В Америке романистка Пэрл Бак «согласилась возглавить Комитет по чествованию И. А., но из этого ничего не вышло, — пишет А. Седых. — Не было ни публичного чествования, ни денег» [1087]. Иван Алексеевич хотя и огорчился этим, шутил: «…Мое 80-летие вышло просто замечательно! Визгу много, а щетины — на грош! — как говорили на ярмарках про свиней самой низкой породы <…> Если бы я не продал в Америку и тут, Calman-Levy, мои „Воспоминания“, пришлось бы Вере Николаевне на улице милостынку просить» [1088].
В «праздник своей старости», как выразился Бунин в одном из писем, 23 октября 1950 года Иван Алексеевич сидел в кресле, в халате, выслушивая поздравления депутаций, друзей или просто знакомых — народу перебывало за день человек двести. Снимали фильмы, которые находятся сейчас в Сан-Франциско — у Юрия Викторовича Мельтева.
Ю. В. Мельтев писал мне 12 сентября 1970 года о Бунине тех дней: «…Юбиляр был очень слаб после недавно перенесенной операции и от приступов астмы; первое, что видели посетители, был большой плакат с указанием, что рукопожатия запрещены врачом».
Бунин получил множество поздравительных писем и телеграмм: юбилей был отмечен статьями в русской и французской прессе.
Алданов напечатал статью «Ivan Bunin Revisites»[1089] в «The New-York Times» (Novembew 26, 1950). Он писал: «Будучи подлинным творцом, Бунин не искал легких путей; он всегда шел по линии наибольшего сопротивления <…> Бунин ненавидит публичность, шумиху… Он удивительно правдив, даже шокирующе жесток в описании русских крестьян».
Франсуа Мориак прислал письмо 16 октября 1950 года:
«Mon cher et illustre Confrére, II sais que vos amis vont bien-tot fêter votre 80-éme anniversaire.
Je tiens à vous exprimer à cette occasion et l’admiration que j’éprouve pour votre oeuvre et la simpathie que in inspirent votre personne et le destin si dur qu’a été le votre.
Permettez-moi de vous serrer très affectueusement les mains de tout coeur votre
François Mauriac» [1090].
«Мой дорогой и знаменитый Собрат. Я знаю, что ваши друзья собираются скоро праздновать ваше восьмидесятилетие.
По этому случаю я хочу выразить и свое восхищение, которое я испытываю от вашего творчества, и симпатию, которую мне внушает ваша личность и столь жестокая судьба, какой была ваша.
Разрешите сердечно пожать вам руку. Всем сердцем ваш Франсуа Мориак».
Андре Жид говорит в письме, напечатанном в газете «Фигаро» (1950, № 1904, 23 октября), что на пороге 80-летия Бунина он обращается к нему «от имени Франции», приветствует и обнимает его, «как своего собрата»; он проникнут глубокой симпатией к его творчеству, «которым… восхищался задолго до того, как смог, — пишет А. Жид, — с вами встретиться, и наконец к вам лично, когда наши дороги пересеклись».
