— А еще другой писатель, Пильняк… ну, этот мне совсем не нравился, но ведь имя тоже известное, а теперь его нигде не видно… Что с ним? Может быть, болен?
— Не могу знать.
— Или Мейерхольд… Гремел, гремел, даже, кажется, „Гамлета“ перевернул наизнанку… а теперь о нем никто и не вспоминает… Отчего?
— Не могу знать.
Длилось это несколько минут. Бунин перебирал одно за другим имена людей, трагическая судьба которых была всем известна. Симонов сидел бледный, наклонив голову. Пантелеймонов растерянно молчал. Тэффи, с недоумением глядя на Бунина, хмурилась. Но женщина это была умная и быстро исправила положение: рассказала что-то уморительно смешное, Бунин расхохотался, подобрел, поцеловал ей ручку, к тому же на столе появилось множество всяких закусок, хозяйка принесла водку шведскую, польскую, русскую, у Тэффи через полчаса оказалась в руках гитара — и обед кончился в полнейшем благодушии.
Знаю со слов Бунина, что через несколько дней он встретился с Симоновым в кафе и провел с ним с глазу на глаз часа два или даже больше. Беседа произвела на Ивана Алексеевича отличное впечатление: он особенно оценил в советском госте его редкий такт. Говорили они, вероятно, не только о литературе, должны были коснуться и политики» [1019].
Тридцатого июня 1946 года Бунин подписал контракт на издание «Темных аллей» в Англии. В декабре 1946 года «Темные аллеи» вышли в Париже по-русски. Сборник состоит из тридцати восьми рассказов. Позднее в это издание Бунин внес рукописные исправления и написал: «В конце этой книги (следуя хронологии) надо прибавить „Весной, в Иудее“ и „Ночлег“. Текст этих рассказов взять из моих сборников (этих же заглавий), изданных „Чеховским издательством“ в Нью-Йорке».
Двадцать девятого декабря был банкет в честь Бунина по поводу «Темных аллей» — завтрак в низке консерватории; устроил поэт С. К. Маковский, председатель «Объединения писателей и поэтов». Пришли Б. Зайцев, Н. Тэффи, Н. Берберова, профессор уголовного права П. А. Михайлов, А. Бенуа с дочерью, Михаил Струве, Вера Зайцева и Бержанский. Было, по словам Веры Николаевны, вкусно, весело, под конец танцевали.
Бунин говорил, что Боккаччо писал «Декамерон» — книгу о любви — во время чумы, а он «Темные аллеи» во время войны.
Рассказы эти, писал Бунин Н. А. Тэффи 19 мая 1944 года, «совершенно дикие по своему несоответствию особенно тем последним дням, что дошли до нас, но, может быть, вполне законные по тому, видно, вечному, что бывает в чуму и во все семь казней египетских, о чем говорил Тот, ни с кем в мире не сравнимый, у которого я бы поцеловал александрийский сапог с усеченным носком…» [1020].
Сравнением «Темных аллей» с «Пиром во время чумы» подчеркнута общность пушкинской «маленькой трагедии» на вечную тему любви и смерти — и рассказов Бунина.
В. Н. Муромцева-Бунина писала, что рассказы «Темных аллей» отчасти появились потому, что «хотелось уйти во время войны в другой мир, где не льется кровь, где не сжигают живьем и так далее» [1021].
«Темные аллеи» — рассказы на темы общечеловеческие, вечные — о жизни и смерти, о любви, — и о красоте России, ее природы и истории. В те страшные дни войны он утверждал веру в человека.
Некоторые читатели и критики отнеслись к этим рассказам сдержанно, даже холодно, упрекали Бунина в «натуралистичности» описаний. «Содержание их вовсе не фривольное, а трагическое… — писал он Н. А. Тэффи 23 февраля 1944 года. — Вся эта книга называется по первому рассказу — „Темные аллеи“, — в котором „героиня“ напоминает своему первому возлюбленному, как когда-то он все читал ей стихи про „темные аллеи“ („Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи“) — и все рассказы этой книги только о любви, о ее „темных“ и чаще всего очень мрачных и жестоких аллеях» [1022].
