Товарищу Рудольфу Гернштадту уже пришлось выехать из Варшавы, и теперь он, видимо, находился в Москве. Посоветоваться в польской столице с товарищами в эти последние драматические предвоенные дни я уже не мог. Взвесив все "за" и "против", я решил выехать в Берлин в соответствии с данным мне поручением. Моя жена Шарлотта с нашим трехлетним сыном Петером была уже у своих родителей в Бреслау (ныне Вроцлав).
Последние предвоенные часы
О сне нечего было и думать. Военное нападение Гитлера на Польшу, которое - в этом я был убежден - приведет ко второй мировой войне, еще не началось. Но мне было неясно, сколько времени оставалось до военной катастрофы - часы или дни. Было очевидно, что нормального мира уже больше нет. На вокзалах становилось заметно, что правительство Польши начало принимать всерьез смертельную угрозу со стороны германского фашистского империализма. "Санационный" режим, в правительстве которого решающую роль играл к тому времени уже польский авантюрист и друг Геринга министр иностранных дел Бек, слишком долго пособничал аннексионистской политике гитлеровской Германии. Теперь, после присоединения к Германии Австрии, а также раздела и оккупации Чехословакии, следующей жертвой была избрана Польша. Польское правительство до самых последних недель не хотело принимать это всерьез.
Под нажимом Лондона и Парижа, добивавшихся частичного удовлетворения требований германских фашистов и не хотевших раздражать Гитлера, в Польше до сих пор не была объявлена всеобщая мобилизация. Но вокзалы были забиты встревоженными людьми. Чувствовалась нескрываемая ненависть к виновникам происходившего, к немцам. Говорить в этой накаленной атмосфере по-немецки значило вызвать инцидент.
Я обратился к членам моей группы с просьбой по возможности не выходить из купе во время следования по территории Польши, не открывать окна и не зажигать в купе свет, избегать разговоров с другими пассажирами. Забрав у членов группы паспорта, я передал их вместе с хорошими чаевыми проводнику, которого попросил выполнить за нас все формальности на границе, а нас по возможности не будить; но если у пограничников возникнут все же к нам какие-либо вопросы, то я, разумеется, буду готов ответить на них. Я исходил из того, что польская разведка, которая, конечно, следила за нашей старавшейся не привлекать к себе внимания группой, не являлась, как и мы, заинтересованной в каких-либо инцидентах. Ведь эти инциденты немедленно были бы использованы фашистским правительством для усиления антипольской милитаристской пропагандистской кампании, которая и без того достигла небывалого размаха.
Где-то после двух часов ночи поезд по расписанию сделал остановку в Познани. На польскую пограничную станцию Збажинь мы прибыли с опозданием. Отсюда до немецкой пограничной станции Нойбенчен (ныне Збоншинек) было всего лишь несколько километров. Стрельбы не было. Но то здесь, то там - я не мог определить, на немецкой это или на польской стороне, - в воздух взлетали сигнальные ракеты.
Моя сделка с проводником удалась - я часто прибегал к ней, совершая один воскресные поездки в Берлин, чтобы встретиться с товарищами-коммунистами. Польские пограничники в Збажине ограничились вопросом, нет ли у нас с собой запрещенных к провозу вещей. Стоянка затянулась, было уже 4 часа утра. В 4 часа 30 минут начнет светать. Это время я считал критическим, потому что именно в этот ранний час обычно начинались военные действия. Внезапно поезд тронулся. На платформе Нойбенчен было полно людей в фашистских гимнастерках и в военной форме. Наш поезд быстро отправили в Берлин. Прибыв туда, я снял номер в гостинице "Центральная" у вокзала Фридрихштрассе. В 10 часов утра 26 августа я, как мне и было предписано, явился в министерство иностранных дел, расположенное на тогдашней улице Вильгельмштрассе.
Там я оставил список прибывших со мной сотрудников посольства в Варшаве, попросив немедленно уведомить о нашем приезде советника посольства фон Вюлиша. Дежурный сотрудник министерства, который не знал об указании отправить из Варшавы в Берлин группу людей, даже вначале не поверил, что мы беспрепятственно пересекли германо-польскую границу именно в эту зловещую ночь. Он также предполагал, что вторжение в Польшу начнется ранним утром 26 августа. Один добрый знакомый по секрету сообщил мне, что нападение было отложено в самый последний час.
