вдруг затошнило. Один из них болен. Вот в чем дело. Какая еще причина такой серьезности их лиц?
– Мы давно уже должны были тебе это сказать.
Я мысленно пробежала по списку возможностей, одна причудливей другой: меня удочерили, они банкроты, они выиграли в лотерею, они разводятся. Все они меня шокировали бы, но далеко не так, как это сделала правда.
– Причина, по которой мы с твоей матерью не виним Бена в участии в той аварии, заключается в том…
Папа замолчал, и я поспешила помочь ему.
– …что он был всего лишь пассажиром?
Он печально покачал головой.
– Что не их автомобиль был виноват.
– Тогда чей? – повернулась я с этим вопросом к маме.
Ее губы дрогнули пародией на улыбку, которая выглядела странно, потому что по маминым щекам потекли слезы.
– Скотт. Это он проехал на красный свет, а не машина. И… – Ей действительно трудно было произнести следующее откровение, потому что когда ты возносишь кого-то на пьедестал, всегда больно низвергать его оттуда. – И он был пьян… в два раза больше допустимого количества алкоголя в крови.
Воздух в помещении внезапно сгустился от обилия старых тайн.
– Что? Нет, это неправда. Что все это значит?
Родители переглянулись, как актеры в пьесе, которые помнили свои реплики… они просто не хотели их произносить.
– Никто не любил своего сына больше, чем мы любили твоего брата, – запинаясь, начал отец, – но он не был совершенством.
– Я это знаю, – сказала я, вспоминая милого сорвиголову, который стремился нарушить все мыслимые границы. – Но он не пил, когда ездил на мотоцикле. Не настолько же он был дурак.
Я по очереди посмотрела на них, а потом перевела взгляд на пустое место у двери. Представила стоявшего там Скотта, с виноватым видом, какой он всегда напускал на себя, когда его ловили на лжи.
– Скотт был пьян?
На сей раз это прозвучало не так недоверчиво.
Они кивнули, практически одновременно.
– После аварии нашлись свидетели, которые заявили, что он ехал зигзагом. До перекрестка он пару раз едва не врезался. – Отец шумно сглотнул, его голос сел. – Автомобиль – тот, в котором ехали Бен и его друзья, – пересекал перекресток. Они ехали с небольшим превышением скорости, и водитель был молодой и неопытный, но не это стало причиной аварии. Скотт поехал прямо на красный свет и врезался в бок машины. Они ничего не могли сделать, чтобы этого избежать, ну, по крайней мере, так нам сказали в полиции.
Все, что я знала, вдруг встало с ног на голову. Север оказался на юге, и я заблудилась, полностью и окончательно заблудилась.
– Почему вы никогда мне не говорили? Почему я слышу это только теперь, шестнадцать лет спустя?
Это выше моего понимания, заявил воображаемый Скот, невинно пожав плечами.
– Потому что ты очень сильно переживала после его смерти. Скотт был твоим героем, всегда был. Ты боготворила его с малых лет, когда малышкой повсюду ходила за ним хвостиком. Его потеря уже была достаточно трагичной, мы думали, что ты не справишься, зная, что это он виноват в случившемся. Мы хотели сохранить его память для тебя идеальной. Поэтому – правильно или нет – мы решили тебе не говорить. Мы не видели никакого вреда в том, чтобы позволить тебе считать причиной аварии тот автомобиль. За исключением…
– За исключением того, что я обвинила единственного человека, которого когда-либо любила, в том, в чем он не был виноват, – с грустью закончила я.
– Ты дозвонилась?
– Все еще жду.
Папа изобразил на лице сочувствие и похлопал меня по плечу, проходя мимо по коридору. Я воспользовалась их стационарным телефоном, который давал меньше уединения, чем я предпочла бы, но мобильная связь здесь была крайне ненадежной, а этот звонок я никак не хотела откладывать.
– Простите, – послышался бестелесный голос за сотни миль отсюда. – С каким отделением вас соединить?
Я попыталась не волноваться. Телефонистка не виновата, что я жду уже больше десяти минут и по-прежнему не приблизилась к разговору с Беном.
– С уинчестерским, – сказала я дрожащим от напряжения голосом.