Когда он встретился с Буниным в Грассе, то не чувствовал себя чужим; «в атмосфере немножко богемной, немножко экзальтированной, но глубоко человечной, — говорит он, — которая вас окружала, я сейчас же почувствовал себя почти как у себя дома потому, что этой атмосферой проникнуто большинство произведений русской литературы, которая с давних пор была мне близка. И до чего же неотразимо ваше влияние: когда я смотрел из окон вашей виллы в Грассе, меня отчасти удивляло, что передо мной пейзаж французского юга, а не русская степь, не туман, не снег и не белые березовые рощи. Ваш внутренний мир господствовал и торжествовал над внешним миром; он-то и был подлинной реальностью. Вокруг вас я ощущал ту необычайную силу влечения, которая укрепляет братские узы человека с человеком вопреки границам, вопреки различиям общественным и вопреки условностям. Даже вопреки интеллектуальным расхождениям. Как прекрасно я вас понимал! В ходе нашей беседы мы обнаруживали, что мы ни в чем друг с другом не согласны, абсолютно ни в чем, — и это было очаровательно. Наши литературные вкусы, наши пристрастия, наши суждения резко расходились, как в том, что мы одобряли, так и в том, что мы осуждали. Но главным для меня было то, что во всех ваших словах я слышал правдивость и убежденность, — никакого насилия над собой, никакой подделки, никакого подлаживания. Невозможно было себе представить этику и эстетику, литературный рай и литературный ад более далекими от моего, чем ваш. Но ваши позиции были незыблемы и непоколебимы. А это и есть самое главное, ибо в искусстве великие художники велики каждый по-своему. Когда я слушаю ваши рассказы, я забываю обо всем: вот что важно. Я не знаю писателей, у которых внешний мир находился бы в более тесном соприкосновении с другим миром, с миром внутренним, чем у вас, у которых ощущения были бы более точны и незаменимы, слова более естественны и в то же время неожиданны. Вы с одинаковой уверенностью изображаете нищету и убожество, с одной стороны, и благополучие, с другой, отдавая все же некоторое предпочтение самым обездоленным людям на свете. И какой неожиданный ракурс: кажется, что полотно разрывается и оттуда смотрит на нас полнейшая безнадежность. Я убежден, что именно в этом мы особенно отличаемся друг от друга! Но дело не в похвалах» [1091] (перевод Н. М. Любимова).
Вышел посвященный Бунину выпуск иллюстрированного журнала «Дело» (1950, декабрь, № 1).
В Нью-Йорке 25 марта 1951 года состоялся вечер Ивана Алексеевича. По словам Алданова, он прошел превосходно. Зал на 470 мест был переполнен. Все говорили в восторженных выражениях: Вейнбаум — о «Воспоминаниях», Алданов — о Бунине в общем смысле, Тартак — о его стихах, Вера Александрова — о прозе. С большим успехом читали его произведения артист Зельцкий — рассказ «Ночлег», артистка Лариса Гатова стихи — читала «просто и хорошо». Были на вечере Г. Н. Кузнецова и М. А. Степун. Галина Николаевна прислала Ивану Алексеевичу описание вечера, состоявшегося «по случаю, — писал Бунин Алданову 31 марта 1951 года, — очень скверному для меня, моей старости…» [1092]; он благодарил Алданова за «Слово о Бунине», оно было напечатано в «Новом русском слове». В эту газету 4 апреля 1951 года Бунин послал «Письмо в редакцию», благодарил Фонд помощи писателям и ученым, почтивший его устройством этого вечера, и Вейнбаума лично за возглавление его и за речь, которой он его открыл, и всех говоривших о его писаниях и читавших некоторые из них. «Весьма тронут я и А. Т. Гречаниновым, — писал Бунин, — присоединившимся к этому приветствию: мой низкий благодарный поклон ему» [1093]. От участников вечера была послана Бунину приветственная телеграмма.
Он сказал, что «классически кончает ту славную литературу, которую начал вместе с Карамзиным Жуковский, а говоря точнее — Бунин, родной, но незаконный сын Афанасия Ивановича Бунина и только по этой незаконности получивший фамилию „Жуковский“ от своего крестного отца…» [1094].
