Уже в середине дня санитары и санинструкторы, приносившие на медпункт тяжелораненых, просили:
- Помогите, я один остался, мне не справиться!
Я посылала им на помощь Таню Коневу и Широких. Но Таня и Широких не всесильны, не семижильны. Под конец дня решила пробираться к командирам полков - снова просить санитаров.
Раненые говорили, да и по характеру боя чувствовалось, больше всего тяжелораненых сейчас в 222-м и 224-м полках. Туда мы с Таней Коневой и отправились.
Огонь бушевал, не утихая. После одной из перебежек, неподалеку от НП 222-го, упали на открытом пространстве. Вблизи - неподвижные, полузасыпанные песком тела. Голова одного из солдат непокрыта, льняные волосы так знакомы...
- Нина! - воскликнула Таня и кинулась сметать песок с худенького загорелого личика, уже тронутого синевой.
Да, это была Нина Букина. Осколок сразил ее, когда она пыталась оказать помощь раненому: в руках у Нины надорванный перевязочный пакет, а рядом - тот самый боец. Но и ему уже ничего не нужно...
Чудовище войны многолико. На фронте, как это ни ужасно, человеческую смерть, даже если человек молод, со временем начинаешь воспринимать как обыденное явление: чувство отчаянья, чувство невосполнимости потери если и не исчезает полностью, то притупляется. А если обострится - его подавляешь: чтоб не мешало.
Но над телом Нины Букиной я это чувство подавить не смогла. И другое, необъяснимое, чувство - ощущение вины перед этой девочкой - подавить не смогла, словно и впрямь была повинна в том, что не узнала Нина восторга любви, которого так жаждет юность.
До КП полка мы не добрались. Огонь вражеской артиллерии и шестиствольных минометов буквально сотряс все вокруг. Взрывной волной меня швырнуло на землю. В грудь сильно ударило. Померк свет.
Открыв глаза, увидела встревоженное лицо Тани, услышала доносящийся из невероятного далека ее голос:
- Что с вами? Что? Ранены?
Таня расстегнула ворот моей гимнастерки, дала понюхать нашатырный спирт, натерла спиртом виски. Сознание возвращалось медленно, голова кружилась, в ушах стоял назойливый звон.
Конева осмотрела меня:
- Раны нет, но под левой ключицей большой кровоподтек. Наверное, осколок бы на излете.
- Пойдем...
С помощью Тани поднялась на ноги. Устояла, держась за ее плечо: вертелась земля, плыли перед глазами круги всех цветов радуги, ноги стали ватными, к горлу подступила тошнота. Таня - от воронки к воронке, от взгорбка к взгорбку - довела, дотащила меня до траншеи медпункта. Я легла, опустила голову на санитарную сумку и провалилась в беспамятство.
Очнулась к вечеру. Раненых рядом нет. Расслышала голос Тани:
- Как вы, Галина Даниловна?
- Что с ранеными?
- На берегу, Широких переправляет. Я до командиров полков добралась, солдат дали. Вы-то как?
- Жива. Спасибо тебе.
- Давайте отведу на берег, а? Вам в медсанбат надо, - кричала Таня мне в ухо.
Ехать в медсанбат я отказалась. Считала, что не имею права оставить медпункт без врача, полагала, что за ночь окончательно соберусь с силами. А на следующий день еле продержалась до ночи: головная боль ослепляла, мутило. Пирамидон и анальгин не помогали, усиливали тошноту.
Вдруг Таня куда-то запропастилась, а тут несут новых раненых, но руки мои не повинуются, ничего не могу сообразить...
Однако к утру следующего дня полегчало. Выбралась я на бруствер траншеи. Все кругом серое и очень тихо. Слышно, как на реке стучат весла лодок. Рядом присела Таня. Сняла пилотку, расчесала волосы. В эту минуту я увидела идущего от берега человека.
- Таня, погляди, никак Гаджиев?
- Точно, - Конева торопливо застегивала пуговки воротника.
- А чего это он? Или начали санроты полков переправлять?
- Да нет! - сказала Таня. - На смену вам...
Я вчера гвардии майора Баталова видела, сказала про вас.
Гаджиев приблизился:
- Доброе утро!