Неувязки при переносе срока нападения
Фашистский вермахт действительно получил 25 августа приказ начать военные действия против Польши на всех предусмотренных фронтах на следующий день, то есть 26 августа в 4 часа 15 минут. О приказе обеспечить полную боевую готовность к 0 часов 26 августа уже говорилось выше. Но еще 25 августа около 19 часов 30 минут приказ о нападении был отменен, судя по всему, из-за международных осложнений. Позднее срок нападения был окончательно назначен на 1 сентября 1939 года. Хотя механизм агрессии уже заработал, еще удалось дать отбой, правда, при этом произошло несколько неувязок.
Так, "особая команда" переодетых в польскую военную форму нацистов начала на рассвете 26 августа атаку на польскую пограничную заставу на важном участке польско-словацкой границы, откуда крупные танковые соединения фашистского вермахта должны были нанести удар по важным промышленным центрам Польши. В соответствии с приказом "особая команда" уничтожила польскую пограничную заставу и захватила горные проходы, открыв путь для фашистских танков. Но танковой атаки на сей раз не последовало. Танковые части были своевременно уведомлены об отмене приказа о нападении. В то же время ввиду неисправности своей радиоаппаратуры "особая команда" фашистских солдат в польской военной форме, которая уже продвинулась далеко в глубь польской территории, сообщения об отмене приказа не получила. Вечером 26 августа, еще до соприкосновения с крупными подтягивавшимися к границе польскими частями, она отошла на территорию Словакии. Но об этих деталях я узнал намного позднее.
Начало второй мировой войны перенесено на неделю
1 сентября 1939 года военным нападением на Польшу была начата большая война. В течение недели между 26 августа и 1 сентября английское и французское правительства предприняли попытку добиться какого-то решения на основе ограниченной капитуляции. Но фашистское руководство хотело только кардинального решения проблемы путем войны. Западные державы, которые непрестанно пытались побудить Варшаву к принятию территориальных требований Германии, мешали правительству Польши хотя бы своевременно объявить всеобщую мобилизацию. В результате не успела еще Польша осуществить свои важнейшие мобилизационные мероприятия, как фашистские танковые дивизии уже глубоко вклинились в глубь страны. Правительства Великобритании и Франции, взявшие на себя торжественное обязательство оказать Польше в случае нападения на нее Германии военную помощь, не могли в конечном итоге не объявить гитлеровской Германии войну. Это произошло 3 сентября 1939 года. Теперь уже было совершенно очевидно, что вторая мировая война началась.
В те дни я повстречал в министерстве иностранных дел на улице Вильгельмштрассе посла Германии в Варшаве фон Мольтке, ставшего уже бывшим послом. Я спросил его, как долго может продлиться такая война. "Когда и как начать войну, - ответил он, - ее участники знают почти всегда. Но когда война окончится, это становится известно лишь потом, когда все позади".
Однако, видимо, уже пришло время, чтобы я рассказал о том, как молодой немецкий коммунист, активный участник борьбы против преступного гитлеровского режима стал сотрудником посольства фашистской Германии в Варшаве и, стало быть, министерства иностранных дел на улице Вильгельмштрассе. И пусть извинит меня читатель за то, что я начну этот рассказ несколько издалека.
МАЛЬЧИК ИЗ "МАНЬЧЖУРСКОГО ХАРБИНА"
В августе 1959 года в одной из своих публикаций времен "холодной войны" против социалистической Германской Демократической Республики "восточное бюро" СДПГ занялось вопросом о происхождении некоего Герхарда Кегеля, который чем-то ему досадил. И вот "свободный голос западного мира свободы" выпустил мою краткую биографию, десятки тысяч экземпляров которой были сброшены над территорией ГДР с самолетов и воздушных шаров. Я хотел бы ознакомить с ней моих читателей.