Бунин также писал в свои истинно последние дни:
«…Я с полным правом и, надеюсь, навсегда занял одно из первых мест не только в русской, но и во всемирной литературе…» [1095]
А писал он это деятелям Издательства имени Чехова, которые не торопились с печатанием его книг; он же, больной, очень нуждался в деньгах; печатали то «Двенадцать стульев», то «Подстриженными глазами» или бесконечные антологии. Из его книг в этом, 1952 году, после мучительных взаимных объяснений о старом и новом правописании, вышла «Жизнь Арсеньева», в 1953-м — сборники «Весной, в Иудее. — Роза Иерихона», «Митина любовь. — Солнечный удар». Он их составил, правил тексты, и все три были прочитаны им в корректурах. Читали корректуры также Г. Н. Кузнецова и М. А. Степун. Бунин составил и прочитал верстку сборника рассказов «Петлистые уши», вышел он посмертно (1954 год). Его тексты он также исправил для этого издания. В горькую минуту Бунин писал об Издательстве имени Чехова: «С каким восторгом я проклял бы его, если бы кто-нибудь другой спас мои последние дни!» [1096] Издательством руководил Н. Р. Вреден, но редко в нем бывал; «фактической руководительницей его была американка Лилиэн Диллон Планте, женщина умная и дельная, но очень мало знавшая русскую литературу и зарубежных русских писателей. Бунин, в ее глазах, был одним из тех писателей, которые добивались издания своих произведений» [1097].
Бунин самый большой русский писатель двадцатого века, русский гений, является символом связи с Россией Пушкина, Толстого, Достоевского; он не прошел мимо того взлета, которым отмечен в литературе и искусстве век двадцатый, — мимо русского и европейского модернизма. В оценках его творчества все сводить к тому, что — это реализм, большое заблуждение. Бунин говорит в письме 23 августа 1951 года к романисту Л. Д. Ржевскому:
«…Рецензия ваша на мои „Воспоминания“ в общем очень плоха <…> „…естественно, — пишете вы, — что реалист Бунин не приемлет символизма Блока“! <…> Называть меня реалистом значит или не знать меня как художника, или ничего не понимать в моих крайне разнообразных писаниях в прозе и стихах <…> „Реалист Бунин“ очень и очень приемлет многое, многое в подлинной символической мировой литературе» [1098].
«Священнослужитель слова», Бунин не мог мириться со всяческим посягательством на нормы русского языка, на его основы и не терпел новую орфографию, которую ввели большевики в первые годы своего владычества; называл новое правописание «похабным безобразием» (в письме Ржевскому). В Академии наук была создана комиссия по реформе правописания, она работу не закончила, и новые правила были введены министром народного просвещения Мануйловым. Участником этих работ в Академии наук был профессор Н. К. Кульман, впоследствии эмигрировавший. Он напечатал статью «О русском правописании» в журнале «Русская мысль» (Прага, 1923, кн. 6–8). Бунин считал этот труд ценным и послал журнальный оттиск Ржевскому. Он писал Ржевскому, что «Второе отделение» Академии, в которое Бунин был избран, участия в работе по орфографии не принимало. «Не пой красавица при мне / Ты песен Грузии печальной. / Напоминают мни ОНИ!!! (вместо „оне“)… „Война и мир“ — так и не узнаешь на взгляд, что это за „мир“ — вселенная или мирная жизнь», — писал Бунин Ржевскому.
Эта «новая» орфография, по словам Бунина, очень больное его место, «иногда просто сводит меня с ума своей нелепостью, низостью, угодливостью черни, — писал он Алданову 12 декабря 1951 года, — и тем, что ведь ни одна страна в Европе не оскорбляла, не унижала так свой язык, как это сделал самый подлый и зверский СССР — с благословения <…> проф. Мануйлова…» [1099].
Бунин не мог выносить некоторую искусственность языка под старину у А. М. Ремизова. Он также воспринимал как что-то, стоящее за пределами логики, такое словосочетание у Ремизова, как название его книги «Подстриженными глазами». «Это патологически мерзко!» [1100] — восклицал он. Бунин говорил в письме Ржевскому (29 сентября 1952 года), что он имени Ремизова не мог выносить в печати. Ремизов с красным паспортом, да еще на приеме у Молотова в советском посольстве, — это порождало у Бунина бескомпромиссную отчужденность от него, хотя не всегда он был так нетерпим: были и встречи; 10 марта 1946 года посетил его вместе с Адамовичем и Пантелеймоновым.