Улыбнулся, но улыбка получилась какая-то печальная. И взгляд больших темных глаз тоже печален.
Ответив на приветствие, я спросила, отчего невесел товарищ военврач. Таня пошутила: товарищ военврач наверняка загрустил из-за разлуки со своей любимой, то есть со скрипкой.
И тут из-за меловых холмов, грубо толкнув землю, ударили орудия врага. Мгновенье спустя уже слышался тот характерный, с каким-то старческим пришепетыванием свист, по которому безошибочно определяешь, что снаряды лягут рядом.
Мы с Таней буквально нырнули в траншею. И снаряды действительно легли рядом: на спины посыпалась земля, в ноздри ударили кислый запах взрывчатки, горьковатый запах дыма. Кто-то отрывисто простонал. В мозгу вспыхнуло: "Гаджиев!" Я не ошиблась: врач баталовского полка не успел спрыгнуть в траншею, лежал на краю ее. По черным, мелко вьющимся волосам бежало алое, яркое, словно живое...
Схоронили Гаджиева в ближней воронке. Дня через два майор Баталов послал мне на смену старшего врача своего полка капитана медицинской службы В. И. Агапонова. Но и Агапонову не повезло: на берегу Северского Донца он был тяжело ранен, эвакуирован в медсанбат, а потом в госпиталь. Так и пришлось мне работать без замены.
* * *
Жизнь на плацдарме, каждый проведенный на нем час ожесточали беспредельно. Думаю, без этой ожесточенности и нельзя было вынести то, что необходимо было вынести, то, что выносили.
С утра 2 августа вражеская авиация, используя ясную погоду, начала бомбардировку боевых порядков полков, переправ, дорог левобережной поймы, дивизионных тылов на северо-западе Шебекинского леса. Прикрытые истребителями, вражеские бомбардировщики группами по десять, двадцать, тридцать машин заходили на пикирование, с нарастающим воем мчались вниз, от них отделялись тонкие темные черточки, буквально на глазах превращались в тушки бомб. А уж потом не до наблюдений: лежишь, вжимаясь в землю, цепляешься за нее, когда подбрасывает, и только чудом не лопаются барабанные перепонки...
Со стороны меловых холмов непрерывно били вражеские орудия, пушки танков и самоходок, хрипели шестиствольные минометы, покрывая землю сериями разрывов тяжелых мин, остервенело прожигали пространство пулеметы и автоматы.
Ночью бои не прекращались. Уже нельзя было сказать, кто атакует, а кто контратакует, и понятие о времени утратилось, как под Сталинградом: вспомнить последовательность событий, происходивших в первые дни августа, невозможно.
Помню только, что 2-го, примерно к середине дня, были ранены майор Баталов и майор Уласовец. Оба, отказавшись эвакуироваться с поля боя, остались в строю. Как знать, может, лишь благодаря этому и не удалось гитлеровцам столкнуть их полки в воду? Ведь случалось фашистской пехоте и к командным пунктам полков выходить, и к реке пробиваться, но всякий раз ее атаковали, останавливали, окружали и добивали.
Под вечер 2 августа я пробиралась берегом в левофланговые полки: уточнить количество раненых, осмотреть самых тяжелых, договориться об эвакуации. Шел, видимо, седьмой час вечера: солнце не село, но тени ложились длинные, и все вокруг было окрашено красноватым.
Сначала увидела выбегавших из редких кустов бойцов. Не оглядываясь, они спешили к реке и - кто с ходу, кто заходя по колено в реку - бросались вплавь к восточному берегу. Потом сквозь грохоты боя пробились, стали слышны, очереди "шмайссеров". А из-за кустов донеслась немецкая речь: враги стреляли вдогонку убегавшим, пытались смять бойцов, которые еще преграждали им путь.
Кинулась к реке. На берегу, под старым, без листьев, деревом сидит, опустив голову, незнакомый лейтенант, возле него боец с винтовкой. Смотрят на фашистов и не шевелятся. Я - к лейтенанту:
- Что же вы? Остановите людей! Поверните их! фрицы сейчас на берег выйдут!
И только тут соображаю: лейтенант-то мертв, а боец плачет - не видит ничего.