Заложив руки за спину, с большим усилием двигая правой ногой, Элизабет натирала паркет щеткой с металлическим ворсом. Она видела себя в зеркале платяного шкафа: лицо в капельках пота, черные глаза блестят, пушистый локон раскачивается в такт движениям прямо перед ее носом. Ей хотелось рассмеяться, когда она видела себя в зеркале. Раз-два, раз-два! Оставалось натереть всего лишь узкую полоску вдоль стены. Впрочем, паркет был почти везде чистым, без пятен.
— Я уже заканчиваю! — крикнула Элизабет.
С другой стороны перегородки раздался жалобный голос горничной Берты:
— Вам везет, мадемуазель! А мне еще работы на целый час!
— Не огорчайтесь. Я поработаю вместе с вами во второй половине дня. Мы уберемся в пятнадцатом и семнадцатом номерах.
— Спасибо, мадемуазель.
Элизабет с новым рвением принялась за работу. Трудясь так усердно, чтобы привести в порядком гостиницу к зимнему сезону, она одновременно помогала своим родителям и заодно делала спортивные упражнения. Едва проснувшись сегодня утром, она снова измерила себя: пятьдесят пять сантиметров в талии. Это была рекордная цифра. Теперь, когда ей уже стукнуло девятнадцать, она дала себе слово, что никогда не позволит себе растолстеть. Единственно, что она может позволить себе, это более полную грудь. Сейчас она у нее была круглой, высокой, но едва обозначившейся. Элизабет хотелось бы еще только немного подрасти. В туфлях на высоком каблуке она все равно выглядела очень маленькой. Однако многие считали, что такой рост придавал ей больше женственности и очарования. А в прошлом году один клиент гостиницы сказал ей, что она похожа на статуэтку из Танангры[1]. Ей пришлось даже посмотреть в словаре значение этого слова. Если бы этот седовласый полковник мог увидеть ее сейчас задыхающуюся, нервно натирающую паркет, он, конечно бы, изменил свое мнение. Эта мысль рассмешила ее, она провела по паркету ногой в последний раз и удовлетворенно выпрямившись, положила руку на бедро. При этом кусочек металлической щетины врезался в ее домашний тапочек.
— Фу! Ну наконец-то!
На полу скопилось несколько кучек белой пыли. Девушка вытерла пот со лба, встряхнула головой и улыбнулась. В соседней комнате Берта, дородная брюнетка с мощным бюстом, натирала с остервенением паркет.
— Пойду к маме, я скоро вернусь, — сказала ей Элизабет.
— Если ваша мать больше никого не наймет, то мы едва ли справимся с этой работой! — простонала Берта, размеренно двигая ногой.
— Но ведь в прошлом году мы все-таки справились! — ответила Элизабет.
— Конечно, потому что мы работали по двенадцать часов в день! И это ради того, чтобы клиенты все испортили своей обувью!
Элизабет вышла в коридор, застеленный линолеумом шоколадного цвета. В отличие от Берты она была уверена, что уборка будет закончена в срок. Весь персонал был уже на месте. В середине декабря приедет шеф-повар с помощником. Оставалось ждать чуть более десяти дней. Три года тому назад родители Элизабет продали свое кафе на улице Рошешуар и купили гостиницу в Межеве на двадцать пять номеров под названием «Две Серны». Общение с приятной клиентурой после нескольких лет скучной и, как ей казалось, никчемной учебы в Сент-Коломбе в Жейзелу, затем в мрачном пансионе в Кламаре, оказалось для Элизабет настоящей радостью, особенно в этом солнечном и веселом месте. Она не могла себе даже представить более безоблачной жизни. Люди, которых она встречала в гостинице или на лыжне, приезжали в Межев, чтобы развлечься. Сбросив с себя груз повседневных забот, они молодели внешне и даже их характер становился лучше. Элизабет казалось, что вся земля была населена вот такими здоровыми и беспечными людьми.
Она замедлила шаг и заглянула в несколько номеров. Там было чисто, все блестело и приятно пахло мастикой. В каждом номере стояли кровати со спинками из медных прутьев, с розовыми покрывалами из искусственного шелка с перепутанной бахромой, по два стула, кресло, зеркальный шкаф, комод и ночной столик, а также необходимая ночная ваза. С потолка из сосновых досок свисала лампа с абажуром из белого фарфора. Над кроватью и над умывальником — по два бра в форме тюльпана с лампочками из матового стекла. Элизабет посмотрела на этот унылый интерьер и, почувствовав жажду, пошла в двенадцатый номер, чтобы налить себе стакан холодной воды. Когда она открыла кран, из него раздалось урчание и две ржавых капли упали в раковину.
— Вода не идет! — крикнула она, выйдя из номера.
В ответ она услышала голос матери, раздавшийся с первого этажа:
— Папа перекрыл воду! Он работает там за слесаря.
— Ясно! — откликнулась Элизабет.
Это ее не удивило: вода в Межеве была очень щелочной, поэтому приходилось часто чистить засорившийся водопровод.
— Мама, а почты еще не было? — спросила Элизабет.
— Нет, — бросила на ходу Амелия, проходя через вестибюль в кабинет.
Элизабет спустилась по лестнице, перепрыгивая по привычке через ступеньку, прошла по коридору, где висели настенные часы с круглым циферблатом, открыла дверь и остановилась, увидев гору посуды. Стопка тарелок напоминала ей неприступную крепость. Рядом выстроились ряды рюмок. Маленькие и большие, они стояли на своих ножках по стойке «смирно» перед Амелией, которая держала в руке записную книжку, в то время как экономка Леонтина пересчитывала треснувшую и битую посуду:
— Две больших тарелки с трещинами, одиннадцать мелких, тоже с трещинами, семь десертных с трещинами, восемь коньячных рюмок, четыре бокала для шампанского, две рюмки для ликера треснули…
— Это все, что надо заменить?
— Нет, мадам. Еще две салатницы с отбитыми краями, три солонки и два блюдца…
Элизабет поцеловала мать в щеку и прошла в кухню, где судомойка — странного вида девица чистила медные кастрюли, яростно надраивая их смесью соли, уксуса и песка. На кухне стоял резкий неприятный запах. Элизабет было жалко эту нескладуху, потому что та была глупа и другие слуги обходились с ней грубо. Она была единственной служащей гостиницы, фамилию и место рождения которой Элизабет запомнила из-за необычного сочетания согласных. Судомойку звали Камилла Бушелотт, а родом она была из Пуалли-сюр-Серен из округа Ионна.
— Как блестят твои кастрюли, Камилла! — воскликнула Элизабет.
Камилла Бушелотт вздрогнула и взглянула на них, как смотрит скряга на свое богатство. Она довольно долго соображала, о чем ей говорят. Наконец она скривила свое лошадиное лицо в горделивой улыбке и, подмигнув, пробормотала:
— Блестят? Еще бы! А ведь я только начала работу!
Когда Элизабет вернулась в кабинет, матери там уже не было. Раздвижная дверь в столовую была открыта. Все столы с перевернутыми на них стульями были сдвинуты в угол. Они напоминали лес, растущий на нечищенном паркете. Старшая горничная Эмильена натирала пол между столами.
— Вы не видели маму? — спросила Элизабет.
— Она только что ушла, мадемуазель.
На всякий случай Элизабет направилась к холлу. Чисто вымытые окна, кожаные кресла, маленькие столики, пепельницы на ножках — все было предусмотрено здесь для отдыха клиентов. Кабинет администратора занимал небольшую комнату недалеко от входной двери. Сидя за столом, Амелия проверяла бухгалтерские книги. За ее спиной, на крючках висели сверкающие ключи.
Элизабет рухнула на стул, раздвинув ноги и опустив руки и сказала с выдохом:
— Наконец-то я тебя нашла! Мама, ты не могла бы прерваться на минутку?
— Я скоро закончу.
— Жаль, что нет воды! — продолжила Элизабет. — Мне так хочется пить!
Амелия перевернула страницу, посмотрела на дочь строгим взглядом и сказала:
— Сядь как следует, Элизабет! А то уселась как пастушка на склоне горы, охраняющая коз!
— Ой, мама, оставь меня! — возразила ей дочь. — Когда появятся клиенты я буду благовоспитанной.
— Благовоспитанными бывают не для других, а для самих себя. И потом, ты могла хотя бы покрыть голову платком перед работой.
— Но я ужасно выгляжу в платке!
— Для кого ты хочешь выглядеть красивой?
— Для себя самой, мамочка! Ты же только что посоветовала мне это! — ответила Элизабет смеясь.
Она вскочила и крепко поцеловала мать, которая тут же запротестовала:
— Оставь, пожалуйста! Ты испортишь мне прическу, Элизабет. Какая же ты бываешь резкая в движениях. Сядь на место! И дай мне, пожалуйста, поработать!
— Хорошо-хорошо! Я больше не дотронусь до тебя, — сказала Элизабет.
Она снова села на край стула, выпрямив спину и поджав губы, словно посетительница. Но ее хватило ненадолго. Едва Амелия снова принялась за расчеты, как Элизабет воскликнула:
— Знаешь, мама, я еще раз осмотрела номера. Они просто ужасны!
— Что такое ты мне говоришь? — воскликнула Амелия. — В них все новое: обои, матрацы, валики, покрывала…
— Вот-вот! Поговорим о покрывалах!
— Чем они тебе не нравятся?
— Они с бахромой!
— С бахромой очень красиво!
— Это сильно отдает 1920 годом!
— И что?
— А у нас 1933 год, мамочка. Вкусы изменились! Если ты не видишь, что здесь уже давно все вышло из моды, то наши клиенты замечают это, я в этом уверена! Взять к примеру освещение.
Мать прервала ее строгим тоном:
— Что там еще с освещением?
Элизабет обернулась и увидела, как в холл вошел отец. На нем был его старый рабочий костюм, а в руке он держал разводной ключ.
— Ты закончил с водопроводом, Пьер? — спросила Амелия, увидев мужа.
Тот ответил с величественной простотой человека, который теперь даже и не пересчитывал творимые им чудеса.
— Да, я только что включил воду.
Но ни жена, ни дочь словно и не удивились этому заявлению, поэтому он повторил:
— Так что же там с освещением?
— Ничего, — ответила Элизабет, — но оно довольно дурацкое — выглядит некрасиво и режет глаза.
— Короче, ты находишь, что слишком ясно все видно, — сказал Пьер и иронично улыбнулся.
— Слишком, папа!
— Тебе хотелось бы, чтобы свет был менее ярким.
— Да! Посмотри, как стало уютно в моей комнате после того, как я там все устроила по-своему. Остается сделать так же везде. Купить маленькие лампы с абажурами из цветастой ткани, постелить покрывала из кретона — он недорого стоит! Снять спинки из медных прутьев и положить валики на деревянные спинки, как на диванах.
— Ты считаешь, что так будет лучше? — серьезно спросил Пьер.
— Все будет выглядеть довольно мило, — сказала Элизабет. — Мило, по деревенски и изящно. Мы же в горах, папа! Если нам удастся создать здесь атмосферу швейцарского домика, все наши клиенты будут просто в восторге! Здесь они будут чувствовать себя как дома.
— В гостиницу селятся не для того, чтобы чувствовать себя как дома, — назидательно сказал Пьер.
— А вот ты и заблуждаешься, папа. Я уверена, что в гостинице «Мон-д’Арбуа» все номера уютные.
— Наша гостиница — не роскошный отель.
— Так надо постараться сделать его таким! Конечно, в миниатюре.
— А ты подумала о расходах? — спросил Пьер.
— Отец прав, Элизабет, — сказала Амелия. — Это было бы прекрасно, но еще слишком рано об этом говорить. Позднее, если дела пойдут получше, мы займемся необходимыми переделками. У меня самой есть на этот счет кое-какие планы. Например, эта дверь с тамбуром: она слишком узка для прохода.
— Да, — подхватила Элизабет. — А бар в глубине столовой. Если бы можно было перенести его в другое место!
— Это было бы легко сделать, если расширить холл.
Пьер нахмурил брови: мать с дочерью предались грандиозным мечтам о гостинице. Как они обе были красивы в этот момент! Элизабет вся горела от возбуждения. Амелия была более сдержана: ее бледное, несколько увядшее лицо, длинные белые пальцы, глубокий взгляд были исполнены спокойствия. Он молча восхищался ими, потом решился прервать их мечты:
— Ну вы уж слишком далеко зашли! Давайте поговорим серьезно.
— Но мы и говорим серьезно, папа, — сказала Элизабет. — Ведь через несколько лет ты не узнаешь «Двух Серн»
— У них, вероятно, родятся малыши, — сказал Пьер.