Несносен был для него «дикий развратный „Дар“» В. В. Набокова. Набоков вызывал неприязнь Бунина и тем, что не был правдив в воспоминании об одной из встреч с ним. Иван Алексеевич писал Алданову 10 ноября 1951 года: «А вчера пришел к нам Михайлов, принес развратную книжку Набокова с царской короной на обложке над его фамилией, в которой есть дикая брехня про меня — будто я затащил его в какой-то ресторан, чтобы поговорить с ним „по душам“ — очень на меня это похоже!» [1101]
Также необъективно обрисована личность Бунина комментатором выборки из его дневников «Устами Буниных»[1102]. Доктор В. М. Зёрнов писал автору этих строк 18 августа 1982 года:
«Милица Грин выпустила в свет дневники, не предназначенные для публикации <…> Образ же Ивана Алексеевича представлен в невыгодном свете. Как вы понимаете, не пропущено ни одного места, где упоминается, что и сколько он выпил, и может создаться впечатление, что Иван Алексеевич был настоящим пьяницей, тогда как это абсолютно неверно». В письме 5 октября 1977 года Зёрнов говорит о Бунине: «…Когда я его знал, он выпивал вино по маленькому стаканчику и любил хорошее вино, но в очень небольшом количестве».
И еще одна большая несправедливость мрачной тенью нависает над Буниным: судьба его архива.
М. Э. Грин сообщала, будто бы «Алданов усиленно уговаривал Бунина продать архив в Колумбийский университет, но Бунин отказался» [1103]. Однако письма Бунина убеждают, что все было не так.
В Нью-Йорке создавался при помощи Колумбийского университета Русский Архив. Об этом извещал Бунина Алданов 26 марта 1951 года; по руководству им намечался комитет в составе: Бунин, В. А. Маклаков, бывший посол Б. А. Бахметев, социалист (бывший меньшевик) Б. И. Николаевский (выслан из России в начале 1920-х годов, умер в 1966 году), историк М. М. Карпович, А. Л. Толстая и Алданов. (Переписка Бунина с Алдановым находится в Колумбийском университете.) Бунин согласился на участие в работе комитета.
Русский Архив потом слился с Архивом Колумбийского университета. Алданов уведомлял Бунина 26 марта 1951 года: «По освобождении России Колумбийский университет обязуется отдать его в Москву». Он также писал Бунину 7 ноября 1951 года, что «директором состоит американский профессор Мозли <…> Мозли согласен на перевозку Архива в Москву в случае освобождения России».
Бунин в течение последних лет, когда позволяло время, готовил свой архив для передачи Колумбийскому университету; часть из наиболее интересных документов его архива он передал года за два до войны «в Государственный Архив» в Праге и «все это, — писал он Алданову в ночь с 29 на 30 июня 1951 года, — слопала Москва, так что теперь мой „архив“ весьма беден. Надеюсь в начале осени послать Борису Ивановичу <Николаевскому> эту бедность».
Разбирала архив Ивана Алексеевича и Вера Николаевна, ей помогала Т. И. Алексинская. Делали они эту работу в декабре 1952 года и в январе 1953 года.
В Архиве Колумбийского университета есть «Краткое резюме описи личного архива И. А. Бунина» — пятьдесят три папки документов: рукописи стихов и прозы, отзывы прессы эмигрантской и иностранной, пометки Бунина на полях газет и журналов, портреты Бунина и альбом с фотографиями, книги Бунина на иностранных языках, книги русские с исправлениями для изданий, письма писателей и других лиц — и прочие материалы.
В настоящее время заведующая Архивом Колумбийского университета госпожа Ellen Scaruffi говорит, что обозначенные в «Кратком резюме…» материалы у них в каталоге не значатся. Ежели действительно их в Колумбийском университете нет, то Бунины не успели отправить вслед за описью архив Ивана Алексеевича из-за его болезни и последовавшей затем кончины. Из всех документальных материалов, касающихся архива Бунина, ясно видно, что его воля состояла в том, что его архив должен был до поры до времени храниться в Колумбийском университете, а затем надлежало перевезти его в Москву. Все, что противоречит воле нобелевского лауреата, несправедливо и противозаконно, какие бы «завещания» ни были, если они на самом деле были. Архив Бунина — национальное достояние России, и он должен быть в России.
