О работе над «Чашей жизни» он рассказывал много лет спустя Г. Н. Кузнецовой.
«— Ведь из чего иногда создается то блестящее, что так восхищает? — говорил он. — Из какого жалкого, пустяшного оно большей частью выходит!
— А из чего создалась у вас „Чаша жизни“? — спрашиваю я, вспоминая только что прочитанные вслед за „Студентом“ отрывки из нее.
— То, что у каждой девушки бывает счастливое лето — это, между прочим, вспомнилась сестра Машенька. Перед замужеством она все выходила в сад, повязывала ленточку, напевала лезгинку. А после замужества, когда на год оставила мужа, помощника машиниста, то тоже как-то повеселела, часто ездила на заводы в соседнее именье Колонтаевку, там была сосновая аллея, как-то особенно пахло жасмином в то лето… Эту аллею я взял потом в „Митину любовь“, и так все это было жалко и горестно! А мордовские костюмы носили барышни Туббе, и там же был аристон, и опять эта лезгинка… Отец Кир? Отец Кир… это от Леонида Андреева. Ведь он мог быть таким, синеволосый, темнозубый… А кое-что в Селихове — от брата Евгения. И он тоже купил себе граммофон, и в гостиной у него стояла какая-то пальма. А главное, отчего написалось все это, было впечатление от улицы в Ефремове. Представь песчаную широкую улицу на полугоре, мещанские дома, жара, томление и безнадежность. От одного этого ощущения, мне кажется, и вышла „Чаша жизни“. А юродивого я взял от Ивана Яковлевича Корейши.
— Кто это?
— Его вся Россия знала. Был такой в Москве. Лежал в больнице и дробил кирпичом стекло. И день и ночь, так что сторожа с ума сходили. И когда он спал, неизвестно! И вот валил туда валом народ, поклонницы заваливали его апельсинами, а он жевал их, выплевывал — и прямо в поклонницу, — в какую попадет, та считает себя особенно отмеченной и счастливой. Когда он умер, везли его через весь город, он долго стоял в кладбищенской церкви. Я себе очень хорошо представляю это: осень, листья в лужах, ледяная кладбищенская церковь, и он все стоит, и его не могут похоронить, потому что церковь осаждают пришедшие поклониться… Да, да, и было это всего семьдесят лет назад. Да вообще у нас в России такие вещи бывали… И дурак я, что не написал жития этого „святого“. У меня и матерьялы все были.
— Да напишите, как рассказываете!
— Нет, это не то. Там стихи его были. Да и надоело мне это. Я в этом роде уже писал.
— А как разно сложилась жизнь ваша и Машина, — сказала я. — Вы объездили полмира, видели Египет, Италию, Палестину, Индию, стали знаменитым писателем, а она никогда никуда не выезжала из России, не была ни в одном большом городе, вышла замуж за помощника машиниста…
— Ужасно! Ужасно! И вот есть какое-то чувство виноватости перед ней. Жизнь страшна, непонятна. Вот я сажусь в кавказский экспресс, идущий на Баку, а он такой, каких, наверное, и у английского короля нет: стекла саженные, весь какой-то литой, блиндированный, в первом классе желтые кожаные сиденья… и вот станция Грязи. Я схожу, встречает меня муж сестры Маши, рвет из рук чемодан и, почтительно и родственно вместе с тем, улыбается, целуется… И вот идем мы через буфетный чертог, и все поглядывают… Все знают, что этот господин — шурин здешнему помощнику машиниста. И так идем через местечко, и все тоже смотрят, все знают… И так приходим в домик… А там Маша, нервная, худая, часто курящая, и двое детей, жалких, большеухих, как котята какие-то. И мамочка живет с ними… Ах, страшна жизнь!
А ночью чуть горит прикрученная лампочка, и из комнаты, где я сплю, слышно, как вдруг, сев со сна на постель, громко расплачется, зальется ребенок: „Бабушка!..“ — и сейчас же сонное шлепанье ее ног и шепот… А потом она закуривает над лампой, и фитиль вспыхивает, вскинется наверх…
— Ах, знаю, знаю эту жизнь! Видела в Смеле, в Здолбуново!
— Здолбуново, Смела — все это юг, там тополя, белые дома, а тут грязное пыльное уныние… Но не надо, однако, представлять себе эту жизнь чрезмерно ужасной. Днем Машенька, бывало, весела, напевает, а вечером я накуплю всякой всячины, вина, сыров, сардин великолепных, она выпьет, да возьмет гитару, да сядет в каком-нибудь мягком платке на плечах, да начнет что-нибудь по-отцовски… Она умница, талантливая… и вполне сумасшедшая, конечно. А то, бывало, пойду на вокзал, спрошу себе бутылку красного, сяду, лакей подает — и косится… Все знают, что этот отлично одетый господин приехал к помощнику машиниста. А иногда и Машенька придет со мной в бархатной шубке такого какого-то рытого бархата… Ах, как все это страшно и жалко…
Говорил он все это изумительно, медленно, как будто видя перед собой, и так, что у меня сердце сжималось от жалости…
— Все это непременно надо написать, — сказала я.