Лучшим из рассказов сборника, по свидетельству В. Н. Муромцевой-Буниной, Иван Алексеевич считал «Чистый понедельник».
«…Почти все, — писала она автору этих строк 23 мая 1958 года, — что в этой книге — трагизм любви». По ее словам, Бунин считал, что в «Темных аллеях» «каждый рассказ написан „своим ритмом“, в своем ключе», а про «Чистый понедельник» он написал на обрывке бумаги в одну из своих бессонных ночей, цитирую по памяти: «Благодарю Бога, что он дал мне возможность написать „Чистый понедельник“» [1023].
Она также писала, что Бунин «считал эту книгу самой совершенной по мастерству».
В рецензии на «Темные аллеи» в лондонском «Таймс»[1024] говорится: «Последний том его (Бунина. — А. Б.) рассказов достоин восхищения. Бунин в состоянии вызвать к жизни целые ушедшие миры; как основные моменты, так и житейские детали прошлого он дает с такой остротой и мастерством, что порой окружающая жизнь кажется, в сравнении с им описываемым, ужасающе невыразительной, бледной. Доминирующий лейтмотив почти всех этих рассказов — печаль, сожаление, что жизнь уходит, подобно отливу, печаль, что остаешься один на опустелом берегу, сожаление, что человеку отпущена всего одна жизнь, и затем следует смерть. История пожилого русского эмигранта, встречающего в Париже очаровательную русскую женщину — „В Париже“ — великолепный образчик того, как автор умеет внести благородство, широту видения и непреходящую значимость в то, что иначе бы выглядело всего лишь обыкновенной любовной историей».
1947 год начался для Бунина с болезней и с заботы о поездке на юг, в Русский Дом, на поправку — на курорт Juan-les-Pins на Лазурном Берегу. Директором этого пансионата был Роговский. Бунин говорил в письме Алданову о Роговском, что жизнь его «распутно „карамазовская“ <…> Кое в чем просто гадок» [1025].
Вера Николаевна жертвенно служила Яну, не могла отлучиться от дома, никого почти не видела, мало кто к ней заглядывал; «институт „гости“ или „в гости“ почти не существует у меня. Получаю письма от Гали» (Кузнецовой), — сообщала она М. С. Цетлин 26 января 1947 года и писала:
«Пользуюсь визитом очередной красавицы у Яна, пишу вам. Замучена я сверх сил. Почти месяц, как Ян болен. Спим на прошлогодний манер под красным пледом. Было три доктора: Серов, Зёрнов и Вербов. Все успокаивают, но меня начинает пугать его состояние. Особенно ночной кашель, отчего я и должна проводить ночи в его комнате, — нужно иной раз бежать в кухню и подогревать что-нибудь. Жара нет. Но он очень ослабел от потери крови. Чуть ли не шесть недель она не останавливается. Кроме того и печень не в порядке, и он на строгой диете, которую он покорно переносит. От поездки на юг он не отказался, а соблазнил и Тэффи, которая тоже решила там отдохнуть. Но точного срока отъезда не назначено. Во всяком случае это будет не раньше февраля, а я думаю, что не раньше двадцатых чисел февраля. Сейчас здесь морозы „крещенские“. В моей комнате по утрам лед на окне. В кухню войти приятно, — настоящий ледник. На юге тоже выпал снег.
<…> Никого почти не вижу. Наталья Владимировна <Кодранская> была у нас на католическое Рождество, а затем пропала без вести <…>
Был сегодня Роговский. Назначили пока отъезд Яна между 6 и 9 февраля. Роговский тоже хочет ехать в том же поезде. Бог даст к тому времени потеплеет» [1026].
Письмо Веры Николаевны — подтверждение слов Бунина, которые ей он говорил, что без нее он «пропал бы». Он писал Марии Самойловне 8 апреля 1947 года:
«…Вера, едва живая от бессонных ночей со мной, которые она проводила в Париже, замученная горем за меня и даже недоеданием — ведь она так лишила себя всего, лишь бы мне купить какую-нибудь печенку (которая стоит нам в Париже 600 франков кило!)» [1027].