Амелия взглянула на него с упреком. Она не одобряла подобных шуток в присутствии дочери. Элизабет рассмеялась:
— Прошу тебя, мама, не принимай такой строгий вид: мне уже девятнадцать лет!
Оставив это логичное замечание без ответа, Амелия выглянула в окно и воскликнула:
— А вот и почта!
Элизабет живо вскочила со стула и уткнулась в стекло.
Плотный человек небольшого роста медленно шел по дороге, мокрой от недавно прошедшего дождя. Это был портье гостиницы — Антуан, возвращавшийся с почты с пачкой писем.
— Каким же он бывает порой неповоротливым! — сказала со вздохом Элизабет.
Антуан был одет в просторную ливрею зеленого цвета, на голове у него была фуражка с надписью золочеными буквами, козырек которой был опущен до самых глаз. Он пришел наниматься на работу на должность портье одновременно с несколькими другими кандидатами. Это было в начале месяца. Выбор пал на него, потому что все другие были слишком высокого роста и им была мала униформа.
— Подумать только, что из-за этой ливреи у нас всегда будут работать в должности портье только карлики, — заметила Элизабет.
— А что поделаешь? Надо же доносить эту почти новую одежду, доставшуюся нам от прежних хозяев, — грустно сказала Амелия.
— А разве нельзя удлинить рукава, брюки, расширить пиджак?
— Нет, я посмотрела.
— Я доверяю Антуану, — сказал Пьер. — Он похож на крестьянина, и я считаю его сметливым.
Входная дверь глухо стукнула, и на пороге появился Антуан во всем зеленом.
— Спасибо, Антуан, — сказала Амелия, принимая протянутые ей письма. — А сейчас помогите Берте натереть полы. Только сначала переоденьтесь.
— Да, — сказала Элизабет, — было бы жаль испачкать такую красивую ливрею!
Когда он ушел, Амелия вскрыла конверты ножом для разрезания бумаги, быстро пробежала глазами несколько писем, затем вдруг выпрямилась и сказала победным тоном:
— Порядок! Греви возвращаются!
— Отлично! — воскликнула Элизабет. — Я так люблю кататься с Жаком на лыжах! Они приедут все вместе?
— Конечно. Господин Греви просит дать им те же номера, в которых они жили в прошлом году. Хорошо, что я не обещала мадам де Бельмон пятый номер.
— Но ты же оставила третий номер господину Жобуру, — сказал Пьер.
— Я поселю его в четырнадцатом. Ему там тоже поправится. Теперь у нас все номера будут заняты к праздникам. Кроме двух небольших номеров в пристройке, но я предпочитаю держать их в резерве на непредвиденный случай.
Делая вид, что слушает мать, Элизабет перебирала письма, лежавшие на столе.
Хорошо, что приедет Жак Греви. Но ему всего девятнадцать лет и для нее он будет только товарищем. Она надеялась найти в почте послание от Андре Лебрейя, двадцатичетырехлетнего студента из Алжира, который прошлым летом настойчиво ухаживал за ней. Он был высокого роста, брюнет, со смуглым лицом, очень белыми зубами и серьезным взглядом. Элизабет хотелось увидеться с ним вновь, но после того, как они расстались, он ей ни разу не написал. Вероятнее всего, он не намеревался вновь приехать в Межев. Она не опечалилась, а просто была разочарована. Этот флирт уже стал терять притягательную силу и теперь останется в ее памяти как одна из сезонных идиллий. Элизабет казалось, что прошло много времени с того момента, как она приехала в Межев. Конечно, ее родители были не в курсе этого ее увлечения.
— Надо принести в пятый номер два пружинных матраса, — сказала Амелия. — Я думаю, что дети, как обычно, будут спать в номере с бабушкой. Жак будет жить в двенадцатом. Родители в третьем. Я сейчас же им напишу, чтобы подтвердить…
На бланке красовался престижный заголовок:
«Гостиница «Две Серны» — летний и зимний сезоны. Все удобства. Горячая и холодная вода. Центральное отопление. Отменная кухня. Умеренные цены.
Директор-владелец: П.Мазалег».
Амелия быстро стала писать:
«Межев, 5 декабря 1933 г.
Дорогой клиент,
Держа в руках Ваше уважаемое письмо от 3-го сего года…»
Вся деловая переписка Амелия начиналась так:
«Держа в руках Ваше уважаемое письмо…»
— Тебе не кажется, что следовало бы сменить эту формулировку, мама? — спросили Элизабет. Это выглядит несколько нелепо.
— Я пишу как принято, — сказала Амелия, — и не понимаю, почему эта фраза не нравится тебе и кажется нелепой? Вместо того, чтобы критиковать меня, тебе следовало бы самой заняться перепиской.
Элизабет замолчала, чтобы избежать повторения некоторых упреков, когда ей трудно было оправдываться. Как объяснить своим родителям, что она с удовольствием согласилась бы стать секретаршей, если бы ей не надо было подчиняться этим невыносимым правилам орфографии? Заставляя себя писать слово без ошибок, она считала, что отказывается от своей независимости, что снова ходит в школу-интернат, где ей ставят плохие отметки из-за ее строптивости. Амелия закончила свое письмо «выражением своих самых приятных и лучших воспоминаний», подписала его: «Мадам П.Мазалег» и вложила в конверт проспект гостиницы с фотографией фасада, указанием цен и перечислением самых красивых мест для прогулок.
Она заклеила конверт, когда Эмильена пришла сказать, что стол накрыт. В отсутствие повара еду готовила Камилла Бушелотт. Персонал обедал в буфетной, а хозяева в уголке столовой, сидя напротив хаотично расставленных стульев. Экономка Леонтина надела свою служебную одежду: черное платье с маленьким воротничком, повязав белый фартук для того, чтобы прислуживать за столом. Пока она суетилась вокруг единственного накрытого стола, Элизабет заметила, что ее родители и она были первыми клиентами «Двух Серн».
После десерта Пьер встал, потянулся и, зевнув, проворчал:
— Сейчас мы с Антуаном принесем в пятый номер два пружинных матраса.
— Нет, Пьер! — воскликнула Амелия. — Не сразу после обеда! Сначала отдохни.
— Да это же ерунда, — сказал он. — Работы на десять минут.
Взгляд Амелии стал властным:
— Не настаивай, Пьер. Тебе следует быть разумным. Иначе ты не сможешь заснуть.
Так как отец все еще не поддавался на уговоры матери, Элизабет в свою очередь вмешалась в разговор:
— В любом случае, папа, еще слишком рано переносить матрасы на место. Берта еще не натерла пол мастикой.
Он подчинился:
— Ну ладно, я умолкаю и иду спать. А матрасами займемся потом.
— Конечно, у тебя еще достаточно времени, — согласилась Амелия.
Он вышел медленным шагом, опустив голову. Леонтина принесла кофе, на который Пьер не имел права из-за запрета врача. Когда служанка ушла, Элизабет прошептала:
— Я умоляю тебя, мама, не командуй папой, как маленьким мальчиком!
— У него мозгов меньше, чем у ребенка, когда речь идет о его здоровье, — ответила Амелия, пожав плечами. — Ты же отлично знаешь, что ему надо беречь себя, избегать слишком больших нагрузок. Пока он будет спать, я попрошу Берту и Антуана поднять матрасы на второй этаж. Они оставят их в коридоре.
— Не делай этого, мама! — сказала Элизабет, скрестив руки на груди.
— Почему?
— Папе будет так неприятно увидеть, что обошлись без него!
— Это ребячество, Элизабет. Я не хочу, чтобы у твоего отца снова начались головокружения и головные боли.
— Но мама, у него их давно уже нет! Он так изменился после нашего приезда в Межев! Не знаю, может это горный воздух так на него хорошо действует, или его развлекает его работа в гостинице, но я нахожу, что он просто помолодел. Смотри, какой он веселый, энергичный, ни на что не жалуется.
— Если бы ты знала его до ранения! — сказала со вздохом Амелия.
— Поверь мне, мама, если доктор позволяет папе жить так, как ему нравится, мастерить что-нибудь целыми днями, водить машину, значит, он считает, что папа совсем выздоровел!
— Ох уж эти мне доктора! — сказала Амелия, отпив глоток кофе. — Я доверяю больше своей собственной интуиции, чем медицине.
Элизабет посмотрела матери прямо в глаза и произнесла серьезным тоном:
— Да, мама, но с твоей интуицией ты не отдаешь себе отчета в том, что вместо того чтобы подбодрить отца, вернуть ему уверенность в себе, ты постоянно напоминаешь ему о том, что ему лучше было бы забыть. Он так рад будет сообщить нам, что вместе с Антуаном они запросто подняли наверх два матраса.
— Может быть, ты и права, — сказала Амелия, улыбнувшись. — Пусть делает как ему нравится. Только бы не было рецидива…
Элизабет подошла к матери, обняла ее за шею и сказала с большой убежденностью:
— Рецидива не будет! Не может быть рецидива!
Прижавшись щекой к щеке, они стояли так несколько минут, молчаливые и смягченные.
— Как же мы счастливы втроем! — прошептала наконец Элизабет.
— Здесь тебе нравится больше, чем в Париже? — спросила Амелия.
— Что за вопрос, мамочка! Для меня Париж был пансионом в Кламаре. Когда я приезжала к вам на воскресенье, то едва могла поговорить с вами. Лавка, касса, а между вами и мной всегда клиенты. Единственное, о чем я сожалею, так это о том, что нет больше с нами дядюшки Дени.
— Он был бы с нами, если бы не эта его глупая женитьба, — сказала Амелия, отступив немного назад.
К ее щекам прилила кровь, и они стали пунцовыми.
— Не говори плохо о Клементине: она просто прелесть! — воскликнула Элизабет.
— Прелесть с апломбом и очень практичной жилкой, — ответила Амелия. — Тем хуже для Дени! Она бы замучила его советами. Зато теперь у него есть то, о чем он мечтал: простая, незаметная женщина, работавшая у нас когда-то на побегушках, свое маленькое бистро на улице Лепик.
— Мама, ты становишься злой, — сказала Элизабет, погрозив Амелии пальцем.
Амелия отодвинула пустую чашку и вытерла губы салфеткой:
— Ладно, не будем больше говорить об этом.
Элизабет встала, расправила юбку и сказала в заключение с озабоченным видом:
— Ах! Мне надо пойти посмотреть, как идут дела наверху. Берта, должно быть, уже нервничает.
— Мне не очень нравится, что ты работаешь вместе с прислугой, — сказала Амелия.
На лице Элизабет появилось комичное выражение мудрости и достоинства.
— Но я не работаю с ними, мамочка, — ответила она, — я руковожу ими.
Кожаный ремешок сильно стягивал ее талию. Твердые груди слегка выделялись под жилетом из голубой шерсти. Маленькая и стройная, она удалилась с важным видом.
Оставшись одна, Амелия долго думала об этом беспокойном и требовательном ребенке, который уже считал, что достиг того возраста, когда позволено спорить с матерью и даже давать ей советы. «Она воображает себе, что в курсе всех дел, но что знает она о своем отце? Она видит его в лучшем свете. Если бы она жила, как я, так близко с ним, она поняла бы…»
Вошла Леонтина и принялась убирать со стола. Амелия встала и пошла в кладовую для белья, потом в прачечную, в кухонную кладовую. Затем вернулась в свой кабинет, находящийся в холле. Со своего места она слышала звуки в доме, где персонал вновь принялся за работу. Скрип передвигаемой мебели, позвякивание серебряной посуды, шарканье щеткой, ритмичные удары, сопровождающие выбивание пыли из ковриков, все эти домашние звуки поддерживали в ней чувство уверенности и власти. Она была рада, что продала кафе на бульваре Рошешуар. Оборот «Кристалла» был так высок в 1930 году, что они с Пьером смогли продать свое торговое предприятие за цену гораздо выше той, которую они уплатили при покупке. Гостиница «Две Серны» стоила недорого, потому что прежние владельцы, люди пожилые и нерадивые, давно перестали интересоваться своим делом. Купив ее по совету агента по недвижимости и обновив по мере своих возможностей, Амелия воплотила в жизнь мечту своей молодости. Любовным взглядом она оглядела кожаные кресла, эстампы на стенах, круглые столики со стеклянными столешницами. Дневной свет угасал в пустом зале, где ощущался медовый запах мастики. Амелия открыла свою записную книжку и погрузилась в список товаров, которые надо было заказать у оптового торговца в Саллаше: марсельское мыло, мыло хозяйственное, туалетную бумагу…
Она резко подскочила от громкого крика, у нее сжалось сердце. По деревянной лестнице кто-то с шумом бежал вниз. В холл вбежала Элизабет. Растрепанная и запыхавшаяся, с испачканной щекой, она вытянула обе руки в сторону окна:
— Мама, мама, ты видела?
— Что? — спросила Амелия.