Я очень надеялась, что сестры смогут отнести телефон в палату Бена, чтобы я поговорила с ним лично. Между нами накопилось уже больше чем достаточно недоразумений, и передавать сообщение через третье лицо – особенно такое важное – казалось просто неправильным. Мобильный Бена был или выключен, или разрядился, или просто остался дома, и досада от неспособности мгновенно с ним связаться, вызывала у меня ощущение отброшенности на несколько десятилетий назад.
Прошла, казалось, вечность, и я услышала другой голос.
– Уинчестерское отделение. Слушаю вас?
Я едва не задохнулась от облегчения, торопливо говоря в трубку.
– Простите за беспокойство, но мне очень нужно поговорить с одним из пациентов вашего отделения, с Беном Стивенсом, это возможно?
Связь была плохая; создавалось впечатление, что кто-то на том конце жарит яичницу, и мне пришлось прижать трубку к уху, чтобы хоть что-то расслышать. И даже так я смогла расшифровать только отдельные слова:
– … не сейчас… совершает обход… час…
Я собрала обрывки в единое предложение и разочарованно вздохнула.
– Могу я тогда оставить для него сообщение? – спросила я, надеясь, что дежурная на том конце слышит меня лучше, чем я ее.
Раздалось бормотание и несколько слов, которые я не разобрала. Я решила, что они означают «Конечно. Что вы хотите передать?»
– Пожалуйста, скажите ему, что звонила Софи. Скажите, что я прошу прощения и что я была неправа. И что я сейчас же возвращаюсь, и мы увидимся позже сегодня днем.
Долгое потрескивание, а потом тишина, в течение которой я убедила себя, что связь оборвалась. Но потом связь на минутку улучшилась, и голос вернулся, более молодой по звучанию, чем я сначала думала, и более чем утомленный.
– Конечно, передадим. Я прослежу, чтобы это сообщение передали Стивену.
Стивену?
– Это для Бена. Для Бена Стивенса.
На линии защелкало, словно взрывался попкорн.
– Простите. Лен Стивенсон. Я поняла. Я передам сообщение одной из наших медсестер.
Трубку положили, а я осталась стоять, уставившись на телефон со смесью беспокойства и раздражения. Я посмотрела на часы. Позвонить еще раз, рискуя опоздать на следующий поезд, или просто подождать, пока я лично смогу поговорить с Беном?
– Пап, ты можешь подвезти меня на станцию, чтобы я успела на поезд в двенадцать сорок пять?
Мой отец, который гордился тем, что пятьдесят лет водит машину без единого нарушения, который считал, что езда на скорости в пятьдесят километров в час превращает тебя в маньяка, и который имел очень вескую причину не желать, чтобы кто-то из членов нашей семьи попал в какую-нибудь аварию, совершенно сразил меня своим ответом.
– Придется поднажать, но если мы выедем сейчас, то, пожалуй, успеем.
Столько всего в тот день мешало мне попасть в больницу, что, казалось, Вселенная нарочно пыталась не дать мне встретиться с Беном. Сначала не заводился автомобиль отца, только на прошлой неделе, по его словам, побывавший в сервисе. Я тревожно топталась рядом, пока он пытался разобраться с аккумулятором, ворча себе под нос про халтурщиков-механиков. Я, наверное, пятьдесят раз посмотрела на часы, прежде чем мотор с рокотом вернулся к жизни. Папа поднял большие пальцы, и я, быстро чмокнув маму в щеку, прыгнула на пассажирское сиденье.
– Мы все же успеем? – с тревогой спросила я.
– Вероятно. Да. Может быть, – последовал невразумительный ответ.
На протяжении всей поездки я одним глазом следила за часами на приборной доске, другим – за спидометром. Первые шли слишком быстро, второй показывал далеко не достаточную скорость.
– На этих дорогах я не рискую ездить быстрее, они слишком узкие, – извинился отец, и оба мы наблюдали, как время все ближе подходит к моменту прибытия поезда на местную станцию. Если я его пропущу, следующий будет через три часа, и мне невыносимо было думать, что Бен второй день проведет с мыслью, что я больше не хочу его знать.
Когда перед нами выехал трактор и заставил нас сбросить скорость до такого минимума, что проще было выйти и пойти пешком, это показалось предзнаменованием – дурным предзнаменованием. Я смотрела, как сменились цифры на дисплее часов и показали время отхода моего поезда. До станции оставалось еще три мили.