Прошел январь, почти три недели февраля — болезни Ивана Алексеевича, мечтавшего о южном курорте, — потеря сил после гриппа, малокровие — не побеждены; Вера Николаевна по-прежнему жила в тревоге за него. В письме к Марии Самойловне 19 февраля 1947 года она говорит:
«…У Яна оказалось после анализа крови всего 3 000 000 красных шариков, а нужно их у мужчин четыре с половиной миллиона или даже пять! Вы представляете, в каком мы положении. Дело в том, что у него больше чем два месяца было кровотечение, и он обезкровил, как это было двадцать шесть лет тому назад. Теперь у нас у всех одна задача уговорить его сделать укол. Врачи уверяют, что они безболезненны и безопасны. И все склоняются к тому, что его довольно тяжелое состояние (сердца, общей слабости) зависит именно от очень сильного малокровия, с которым придется бороться очень энергично, чтобы не случилось непоправимого. Он до сих пор в постели и так слаб, что пройти по комнате — целое дело. Большое упущение было сделано, что анализ произведен был так поздно. Всех врачей и нас путал его кашель, который и до сих пор продолжается и имеет характер коклюшечного, есть мнение, что и кашель отчасти зависит от ослабления всего его организма. Одно время думали, что дело в сердце, так как пульс порой бывает очень слабый и частый, после анализа врачи говорят, что это тоже от сильнейшей анемии. А сердце, к счастью (это единственное утешение), в хорошем состоянии. И, если он согласится на уколы, то силы будут восстановлены довольно быстро. Но необходимо усиленное питание. И раньше во время его болезни его питание стоило дорого, — вы, вероятно, от Ангелиночки знаете, какие теперь цены, а последнюю неделю (анализ был получен в прошлую пятницу) его питание и отопление мне иной раз в день обходилось 2000 фр., а самое малое 500 франков. Его необходимо кормить, например, телячьей печенкой, кило которой стоит 600 фр. Ему всегда холодно, порой он дрожит и приходится топить, и на одну лишь растопку идут бешеные деньги. Словом, то, что я получила от Шуры (дочери Марии Самойловны, художницы. — А. Б.), уменьшилось вдвое. Чтобы его не расстраивать, я скрываю от него наше финансовое положение. Конечно, в вышеупомянутые суммы входят и лекарства и оплата врачей. Ко всему аппетита у него никакого, приходится умолять его, чтобы он что-нибудь съел. Впрочем, вы, вероятно, знаете, что это такое.
Роговский все еще здесь. Он ждал выздоровления И. А., чтобы его сопровождать. Врачи думают, что после уколов ему будет можно скоро ехать в Жуан-ле-Пэн, где, конечно, Беляев его поставит на ноги. Конечно, уколы тоже влетят в копеечку. Но ничего не поделаешь. Пришел черный день, — нужно все сделать, чтобы предотвратить непоправимое.
О себе могу сказать, что я устала очень. Ведь с первого апреля этого года я проводила до последних дней ночи с ним. Он кашлял так, что приходилось раза по три в ночь вставать и давать ему что-нибудь теплое. Последние три ночи я сплю в своей ледяной комнате, не раздеваясь, так как если позовет, то нужно как можно скорее к нему добежать и дать пить или посмотреть, не погасла ли печка… Наша фама перестала ходить, что очень трудно, приходится самой стирать, так как наша милая старенькая мадемуазель Имбер уже на тяжелую работу не годна, но все же она помогает и приходит почти ежедневно. Помогает и мать Ляли, и Любченко, и Феничка. Сегодня я с двумя последними перетащила все оставшиеся дрова и весь уголь в нашу квартиру.
Тэффи тоже заболела, у нее что-то с сердцем, какие-то шумы. Ее уложили на три дня в постель, запретили двигаться, и она, бедная, лежит одна в холоде.