Зуров, у которого архив Буниных остался после их смерти, — мои переговоры с ним о приобретении этих материалов были блокированы советскими властями, — страдал иногда психическим расстройством, три раза по этому поводу его помещали в клинику, в частности, отправили 20 июля 1953 года. Зуров, которому являлись кошмары и его усиленно лечили, не был у Ивана Алексеевича при его кончине, вернулся на квартиру Буниных 12 декабря 1953 года.
Если есть какой-нибудь документ, узаконивающий права собственности Зурова на архивы Ивана Алексеевича и Веры Николаевны, то это могло быть сделано против воли Веры Николаевны, которая никак не могла бы поступить против воли Ивана Алексеевича.
О необходимости передать архив Колумбийскому университету писал не только Бунин. Вера Николаевна сообщала И. В. Кодрянскому — доктору, мужу писательницы Н. В. Кодрянской, — 17 сентября 1952 года, что Иван Алексеевич, завершив работу над своими книгами для Чеховского издательства в Нью-Йорке, «немного успокоился, хотя теперь нужно кончать с отсылкой архива» [1104].
Отношения Веры Николаевны и Зурова были очень сложные. Она всячески опекала его, помогала. «Вера Николаевна спасла Зурова, и он это знал», — писала автору данной работы Т. Д. Логинова-Муравьева 17 июня 1979 года. Имея в 1953 году большие долги, она заняла еще немалые деньги, чтобы платить за него хорошей, но дорогой частной клинике: 100 тысяч в месяц. Для нее бывали из-за него очень нелегкие дни; и она искала защиту у доктора и друга семьи В. М. Зёрнова. Он писал автору этих строк 23 апреля 1979 года:
«Ведь Зуров по-настоящему терроризировал Веру Николаевну уже после смерти Ивана Алексеевича. Мне как-то не хотелось проникать в их отношения, но раза два-три Вера Николаевна мне на него жаловалась и показывала синяки от его побоев, прося поговорить с ним о его поведении. Когда же я стал очень осторожно говорить ему, что он должен с заботой относиться к Вере Николаевне, то Леонид Федорович с негодованием заметил: она должна обо мне заботиться, а она мне мешает работать своей болтовней по телефону; когда я выхожу утром, она не спрашивает, как я спал; к ней постоянно приходят разные люди и отрывают меня от моей литературной работы. А в общем-то Зуров ничего не писал и даже ничего не читал последнее время, а существовал на средства Буниных».
По затронутым здесь проблемам нами напечатана статья «Архив Бунина должен быть в России» в «Литературной газете» (1997, № 6, 12 февраля).
На изменение России к лучшему, когда можно было бы проще уладить дела с архивом, пока не было надежды, даже после смерти Сталина. Бунин это понимал:
«Вот наконец издох скот и зверь, обожравшийся кровью человеческой, а лучше ли будет при этом животном, каком-то Маленкове и Берии? Сперва, вероятно, будут некоторое время обманывать кое-какими послаблениями, улучшениями», — писал он Алданову 10 марта 1953 года.
Будь избавление от тирании — другими были бы и последние дни Бунина — осветились бы радостью.
Он все работал: писал новую книгу, о чем сообщал Вейнбауму 19 января 1953 года:
«…Хочу начать писать к 1954 году (пятидесятилетие со времени смерти) небольшую биографию (вместе со своими личными воспоминаниями) Чехова, с которым был столь близок, — книжку для издания на русском и на иностранных языках» [1105].
Здоровье ухудшалось. Вера Николаевна записала в дневнике 1 февраля 1952 года: «Ян очень ослабел, задыхается. Сегодня утром плакал, что не успел сделать, что надо» [1106].