– Ну, что ж, значит, так тому и быть, – сказала я, откидываясь на спинку сиденья. – Можем поворачивать назад, папа.
Он на мгновение сбавил скорость, но затем, непреклонно поджав губы, надавил на педаль газа. Я мягко тронула его за руку.
– Нет смысла. Слишком поздно. Этот поезд я пропустила.
– Я фаталист, – отозвался он, совершенно не в своем прагматичном стиле. – Если тебе назначено добраться сегодня до Бена, если во всем том плохом, что случилось с нами… и с ним, есть смысл или замысел, тогда судьба будет на твоей стороне.
– И как именно?
– Поезд будет стоять, дожидаясь тебя, – заявил он.
Он говорил так уверенно, что не знаю, кто из нас разочаровался больше, когда мы подъехали к вокзалу и увидели поднятые шлагбаумы, которые указывали прямо в безоблачное голубое небо, как обвиняющие пальцы. Поезд пришел и ушел. И если это было посланием судьбы… оно оказалось не очень ободряющим.
– Прости, милая, я действительно думал, что…
Папа внезапно оборвал себя, когда знакомый оглушительный сигнал проревел позади нас. Шлагбаум начал медленно опускаться.
Не попадая пальцами в ручку двери, я кое-как ее открыла, выскочила, схватила с заднего сиденья сумку и как сумасшедшая помчалась через кассу на платформу. То, что я успела на поезд, было не что иное, как чудо. Я с шумом упала на свободное место в вагоне, раскрасневшаяся и задыхавшаяся так, как не задыхался даже Бен, когда нуждался в кислородной маске.
Я оглядела пассажиров вокруг себя. Напротив сидела женщина средних лет, которая опустила книжку в бумажной обложке и с любопытством на меня посмотрела. Рядом с ней разместились мать с ребенком, с головой ушедшие в какую-то игру на планшете. Женщина мимолетно мне улыбнулась, а ее сын застенчиво прижался к матери, пряча от меня свое лицо.
Я отдышалась и полезла в сумку за телефоном, понимая, что сейчас превращусь в особу, с которой я меньше всего желала бы оказаться рядом во время трехчасового путешествия. Возможно, я раньше времени превращалась в сварливую старуху, но люди, ведущие личные разговоры по мобильным телефонам в общественных местах, были для меня источником вечного раздражения. Но сегодня я была готова рискнуть и раздражать всех до единого пассажиров этого вагона, чтобы убедиться: Бен знает, что я к нему еду.
На этот раз в уинчестерском отделении ответил другой голос, постарше и более властный.
– Можно ли поговорить с одним из ваших пациентов? С мистером Беном Стивенсом.
Связь на сей раз была отличная, поэтому я без труда услышала, как она слегка кашлянула, прежде чем ответить.
– Могу ли я узнать, вы – родственница?
Я по глупости ответила ей честно.
– Нет, не родственница.
– Простите, – ответила она, и что-то в ее голосе меня встревожило. – Боюсь, мы сообщаем информацию только ближайшим родственникам.
Я не просила информации, я только хотела поговорить с ним. Что-то там не так. Что-то случилось.
– Он мой партнер, – сказала я, повышая голос настолько, что, вероятно, перешла в разряд надоедливого пассажира. – Пожалуйста, скажите, с ним все в порядке?
– Мама, почему эта леди кричит? – оторвавшись от игры, простодушно спросил мальчик.
– Тише, – сказала его мать, и я не поняла, относилось это к ее сыну или ко мне.
Я попыталась понизить голос. Важно было сохранять спокойствие, даже если я уже чувствовала себя планетой, сходящей с орбиты.
– Вы можете сообщить ему, что я звоню. Может, я могу минуту поговорить с ним?
Медсестра сделала паузу, и я затаила дыхание в ожидании ее ответа.
– Боюсь, это невозможно. Мистера Стивенса здесь больше нет.
С чувством огромного облегчения я откинулась на сиденье.
– Его выписали?
Я этого не ожидала. Я представляла, что Бен пробудет в больнице дольше. Он вернулся домой на такси или его отвезла Карла? «Я должна была находиться там», – подумала я, переполняемая чувством вины.
Уточнение медсестры полоснуло меня, как скальпель хирурга.
– Вообще-то сегодня утром мистера Стивенса перевели в другое отделение.
– В какое?