— Снег. Выпал первый снег!
— Не будь такой сумасбродной, Элизабет! — сказала Амелия. — Ты меня напугала! Я уж подумала, что в доме пожар.
— Хорошо, мама! Но посмотри, как это красиво!
Они подошли к большому окну. Горы вдалеке были окутаны туманом как невеста фатой. В воздухе кружились белые и легкие перья снега. Они тихо ложились на землю и уже не хотели таять. Элизабет побежала к двери.
— Куда ты? — крикнула ей вдогонку Амелия.
Через несколько секунд девушка уже была на крыльце. Она подставила свое лицо и раскрытые ладони для призрачной снежной ласки.
Снег перестал падать, но в лугах и на дороге его тонкий слой начал таять, превращаясь в грязь. Повсюду уже снова преобладал темный цвет. С рюкзаком за спиной, в больших сапогах, Элизабет шла вниз по дороге в Глез, на ферму Куртуазов, снабжавших гостиницу ветчиной и сыром. Она, конечно, могла бы поручить Антуану сходить туда, но ей нравилось бывать у этих мрачных крестьян — брата и сестры, которые не обращали внимания на спортивное оживление в Межеве и продолжали вести трудную крестьянскую жизнь, обрабатывая свою землю и ухаживая за животными. За откосом показалась крыша их старого дома из серой дранки с положенными на нее камнями. Тропинка вела к воротам, с одной стороны которых были уложены дрова, а с другой лежала куча навоза. Раздался лай собаки. Черно-белый шарик выкатился навстречу Элизабет. Это была собака Куртуазов — Фрикетта — очаровательная дворняжка, с кривыми короткими лапами и бородатой мордочкой, неугомонная, шаловливая, ласковая. В прошлом месяце у нее родились щенки, но ее хозяин утопил их. Собачка радостно прыгнула на Элизабет, а та подхватила ее и прижала к своей груди.
— Боже! Какая же ты грязная! — сказала Элизабет. — От тебя пахнет коровьим навозом.
Приняв эти слова за комплимент, собака залаяла от удовольствия и принялась облизывать склонившееся над нею лицо. Всякий раз, когда Элизабет приходила на ферму, Фрикетта встречала ее с неизменной радостью. Старый Куртуаз, огромный с выпученными глазами и усами, обесцвеченными от белого вина, появился на пороге дома и пробормотал:
— А, это вы, мадемуазель. Здравствуйте. Не правда ли, собачья погода? Скоро опять пойдет снег, и целых четыре месяца мы не притронемся к земле. Кому-то это может и нравится, а кое-кого огорчает. Вы далеко собрались? На прогулку?
— Нет, — ответила Элизабет. — Я хотела бы взять у вас две головки савойского сыра и попросить прийти в гостиницу, чтобы принять заказ.
— У вас уже есть клиенты?
— Нет. Первые приедут только через неделю.
— Выходит, кончилась ваша спокойная жизнь! Надо будет кормить и укладывать спать весь этот народец! Вот наказание! Мне жаль ваших бедных родителей. Ладно, я приду. Но скажите-ка мне, ваш отец по-прежнему согласен оставлять для меня жирные отходы?
— Да, — сказала Элизабет. — При условии, если ваши цены на ветчину и сыр будут такими же, что и в прошлом году.
— Отходы мне нужны для скотины, — проворчал Куртуаз. — Но вам не надо пользоваться этим, чтобы заставлять меня продавать товар себе в ущерб. Я ничего для себя не выгадываю.
— Договаривайтесь об этом с папой.
— Ладно. Входи же. Сестра там. А у меня дела. Эй, Элеонора! У нас гостья!
Элизабет с Фрикеттой на руках вошла в темный зал с низким потолком, в котором пахло потом, супом и скисшим молоком. Длинный стол с двумя скамейками по бокам, вытяжка над очагом, плита с котлом, все здесь напоминало девушке кухню в Сент-Коломбе, где ей так нравилось. В приоткрытую дверь она заметила уголок спальни, где брат спал вместе с сестрой с самого их детства. Над их кроватями висела цветная репродукция картинки с изображением Воскресения Христова. За стеной мычала корова. Дверка из неплотно сбитых досок отделяла стойло от кухни. Она скрипнула, процарапав пол. Вошла женщина неопределенного возраста, высокого роста, сухая, с узловатыми пальцами, которые она вытирала о свой черный фартук.
— Мадемуазель Мазалег! — воскликнула она. — Какой приятный сюрприз! Присаживайтесь…
— Я только на минуту, — сказала Элизабет. — Мне надо две хороших головки савойского сыра.
— Наш последний сыр как раз удался. Пойду в погреб и отберу вам самые лучшие. Да отпустите же вы это животное! Прочь, Фрикетта!
— Не гоните ее. Она такая милая, — сказала Элизабет.
— От нее у вас могут быть блохи!
— Да нет! Фрикетта, ты же не заразишь меня блохами? Тебе, наверное, самой будет скучно жить без них?
— Вот это уж верно, — подхватила Элеонора. — Искать блок, жрать и бегать с кобелями, это все, что она умеет делать. Мы взяли ее для борьбы с крысами, но она их не видит, даже когда они пробегают мимо. За нее эту работу делают наши кошки.
— А сколько у вас кошек, Элеонора?
— Было шесть, а осталось две.
— А другие?
— Да сбежали, — ответила женщина уклончиво.
Она толкнула дверцу, спустилась по трем ступенькам и исчезла в погребе, где горой лежали сыры, ветчина и куски сливочного масла. Местные жители поговаривали, что Куртуазы убивали своих кошек и замораживали их на крыше в снегу, а потом ели, приготовив из них рагу. Но Элизабет не могла поверить, что эти люди могли быть такими жестокими. Из подвала появилась Элеонора, неся две головки савойского сыра, серая корочка которого была испещрена маленькими красными точками.
— Вот, — выдохнула она. Я выбирала, как для себя самой. Я положу их в рюкзак?
— Да, спасибо, — сказала Элизабет.
Фрикетта вытянула морду, жадно втягивая воздух носом.
— Ей обязательно надо сунуть свой нос повсюду, — проворчала Элеонора, сильно ударив собаку по морде.
Челюсти Фрикетты щелкнули, она опустила уши, спрыгнула с колен Элизабет и спряталась под столом.
— Бедное животное, — сказала Элизабет.
— Не жалейте ее! — ответила Элеонора. — Она лентяйка и воровка. Впрочем, мой брат больше не хочет держать ее.
— Вы ее отдадите?
— Да что вы! Кому она нужна? Слишком много ест и никакой пользы. Это не то, что наш Боби. Вы знаете его? Это большой черный пес, который в стойле…
— Да, — сказала Элизабет. — Но тогда, что хочет с Фрикеттой сделать господин Куртуаз?
Вместо ответа Элеонора взяла кружку со стола и налила немного молочной сыворотки в стакан:
— Держите! Я знаю, что вы любите это.
Элизабет выпила глоток кисловатой жидкости и спросила:
— Он ведь не убьет ее?
— А что вы хотите, если ничего другого не остается? — вздохнула старая дева, отводя глаза. — Мы не можем кормить собак ради собственного удовольствия. Мы любим Фрикетту, но каждому свое.
— Это ужасно! — прошептала Элизабет. — Она такая ласковая, такая хорошенькая.
— О! Она даже ничего не почувствует, — сказала Элеонора. Уж мы-то никогда не заставляли животных страдать. Мой брат убьет ее из ружья.
Элизабет с ужасом посмотрела на эту женщину, говорившую таким спокойным тоном об убийстве.
— Когда? Когда он собирается сделать это?
— Когда у него будет время.
Высунув голову из-под стола, Фрикетта весело выслушивала свой смертный приговор. Глаза ее блестели, вокруг одного глаза росла белая шерсть, а вокруг другого черная. Ее пасть была приоткрыта, казалось, что собака невинно улыбается.
— Послушайте! — сказала Элизабет. — Это невозможно! Я возьму ее с собой!
Она сказала это, не задумываясь. В глазах старой девы появилось какое-то глупое выражение.
— Ну, так вы отдадите мне ее? — спросила Элизабет.
— Пожалуйста! — ответила Элеонора. — Но это будет не самый лучший подарок от меня.
— Напротив! Очень хороший подарок! — сказала Элизабет.
— Я заберу ее прямо сейчас. Наденьте на нее ошейник с поводком… Ну или какую-нибудь веревочку на шею…
Избавившись наконец от удивления, Элеонора молитвенно сложила ладони, а уголки губ ее беззубого рта сложились в улыбку:
— Ах! Можно сказать, что у вас добрая душа, мадемуазель, и я вам очень благодарна. Мы ужасно переживали бы, если пришлось бы убить это бедное животное, которое никому не сделало ничего плохого. У вас она будет счастлива. Эй, Фрикетта! Посмотри-ка, она уже виляет хвостом! Могу поклясться, что она все поняла! Я сейчас сбегаю за куском веревки, чтобы привязать ее. Но допейте же сыворотку, мадемуазель. У меня есть еще сколько угодно, наливайте сами, если вы хотите пить.
Возвращаясь домой, Элизабет подумала, какова будет реакция ее родителей, когда она предстанет перед ними с Фрикеттой. Несмотря на настойчивость их дочери, они уже ей не раз говорили, что не хотели, чтобы в гостинице была собака. Но на этот раз она решила, что добьется своего. Поставленные перед фактом, они будут вынуждены смириться, конечно, после возражений и соответствующих назиданий. Не ведая проблем, которые вызовет ее удочерение, Фрикетта весело бежала впереди, удерживаемая за веревочку.
«Она действительно очень грязная, — подумала Элизабет. — Мне надо бы вымыть ее, прежде, чем предъявлять. Если бы мне удалось только войти в гостиницу незамеченной!»
Чудо все-таки произошло: в холле никого, в коридоре никого, на лестнице никого. Элизабет взяла в своей комнате мыло, щетку, салфетки и заперлась с Фрикеттой на третьем этаже.
Без сомненья, впервые в своей жизни собаке пришлось выдержать подобное испытание. Когда на нее неожиданно полилась теплая вода, она испугалась, стала вырываться, затем опомнившись, взглянула на свою новую хозяйку с абсолютным доверием и села в ванную. Шерсть на лапах и на животе была в грязи, которую невозможно отмыть. Блохи скакали во все стороны. Но ужасный вид собаки приводил Элизабет в состояние воинственного азарта. Она безжалостно давила убегавших блох.
Между ее ловкими пальцами текла вода, пенилось мыло, а мерзкие насекомые исчезали в сливном отверстии. У нее вспотел лоб, порозовели щеки. Задыхаясь, она сказала:
— Еще немного потерпи, Фрикетта! Ты сама увидишь, какой красивой ты станешь, когда я закончу!
И действительно, после полоскания и сушки на месте несчастного животного с грязной шерстью появилась красивая собака. Гордая от того, что так преобразилась, Фрикетта танцевала на своих тонких — лапах и чихала от удовольствия. Элизабет снова надела собаке веревочку на шею, и обе вышли из запотевшей ванной комнаты. Потом спустились по лестнице, приготовившись к встрече с родителями.
Амелия и Пьер были на кухне, перед ними лежала гора вилок и ножей. При виде дочери, державшей на поводке собаку, они вскочили, и одно и то же предчувствие омрачило их лица.
— Где ты подобрала эту собаку? — спросила Амелия.
— Мне ее дали Куртуазы, — ответила Элизабет.
Пьер громко рассмеялся и проворчал:
— Хороши же мы будем теперь! Ты что же, хочешь оставить ее?
— Об этом не может быть и речи! — воскликнула Амелия. — Я сто раз повторяла тебе, Элизабет, что нам невозможно держать собаку в гостинице!
— Но почему, мама?
— Это может не понравиться некоторым клиентам!
— Но не могла же я позволить убить это несчастное животное! — возразила Элизабет.
— И кто же хотел убить ее? — спросил Пьер.
— Братец Куртуаз. Никто не имеет права отнять у животного жизнь потому, что она вас больше не развлекает, потому, что стала вам обременительной. Посмотри, мама, на эти добрые глаза!
— Это правда, — согласилась Амелия. — Но если бы пришлось подбирать всех кобелей с добрыми глазами…
— Это не кобель, а сука, — сказала Элизабет, словно эта деталь могла изменить мнение матери.
— Тем более, — ответила Амелия. С суками одни только неприятности. Они народят нам кучу щенят, а потом думай, как отделаться от них.
Пьер казался непримиримым. Он щелкнул пальцами, чтобы привлечь внимание собаки, которая мгновенно навострила уши и высунула кончик розового языка.
— О, мамочка, умоляю тебя! Я ее уже так полюбила, — сказала со вздохом Элизабет. — Я сама буду заниматься ею. Вы даже не заметите, что она в доме!
