- А не наказывали за это?
- Так само же начальство приказало! А что делать-то, если ничего не везут? Ой, а с Обольниковым-то что случилось!
И словоохотливая Оля тут же рассказала, как Обольников, отправившись в один из труднейших дней обороны Сталинграда за Волгу для получения медикаментов и перевязочного материала, показался коменданту переправы подозрительной личностью, чуть ли не дезертиром, с трудом доказал свои полномочия, в знак особой милости не угодил под арест, а был поставлен на разгрузку-погрузку катеров, паромов и перебрался на левобережье лишь три дня спустя.
На левом берегу Обольникову повезло: ему, первой ласточке с правого берега, на радостях выдали целый товарный вагон всевозможного медицинского добра для всех медсанбатов 64-й армии, и, конечно, свой родной медсанбат Обольников не обездолил. Правда, комендант переправы и на обратном пути заставил нашего начальника медснабжения почти неделю провести на берегу, поработать на погрузке боеприпасов, зимнего обмундирования и продовольствия. Зато спустя неделю бесценный для медиков груз был переправлен через Волгу без потерь.
- Все так радовались, так радовались! - восклицала Оля.
Она убежала по делам, взяв с меня обещание непременно прийти к своим, а я отправилась к Обольникову.
В землянке начальника медснабжения в тот момент находились сам Обольников, девятнадцатилетний, сероглазый, пышноволосый веселый юноша, и начпрод медсанбата С. М. Итин, сутуловатый, лет сорока пяти мужчина, неизменно приветливый и доброжелательный к людям. До войны Итин преподавал в институте, выделялся среди остального комсостава начитанностью и красивой, хотя несколько книжной речью. Итин знал на память много стихотворений классиков и советских поэтов, любил их цитировать.
Меня усадили на топчан, забренчали кружками, "сооружая чаек". Я спросила у Обольникова, что он может дать Отдельному учебному. Он задорно ответил, что даст всего, чего моя душа пожелает. И теперь уже сам поведал о командировке за Волгу. В изложении Обольникова рассказ выиграл в живости, но юмористическую окраску изложения Оли Кононенко утратил.
- Впрочем, нечего жаловаться! - подвел черту под своей одиссеей Обольников. - На войне главное, что жив остался. Вы-то как? Все на передовой?
- На передовой. У вас тут без перемен?
- Ну, как сказать... Андрея Михайловича Ската в армейский госпиталь перевели, он и Персианову с собой забрал.
- Кто же теперь у вас гипс накладывает? - спросила я, памятуя, что Персиановой не было равных в гипсовании.
- Теперь все справляются: Ираида Моисеевна научила. А знаете, кого еще от нас забрали, в эвакогоспиталь перевели? Рубина.
- Да ну?!
- Вместо него ваша подруга, Антонина Степановна Кузьменко. Вы, кажется, не слишком огорчились, что Рубина в медсанбате нету?
- Не слишком. Человек свой долг командира в одном видел - следить за подчиненными. Вы же прекрасно знаете, как его прозвали: игуменом женского монастыря.
- Он и вам, говорят, взыскание дал?
- Было. На формировке сходила в деревню за молоком без спросу. Ну, и сразу пять суток ареста! А уж если кто из девушек или женщин наедине с мужчиной оказывался...
Обольников смутился, а Итин возразил:
- Однако, Галина Даниловна, Рубин о вас же, женщинах, тревожился.
- Думаю, Рубин больше за себя опасался, чем за других, безапелляционно высказалась я.
И тут увидела, как может помрачнеть, каким сухим тоном может заговорить Итин.
- Полагаю, вы ошибаетесь, - отстраненно, глядя мимо, сказал начпрод. Рубин - человек очень доброй души. Всем вам он в отцы годился и, поверьте, переживал за вас, как за родных дочерей. Вот именно! Как за родных!
Озадаченная отповедью, я молчала. Итин увидел, какое впечатление произвели его слова, и гораздо мягче продолжил:
- Что греха таить? Разве вы сами не знаете мужчин и женщин, которые легко смотрят сейчас на близкие отношения? Мол, война все спишет... А ведь за этим не всегда легкомыслие таится. Иногда за этим безотчетный страх прячется, неуверенность в будущем. Отсюда и мыслишка: хоть час, да мой! Я, знаете ли, подобным мотылькам не доверяю. В трудную минуту дрогнуть могут.