Трудно достать билеты на юг. Ведь нужны спальные места. Иначе ни она, ни И. А. не доедут. Больше месяца уже хлопочут и все никак не получат. Теперь надеются на средину марта…
Сегодня пришла посылка от милой Татьяны Сергеевны Конюс, и как она кстати. Кое-что отдала И. А., как мед, чернослив, изюм. Жаль, не было кофе, здесь выдали только за декабрь…» [1028]
Числа 22 марта Бунин отбыл в «Дом Отдыха», в Жуан-ле-Пэн. Поехал один, поездка с Верой Николаевной была не по средствам. Тэффи и Роговский отправились раньше. Добыть билет Бунину удалось только на верхнюю полку, куда, при его слабости, влезать было нельзя; он волновался. Надеялись, что кто-нибудь уступит место внизу. По платформе идти к дальнему вагону ему было трудно. Ведь он не только болел, но последнюю неделю еще и лишился сна: так как недостаточно было красных кровяных шариков, он боялся, что может быть рак. Сердце и легкие Беляев и Айтов находили в порядке.
Провожали Ивана Алексеевича Жировы, Михайлов, Н. Ф. Любченко, Бахрах, Адамович; Зуров был на службе — работал сторожем по охране американского имущества. В купе оказался пожилой человек, Бунин «весело поздоровался, и они оба стали шутить», — пишет Вера Николаевна Марии Самойловне 29 марта 1947 года. Это был А. О. Гукасов, он уступил нижнюю полку.
В Антибах Ивана Алексеевича встретили на такси Беляев и Ставров. В «Доме Отдыха» кухня Бунину понравилась: за особую плату ему готовили отдельно. Вера Николаевна послала апельсины. «Не знаю, — продолжает она цитированное выше письмо, — как все же он там себя чувствует. Тэффи обещала подымать его дух. Ставрова, которая с мужем уже живет там второй месяц, надеюсь, исполняет для него маленькие поручения, они дружат. Беляев ежедневно его осматривает, а его подруга жизни, по слухам, замечательная женщина, очень хорошая хозяйка, заведующий хозяйством и всеми тикетами[1029] бывший моряк <Николай Иванович> Протасов, по матери Бунин, очень нравится Яну, так что окружение приятное <…> Но, конечно, я живу в тревоге. Успокоюсь, когда узнаю, что шарики прибавляются. Врачи уверяют, что у него очень хороший организм, но все же очень страшно».
Почти три недели курорта не улучшили здоровья; письма жене — с жалобами на «не очень сносное» питание, на дороговизну «прикупок»; «слаб и умом и волей и физически очень, — сообщал он ей. — Думаю, что напрасно поехал — никакого пока улучшения и ночью одиноко и страшно и тревожно за тебя <…> Все это не исключает того, что обо мне очень заботятся — и доктор и Шиловская (подруга его жизни) и заведующий хозяйством Протасов <…> И тревога: деньги тают — и что дальше, откуда взять?.. Очень заботливы обо мне Ставровы — все прикупки делают они» [1030].
В Русском Доме Бунин не оставлял литературных дел. Вел переписку с А. Седых об издании своих книг. Спрашивал его, не устроит ли «Освобождение Толстого» у какого-нибудь американского издателя. Отправил ему эту книгу по-русски и по-французски. «Если она покажется скучна американскому грубому читателю целиком, — писал он 15 апреля 1947 года, — то можно сделать купюры — останется много забавного даже и для него. Во всяком случае просмотрите книгу» [1031].
В письме А. Седых 18 марта 1949 года он повторил эту просьбу. Книга эта, по его словам, «заключает в себе, помимо всего прочего, столько интересных (даже для самого рядового читателя) рассказов о Толстом! Ведь посмотрите, как расхвалил ее мой заочный друг, совершенно необыкновенный человек Леонид Галич! (на днях приславший мне по авиону свою статью „Бунин о Толстом“); ведь сам Andre Gide написал мне, прочитав ее по-французски, что наконец-то увидел он, благодаря мне, „живого Толстого“»! [1032]
Близился срок отъезда из Русского Дома. Бунин приобрел билет на поезд в Париж на 1 июня: в купе первого класса одноместное — ему «трудно ехать с кем-нибудь даже вдвоем» [1033].