Догадалась ли собака, что ее судьбу решали эти три человека, шумно спорившие на кухне? Внезапно она подошла к Амелии, встала на задние лапы и лизнула ей руку.
— Она забавная, — сказал Пьер.
— Правда? — воскликнула обрадованная Элизабет. — Мне даже кажется, что она немного породистая.
— Ты преувеличиваешь!
— Да нет же, папа. Ее голова похожа на голову жесткошерстного фокса. Во всяком случае она крысоловка! Она будет нам помогать.
— А как ее зовут?
— Фрикетта.
Пьер и Амелия улыбнулись. Дело было выиграно. Элизабет бросилась на шею родителям. Фрикетта гавкнула, помахав обрезанным хвостом, похожим на запятую.
Фрикетте понадобилось меньше трех дней, чтобы усвоить привычки этого дома. После грубого обращения с ней, она с удовольствием открывала для себя преимущества комфортабельной жизни, любви и безопасности. Гордая тем, что вошла в хорошую семью, она любила прогуливаться со своей молодой хозяйкой и рычала, когда бездомные собаки отваживались идти за ними следом. Ее прежние инстинкты просыпались лишь тогда, когда она видела кучу отбросов. Хотя ее и кормили хорошим свежим мясом, она не могла устоять перед запахом помоев, таким незабвенным со времен голода и несчастной прежней жизни. Элизабет приходилось призывать ее к порядку, дергая за поводок.
— Фу, Фрикетта? Где вы находитесь? Побольше достоинства, пожалуйста!
Она добилась от родителей, чтобы те разрешили собаке спать ночью в ее комнате, на подушечке, положенной на пол. Но на рассвете Фрикетта прыгала на ее кровать и укладывалась в ногах девушки. Едва Элизабет раскрывала глаза, как сразу же теплый комочек подбирался к ней, укладывался рядом и принимался лизать ей подбородок. Потом начинались ласки, разговоры, игры. Свернувшись клубочком вместе с собакой в теплых простынях, Элизабет испытывала удовольствие, говоря себе, что это животное принадлежит ей целиком и нуждается в ее нежности для того, чтобы жить.
Три гвоздики и две веточки аспарагуса в каждой вазочке — таково было установленное количество. В еще пустой столовой Элизабет спешила расставить букетики на столах. Фрикетта ходила за ней по пятам. Из холла раздавались голоса клиентов, возвращавшихся с утренней прогулки.
— Побыстрее, Леонтина, уже время! — сказала Элизабет.
— Я делаю все, что могу, мадемуазель! — простонала Леонтина, ходившая в туфлях на низком каблуке.
Держа в руках открытые бутылки, она читала номера столов, написанные карандашом на этикетках и расставляла вина и минеральную воду между приборами. Затем она начала раскладывать лекарства. Несколько пансионеров, озабоченных своим здоровьем, привезли с собой лекарства, которые надо было принимать до, во время и после еды. По коробочкам можно было сразу догадаться, что у господина Жобура было плохое пищеварение, а у детей мадам Дюпен — подростковая дисфункция, потому что они принимали фитин.
— А вот это я уж и не знаю кому: активированный уголь! — сказала со вздохом Леонтина.
— Вы не пометили его? — спросила Элизабет.
— Нет! Эмильена опять забыла.
— Кладите его всегда для мадам Бельмон. Мне помнится, она принимала его в прошлом году.
Вошла Эмильена, держа в руках меню, составленное Амелией в трех экземплярах:
Среда, 27 декабря.
Обед:
Разные закуски.
Жареный мерлан.
Баранья ножка.
Жареный латук.
Салат.
Сыры.
Фрукты.
Элизабет пробежала глазами меню и поморщилась:
— Все это не очень-то возбуждает аппетит.
Она никогда не была голодна к завтраку, обеду или ужину и предпочла бы питаться как ей вздумается, перекусывая в течение всего дня какими-нибудь лакомствами. Зато большинство клиентов предпочитали есть сидя, медленно и обильно. Как раз в этот самый момент в холле видимо уже собрались спортсмены, читая вывешенное там меню, от которого у них текли слюнки. Несмотря на то, что в гостинице никто не жаловался на питание, Амелия все равно была не довольна новым шеф-поваром, который готовил просто и без всякой изобретательности. К тому же он любил выпить и впадал в гнев, если ему выражали хоть малейшее недовольство. По грохоту передвигаемых кастрюль можно было заключить, что он уже был в плохом настроении. Небольшие блюда с закусками стояли в ряд на сервировочном столике у окошечка, через которое их передавали. Элизабет окинула взглядом зал, где тощенькие букетики цветов возвышались над белыми тарелками. Каждый стол носил отпечаток характера сидевших за ним. Самый большой говорил о процветании и многочисленности племени Греви. Парочки размещались по углам. Компания друзей расставляла целый архипелаг своих стульев около большого окна. Холостяков-одиночек разместили около бара. Элизабет завтракала одновременно с клиентами, за отдельным столиком, Пьер и Амелия садились за него, когда все заканчивали еду.
Дав последние указания Леонтине, девушка открыла стеклянную дверь холла, и шум голосов окатил ее словно волна. В кожаных креслах сидели отдыхающие. Они разговаривали, курили или читали газеты в ожидании того момента, когда им предложат сесть за стол. Их лица раскраснелись от свежего воздуха. Все были в разноцветных свитерах из толстой шерсти. И женщины и мужчины были в норвежских брюках и гетрах. Они сидели в креслах, вытянув на паркетном полу ноги в тяжелых и влажных ботинках. Под их подошвами появлялись темные лужицы талой воды. Фрикетта обнюхивала их с удовольствием. Пожилые люди, не ходившие на лыжах, мирно беседовали друг с другом. Другие, возбужденные утренним катанием, громко говорили о своих достижениях или о качестве снега. Господин Жобур, зубной врач из Лиона, объяснял свою собственную технику резкого торможения поворотом господину Вуазену, который провел прошлую зиму в Арлберге и объявлял себя сторонником австрийского метода, хотя было очевидно, что он не владеет им. Словно оскорбленные доносившимся до них спором, две девушки Сесиль и Глория Легран молча застыли в своих креслах. Они были очень красивы и безнадежно благовоспитанны. Впрочем, обе прекрасные лыжницы, они приехали в Межев на два месяца с собственной гувернанткой, но с момента своего приезда не общались ни с кем, считая это ниже собственного достоинства. Элизабет поприветствовала их улыбкой, и Глория в ответ лишь слегка наклонила голову. Студенты, жившие в пристройке и обедавшие в гостинице, столпились вокруг трех стаканов аперитива, которые они поделили на шестерых в целях экономии. Один из них воскликнул:
— Вас сегодня не было видно на лыжне, мадемуазель!
— Я не смогла выйти. Мне надо было помочь родителям, — ответила Элизабет.
— Жаль! Снег был такой пушистый, просто сказка!
Сидя в своем административном кабинете, Амелия услышала эти слова и изрекла певучим голосом:
— При хорошей погоде, которая должна наступить, снег будет еще лучше во второй половине дня!
— Если уж мама вам обещает солнце, можете ей верить, — сказала Элизабет, смеясь. — Она узнает все гораздо раньше барометра!
Жак Греви быстро подошел к девушке, словно хотел встать между ней и группой студентов. Он был среднего роста, с тонкими чертами лица, со светло-каштановыми вьющимися волосами и мягким взглядом.
— Посидите с нами, Элизабет, — попросил он, указывая ей на свободное кресло, — в семейном кругу.
Она приняла приглашение. Как всегда там были сам господин Греви, высокий и поджарый, носивший усы щеточкой и любивший кататься на лыжах до изнеможения в любую погоду, его жена Эстелла, грустная и бледная блондинка, которая иногда со страхом едва поспевала за ним, его мать, мадам Греви, дородная женщина с седыми волосами, розовым лицом и голубыми глазами, ее вторая невестка — мадам Франсин Дюпен, вдова, с неизменным романом в руке, и ее дети Поль и Сильвия в возрасте соответственно семи и пяти лет, — примерные дети, разумность которых умиляла Амелию и раздражала Элизабет.
— Во второй половине дня я намерена сводить малышей на Рошебрюн, — заявила мадам Франсин Дюпен.
— По канатной дороге? — с испугом воскликнула мадам Греви. — Даже и не думайте!
— Но почему, мадам? Это не опасно! — сказала Элизабет.
— Ее запустили всего несколько дней назад! Машина слишком новая, а значит, практически не испытана. Может произойти авария, разрыв троса! Эта проволока, натянутая над пропастью! Эти раскачивающиеся кабины!
— Не говорите о них плохо, бабуля, — возразил Жак. — Это отличное изобретение. Подумайте только, я смог спуститься три раза с горы за одно утро!
— Это еще пустяки! — сказал господин Греви. — Ты увидишь, что будет в следующем году, когда они установят аналогичную систему на горе Арбуа! Сюда будут приезжать со всего света. Вам придется расширить свою гостиницу, мадам Мазалег.
— Надеюсь, — ответила Амелия. — Мы с гордостью думаем, что Межев — первый лыжный курорт во Франции, который построил канатную дорогу.
— Если бы тебя сейчас слышали жители Шамони, мама! — воскликнула Элизабет.
— Их дорога предназначена не для лыжников, — сказала Амелия. — Межев бесспорно является столицей лыжного спорта. Нигде нет такого количества трасс для спуска, к тому же, таких солнечных!
Элизабет забавлялась, слушая, как ее мать расхваливает прелести зимних видов спорта в этом краю, хотя сама всегда отказывалась встать на лыжи. Но она считала, что знание этого вопроса, которое она получила благодаря дочери, было необходимо для хозяйки гостиницы, стоявшей высоко в горах. Зарабатывая благодаря снегу, она полагала, что была обязана расхваливать этот элемент ее успешного бизнеса, даже если от одного только вида склона, покрытого снегом, у нее начинала кружиться голова.
Со стороны входа раздался шум. Какой-то человек с лыжами, скрещенными на плечах, и с палками в руке отчаянно барахтался в тамбуре. Это был клиент, прибывший сегодня утром. Он тщетно пытался пройти в холл со своим снаряжением. Амелия подбежала к новому постояльцу:
— Оставьте ваши лыжи на улице, господин Лопик. Портье займется ими.
Раздался грохот лыж, упавших на пол, и господин Лопик появился с выражением усталости и досады на лице. Одна щека у него была оцарапана, вся одежда в снегу. Амелия подняла руки, изображая этим сильное удивление:
— Боже мой! Что с вами произошло!?
— Да ничего особенного! — проворчал Лопик. — Я просто поднялся на Уступ.
— На Уступ?! — воскликнула Амелия. — Но это безумство для человека, приехавшего сюда впервые! Антуан, идите же скорей сюда с вашей щеткой! Вам надо было бы подниматься за гостиницей, господин Лопик, над дорогой на Глез. Там склоны более пологие. Моя дочь с удовольствием покажет вам их.
Подбежал Антуан и принялся чистить щеткой господина Лопика, который стоял, опершись одной рукой о бедро; его поза была задумчивой и горестной. Но постепенно его лицо стало принимать нормальное выражение.
Когда какое-нибудь блюдо было готово, Амелия проверяла его оформление, вытирала брызги от соуса по краям тарелки, встряхивала салат так, чтобы он казался более воздушным и большим по объему, требовала сверх меню добавить горсточку нарезанной петрушки для гарнира из картофеля по-английски, и расставляла блюда, одобренные ею, на десертный столик, откуда их забирала экономка. Отрегулировав котел в котельной, Пьер принес вина и минеральной воды.
— Два «Божоле», один «Монбазийак», две бутылки «Эвияна», две «Перрье» одну «Бадуа»[2], — говорил он, вынимая бутылки из корзины.
Затем, выполнив эти обязанности, он решил пойти расчистить снег у гаража.
— Я буду там. Позовешь меня, если понадоблюсь.
Амелия расслышала его с трудом. По мере того как гости заполняли зал, суета на кухне создавала все больше и больше шума. Кастрюли звенели словно оружие. Над полем гастрономической битвы сгущался запах соусов. Рыжие искры выскакивали из плиты. Шеф-повар ругал своего помощника, который был не очень расторопен.
— Кто сказал тебе посолить, идиот? Это же диетическое блюдо!
Бедняжка Камилла Бушелотт, сгорбившись от страха, скользила как тень сквозь эту феерию запахов приготовляемой пищи. Подходя к столику с пустыми руками, она отходила от него, нагруженная стопкой грязных тарелок, прижимая их к груди, боясь уронить. Впопыхах помощник повара иногда нечаянно толкал ее. Тогда она поддерживала подбородком своего лошадиного лица эту гору посуды.