Внезапно мой голос сделался слишком громким, слишком напряженным, слишком паническим. Единственное, что в нем не прослушивалось, это удивление, потому что где-то в глубине души я уже знала, что судьба с самого начала планировала именно это. Жизнь была постоянно вращающейся каруселью и сейчас возвращала меня в то место, которое я никогда больше не хотела видеть.
– Мистера Стивенса перевели в отделение реанимации, – сообщила она.
И мой кошмар получил свое завершение.
Перевести звонок они не могли, поэтому мне пришлось заново пройти через мучительную процедуру набора номера и общения с коммутатором. Пассажиры вокруг меня перестали притворяться, что не прислушиваются к моим переговорам. Женщина средних лет положила свою книжку на колени, и я больше не слышала слабого попискивания детской компьютерной игры. Я чувствовала на себе множество глаз, когда просила оператора соединить меня с отделением реанимации.
Если сестра в предыдущем отделении показалась мне уклончивой и не желающей делиться информацией, эта выдержала бы допрос в ЦРУ, не расколовшись.
– Можете вы хотя бы сказать, что с ним случилось? – взмолилась я.
Не только ради себя; пассажирам вокруг тоже, кажется, не меньше моего нужно было это знать.
– Мистера Стивенса недавно перевели в это отделение из-за трудностей с дыханием.
Я схватилась за горло, как будто это я не могла дышать, а не Бен.
– Вы можете сказать, как он сейчас? Ему потребовалась интубация? – Медицинский термин с поразительной легкостью слетел у меня с языка. Есть слова и фразы, которые ты никогда не забываешь. Я закрыла глаза, сообразив, что в любом случае должна была задать не этот вопрос. Был другой, гораздо более важный. – Прижизненное распоряжение применили? Вы можете проверить его записи и сказать, сделал он это или нет?
– Боюсь, история болезни пациента конфиденциальна, как и его лечение. Я больше ничего не могу сказать вам по телефону.
– Мне нужно, чтобы он знал, что я еду. Мне нужно, чтобы он знал, что должен продолжать бороться и, что бы ни случилось, мы встретим это вместе. Пусть он скажет врачам, что передумал насчет отказа от лечения. Он хочет жить, я знаю, что хочет.
– Приезжайте как можно скорее, – посоветовала сестра, и впервые за все время в ее голосе прозвучала доброжелательность. Думаю, это встревожило меня больше всего.
Я дала отбой и тупо уставилась перед собой, никого и ничего не видя. Я даже не сознавала, что плачу, пока женщина напротив не наклонилась ко мне и не сунула в мою руку сложенную салфетку. Тепло и сочувственно она похлопала меня по руке, успокаивая.
Рядом с ней заерзал на сиденье мальчик, пытаясь достать что-то из материнской сумки. Не спрашивая одобрения матери, он вытащил открытый пакетик с желейными конфетами и протянул мне.
– Когда мне грустно, мама всегда дает мне одну, – нерешительно проговорил он. Мальчик вздрогнул, но лишь чуть-чуть, когда я только сильнее расплакалась, тронутая его щедростью. – Красные самые вкусные, – застенчиво прошептал он.
Я улыбнулась, усилием воли прекратила плакать, потому что не хотела его напугать, и достала из пакета мягкую малиновую конфету.
– Спасибо, – тихо сказала я.
Люди говорят, что пассажиры пригородных поездов холодны, что поездки в общественном транспорте обезличивают нас и превращают в бесчувственных роботов. Я категорически не согласна с этим утверждением. Мне было страшно на протяжении всей поездки в том поезде, но я ни на минуту не чувствовала себя одинокой. Там сидели безымянные незнакомцы, которые вместе со мной пережили все мучительные минуты. Когда поезд наконец прибыл на вокзал, кто-то взял мою сумку и подал мне, кто-то другой передал мою куртку, а мужчина, который до этого даже словом со мной не перемолвился, спросил, не нужны ли мне деньги на такси. Я выскочила из поезда, и в ушах у меня еще звучали добрые пожелания этих людей.