В листовке "восточного бюро" говорилось:
"Герхард Кегель родился в 1907 году в маньчжурском Харбине. Первым языком, который постигает ребенком Кегель на этой узловой станции, только что построенной Китайско-Восточной железной дороги, был русский. Затем он с родителями возвращается в Германию и изучает в Бреслау государственно-правовые науки. В коммунистическом молодежном союзе Герхард Кегель уже считался самым примерным, что, видимо, объяснялось его знанием русского языка и плохой осведомленностью немецких молодых коммунистов о том, где находится Харбин. Когда в 1931 году способный юноша с высшим образованием вступает в КПГ, пролетарские товарищи относятся к нему как к личному посланцу Сталина. Это побуждает ставшего корреспондентом в Варшаве дельного молодого журналиста неоднократно выезжать в Москву, где на него обращает внимание Коминтерн, который побуждает его вступить в местную группу зарубежной организации НСДАП в Варшаве, что он и делает в мае 1934 года, став членом этой партии за № 3453917. Незадолго до превращения Варшавы в ходе второй мировой войны в крепость этот член нацистской партии "по указанию свыше" перебирается в Советский Союз. В Москве у него много дел: Кегель становится редактором выпускавшейся под черно-бело-красным знаменем газеты "Фрайес Дойчланд"* и странствующим проповедником в лагерях немецких военнопленных. Этим он занимается до тех пор, пока у Сталина не отпадет необходимость в такой работе. После этого испытанного коммуниста отправляют обратно в Восточную Германию - он становится главным редактором газеты "Нойес Дойчланд", а через год - главным редактором еженедельника "Виртшафт". Верность линии партии и склонность к изнуряющей диалектике были, видимо, причиной выдвижения Кегеля в ЦК СЕПГ, где он стал заниматься вопросами агитации и пропаганды. Одновременно ему был пожалован сребреник - орден "За заслуги перед Отечеством". В апреле 1959 года он неожиданно становится дипломатом в ранге посланника и вместе с другими советскими гражданами Больцем, Флорином и Винцером выступает от имени СССР в качестве "адвоката немецкого дела".
______________
* "Фрайес Дойчланд" ("Свободная Германия") - издававшаяся после 1943 года на территории Советского Союза газета Национального антифашистского комитета "Свободная Германия". - Прим. перев.
Так выглядит история моей жизни в изображении "свободного голоса западного мира свободы". К сожалению, однако, ни мой отец, ни моя мать, ни я сам никогда не имели удовольствия познакомиться с "маньчжурским Харбином". И, будучи поборником правды, я должен также признаться, что в двадцатилетнем возрасте мне потребовалось немало усилий и времени, чтобы хоть мало-мальски овладеть русским языком. Насколько легче было бы мне, если бы я действительно усвоил русский язык в раннем детстве. И я не имел чести быть гражданином Советского Союза. Я никогда не являлся членом организации молодых коммунистов, а также редактором высокоуважаемой газеты "Фрайес Дойчланд" или пропагандистом в советских лагерях для военнопленных.
Но я действительно появился на свет в 1907 году, хотя и не в "маньчжурском Харбине".
Я, естественно, ломал голову над тем, как, собственно, могло "восточное бюро" СДПГ додуматься до того, чтобы объявить, что я родился в "маньчжурском Харбине". Почему же тогда не в Иркутске или Новосибирске или не в Московском Кремле?
Могу, собственно, предположить, что здесь, возможно, была следующая взаимосвязь:
Во время женевского совещания министров иностранных дел (1959 год) мне выпали честь и удовольствие почти ежедневно излагать на пресс-конференциях позицию социалистического немецкого государства по обсуждавшимся на совещании вопросам. Таким образом, в мои обязанности входило и поддержание контактов с представителями зарубежной прессы.
Однажды ко мне явился редактор австрийской социал-демократической газеты. Я не знал, что этот человек также занимался фабрикацией лжи для уже упоминавшегося "восточного бюро", которую оно использовало в своей "холодной войне" против ГДР. Он задал мне также несколько вопросов, касавшихся моей биографии: когда и где я родился, почему я сделал не то, а это и т.д. и т.п. Я назвал ему место своего рождения - Пройсиш-Херби - и терпеливо ответил на все его вопросы. Но поскольку этот представитель "свободного голоса западного мира свободы", очевидно, счел, что селение с названием Пройсиш-Херби вообще не могло существовать, он превратил его в "маньчжурский Харбин", получив, таким образом, хлесткий факт для своего памфлета о представителе социалистического немецкого государства.
Однако не имеет смысла, видимо, продолжать эту ненужную полемику. Я хочу поведать своим благосклонным читателям, откуда я действительно родом и как я стал коммунистом.