— А ну, отвали отсюда! — рычал на нее шеф-повар.
И Камилла Бушелотт убегала к своей воде, грязной от посуды, и к очисткам. В окошечке появилось лицо Леонтины: она сообщала об отмене заказа. Амелия передавала это твердым голосом шеф-повару:
— Шеф, клиент передумал. Он возьмет комплексный обед. Отмените омлет.
С раздраженным лицом, взглядом, сверкающим от ярости, шеф-повар отодвигал железный кружок на плите и в бешенстве швырял омлет в огонь. Амелия не моргнула глазом: портить продукты входило в правило во время «перестрелок».
— Тогда сколько же? — спрашивал повар.
— Жаркое: четыре, вместо трех, — отвечала Амелия.
— Понял!
Теперь очередь Эмильены.
— Овощи, четыре! — кричит она.
— Говорите потише, Эмильена, — просит Амелия. — Мы не в забегаловке. Овощи, четыре.
— Понял!
Повар наливал себе кружку вина, выпивал залпом и наливал новую. Серый латук печально томился на медленном огне. «Он слишком много пьет, — подумала Амелия. — Если он будет продолжать в том же духе, то скоро опьянеет так, что начнет говорить грубости. Прошлогодний был все-таки более обходительный и умелый».
Воспользовавшись затишьем в обслуживании, она посмотрела в зал через окошечко. Был какой-то странный контраст между лихорадкой, царившей на кухне, и безмятежностью жующих клиентов.
— Можно идти к столу? — спросил Жак Греви.
— Да, пожалуйста, — ответила Амелия.
Несколько клиентов небрежно встали. Студенты совещались между собой:
— Может, подождем Максима?
— Господин Максим Пуату ушел, взяв сухой паек, — сказала Амелия.
— Он должен был предупредить нас, вот скотина!
Амелия вздрогнула, услышав такое грубое слово, но продолжала улыбаться. А когда все семейство Греви скрылось за стеклянной дверью, она отправилась в буфетную и заняла свое место между окошечком на кухне, через которое передавали блюда, и окошечком в ресторан.
Пьер еще не поднялся из подвала: его беспокоила котельная, вытяжка в которой работала плохо. Зал медленно заполнялся, Эмильена и Леонтина ходили между столиками, принимали заказы и объявляли их через окошечко:
— Первый, семь… Первый, три…
Амелия повторяла эти цифры шеф-повару. Одетый в белоснежную куртку с двумя рядами пуговиц, с полотенцем вокруг шеи, побагровевшим лицом и высоким белым колпаком на голове, тот отвечал, словно лаял:
— Понял!
После этих слов слышалось сердитое шипенье: мерланы падали в кипящее масло.
— Жаркое, два!
— Сколько?
— Два, повторяю: два!
— Понял!
Свет, отражаемый снегом, попадал в ресторан через большие окна и создавал в нем атмосферу необычайной свежести и сердечности. Люди, объединившиеся за столиками, склонялись над тарелками и ели с аппетитом. Позвякивание вилок и ножей, звон бокалов, разговоры вполголоса звучали в душе Амелии как музыка. Она в который раз с удовольствием отмечала для себя, что все эти люди, — а среди них некоторые занимали очень высокое положение в обществе, — ценили комфорт ее дома настолько, что выбрали именно его для проведения своих отпусков. За столом Греви царило оживление. Эмильена предлагала им на выбор два вида савойского сыра. Мадам Вуазен читала газету, грызя сухарь. Господин Лопик требовал горчицы. Но Леонтина не слышала его. К счастью, Элизабет, которая обедала одна в уголке, остановила экономку и что-то сказала ей на ухо. Через две секунды господину Лопику принесли баночку горчицы.
Теперь Элизабет болтала со студентами, сидевшими за соседним столом. Они уже приступили к десерту, а мадам де Бельмон все еще ждала свой диетический антрекот. Поднялся клуб пара. Это принесли антрекот, широкий и тонкий, со следами решетки от гриля.
— Забирайте! — крикнул повар.
Обслуживание подходило к концу. Несколько сытых клиентов направились к холлу. Эмильена и Леонтина брали заказы на кофе. С победоносным видом шеф-повар вытирал лицо углом своего полотенца. Лицо Элизабет появилось в окошечке для передачи блюд:
— Мама, я не буду тебе нужна во второй половине дня?
— Нет. А что?
— Я хотела бы подняться на Рошебрюн вмести с Греви. Сейчас такая прекрасная погода! Я быстренько переоденусь!
Она присоединилась к семье Греви в холле. Антуан вычистил пепельницы и взбил подушки на креслах.
— Ну как? — шепотом спросил Жак, подойдя к девушке.
— Все в порядке, — ответила она. — Пока вы будете пить кофе, я приготовлюсь!
Он посмотрел ей в глаза с такой радостью, что она вдруг спросила себя, — не был ли он влюблен в нее?
Когда они проезжали через первую опору, кабина канатной дороги вздрогнула и сразу же раздался тревожный возглас женщины, находящейся среди пассажиров, повисших над пропастью:
— Ой, она сейчас отцепится! Упадет!
— Не бойтесь, мадам! Есть аварийный канат. И потом, если мы и свалимся вниз, то я приземлюсь раньше и смогу встретить вас там!
Застекленная кабина медленно поднималась, увозя к вершинам лыжников, которые стояли, тесно прижавшись друг к другу. Они громко разговаривали и смеялись по пустякам. В кабине стоял резкий запах лыжной мази и крема для обуви.
Элизабет удалось встать у окна; Жак стоял сзади и крепко сжимал ее локти, дыша ей в затылок. Оказавшись в середине кабины, месье и мадам Греви крепко держались за вертикальную стойку. На голове у обоих были баскские береты. Их носы, смазанные белым защитным кремом, торчали на розовых лицах словно у кукол из папье-маше. Элизабет поразил контраст этих старых умудренных жизнью лиц с молодыми и загорелыми лицами. Из восьми женщин, находящихся в кабине, две были красивы и элегантно одеты. Они поднимались на Рошебрюн, конечно же, не для того, чтобы покататься на лыжах, а чтобы позагорать на солнце. Рядом с ними стояли три парня атлетического сложения, похожие на пиратов. На самом высоком был лыжный костюм черного цвета, шелковый платок на его шее выделялся красным пятном. Его глубоко посаженные глаза под выступающими надбровными дугами были прозрачны и неподвижны; губы, растянутые в насмешливой улыбке, обнажали острые белые зубы. Он дерзко рассматривал Элизабет. Она вспомнила, что уже встречала его в прошлом году на улицах Межева и на лыжне, но никогда еще он не смотрел так. Боясь показать свое замешательство, она повернулась к мадам Греви и быстро сказала:
— Как все изменилось с прошлой зимы! Вы помните, как тяжело было карабкаться в этом месте, бывало на это уходили целые часы.
— Да, — ответила мадам Греви. — Но вообще-то, мне это даже нравилось. Во всяком случае, я видела природу. А теперь думаешь только о скоростях.
— Когда ты научишься лучше кататься на лыжах, ты нас поймешь, — заметил господин Греви.
Жак нагнулся вперед, чтобы полюбоваться пейзажем, и Элизабет оказалась прижатой к стеклу. Парень с красным платком на шее исчез из ее жизни. Внизу открывалась белая бездна, по которой струился темный пихтовый мех. Долина ускользала как во сне. В конце длинной извивающейся ниточки канатной дороги Межев казался просто нагромождением маленьких кубиков с сахарными крышами и с шоколадными стенами. Колокольня с куполом в форме луковицы пасла словно пастух стадо неподвижных домиков.
— Отсюда уже не видно гостиницы? — спросил Жак.
— Посмотрите налево, далеко от деревни, на дороге, отходящей от нее…
— Правда, — сказал Жак странно взволнованным голосом.
И воспользовавшись новым толчком, он осмелился положить руку на плечо Элизабет. Вдруг взрыв пронзительного смеха ударил по нервам девушки: смеялся парень с красным платком, видимо в ответ на удачную шутку своего соседа.
— Прибываем! — сказал Жак.
Служащий канатной дороги, крестьянин с низким лбом и недоверчивым взглядом, встал перед дверью. От его одежды исходил запах коровника:
— Да не толкайтесь же так сильно! — проворчал он. — Если будете толкать, то, по-вашему, машина пойдет быстрее, что ли?
Кабина замедлила ход, все ее металлические части задребезжали, и она остановилась на уровне платформы для высадки. Через открытые двери толпа пассажиров высыпала на платформу. Самые прыткие сразу бросились к корзине, закрепленной на внешней стенке вагона, предназначенной для перевозки лыж. Нетерпеливые руки искали свое снаряжение в этом лесе из лыж. Служащий пытался навести порядок, советуя клиентам не разбирать лыж самим:
— Я что, не могу это сделать быстрее? Вы все мне здесь только перепутаете!
Но его никто не слушал. Найдя наконец свои лыжи, Жак, его родители и Элизабет вышли и направились к месту, где начиналась трасса спуска. Свежий воздух вливался в легкие. Солнце било по снегу, как по ослепительно белому щиту. Вдали Монблан врезался в небо своей ледяной вершиной.
— Ваша матушка была права, — сказала мадам Греви. — Погода действительно улучшилась. Какой великолепный отсюда вид! Это ведь напротив нас гора Жоли.
Элизабет уже не раз перечисляла названия гор многим клиентам. Она протянула руку к горизонту:
— Гора Жоли, сзади Монблан, слева Монблан дю Такюль, Агюий дю Гутер…
— Ну так мы идем? — спросил Жак.
— Подожди секунду! — сказала мадам Греви — это так красиво, что я не могу наглядеться.
На самом же деле она просто не очень-то спешила надеть лыжи. Вокруг нее большие любители скорости уже поправляли крепления застывшими от холода руками.
Человек с красным платком прошел мимо Элизабет. Их взгляды снова встретились. Он улыбался, белые лучики морщин вокруг глаз четко выделялись на загорелом лице. Она надела солнцезащитные очки и попыталась ни о чем не думать. В это время он надел варежки, затем начал натягивать на них ремни палок. Вдруг он сделал прыжок и нырнул под откос, покрытый пушистым как мука снегом. Она инстинктивно вытянула шею. Красный платок удалялся, танцуя словно огонь на ветру. Пренебрегая проложенными маршрутами, незнакомец мчался по направлению к Муйбо. Его товарищи едва поспевали за ним. Элизабет восхитилась его смелостью, однако, когда он исчез из виду, она почувствовала облегчение. Другие более осторожные лыжники поехали направо, к коридору, где была трасса «А», проложенная между двух рядов пихт.
Скользя кто быстро, кто медленно, они скрещивали свои траектории, становясь все меньше и меньше, а потом исчезали в окружающей белизне. Жак уже надел свои лыжи и похлопывал ими по утрамбованному снегу, подпрыгивая между палок:
— Мама, ну как? Ты готова?
— Я еще не решилась, — сказала мадам Греви слабым голосом.
Она смотрела на площадку, откуда начинался спуск, и, слегка согнув колени, откинулась назад, чтобы устоять перед притягательной силой белой бездны.
— Уверяю вас, мадам, что все очень легко, надо только начать спуск, — сказала Элизабет.
— Ну да, Эстелла! — подхватил господин Греви. — Ты же не думаешь, что мы помчимся по прямому спуску, как чемпионы. Видишь тот холмик? Поезжай наискосок прямо к нему. Там ты резко затормозишь. Тебе это очень хорошо удается. А потом…
— Дай мне немного привыкнуть, Марк, — сказала со вздохом мадам Греви. — Пока я сосредотачиваюсь, изучаю площадку…
— Но через несколько минут прибудет новая кабина, и мы снова окажемся в толпе, — сказал Жак.
— Тогда поезжай с отцом и Элизабет, — меланхолично ответила мадам Греви. — При необходимости я спущусь по канатной дороге.
— Ну нет! — воскликнул господин Греви. — Если ты откажешься, то не научишься никогда. Чтобы быть уверенной, поедешь со мной. Мы затратим столько времени, сколько понадобится. А Жак и Элизабет будут впереди нас.
Напрасно Элизабет протестовала и убеждала, что могла бы быть с мадам Греви, чтобы подбодрить ее в трудные моменты. Господин Греви был непреклонен, отказываясь разделить эту ответственность с кем бы то ни было. Жак сразу же поддержал отца:
— Ты прав. Именно с тобой мама будет чувствовать себя уверенной.
Сконфуженная мадам Греви опустила голову. Элизабет сняла варежки и закрепила лыжи.
— Я пошел первым, — сказал Жак.