В июле — августе стояла, говорил он, дикая жара. Иван Алексеевич из парижской квартиры выходил мало. Много читал, «много возился со своим архивом» [1034] — готовил для передачи Русскому Архиву, который создавался в Америке. Вера Николаевна печалилась из-за того, что не удалось устроить Ивана Алексеевича «куда-нибудь в зелень: где хорошо, так „капитала не хватает“, а где по карману — „там убожество, а убожество он, как вы знаете, — писала она Т. Д. Логиновой-Муравьевой 20 августа 1947 года, — не переносит, лучше нищета!“ [1035]. Так никуда на лето и не уехали, чтобы переждать жару: Иван Алексеевич „не „взошел““ на дорогой пансион, а в средний его не манило» [1036].
О пансионе, на который «не взошел», Бунин рассказывает в письме Алданову 1 августа 1947 года:
«Вчера заехали за мной и Верой Николаевной Конюсы (Татьяна Сергеевна, дочь Рахманинова, и ее муж) и повезли нас смотреть пансион в Marli-le Roi, уговаривая меня пожить там хоть полмесяца, и какое это было наслаждение — дышать загородным воздухом и лететь в их совершенно изумительном автомобиле! Великое дело, дорогой друг, богатство! Пансион, как вы хорошо знаете, прекрасный, только надо платить 700 фр. в день (без вина и пятичасового чая, конечно), что для меня „немножко дорого“. Я вежливо ухмылялся, когда Конюсы уговаривали меня как можно скорее переехать в этот пансион и идиотски бормотал, что подумаю, подумаю <…>
В заключение должен вам признаться, что это я предал на расстрел генерала Краснова. А вывел меня на чистую воду какой-то „уважаемый И. К. Окулич“. Все это напечатано в какой-то… русской американской газете (печатающейся по старой орфографии), — в „Письме в редакцию“ Глеба Струве, каковое письмо привожу целиком и слово в слово, только с моими подчеркиваниями некоторых слов и фраз:
„Письмо в редакцию
М. Г. г. Редактор! В номере вашей газеты от 19 с. м. напечатана статья уважаемого И. К. Окулича, в которой он, как о факте, говорит о поездке И. А. Бунина, после войны, в СССР и о возвращении его оттуда, почему-то при этом сопоставляя этот факт с судьбой выданного Москве американцами и расстрелянного большевиками генерала П. Н. Краснова, который, как известно, во время войны стоял на откровенно про-германской позиции.
Не вдаваясь в оценку по существу этого сопоставления, я считаю своим долгом внести поправку в статью И. К. Окулича, очевидно добросовестно введенного кем-то в заблуждение. И. А. Бунин в Советскую Россию не ездил и, насколько мне известно, ездить не собирается, хотя попытки соблазнить его поехать туда и делались.
Можно так или иначе морально-политически оценивать некоторые действия И. А. Бунина после освобождения Франции, но нельзя взваливать на человека обвинение в поступке, которого он не совершал. Глеб Струве“.
Как видите, это нечто такое, — и статья Окулича и письмо Струве, — чему просто имени нет. Кто такой этот Окулич? Несомненно, что или чудовищный мерзавец или кретин. Но вот Струве называет его „уважаемый“, „не вдается в оценку по существу“ того, в чем обвинил меня Окулич, говорит о каких-то моих „аморальных действиях“ — и последними словами своего „Письма в редакцию“ разъясняет некоторую неясность начала этого письма, — уточняет, что Окулич твердо обвиняет меня в предательстве на смерть Краснова: иначе он не написал бы этих слов: „нельзя взваливать на человека обвинения в поступке, которого он не совершал“. <…> Я написал бешеное письмо Алексею Струве — для передачи того, что я сказал в этом письме, Глебу» [1037].
Газета, напечатавшая статью какого-то Иосифа Окулича, бывшего чиновника — дореволюционного времени — правых взглядов, провинциального газетчика, — «Русская жизнь». Бунин написал «бешеное письмо» Алексею Струве для передачи того, что он сказал в этом письме, его брату, адреса которого не знал, позднее послал открытку Глебу Струве. Алексей Петрович не обиделся за брата; они были знакомы с 1919 года и дружили, Алексей Петрович был книжник-библиограф, Бунин называл его «Букинистом», так как он собирал и продавал старые русские книги «в рабочем порядке… жил в русской книге», — писал он автору этих строк 10 января 1969 года. Глеб Петрович, судя по тому, что он писал о Бунине, и по его письмам, относился к Бунину уважительно и с должным почтением.