Итак, я действительно появился на свет в 1907 году. Это произошло в затерявшемся уголке кайзеровской Германии, в Пройсиш-Херби, в небольшом доме железнодорожной станции на тогдашней германо-российской границе. Совсем рядом в направлении на восток находилась пограничная станция России Русские Щербы. Мой отец, Пауль Кегель, выходец из семьи железнодорожника-стрелочника, тоже стал железнодорожником и ко времени, когда я появился на сцене всемирной истории, дослужился до начальника станции Пройсиш-Херби. Моя мать, Элизабет Кегель, происходившая из многодетной семьи крестьянина, владельца небольшого сельского трактира под Познанью, занималась только домашним хозяйством, как это бывало тогда обычно в семьях прусских чиновников с минимальным жалованьем. Всю свою жизнь она с огромным самопожертвованием стремилась свести концы с концами, чтобы на скудные доходы скромного железнодорожного чиновника прокормить семью, в которой скоро стало пять человек.
Неподалеку от германо-российской границы тогда пролегала и германо-австрийская граница. На одной из железнодорожных станций там за несколько лет до меня родился мой старший брат Курт, а младший брат Рудольф появился на свет в находившемся в Верхней Силезии Катовице.
В таких условиях, естественно, в Верхней Силезии было место, где Австрия, Россия и Германия соприкасались. Здесь, говорят, когда-то состоялась встреча монархов трех европейских великих держав - все они были самодержцами милостью божьей, вполне по-земному наживавшимися на результатах трех разделов Польши. Понятно, что в целях процветания в этой глуши туризма предприимчивый хозяин местного кабачка дал ему высокопарное название "Уголок трех императоров".
После первой мировой войны и возрождения польского государства Пройсиш-Херби и Русские Щербы были объединены в один поселок - Великие Щербы. В 1939 году, накануне второй мировой войны, станция Великие Щербы вдруг получила известность. Ее название даже мелькало в заголовках польских, немецких и французских газет, так как именно здесь начиналась первая железная дорога, связывавшая верхнесилезскую промышленную область Польши и очень еще молодой тогда польский порт на Балтийском море Гдыню. Строительство указанной железной дороги, имевшее чрезвычайно большое политическое и экономическое значение, было осуществлено при значительном участии французского капитала. Сегодня эта узловая железнодорожная станция называется просто Щербы - так, по крайней мере, она значится в моем польском автодорожном атласе.
Так обстоит дело с моим действительным местом рождения, Пройсиш-Херби, находившимся в Верхней Силезии и располагавшимся на бывшей германо-российской границе, поблизости от Русских Щербов и монархической Австро-Венгрии. И хотя я не провел там даже полного первого года своей жизни, одно тогдашнее событие, о котором я знал по рассказам, живо сохранилось у меня в памяти - в этом событии я играл пассивную роль. Когда моя мать бывала в приподнятом настроении, она описанием этого события веселила наших родных и знакомых. Чтобы немного разгрузиться от повседневных дел, она иногда прибегала к услугам соседской девочки, которой едва исполнилось пятнадцать лет. За довольно скромное вознаграждение она отправляла с этой девочкой на прогулку лежавшего в коляске младенца. Как-то мать обратила внимание на то, что после таких выездов я вел себя необычно мирно. О причине этого феномена мать догадалась лишь постепенно. Сообразительная девочка прибегала к довольно простому, но, говорят, широко применявшемуся в тогдашней Верхней Силезии средству успокоения строптивых младенцев. Когда мне почему-либо становилось не по себе и я начинал орать, то вместо соски она совала мне в рот маленький полотняный мешочек с сахаром, предварительно обмакнув его в водку. Своей стойкостью в более зрелом возрасте по отношению к крепким спиртным напиткам я, очевидно, обязан и этой столь рано начатой интенсивной тренировке. Однако моя мать сочла ее почему-то совсем нецелесообразной и рассталась со смышленой помощницей.
Военные и первые послевоенные годы в Катовице
Затем моего отца перевели в Катовице, где он получил место в управлении железной дороги и где я в августе 1914 года, через несколько дней после начала первой мировой войны, пошел в первый класс местного реального училища. Известие о начале войны застало моего старшего брата Курта и меня в Бенчене (теперь Збоншинь) недалеко от Позена (теперь это Познань), где мы проводили каникулы у дедушки и бабушки.
Сохранившееся в моей памяти возвращение в Катовице оказалось довольно сложным из-за множества военных составов на железной дороге. И когда мы с опозданием на сутки вернулись домой, отца уже не было. Его призвали сразу же, как только объявили мобилизацию. Три года он провел на различных фронтах, пока его в 1917 году из-за тяжелой малярии не отправили домой с Балканского театра военных действий. Эта малярия еще многие годы давала о себе знать частыми и неприятными приступами.