Она пронаблюдала за ним: ноги у него были выпрямлены, спина согнута, локти прижаты к бокам — вся его поза была напряженной, и в ней чувствовалась неуверенность, от чего, видимо, он никак не мог избавиться, несмотря на все советы инструкторов. На одном из поворотов Жак упал, потом поднялся и продолжал спуск на меньшей скорости. Элизабет каталась лучше, чем он. За два зимних спортивных сезона она научилась, благодаря ежедневным тренировкам, более уверенно чувствовать себя на спуске. Жак остановился на вершине гребня и, опершись о палки, воткнутые в снег, перевел дыхание. Элизабет покатилась по склону, сильно укатанному сотнями лыжников. Она держала лыжи параллельно, одну чуть впереди другой, и ей казалось, что ее движениями управлял не склон, по которому она катилась, а ее желание скользить все быстрей и быстрей. Резкий ветер обдувал ее щеки. На небольших бугорках, она отрывалась от земли, и тогда ее сердце замирало от страха и восторга. Элизабет выскочила на участок с ненакатанным снегом, лыжи слегка затормозили. На какую-то долю секунды она потеряла равновесие, но потом сразу же принялась набирать скорость. Ей хотелось катиться все дальше и дальше, испытывая бесконечность мягких волнообразных движений. Через дымчатые стекла очков снег казался сине-зеленым. Доехав до Жака, она резко затормозила и сделала разворот на правой лыже, подняв фонтан снега, рассыпавшийся веером.
— Великолепно! — воскликнул Жак. — Вы стали кататься гораздо лучше по сравнению с прошлым годом. Я же просто в отчаянии. Вы видели, как я шлепнулся? Я не могу как следует научиться тормозить ребром от лыжи, когда начинаю поворот, они слишком глубоко врезаются в снег, и я падаю.
— Да? — сказала Элизабет. — Но для спуска с гор иного способа пока не придумано.
На лице Жака появилось выражение нежности и серьезности, что обеспокоило ее.
— Продолжим? — спросила она.
Вместо ответа он с чувством сказал:
— Мне бы хотелось остаться в Межеве на весь зимний сезон.
— А когда вы уезжаете?
— В середине января.
— Это уже решено?
— Почти. В виду того, что я наконец-то сдал экзамены на степень бакалавра, папа хочет, чтобы я участвовал в его делах. А ему обязательно надо быть в Париже к пятнадцатому. Вот видите…
— Мне кажется, что в последний момент он изменит свое решение и даст вам отдохнуть еще несколько дней. По-моему, он такой милый!
— Несколько дней, этого недостаточно, — сказал Жак со вздохом.
Он смотрел на нее с какой-то настойчивостью, не осмеливаясь сказать ничего больше, умоляя ее понять его намеки.
Элизабет пожалела, что он не был постарше и попривлекательнее. Подняв голову, она взмахнула палкой и весело воскликнула:
— Проедем там и выйдем на трассу при входе в лес! Согласны?
— Если вы хотите, — пролепетал Жак.
Она устремилась вперед, описав кривую в девственно чистом снегу. Юноша последовал за ней. Она обернулась:
— Видите, как отлично получается, когда применяешь ребра?
Едва она закончила фразу, как кто-то с воплем пронесся мимо нее, как метеор, едва не сбив ее с ног. За это мгновение она успела узнать Максима Пуату, студента с факультета права, живущего в пристройке гостиницы. Катался он плохо, но с таким пренебрежением к опасности, что казалось, никакое препятствие не может свернуть его с пути. Несколькими метрами ниже его занесло на повороте. Он пригнул колено к лыже, чтобы сделать настоящий телемарк, но в результате покатился кубарем, а потом перевернулся на спине со скрещенными лыжами, растеряв палки. Элизабет подумала, что при падении тот мог пораниться, и подъехала к нему, чтобы оказать помощь. Запутавшись в лыжах, с перекрещенными ногами, с лицом и волосами мокрыми от снега, парень, однако, смеялся.
— Я еще издалека заметил вас, — сказал он, задыхаясь. — Мне хотелось догнать вас. Но я набрал слишком большую скорость! Впрочем, мне никогда не удавалось сделать телемарк, не разбив себе физиономию. Но каков пируэт! Вы испугались, а, мадемуазель?
— Конечно! Как вы неосторожны. Вы не сильно ушиблись?
— Нет, — ответил он. — Я даже хочу продолжить!
— Вам так нравится падать?
— Перед вами, да, — сказал он, весело подмигнув.
— Дурачок!
Элизабет помогла ему перевернуть лыжи и подняться. Он не мог сдержать смех. Глядя на него, она тоже принялась смеяться. Максим был ростом меньше Жака, но более крепким, с квадратным подбородком и открытым взглядом. Снег таял у него за воротом.
— Брр-рр! Стекает! Все равно здорово! — сказал он.
Запыхавшийся и рассерженный, Жак тоже подъехал к ним.
— Поедем вместе? — спросил Максим Пуату.
Отказаться было просто неудобно. Элизабет разогналась, и вскоре ее быстрые лыжи покатились уже не по утрамбованному, а по мягкому снегу, лежавшему на пологом участке склона. Максим Пуату скользил вслед за девушкой, дурашливо крича ей вслед:
— Не так быстро, мадемуазель, а то я опять упаду!
Жак намного отставал от них, скользя осторожно, как новичок. Они въехали в лес, в котором было срублено много деревьев. На опушке просеки высились пихты, черные и влажные, похожие на монахов. На повороте трассы Элизабет остановилась и подождала своих спутников. Мимо нее проехали незнакомые лыжники, одни промелькнули быстро, как птицы, другие помедленнее, то и дело тормозя палками с выражением испуга на лицах. Максим Пуату затормозил и слегка толкнул девушку.
— Извините, — сказал он, — я думаю, что это тоже хороший способ, чтобы остановиться.
— Вы давно занимаетесь лыжным спортом? — спросила она.
— Три года, но никогда больше двух недель подряд. Этого маловато! О, я вижу у вас лыжи из ясеня?
— Да, — ответила Элизабет.
— А не лучше ли гикори?
— Я не знаю. Ясень, по-моему, легче.
Подъехал Жак, и они прервали свой разговор. Он с подозрением взглянул на обоих. Было очевидно, что присутствие Максима Пуату портило ему прогулку. «Уж не ревнует ли он?» — подумала Элизабет. Это предположение позабавило девушку. Она почувствовала себя красивой, неотразимой. Солнце и снег были ее стихией. Сама гора помогала ей околдовать двух юношей. Оттолкнувшись палками, она ускользнула от них в лучистой белизне снега. Юноши пустились за ней вдогонку. Она догадывалась, что оба соревнуются друг с другом в ловкости и смелости, догоняя ее. Оставив их далеко позади себя, Элизабет остановилась на краю расщелины. И вновь Максим Пуату был первым около нее. Он был обессилен, но счастлив. Пот струился по его лицу, обожженному солнцем. Сколько ему было лет? Двадцать? Двадцать один?
— Браво! — воскликнула девушка. — У вас действительно есть способности!
— Когда я один, то катаюсь хуже, — сказал он.
— Почему?
— Потому что у меня нет цели!
— А теперь она у вас есть?
— Да.
— Какая?
— Догнать вас как можно быстрее.
Она услышала, то, что хотела услышать. Но нельзя было допускать, чтобы Максим Пуату сказал ей больше. В таком случае, он нарушил бы очарование этих острых и невинных шуток, позволявших Элизабет ощущать свою власть над юношами, ничего не предлагая им взамен.
— Вам следовало бы снять очки, — прошептал Максим.
— Вот это мысль!
— Я не вижу ваших глаз.
Она помахала рукой Жаку Греви, который, изменив немного свою позу, скользил к ней, стоя на лыжах прямо, по швейцарскому методу. Он снял куртку, связал ее рукавами вокруг бедер и расстегнул ворот рубашки.
— Антуан натер мои лыжи столярным клеем, — проворчал он, остановившись. — Какое, однако, с его стороны свинство!
— Может, вы предпочитаете ехать впереди, — спросила она.
— Чтобы вы из-за меня задержались? Большое спасибо! Нет уж, поезжайте. И не беспокойтесь ни о чем. А я когда приеду, тогда приеду!
Такая пассивность не понравилась Элизабет. Пожав плечами, она сказала:
— Как хотите!
Зато Максим Пуату готов сломать себе шею, только бы следовать за нею. Они поехали рядом, оставив далеко позади себя недовольного Жака. Внизу большая толпа окружала станцию канатной дороги. Деревянная лестница содрогалась под тяжелыми ботинками карабкавшихся на штурм кассы лыжников. Одна кабина, уже нагруженная счастливчиками, взмывала к небесам, другая спускалась, везя словно с сожалением в своей стеклянной клетке смущенного пассажира, не умевшего кататься на лыжах. На обледенелой дорожке появлялись спортсмены; выныривая словно из пустоты, они мчались к площадке, пытаясь как можно эффектнее затормозить резким поворотом перед знатоками. А в другом месте, на отлогих склонах, инструкторы подбадривали целую армию дебютантов, издали похожих на больших неуклюжих мух с толстыми лапами. Максим Пуату предложил сразу же вернуться на Рошебрюн. Но Жак устал. Он решил подождать родителей. Дружба и приличие требовали от Элизабет, чтобы она осталась с ним, но соблазн повторить спуск оказался сильнее. Элизабет встала вместе с Максимом Пуату в очередь лыжников, цепочкой растянувшуюся к дверце фуникулера.
Они сделали еще два спуска. Закат солнца уже обагрил небо, когда они наконец решили вернуться. Крепкий мороз обжигал лицо. У станции канатной дороги стояло лишь несколько лыжников. Жака среди них не было. В том месте, где утром катались новички, снег отдыхал, залечивая свои раны. Кругом стояла тишина. Горы натягивали на себя одеяла синих теней до самых вершин, освещенных последними лучами солнца. Прозвонил колокол. Деревня призывала своих жителей вернуться до наступления сумерек. Смеющиеся и замерзшие лыжницы набились в деревянные, окрашенные голубой краской сани. Кучер накрыл их ноги козлиной шкурой. Из ноздрей старой косматой лошади валил пар.
— Какая прекрасная прогулка! — сказал Максим Пуату. — Что будем делать дальше?
— Вернемся в гостиницу, — ответила Элизабет.
— Вы не хотели бы пойти со мной выпить чаю в «Мовэ-Па»? Потанцевали бы…
Это предложение позабавило Элизабет, и она сдержанно улыбнулась:
— Хотела бы, но, к сожалению, это невозможно. Меня ждут родители. Я и так возвращаюсь слишком поздно.
— Тогда, может быть, в другой раз?
— Может быть.
Они спустились к гостинице на лыжах. Перед дверью Элизабет расстегнула крепления, похлопала лыжами, чтобы стряхнуть с них снег и приставила их к стене. В это время Максим Пуату, которому хотелось поскорее переодеться, катил к пристройке, находящейся пятьюдесятью метрами ниже, по дороге на Глез.
Войдя в холл, Элизабет ощутила тепло дома, в котором живут домоседы. Запах поджаренного хлеба приятно щекотал ей ноздри. Фрикетта бросилась ей навстречу, виляя хвостиком. Несколько клиентов, сидевших за круглым столом, пили чай с тостами. Семья Греви была там в полном составе.
— А вот и наша маленькая чемпионка! — воскликнула мадам Греви. — Вы довольны тем, как провели вторую половину дня?
— Очень! Снег был отличный! — ответила Элизабет. — А у вас, мадам, все хорошо?
— Она отважно прошла всю трассу! — удовлетворенно ответил господин Греви, и в его глазах засветилась гордость за свою супругу.
— Не считая одного большого склона за лесом, где мне пришлось проехать десять метров прямо на попе! — смеясь сказала мадам Греви.
— Ну это еще ничего! — сказала Элизабет.
Она чувствовала себя стесненно. Жак смотрел на нее с упреком. Ей вдруг показалось, что он похож на барана. Внезапно он нахмурил брови и опустил глаза. Неужели в его чашку сейчас закапают слезы?
— Я немного приведу себя в порядок и вернусь, — сказала Элизабет небрежным тоном.
Она направилась к лестнице, но мать, выходившая из буфетной, остановила ее на ходу:
— И ты только сейчас возвращаешься?
— Ну да, мама, — ответила Элизабет.
— Откуда?
— С Рошебрюн.
— Но Греви вернулись уже час назад!
— Мне захотелось спуститься еще раз.
— Одной!
— Нет.
— С кем же?
— С мсье Максимом Пуату.
— Мсье Максим Пуату?! — воскликнула Амелия. — Прими мои поздравления. На кого же ты была похожа, катаясь с молодым человеком, с которым ты едва знакома?
— О, мама! Это клиент гостиницы!
— Студент! — с негодованием произнесла Амелия, едва сдерживаясь от более резких замечаний.
Они были одни в коридоре, однако слуги могли услышать их.