С этим я была полностью согласна. Вообще скоропалительные связи вызывали у меня отвращение.
- Ну вот, два ригориста сошлись, - неожиданно возмутился Обольников. Вас послушать, так война накладывает запрет на чувства: пока не победим - и любить нельзя.
- Пошлая связь и любовь - понятия разные! - вспыхнула я.
- А вы возьметесь с уверенностью сказать, где искренняя любовь, а где военно-полевая страстишка?! Итин мягко возразил:
- Игорь, не ломитесь в открытую дверь. Там, где нет подлинного уважения к женщине, где близость с ней стараются скрыть, там и любви нету. Вот же ухаживает хирург Милов за медсестрой Коньковой? Или наш друг Вася Толупенко - за Машенькой Коциной? Так разве кто-либо осмелится их осудить? Или осудить этих девушек, отвечающих Милову и Толупенко взаимностью? Конечно, нет! Все видят - это настоящее, неподвластное даже войне. А вот когда иначе...
* * *
Помолчали.
- Ну, пора, - поднялась я. - Спасибо за чай, хочу еще к подругам забежать. Может, ты выдашь медикаменты и перевязочный материал прямо сейчас, Игорь?
Обольников повел меня в аптеку медсанбата. Землянка аптеки, где распоряжалась младший лейтенант медицинской службы Клава Архипова, горбилась среди голых редких кустов всего в каких-нибудь тридцати-сорока метрах от землянки Обольникова.
Клава, светловолосая, кареглазая, полная, двигалась неспешно. Приняла подписанную Обольниковым заявку, внимательно прочитала, подколола в нужную папку и стала выносить из своих "тайников" все перечисленное в документе, каждый раз заново проверяя, то ли принесли, в указанном ли количестве. Процедура получения медикаментов и перевязочных средств заняла не менее часа. Зато я стала обладательницей двух туго набитых вещевых мешков!
- Дотащите? - засомневался Обольников. - Может, возьмете один мешок, а за вторым пришлете? Но я уже не выпускала лямок:
- Нет, нет, Игорь. Все в порядке. Довезу!
Так, с вещмешками, и заявилась в санитарную роту, к старой своей знакомой Антонине Степановне Кузьменко. Та за что-то выговаривала девушке-санитарке. Увидев меня, округлила глаза:
- Вы?
Санитарка с любопытством наблюдала за нами.
- Иди, и чтоб это больше не повторялось, - на минуту став строгой, сказала девушке Кузьменко и, едва та вышла из землянки, стала упрекать:
- Ну, что же вы? Неужели ни разу не могли выбраться? Да вы садитесь, сейчас погреемся...
Я сказала, что больше пить чай не буду, не в силах - только что выпила две кружки у Обольникова, - и попросила Кузьменко сесть саму, дать посмотреть на себя, а то, пожалуй, опять месяца два не свидимся, если не больше: похоже, начинается что-то!
- Да, да, видимо, что-то готовится, - кивнула Кузьменко. - Нас пополнили. Девчушка, что здесь была, как раз из пополнения. Ну, и вообще... Через остров Сарпинский идет переброска частей, мы видим. Вы-то как? Вы-то?
Я повторила то, что говорила Итину и Обольникову: живу нормально, только со снабжением плохо. Спросила про общих знакомых. Выяснилось: все на своих местах, здоровы, работают не покладая рук.
- Ведь помимо прямых медицинских обязанностей мы и другие несли, говорила Кузьменко. - Операции операциями, уход за ранеными уходом, а пришлось и землянки строить, и траншеи рыть, и паромы с плотами разгружать. Поверите, сутки напролет глаз не смыкали! Спину ломит, руки болят, пальцы от лопат и кирок не гнутся, ладони в кровавых мозолях... А нужно опять к больным. Да и за оружие брались. Вы на КП дивизии были?
- Была.
- Клаву Шевченко видели?
- Видела.