Мои воспоминания о годах в Катовице тесно связаны с первой мировой войной и послевоенными неурядицами. В первый год войны для нас, первоклашек, было очень увлекательно торчать часами у железнодорожного переезда, наблюдая за состоявшими в основном из товарных вагонов эшелонами, увозившими пушечное мясо на фронт, на империалистическую войну. Многие товарные вагоны с пометкой "8 лошадей или 40 человек" были украшены "патриотическими" лозунгами вроде: "Мы одержим победу над Францией", "Пусть бог накажет Англию" или "Что ни выстрел - то русак, что ни удар штыком - то француз". Мы радостно махали ручонками солдатам. Но когда один из мальчиков в нашем классе рассказал, что все письма его матери к отцу вернулись обратно с пометкой "получатель пал на поле чести", это перестало доставлять нам удовольствие.
Поначалу по случаю крупных побед на войне, которых в первое время было немало, нас отпускали домой из школы на несколько часов раньше, что нам очень нравилось. Потом этот обычай постепенно забыли, потому что хвалиться победами уже не приходилось. Веру населения в скорую победу и чудесный победоносный мир все более подтачивали публиковавшиеся ежедневно в газетах списки погибших и многочисленные сообщения о смерти раненых, которые занимали целые страницы. Но для нас, школьников, было еще предостаточно праздников - по поводу дня рождения кайзера, победы под Седаном или основания империи. По таким поводам директор школы произносил речи, в которых прославлялась война, а школьники выступали с "патриотическими" песнями и стихами. Время от времени устраивались проводы на фронт учителей и старшеклассников.
Как ни странно, у меня не осталось в памяти никаких личных впечатлений о Ноябрьской революции в Германии. Я, кажется, тогда что-то слышал о предшествовавшей ей революции в России, о свержении царя. Но это интересовало меня лишь постольку, поскольку мои родители говорили в этой связи о том, что, вероятно, теперь скоро кончится война. Они вообще не беседовали с детьми на тему о революции. В школе на это также был наложен запрет. Мы даже не знали, что главная ставка Вильгельма II, верховного главнокомандующего Германской империи, в течение какого-то времени располагалась неподалеку от Катовице, в замках и имениях высокородного князя Плесса. Князь фон Плесс являлся главой, пожалуй, самой богатой тогда семьи промышленных и земельных магнатов кайзеровской Германии. Он один из тех, кто больше всех нажился на первой мировой войне и был в ней заинтересован. Он обеспечил главной ставке кайзера все необходимые условия для работы и времяпровождения, изысканный стол и напитки, угодья для охоты и прочие приятные вещи. И все это в таком изобилии и в условиях такой роскоши, что мне вполне понятно заявление ставшего позднее президентом Германии генерал-фельдмаршала фон Гинденбурга о том, что он перенес войну как лечение на водах.
Отречение Вильгельма II от престола и его бегство, а также распад австро-венгерской монархии не произвели на меня в то время особого впечатления. В отличие от этого глубокий след в моей памяти оставили польские восстания в Верхней Силезии, которые в 1919, 1920 и 1921 годах неоднократно захватывали также Катовице и его окрестности. Целью этих восстаний было добиться присоединения Верхней Силезии к возродившемуся в 1918 году польскому государству.
Мы с удовольствием шныряли вокруг баррикад, пока нас не прогоняли молодые повстанцы, которые иногда ради забавы стреляли в воздух. Случалось, что они из озорства даже бросали ручную гранату, не причиняя этим какого-либо ущерба, так как, прежде чем бросить гранату, они громко и разборчиво оповещали всех о необходимости очистить место для этого. К нашему великому сожалению, каких-либо сражений у этих баррикад не происходило. Когда трескотня становилась слишком громкой, приходил пожилой польский офицер, который наводил на баррикадах тишину и порядок. Или появлялся французский военный патруль, который обычно ограничивался серьезным предупреждением. Дело в том, что в начале 1920 года в Катовице были введены французские войска. Они отвечали за соблюдение тишины, порядка и за безопасность в своей зоне вплоть до плебисцита, в результате которого должен был окончательно решиться вопрос о будущем Верхней Силезии.
В Катовице и других населенных пунктах промышленно развитой Верхней Силезии царили тогда странные порядки. Державы - победительницы в первой мировой войне ввели в Верхнюю Силезию свои воинские контингенты. Промышленно развитые верхнесилезские районы входили в состав французской зоны, в другой важной части Верхней Силезии хозяйничали англичане я пребывание там итальянцев носило в основном символический характер. Я, во всяком случае, ни разу не видел у нас итальянцев.