— Ну, положим, студент. И что из этого?
— Я-то знаю, что говорю, — сказала Амелия.
— Если ты знаешь, что говоришь, то Жак ведь тоже студент!
— Но Жак — мальчик из хорошей семьи. А что касается этого Максима Пуату, то я даже не знаю откуда он. А его манеры просто раздражают меня. Отныне изволь избегать подобных прогулок вдвоем с первым попавшимся. В конце концов, ты можешь кататься одна или с группой. Это и приличнее и веселее.
— Хорошо, мама! — послушно ответила Элизабет и вяло опустила руки. Ее мать действительно была очень старомодна и консервативна. Она никак не хотела понять, что отношения между мальчиками и девочками стали уже не такими, как во времена ее юности. Разве веселая жизнь в Межеве не должна была бы излечить ее от устаревших взглядов?
Под взглядом дочери, молча осуждавшей ее, Амелия слегка приосанилась и сказала:
— Теперь иди и приведи себя в порядок. У тебя встрепанный вид, как у дикарки.
Элизабет побежала по лестнице, стуча своими лыжными ботинками. Фрикетта кинулась за ней.
— Не топай, Элизабет! — крикнула ей вдогонку Амелия.
Девушка продолжила свое восхождение на цыпочках. На третьем этаже она толкнула дверь с номером двадцать три. В прошлом году ей пришлось снова сменить комнату, из-за наплыва клиентов. Несколько раз, чтобы не отказывать клиентам, родители велели ей спать в их комнате на раскладушке. Но с начала этого сезона у нее наконец-то был свой собственный особняк, как говорила Амелия. Всякий раз, когда она входила туда, ей становилось легче на сердце оттого, что она чувствовала себя независимой. Все в этой комнате в виде мансарды было выбрано и расставлено ею самой: диван-кровать, кретоновые занавески, ночник в виде подсвечника, этажерка с книгами, секретер, в котором хранились письма и фотографии. Напротив окна росла старая пихта, вершина которой слегка была наклонена в сторону, словно ей хотелось получше разглядеть, что происходит в комнате Элизабет.
Раздевшись до пояса, девушка сполоснулась над умывальником. Теплая вода тихо струилась по лицу, грудям. Элизабет ласкала их твердые округлости массажной перчаткой, и розовые соски резко напряглись. У нее была плотная гладкая матовая кожа. На левом плече родинка. Повернув голову, она могла достать до нее губами. Сполоснувшись, Элизабет слегка взбила свои короткие шелковистые каштановые волосы. Она решила, что выглядит симпатичней, если волосы ее будто взлохмачены ветром.
Никакой пудры! Легкий загар равномерно покрывал ее лицо. Чуть-чуть кармина, чтобы подчеркнуть контуры губ. Сидя на своей подушечке, Фрикетта с обожанием смотрела на свою хозяйку. Элизабет схватила ее, крепко поцеловала за ушами и подумала в этот момент о приглашении, которое ей сделал Максим Пуату. Правильно ли она поступила, отказавшись? «Мовэ-Па» притягивал ее как магнит. Там был отличный оркестр, полно молодежи, прекрасная раскованная атмосфера. Она так любила танцевать, что, кажется, проводила бы все вечера в этом заведении. Но какой же предлог она могла бы придумать для своих родителей, чтобы оправдать свой уход из гостиницы? В конце концов, Максим Пуату не так уж ей нравился, чтобы из-за него выслушивать дополнительный выговор.
Ах, если бы это был Андре Лебреи, с которым она флиртовала в прошлом году, она повела бы себя, вероятно, менее благоразумно. Некоторое время Элизабет оставалась в задумчивости, вспоминая о нем. Потом встала, посадила Фрикетту на подушечку, приподняла наматрасник и вытащила из-под него свои красивые брюки темно-синего цвета. Брюки выглядели отглаженными, с безупречной стрелкой. В коридоре послышались шаги и голоса. Это клиенты расходились по своим номерам. Старая задумчивая пихта покачивала вершиной на ветру. Элизабет тщательно оделась, улыбнулась своему отражению в зеркале и решила, что уж сегодня вечером она будет чрезвычайно любезной с Жаком.
Семейству Греви нельзя было отказать в любезности: на следующий день, после лыжной прогулки с Элизабет, они предложили ей выпить чашечку чая в «Избе» или в «Мовэ Па», и Амелия, которая так их уважала, сразу же разрешила дочери пойти с ними. С нескрываемой радостью Элизабет одевалась перед зеркалом в своей комнате. Ее нетерпение усиливалось еще и потому, что накануне она отказалась пойти туда с Максимом Пуату. Встретит ли она его в баре? Это было бы забавно. Во всяком случае, танцевать она будет, конечно, с Жаком.
Семейство Греви уже поджидало ее в холле. Извинившись за небольшое опоздание, она взглянула на Амелию и прочла в ее глазах гордость. Взгляд матери подтвердил, что она действительно была красива в темно-синих брюках и замшевом пиджаке темно-красного цвета.
— А где папа? — спросила она у Амелии.
— Кажется, на кухне, — ответила та.
Элизабет побежала туда и увидела отца, который разговаривал с шеф-поваром, сидя за столом перед начатым куском ветчины.
— Папа, я ухожу! — воскликнула она. — Сегодня я намерена потанцевать вволю!
Она, явно, пришла некстати. Повар, с лицом, побагровевшим от злости, наверняка получил выговор по поводу ветчины, который он был просто не в состоянии вынести. Пьер взглянул на дочь восхищенными глазами и спросил:
— Для кого это ты так вырядилась?
— Не для кого, для всех! Я так рада, папа!
Она поцеловала отца и упорхнула, присоединившись к Греви, которые уже были на крыльце. На улице в темном и холодном воздухе кружилась искрящаяся снежная пыль. Небо было серым, а от заснеженной земли исходило сияние. Высокие насыпи заледенелого снега возвышались по обеим сторонам дороги. Снег скрипел под ногами. Элизабет хотела заставить Жака побежать наперегонки, чтобы побыстрее добраться до «Мовэ Па». Но они должны были соразмерять свой шаг с шагом его родителей, шедших чинно под руку, боясь поскользнуться. Вот уже появились первые дома деревни. В окнах горел свет, а на крышах лежал толстый слой пушистого снега. Мимо них проехал автомобиль, на колесах которого звенели цепи. На улицах было много народа. Смеющиеся лица отражались в освещенных витринах. Казалось, что колокольня, монастырь, мэрия и старая пузатая башня собрались на одной площади вокруг стола, покрытого снежной скатертью. Перед дверью аптеки высился большой сугроб; тропинка, посыпанная песком, вела от ее порога до выступа тротуара. Напротив старого кладбища стояли в ряд несколько низких и вместительных саней. Кучера в ожидании клиентов постукивали и притопывали ногами на морозе. Застывшие от холода лошади иногда встряхивали головами, и тогда в ночи раздавался чистый звон колокольчиков. Перед дверью «Избы» стоял негр Бубуль в своей красной униформе. Он весело приветствовал Элизабет.
— Здравствуй, Бубуль! — сказала Элизабет.
— Здастуй, мадимуазель! У тиби красивые глазы. От них умереть все парни. Вы не заходить с господа на минуту? Много люди! Много весело!
Элизабет вопросительно посмотрела на господина и госпожу Греви. Но те предпочитали «Мовэ Па».
— В другой раз, Бубуль, — ответила Элизабет.
И они снова тронулись в путь. «Мовэ Па» находился выше, на дороге, ведущей к горе Арбуа. Путь показался девушке бесконечным. Наконец звуки долетающей до них музыки объявили о приближении цели путешествия.
Прежде чем войти в зал, мадам Греви и Элизабет зашли в туалет, чтобы поправить прическу. Затем они присоединились к мужчинам, ожидавшим их в вестибюле. Клиентов в Мовэ Па было пока еще не очень много. На свободных столиках стояли сложенные углом карточки с надписью: «Заказано». Метрдотель, впрочем, убрал одну из них и усадил вновь прибывших на лучшие места, в нише.
Оркестр на эстраде играл медленное слоу. На площадке танцевали млеющие от восторга, тесно прижавшиеся друг к другу, пары в брюках; мужчин можно было отличить от женщин только по лицу. Там было несколько красивых девиц, очень броских, перекрашенных в блондинок или в брюнеток, с ярко накрашенными губами и подведенными глазами, и несколько высоких парней с суровыми лицами, с важностью дышавших в волосы своих партнерш. Господин Греви заказал чай и тосты на четверых. Жак нетерпеливо ерзал на своем стуле.
— Потанцуем? — предложил он.
Элизабет встала.
— Ну что за нетерпение! — сказала мадам Греви со смехом. — Неужели не можете посидеть даже пяти минут! Может быть, Элизабет хотелось бы выпить сначала чая.
— О нет, мадам! — воскликнула она.
— Вы так любите танцевать? — продолжила мадам Греви.
— Да, мадам, просто обожаю!
Элизабет с удовольствием отдалась волнообразному ритму мелодии. Теплая рука Жака лежала у нее на спине. После нескольких па она почувствовала, что объятие становилось сильнее. Хрипловатый голос прошептал ей в ухо:
— Мне безумно нравится танцевать с вами, Элизабет!
— Да, — сказала она осторожно. — Оркестр очень хороший.
— А в особенности хорошо быть здесь вместе. Вы не находите?
— Да, конечно.
— Кругом люди, а впечатление такое, что мы здесь одни.
Они прошли в танце мимо мсье и мадам Греви, глядевших в другую сторону. Люди входили, отыскивали взглядом свободные места, притопывали в такт музыки, снова выходили, снова возвращались и подсаживались к стойке бара. Элизабет заметила Максима Пуату, который направлялся к столику вместе с тремя товарищами и двумя девушками. Она улыбнулась ему. Тот приветствовал ее жестом мушкетера, отставив назад ногу и прижав руку к сердцу.
— Только его здесь не хватало! — тихо проворчал Жак.
— Что вы против него имеете?
— Не знаю. Просто он раздражает меня. Он хочет казаться умным, когда на самом деле он глуп. Но зато с какими претензиями!
— А я нахожу его очень милым.
— Да, я это заметил! Признайтесь, что вы питаете к нему слабость.
— А вот тут-то вы совсем не правы, мой бедный Жак! — ответила Элизабет. — Он слишком молод!
— Ему двадцать один год!
— Вот именно!
Он ослабил давление своей руки, словно был сильно оскорблен этими словами, которыми его отстранили так же, как и его соперника.
— Выходит, вам нужны старики? — спросил он с некоторой дерзостью.
Не удостаивая его ответом, Элизабет повернула голову к двери и воскликнула:
— О! Посмотрите!
Пятеро молодых людей, все как один блондины, атлетического сложения входили в зал. Это были знаменитые австрийцы, недавно приехавшие в Межев, чтобы обучать лыжников методу Арльберга. Их лица были красивы и суровы. Они почти не говорили по-французски. Все женщины смотрели на них с обожанием.
— Правда, они великолепны?! — спросила со вздохом Элизабет.
— Были бы это были французы, вы даже бы их не заметили! — ответил с упреком Жак.
Оркестр внезапно смолк на пронзительной ноте, несколько человек зааплодировали. Не покидая площадки, саксофонист поднес к губам свой инструмент, и с первых же нот пары снова соединились в танце. Жак вновь обнял Элизабет. Музыка была так красива и нежна, что ни ей, ни ему не хотелось говорить. После второго танца они вернулись, пробираясь между танцующими парами, на свои места. Элизабет очень хотелось пить. Но едва она успела сделать глоток чая, как Максим Пуату предстал перед ней, сделав поклон. С улыбкой извинения, адресованной мсье и мадам Греви, она встала и пошла с ним между столиками. Жак остался за столом с потухшим взглядом и перекошенным ртом, вынашивая планы мести.
Максим Пуату крепко сжал девушку и поднял ее руки вверх, словно желая подвесить ее на крючок. Она с удивлением взглянула на него. У него абсолютно не было чувства ритма, он просто толкал партнершу перед собой, слегка покачиваясь и сгибая колени. Его движения были столь неловки, что пары отодвигались от него, боясь с ним столкнуться. Наступив Элизабет на ногу, он весело воскликнул:
— Правда я плохо танцую, мадемуазель?
— Очень плохо, — подтвердила она, смеясь.
— Я так и не смог научиться, и все же, мне так нравится!
— Делайте так, как я вам покажу, и все пойдет как надо.
— Я повинуюсь!
— Сначала рука! Опустите вашу руку! Вот так! Иначе ее сведет судорогой. И потом, не прижимайте меня к себе с такой силой!
— Я ничего не могу с собой поделать: это чувство!
— А вы не думайте о чувстве, а думайте о музыке… Итак: раз-два, раз-два… Слышите? Раз-два. Это же так просто!