— Как это написать? Страшна, сложна моя жизнь. Ее не расскажешь, — грустно твердил он…» [628]
Прототипом Горизонтова отчасти послужил, по устному свидетельству писателя С. И. Малашкина, преподаватель духовного училища в городе Ефремове. Подобно герою рассказа, он обычно ходил с парусиновым зонтом и в калошах, купался летом и зимой в Красивой Мече и продал свой скелет для анатомических целей.
В одном из автографов, датированном «31 августа 1913» [629], имя этого персонажа не Горизонтов, а Высоцкий. Заглавие рассказа Бунин нашел не сразу. В этом автографе он озаглавлен «Дом», чем подчеркивалось значение эпизода, в котором раскрывается черствость души состарившегося Селихова, долго колебавшегося, перевести ли на Александру Васильевну дом, чтобы в случае своей смерти обеспечить спокойное существование жены. В позднейшей рукописи, датированной «2 сентября 1913» [630], Бунин назвал рассказ «В Стрелецке», но и это заглавие зачеркнул и написал «Чаша жизни».
Заглавие, давшее также название сборнику рассказов и стихов, Бунин взял у Лермонтова из стихотворения «Чаша жизни»:
У каждого из персонажей бунинского рассказа поначалу было что-то живое, восхитительное — была молодость, веселость, любовь, — и с годами все это гибло в эгоистических стремлениях. «Зачем живешь ты на свете?..» — это вопрос к ним ко всем четверым. Чаша жизни не стала для них чашей бытия, которое вознесло бы их над узкожитейскими стремлениями, она оказалась пуста.
В мае 1913 года Бунин заключил договор с «Нивой» на издание его Полного собрания сочинений в качестве приложения к журналу. Для этого издания он в Одессе просматривал и правил все им написанное. По договору он получил значительную сумму — 25 тысяч рублей.
Двадцать пятого мая приехал к И. А. Бунину в Одессу Юлий Алексеевич, 28 мая он писал Елизавете Евграфовне: решили на днях «поплавать по Черному морю или по Дунаю с заходом в разные места. Продолжится это недолго — всего недели две. Затем вернемся сюда и будем понемногу заниматься» [631]. Братья побывали в Батуме, Трапезонде, Керасунде, Инеболи, Самсуне, Константинополе, Констанце, Бухаресте, Яссах и Кишиневе. Об этом плавании Бунин упоминал в заметках «Происхождение моих рассказов» [632].
Из знакомства с Бессарабией — в разное время — Бунин вынес впечатления, определившие содержание рассказа «Песнь о гоце», начатого в 1911 году, «в Индийском океане по пути на Цейлон» [633], и законченного в 1916-м. Он, видимо, слушал молдавских народных сказителей и, несомненно, изучал труд И. А. Яцимирского «Разбойники Бессарабии в рассказах о них» (журн. «Этнографическое обозрение», 1895, № 3). В рассказе дано правильное описание крестьянской одежды молдаван. Бунин видел и описал в «Песне о гоце» пещеру возле города Сороки [634].
По возвращении Бунин очень много работал, 29 июля 1913 года он писал из Одессы Белоусову:
«…Я работаю последние годы вдесятеро больше прежнего и — в отчаяние прихожу, как коротки дни и годы!.. Строчу и читаю я, — больше, конечно, чем строчу, и все далеко не пустяковое, не просто для времяпрепровождения, — буквально с утра до вечера, а отдыхаю и гуляю с обалделой головой» [635].
Летом 1913 года Бунин намерен был приняться за статью о Лермонтове, для Полного собрания сочинений в шести томах, издаваемого к столетию поэта. Об этом просил Бунина письмом от 18 июня 1913 года редактор сочинений Лермонтова В. В. Каллаш. О статье Бунина сообщалось в печати [636]. Однако она не появилась.
Позднее, в эмиграции, он хотел написать книгу о Лермонтове, но не осуществил и этого намерения. Л. Ф. Зуров писал мне 29 июля 1965 года:
«…Иван Алексеевич мечтал написать о Лермонтове, но это, к величайшему сожалению, так и осталось мечтою. Он читал собрание сочинений Лермонтова (берлинское издание) и два томика Вересаева (описка: не Вересаева, а П. Е. Щеголева „Книга о Лермонтове“. — А. Б.). Вера Николаевна начала делать (по указанию Ивана Алексеевича) из этих книг выписки, но из-за дурного состояния здоровья Ивана Алексеевича работа остановилась. В архиве находится небольшая тетрадка с сделанными Верой Николаевной выписками» [637].