В некоторых районах между подразделениями польских повстанцев и нелегальными, но более или менее открыто финансировавшимися Берлином и чаще всего организованными и руководившимися из Бреслау немецкими добровольческими отрядами происходили кровавые схватки. Немецкие добровольческие отряды составляли ядро германской контрреволюции. Их цель состояла в ликвидации польских повстанцев в Верхней Силезии еще до референдума. Правительство в Берлине, связанное условиями капитуляции и мирным договором, делало вид, что об этих нелегальных военных действиях ему ничего не известно.
Присутствие войск держав - победительниц в первой мировой войне ограничивалось в основном крупными городами промышленной области. Сельская равнина, особенно районы, население которых почти исключительно составляли поляки, контролировалась польскими повстанцами. В Катовице, например, это привело к возникновению следующей ситуации: французские власти не допускали появления в черте города польских повстанцев или их баррикад. Контролируемая повстанцами зона начиналась прямо у городской окраины, и ее границу можно было определить по упоминавшимся уже баррикадам на ведущих из города дорогах.
Я хорошо помню начало первого польского восстания в Верхней Силезии в августе 1919 года. В тот день меня и некоторых других школьников вызвали по поводу "телесных повреждений", нанесенных "опасными инструментами".
Произошло следующее. В реальном училище Катовице имелось спортивное общество, и я являлся его членом. Занятия мы проводили в школьном спортивном зале несколько раз в неделю по вечерам. Учитель, который отвечал за проведение спортивных занятии, присутствовал на них редко, но и тогда он бывал не совсем трезвым. Но он научил нас основным начальным упражнениям на снарядах, хорошо подобрал команды и их капитанов, дал нам необходимые знания по оказанию первой помощи, так что мы вполне могли заниматься самостоятельно и у нас долгое время не было никаких происшествий. Но вот в те неспокойные дни во время вечерних спортивных занятий кто-то начал бросать камни в окна спортивного зала. Мы все никак не могли поймать злоумышленников. Но как-то вечером мы устроили засаду и нам наконец удалось захватить на месте преступления одного из бросавших камни. Трое других скрылись. Мы привели его в спортивный зал - учитель, как нередко бывало, отсутствовал, - положили на коня и слегка проучили. Один из нас действовал концом висевшего поблизости каната. Это и был "опасный инструмент". Парню досталось не так уж сильно. Не оказалось у него и телесных повреждений. Но его отец все равно обратился в суд с жалобой на "телесные повреждения", а какой-то прокурор начал в связи с этим разбирательство в суде по делам несовершеннолетних. "Преступникам", среди которых находился и я, было всего лишь по 12 - 14 лет. Нас вызвали в суд к 9 часам утра именно в тот самый день, когда началось упомянутое польское восстание.
История с нами, конечно, породила в училище ужасный переполох. Для директора и некоторых учителей мы стали, так сказать, осквернителями чести училища. Но большинство учеников выражало нам свое восхищение и всячески превозносило нас. Подумать только - настоящее судебное обвинение в нанесении телесных повреждений, да еще "опасным инструментом" - такого не сотворил еще ни один ученик реального училища в Катовице. Родители и учителя были встревожены, и кое-кто уже видел нас за решеткой. Мой отец хотел во что бы то ни стало сопровождать меня в суд.
Но когда настал день суда, на улицах вспыхнула дикая стрельба, которая продолжалась несколько часов. Мы не знали, что произошло. Используя короткие перерывы в стрельбе, мы, пригнувшись, быстро перебегали от одного парадного к другому, чтобы вовремя добраться до суда. Там мы прождали около двух часов. Служитель при суде был на месте, но прокурор и судья так и не появились. Выходить из дома при такой стрельбе им показалось слишком рискованным делом, и судебное разбирательство не состоялось.
Примерно через месяц нас снова вызвали в суд. Нам был учинен придирчивый допрос. Всех нас, включая бросавшего камни мальчишку, самым серьезным образом предупредили, чтобы впредь мы вели себя более миролюбиво. В остальном дело признали мелким гражданским спором и прекратили его. Мы были чрезвычайно разочарованы. О "мелком гражданском споре", конечно, сразу же стало известно в училище, и из героев мы превратились в мишень для насмешек. Какой же это "мелкий гражданский спор"!