Отделение реанимации находилось на четвертом этаже, но ждать лифта я не могла. Несколько раз нажав на кнопку вызова в вестибюле, я так и не дождалась его прихода. Я бросилась к лестнице, по-прежнему одержимая необходимостью двигаться. Я грохотала по линолеуму лестницы, как будто стук моих сандалий по ступенькам мог заглушить вопросы, продолжавшие крутиться у меня в голове. Проинструктировал ли Бен врачей не вмешиваться, если затруднения с дыханием усилятся? Решил ли он, что это будет последний раунд в схватке, которую он никогда не выиграет? И насколько это решение зависело от того, что случилось сутки назад? Стала ли наша первая ссора последней?
Я ворвалась в двойные двери на четвертом этаже запыхавшаяся и перепуганная. Наверное, я выглядела куда менее здоровой, чем некоторые из пациентов этого отделения, когда с тревогой подходила к сестринскому посту.
– Бен Стивенс, – выдохнула я, опираясь о стойку, чтобы не упасть.
– Его кровать сразу за углом, – сказала медсестра и показала, куда нужно идти.
Необходимость спешить отпала, и я, вдруг успокоившись, медленно и нерешительно двинулась к указанному отсеку. Я завернула за угол и увидела Бена.
Ноги у меня подогнулись, не в силах нести меня к нему. «Вот это, – с грустью подумала я, – Бен легко понял бы». Я пошатнулась и крепко ухватилась за спинку кровати. Рядом с койкой Бена стояла медсестра с планшетом в руках. Она с озабоченным видом посмотрела на меня.
– Здравствуйте. С вами все хорошо? Вы к мистеру Стивенсу? – Я кивнула, не в состоянии проглотить вставший в горле ком. – У вас такой вид, вам бы присесть, – сказала она, пододвигая мне стул. Я опустилась на него и взяла Бена за руку. – Я знаю, что все это выглядит очень страшно, когда видишь впервые, но пусть ничто вас не тревожит.
– Меня это не тревожит, – сказала я, обливаясь слезами, которые крупными каплями падали на неподвижную руку Бена. – Честно говоря, я никогда не была так счастлива.
Сестра попятилась, явно ошарашенная моими словами. Вряд ли я могла винить ее: конечно, это была ненормальная реакция со стороны близкого пациенту человека.
– Вы хотите, чтобы я объяснила назначение всего оборудования и что оно делает?
Я легко положила ладонь на обнаженную грудь Бена, чувствуя, как она ритмично поднимается и опадает, движимая не им, а аппаратом, который тихо работал рядом с его кроватью. Даже пластиковая трубка, вставленная в дыхательные пути, не пугала меня. Это был спасательный трос, брошенный ему… и мне тоже.
– Я знаю, что оно делает, – тихо проговорила я, складывая губы в дрожащую улыбку. – Оно возвращает его ко мне.
Я не уходила, и через некоторое время меня перестали просить покинуть помещение. Кто-то принес мне попить, а потом и поднос с больничной едой, и я узнала, что она одинакова невкусная как для больного, так и для здорового человека.
Я сидела, склонившись головой на матрас рядом с рукой Бена, когда почувствовала легчайшее прикосновение к своему плечу. Я резко выпрямилась на стуле, глянув сначала на Бена, а потом повернувшись к тому, кто меня разбудил. Я заморгала, всматриваясь в стоявшую передо мной медсестру и не понимая, почему она кажется мне знакомой.
– Простите, я не хотела вас напугать, – извинилась она, – но вы Софи?
От ее вопроса я полностью проснулась, потому что внезапно вспомнила ее. Это была одна из сестер уинчестерского отделения.
– Да.
Она кивнула и коротко посмотрела на Бена.
– Тогда у меня для вас сообщение. – Я удивилась – кто мог найти меня здесь, но спросить не успела, так как сестра добавила: – Оно от Бена. – С бешено заколотившимся сердцем я кивнула, прося ее продолжить. – Он сказал, чтобы вы проверили свою электронную почту.
– А?
Не знаю, что я надеялась или ожидала услышать: Я прощаю, что ты от меня сбежала? Я больше никогда не хочу тебя видеть? Можем мы начать сначала? Как ответить на это, я бы знала. Его заботу о моем почтовом ящике понять было труднее.
– Он бредил? У него была очень высокая температура.
– Нет. Он находился в здравом уме.
Она посмотрела на погруженного в искусственную кому Бена и улыбнулась, и в этот момент я поняла, что он ей нравится. Повернувшись ко мне с ласковой улыбкой, она снова положила руку мне на плечо, мягко похлопала.