Марк Александрович Алданов вспоминает о своей беседе с Буниным за три дня до кончины Ивана Алексеевича:
«Я всегда думал, что наш величайший поэт был Пушкин, — сказал Бунин, — нет, это Лермонтов! Просто представить себе нельзя, до какой высоты этот человек поднялся бы, если бы не погиб двадцати семи лет». Иван Алексеевич вспоминал лермонтовские стихи, сопровождая их своей оценкой: «Как необыкновенно! Ни на Пушкина и ни на кого не похоже! Изумительно, другого слова нет» [638].
В сентябре Бунин написал рассказ «Я все молчу». Об этом В. Н. Муромцева-Бунина сообщала Е. А. Телешовой 19 сентября 1913 года: «Ян работает, написал два мрачных рассказа, один прочтете в „Русском слове“ на днях, а другой, вероятно, услышите в его исполнении, ибо печататься он будет в ноябре в „Вестнике Европы“» [639]. Рассказ был опубликован в этом журнале в декабре.
Бунин прожил под Одессой почти весь сентябрь. В последних числах сентября он был с женой в Москве, они остановились в гостинице «Лоскутная». М. Ф. Андреева писала Горькому 29 сентября из Москвы: «Видела вчера В. Н. Бунину… Иван Алексеевич звонил мне по телефону…» [640]
Шестого октября 1913 года отмечался юбилей газеты «Русские ведомости».
Выступавшие на юбилее в «Литературно-художественном кружке» ораторы говорили об усилении реакции и о «последних судорогах умирающего строя». Со страстной речью выступил Бунин [641]. Представитель полиции закрыл собрание и предложил разойтись с банкета. В общей толпе, окружившей пристава (Строева), у Бунина произошел с ним следующий диалог:
«— Позвольте мне допить бутылку вина.
— С кем имею честь говорить? — спрашивает пристав.
Бунин вынимает визитную карточку:
— Почетный академик императорской Академии наук Иван Алексеевич Бунин.
Представителю полиции в это время показалось, что Бунин дернул его за рукав, хотя при такой давке, которая была около Строева, трудно было не задеть его.
— Не угодно ли вам следовать за мной? — предложил Строев.
— Нет, вы следуйте за мной, — ответил Бунин.
Строев идет докладывать об инциденте по телефону градоначальнику и возвращается с двумя помощниками пристава и околоточным надзирателем.
Бунину предлагается отправиться в отдельный кабинет для составления протокола…» [642] Свидетель — академик Овсянико-Куликовский.
Бунин отказался подписать протокол, дело затянулось, и только в пятом часу утра он уехал домой. Протокол по «делу И. А. Бунина» был направлен в суд, который, однако, не состоялся. В Государственной думе был сделан запрос о нарушении закона закрытием собрания на юбилее «Русских ведомостей».
В своей речи на юбилее Бунин говорил об упадке литературы и понижении литературных вкусов со времени расцвета в ней декадентских течений. «Исчезли, — сказал он, — драгоценнейшие черты русской литературы: глубина, серьезность, простота, непосредственность, благородство, прямота — и морем разлилась вульгарность, надуманность, лукавство, хвастовство, фатовство, дурной тон, напыщенный и неизменно фальшивый. Испорчен русский язык…» «За последние годы, продолжает он, публика и писатели были свидетелями „невероятного количества школ, направлений, настроений, призывов, буйных слав и падений“, — пережили и декаданс, и символизм, и неонатурализм, и порнографию — называвшуюся разрешением „проблемы пола“, и богоборчество, и мифотворчество, и какой-то мистический анархизм, и Диониса, и Аполлона, и „пролеты в вечность“, и садизм, и снобизм, и „приятие мира“, и неприятие мира, и лубочные подделки под русский стиль, и адамизм, и акмеизм… Это ли не Вальпургиева ночь!».
В «Одесском листке» отмечалось, что Бунин намекал на Л. Андреева, Мережковского, Гиппиус, «получил свой удар и Арцыбашев наравне с Вербицкой» [643].
Аудитория, как определил Бунин — «цвет русской интеллигенции, съехавшейся со всех концов России», прерывала его выступление бурными аплодисментами.
Речь вызвала многие полемические враждебные отклики в печати. С. А. Ауслендер назвал выступление Бунина «огульной хулой литературной современности» [644] и защищал писателей-модернистов. Обрушились на Бунина Бальмонт, Арцыбашев, Балтрушайтис. В ответ на их выступления Бунин в интервью корреспонденту газеты «Голос Москвы» опроверг и остроумно высмеял их доводы в защиту декадентства и их нападки на него [645].
Современники отмечали, что целым событием явилась речь Бунина, «с его страстным отрицанием дутого модернизма и саморекламирующейся бездарности. Слово, сказанное Буниным, надо было сказать давно. Но что именно теперь и так оно было сказано, — тоже чрезвычайно хорошо… В речи Бунина мы наконец встретились с накопившимся чувством…» [646]. Эта «реабилитация здравого смысла от наскоков преходящей моды была как нельзя более у места» [647].