– Проверьте вашу почту, – тихо проговорила она и растворилась в полумраке отделения.
Было почти девять вечера, но небо еще хранило последние остатки дневного света. Я вышла на улицу, чтобы воспользоваться своим телефоном, поскольку все еще не знала правил пользования мобильными в отделении. У входа собралась группа пациентов, некоторые в инвалидных креслах, эти люди в больничной одежде напоминали заключенных Колдица, планирующих свой грандиозный побег. Я миновала их.
Я шла, пока не увидела маленький садик с утиным прудом и парой деревянных скамеек. Усевшись, я заметила маленькую латунную табличку на верхней перекладине спинки. Женщина по имени Дорис любила сидеть на этом самом месте и наблюдать за утками. Одинокая слеза скатилась по моей щеке. Из-за Дорис я плакала или из-за страха, что где-то стоит другая скамейка и ждет имени любимого мною человека, который лежит сейчас в реанимации?
Я сделала глубокий, успокаивающий вдох и достала из сумки телефон. Ничего удивительного, что в тот день я не проверяла почту. Но если бы я это сделала, то увидела бы письмо от Бена, которое на удивление была послано как раз в тот момент, когда он был в операционной и ему делали интубацию.
У меня так дрожали пальцы, что я только с третьей попытки открыла сообщение.
Я надеюсь, что тебе не придется читать это письмо. Я надеюсь, что когда я очнусь завтра, я увижу тебя сидящей у моей кровати и смогу сказать тебе все это лично. Но есть вещи, которых я не знаю, и вещи, в которых я не уверен, и некоторые из них пугают меня больше, чем когда-либо пугала эта болезнь.
Чего я больше всего боюсь? Это легко. Я боюсь, что ты не вернешься. И если так, я не могу винить тебя. Как ты можешь теперь доверять мне, когда я столько от тебя скрывал? Я не заслуживаю твоего доверия, но молюсь, чтобы его между нами осталось еще достаточно и у меня была возможность все тебе объяснить. Надеюсь, ты выслушаешь, даже если до сих пор сердита на меня, на что имеешь полное право.
Если бы я не боялся тебя потерять, я бы уже давно все тебе рассказал. Поверишь или нет, но таково всегда было мое намерение.
В течение жизни со мной произошло многое, чего я и не предполагал. Часть этого совсем не привлекательна: лжец, шпион и пациент с неизлечимой болезнью. Первые два пункта беспокоят меня гораздо больше, чем последний, потому что они влияют на твои чувства ко мне. В свою защиту хочу сказать, что если я когда и лгал тебе, то лишь случайно, и я действительно понимаю, что это чисто формальная сторона дела, а не оправдание. То, что я нанял чересчур старательного детектива, который копнул гораздо глубже, чем я его просил, ставит меня, надеюсь, всего лишь на грань слежения за женщинами (если в этом дело).
О, и есть еще одно, чего я никогда не предполагал в своей жизни… это такая всепоглощающая любовь к тебе, что мне нипочем все дерьмо, которым хочет швырнуть в меня жизнь, потому что она дала мне и тебя.
А теперь, вероятно, у меня больше нет тебя, и за это мне некого винить, кроме себя самого. Но если ты дочитала до этого места, не нажав на клавишу delete, надеюсь, ты продолжишь чтение, а я попытаюсь объясниться.
Авария, унесшая жизнь Скотта, всегда вызывала у меня величайшее сожаление. Если бы я мог повернуть время вспять, это было бы одно из событий, которое я изменил бы. Его влияние на тебя и на твоих родителей разбивает мне сердце сегодня так же, как разбивало шестнадцать лет назад. Я был очень близок к тому, чтобы рассказать тебе правду, но всякий раз, когда ты говорила о его смерти, я видел, как сильно ты винишь другую сторону, и боялся, что потеряю тебя навсегда, если признаюсь, что был там в ту ночь.
Было поздно, и мы возвращались с вечеринки. Сэм – водитель – был трезв, но мы все выпивали. Мы валяли дурака, хулиганили и дурачились, как это делают подростки. Сэм очень на нас злился. Помню, он кричал нам, чтобы мы заткнулись, потому что он не может сосредоточиться, а потом… а потом раздался этот страшный удар.
Мы винили себя, хотя в полиции нам сказали, что мы не виноваты. Мне хотелось как-то поправить дело, но никакие мои слова или действия не могли смягчить ситуацию. Однако я не мог забыть то, что мы сделали с тобой и твоими родителями. Постепенно я потерял связь со всеми, кого знал в Коттерхэме, и обманывал себя, говоря, что время залечит ваши раны. Это была ложь, которую я твердил себе очень долгое время.
Я задвинул происшедшее глубоко внутрь себя, и тем не менее, когда я узнал о своем диагнозе, я первым делом подумал о Скотте и о том, что человек не может уйти от судьбы. Врачи советуют тебе «привести свои дела в порядок», и для меня это означало только одно. Мне нужно было убедиться, что с тобой все в порядке, что ты сумела преодолеть тот кризис и жить дальше.
Найти твоих родителей было легко, но я не представлял, как найти тебя, поэтому и нанял частного детектива, который в итоге дал мне куда больше информации, чем я просил или договаривался. Тогда-то я и понял, что должен попытаться найти способ поправить дело. Поправить тебя, потому что ты сломалась по моей вине.
Однажды ты спросила меня, каково мое последнее желание. Ты. Ты была моим последним желанием. Ты была тем, что я должен был привести в порядок до того, как умру.
Переехав сюда, я постоянно собирался рассказать тебе, что был в автомобиле, в который врезался Скотт. Но найти мужество сделать это оказалось гораздо труднее, чем я думал. Не знаю, сколько раз я почти стучался в твою дверь, но в последний момент отступал. А потом, в октябре прошлого года, я сказал себе, что наконец сделаю это. Да только когда я приехал туда, в квартире под тобой устроили вечеринку. Я несколько часов просидел в машине, дожидаясь, пока стихнет шум, но постепенно стало слишком поздно, поэтому я сдался и поехал. Что-то заставило меня глянуть в зеркало заднего вида, и я увидел языки пламени. Ну… остальное ты знаешь.
Я думал, что достаточно будет оставаться твоим другом, но вскоре понял, что хочу гораздо большего. Мне следовало исчезнуть из твоей жизни, потому что я понимал: меньше всего на свете ты захочешь близости с человеком, который помог разрушить твою жизнь. Но к тому моменту было слишком поздно, потому что я уже полюбил тебя. Полюбил в ту первую ночь.
Если бы я мог изменить прошлое, я бы это сделал: никогда не пошел бы на ту вечеринку, никогда не сел бы в тот автомобиль, и Скотт никогда не ехал бы на том мотоцикле. Но чего я не хотел бы изменить, так это моей любви к тебе. Потому что ты спасла меня в гораздо большей степени, чем я – тебя в ночь пожара. Я смогу спокойно умереть, зная, что ты меня любишь. Я просто не смогу жить, зная, что ты не любишь меня.
Мне бы хотелось, чтобы все у нас было по-другому. Мне столько хотелось бы тебе подарить: кольцо, обещание будущего, мое имя. Но я не могу. И это печалит меня больше всего остального. Я разорвал распоряжение, потому что если есть хоть малейшая возможность примириться с тобой, я хочу ее иметь.
Я собираюсь попросить одну из медсестер отправить тебе это письмо, если что-то случится и я не смогу отправить его сам. Я понимаю, возможно, я напрасно надеюсь, что после этого письма твои чувства изменятся, но я собираюсь бороться за жизнь столько, сколько потребуется, чтобы узнать, что ты меня простила.
Я люблю тебя, Софи, и всегда буду любить.
Бен. Целую.
В следующие двое суток у Бена перебывало много посетителей, но он никого не видел. Приехала, а потом уехала Карла; Элис, Генри, Чарли и Жаклин приходили, а потом ушли. Даже Джулия и Гэри заехали, хотя, возможно, скорее увидеть меня, а не Бена. Все они пытались убедить меня поехать домой и немного отдохнуть, но я лишь улыбалась и качала головой. Когда-то я отказывалась даже приближаться к больнице, теперь я отказывалась ее покидать.
Я была там, когда врачи решили, что антибиотики наконец подавляют инфекцию; я была там, когда они увезли его в операционную, чтобы вынуть трубку из горла, и все еще находилась там, когда его привезли назад.
А когда он наконец пришел в себя, когда поднял голову и обвел взглядом палату, ища меня, я была там.
Потому что мое место было рядом с Беном.