Она вела его в танце. Но Максима было тяжело расшевелить: он был как сундук. Время от времени он вставлял:
— Чувствую, что что-то начинает получаться! Вот, вот! Я явно делаю успехи! Вы довольны?
И тут в голову ему пришло разуться, чтобы лучше выполнять танцевальные фигуры.
— Ну нет уж! Оставьте ваши глупости! — запротестовала Элизабет.
Но ее охватил такой смех, что ей пришлось остановиться прямо посреди площадки. Рядом с ними кружились лица в табачном дыму. Она увидела мсье и мадам Греви, которые тоже танцевали, местного инструктора по лыжам, сжимавшего в своих объятиях какую-то женщину, двух австрийцев, танцевавших с хрупкими девушками, млеющими от счастья.
— Продолжим? — серьезно спросил Максим Пуату.
Но тут музыка смолкла, и Элизабет воспользовалась паузой, чтобы вернуться к своему столу.
— Я потренируюсь вечером в номере, — сказал Максим Пуату, расставаясь с Элизабет. — В следующий раз вы меня не узнаете! Впрочем, я приду в тапочках!
Она не прекращала смеяться, даже когда садилась за стол. Супруги Греви присоединились к ней. За это время Жак заказал коктейль и смотрел неподвижным и злым взглядом в свой стакан, как человек, решивший утопить в алкоголе свое горе. Но эффект беспокойства, который он хотел произвести на окружающих, был испорчен его отцом, который бодро произнес:
— Отличная идея, Жак. Я тоже выпью коктейль!
Зал постепенно заполнялся. Все столики были уже заняты. Перед стойкой бара не было ни одного свободного табурета. Танцующие организовали плотную кучку, тихо раскачивающуюся на одном месте, словно пучок водорослей, колеблемый подводным течением. После блюза оркестр заиграл танго. Синий свет залил всю площадку. При этом свете, подобном лунному, чувства обострялись. Жак пил свое зелье. Элизабет взглянула на господина Греви: у него были усы и глаза испанца. Его супруга, перенесенная в незнакомую для нее обстановку, очарованная, покачивала головой в такт музыке. Вдруг она прошептала:
— Взгляните-ка! Вроде бы эти две девушки из нашей гостиницы!
Бродя между столиками, Сесиль и Глория Легран отчаянно искали свободное место. Метрдотель следовал за ними, все время повторяя:
— Я же говорю вам, мадемуазель, что свободных мест нет!
— Какая давка! Если бы мы знали, то пришли бы пораньше, — сказала Глория, проходя мимо Элизабет.
Они собирались идти дальше, когда мадам Греви окликнула их, предложив сесть на скамье рядом с ней. Сестры поблагодарили ее, сказав, что не хотели бы никого беспокоить, но в конце концов согласились. Элизабет, считавшая их высокомерными и манерными, вынуждена была признать, что они были намного любезнее и проще без их гувернантки. У Сесиль, младшей сестры, оказался даже очень веселый характер. Беспрерывно болтая, она разглядывала посетителей и для каждого находила точное и смешное определение. Более серьезная Глория часто даже была вынуждена призывать сестру к порядку. В присутствии двух девушек Жак медленно восставал из пепла.
— Где вы были сегодня после полудня? — спросил он.
— На горе Арбуа, — ответила Глория.
— Я завидую вам, — сказала мадам Греви. — С тех пор как построили подвесную канатную дорогу, все стремятся на Рошебрюн. Но я предпочитаю гору Арбуа из-за ее красоты и еще потому, что там больше солнца.
— Мы сможем пойти туда завтра, — сказал господин Греви, — если подъем пешком на лыжах, обмотанных тюленьей шкурой, вас не пугает.
— Наоборот, это будет очень забавно! — сказала Элизабет. — Надо будет выйти в девять утра, взять с собой еду. Целый караван: мсье и мадам Греви, сестры Легран, Жак, я, а может быть, еще кто-нибудь из нашей гостиницы. Поедим супу у «Тетушки», затем взберемся на вершину горы Жу, а оттуда спустимся на лыжах.
Она была так возбуждена этим планом, что с удивлением увидела, что мадам Греви наклонилась к ней и дотронулась до ее руки, предлагая ей помолчать. Инстинктивно она подняла глаза, и ее сердце упало, словно камень в колодец. Мужчина, стоящий напротив, с важным видом сделал ей поклон. Он был одет во все черное, а на его шее цвел красный шелковый платок.
— Извините, — сказала девушка, обращаясь к мсье и мадам Греви с бледной улыбкой.
Она направилась к площадке, шагая как по облаку. Незнакомец обнял ее. Он едва касался ее, однако у нее сложилось впечатление, что это крупное тело целиком сливалось с ней в тесном объятии.
Ее вел уже не юнец, а мужчина, о котором она ничего не знала. Мужчина, выбравший ее из всех. Она дала ему лет двадцать восемь — тридцать, и волнение ее усилилось. Танцевал он превосходно. Малейшие его движения точно соответствовали музыкальному ритму. Оторвавшись от земли, Элизабет желала только одного — чтобы оркестр никогда не переставал играть. Красный платок зачаровывал ее. Вдруг незнакомец заговорил низким голосом:
— Вы очаровательны. Мне кажется, что я танцую с маленькой девочкой. Сколько же вам лет?
Как будто легкий удар сдвинул слои тумана в голове Элизабет. Обидевшись за то, что ее приняли за ребенка, она гордо ответила:
— Девятнадцать!
Он повторил проникновенным голосом:
— Девятнадцать лет!
— Да, — заносчиво сказала она.
— А этот господин и дама рядом с ним — ваши родители? А этот мальчик — ваш брат?
— Нет, это мои друзья.
— Очень близкие друзья?
— Не очень…
— Значит, вы одна здесь проводите каникулы?
— Я не на каникулах. Я живу в Межеве вместе с родителями.
— Круглый год?
— Почти.
— Вот как! И чем же занимаются ваши родители?
— Они содержат гостиницу «Две серны». Вы знаете ее?
Он недоуменно пожал плечами.
— Это за деревней, — пояснила Элизабет. — На дороге, идущей в Глез.
— Конечно! — воскликнул он. — Знаю! Мне казалось, что я видел вас где-то раньше. Но я боялся ошибиться. Вы часто катаетесь на лыжах?
— Да, — ответила она. — И вы тоже. Я видела вас вчера на горе Рошебрюн.
— Вполне возможно. Как вас зовут?
— Элизабет Мазалег.
Он слегка отстранился и посмотрел на нее, слегка наклонив голову, как если бы хотел удостовериться идет ли ей это имя. Она почувствовала себя вещью в витрине. Покупатель спокойно разглядывал ее.
— Элизабет, — повторил он наконец. — Это очень серьезное имя, имя женщины!
— Но с этим ничего нельзя поделать, — сказала она, пожав плечами.
— Элизабет! Элизабет! Мне надо привыкнуть к этому. Вас зовут Элизабет. Вы живете в Межеве и вам девятнадцать лет! Когда я вас снова увижу?
Он придвинулся к ней. Она снова ощутила горячую твердь чужого тела на своей груди, на животе. Она почувствовала себя его пленницей. Ей стало дурно, но это доставляло ей необъяснимое удовольствие.
Он вновь повторил свой вопрос:
— Так когда же я снова увижу вас, Элизабет?
— Но я не знаю, мсье, — пробормотала она.
— Меня зовут Кристиан, — сказал он.
Она повторила про себя его имя. Ей казалось, что за несколько минут она прошла очень важный этап в своей жизни, что у нее больше ничего общего не было с парнями, окружавшими ее раньше. Музыка блюза стала завораживающей, интимной, соединяя сердца.
— Вы завтра подниметесь на Рошебрюн? — спросил Кристиан.
— Нет, не думаю, — ответила Элизабет.
— Жаль! Тогда, может быть, послезавтра?
— Может быть.
Она ощутила его дыхание на своей щеке. Счастливые лица людей проплывали в оранжевом свете прожектора. В воздухе пахло пудрой, духами и табаком. Австриец, танцевавший с крашеной блондинкой, наклонился к Кристиану, и они обменялись несколькими словами на непонятном языке. Элизабет задалась вопросом, не был ли Кристиан немцем? Никогда она не осмелится задать ему этот вопрос. Внезапно он разразился смехом. Она вздрогнула, неприятно удивленная этим каскадом гортанных звуков, как тогда, на канатной дороге. Австриец отошел со своей партнершей, положившей ему на грудь голову. Кристиан продолжал смеяться. Подняв глаза, Элизабет увидела его красный язык, дрожавший между двумя рядами белоснежных зубов. Оркестр смолк, и ей вдруг показалось, что в наступившей тишине она может потерять равновесие. Она уже собиралась уйти с площадки, но Кристиан схватил ее за руку:
— Пожалуйста, останьтесь!
— Но танец окончен! — ответила она.
— Но сейчас начнется другой.
Он похлопал в ладони. Все подчинялось ему: музыканты заиграли первые такты блюза «Плохая погода». Элизабет очень нравилась эта медленная ностальгическая мелодия. Разве не было чудно то, что Кристиан вновь обнял ее и понес под звуки ее любимой мелодии? Оркестр теперь играл только для нее. Через какое-то время Кристиан остановился и сказал:
— Пойдемте со мной, пройдемся по снегу.
— Когда?
— Сейчас. Здесь душно. Ночь должна быть такой морозной и прекрасной!
— Даже и не думайте об этом! — ответила Элизабет. — Я здесь с друзьями.
— Друзей можно ненадолго покинуть!
— Нет, нет! Это невозможно!
Он опять рассмеялся. Его язык снова показался между рядами зубов. Огненные искорки засверкали в его зрачках.
— Невозможно! Невозможно! — повторял он. — Вы так думаете?
Он обнял ее снова и шепнул на ухо:
— Маленькая девочка! Умненькая и нежная маленькая девочка!
Танец продолжался. Элизабет не чувствовала под собой ног. Кристиан молчал. Она видела, как он был внимателен к ней, как очарован, и это наполняло ее гордостью. Казалось, перед ней открылась вечность. Внезапно звон медных тарелок вырвал ее из мечты. Наваждение исчезло.
— До свидания, Элизабет, — сказал Кристиан. — До скорого свидания.
— До скорого, — тихо ответила девушка.
Он проводил ее до столика, поклонился семейству Греви и исчез.
— Уже восемь часов! — сказала мадам Греви. — Мы можем опоздать на ужин. Попроси побыстрее счет, Марк.
Элизабет смотрела на эти знакомые ей лица с таким чувством, будто вновь увидела их после долгой разлуки. Сидя около нее, господин Греви открывал свой бумажник, мадам Греви пудрилась, Жак и сестры Легран обсуждали завтрашнюю прогулку на гору Арбуа. Но она этих слов не слышала. Она шла рядом с мужчиной по снегу.
Элизабет вошла в комнату родителей и услышала, как мать говорила отцу:
— Умоляю тебя, Пьер, этот шеф-повар просто невыносим!
Амелия сидела на своей кровати красного дерева, накинув на плечи вязаную ночную кофточку из розовой шерсти. На коленях у нее лежала раскрытая конторская книга. Поздно ложась спать, она никогда не вставала раньше десяти часов, тогда как Пьер, ложившийся рано, был уже в семь часов на ногах и осуществлял руководство персоналом, а также прием клиентов.
— Доброе утро, мои дорогие, — бодро сказала Элизабет.
Она поцеловала мать, лицо которой оставалось невозмутимым, затем отца, неподвижно стоявшего у постели жены с серьезным видом.
— Нам попался бездарный человек! — продолжала Амелия. — Он не может приготовить ничего особенного, кроме этих своих жареных мерланов и профитролей[3] в шоколаде!
Пьер развел руками. На руке у него висел кусок скатерти из гофрированной бумаги, на которой повар нацарапал предполагаемое меню на следующий день.
— Ты не согласен со мной? — спросила Амелия.
— Согласен, — ответил он. — Но не можем же мы уволить его в разгар сезона. Где же найдешь ему замену?
— А если написать повару, который работал у нас в прошлом году? — предложила Амелия.
— Он наверняка сейчас занят. Да и он, впрочем, был не лучше.
— По крайней мере, он не пил. Когда же этот выпьет, я начинаю его бояться. А уж когда примется точить свои ножи и так выразительно на тебя смотрит…
— Может, он исправится после нагоняя, который я ему дал сегодня утром?
— Будем надеяться, — вздохнула Амелия.
Вдруг, словно вспомнив о присутствии дочери, она оглядела ее с ног до головы, увидела лыжный костюм, платок, варежки и лыжные ботинки и спросила:
— Куда это ты собралась?
— На Рошебрюн, — ответила Элизабет.
— В такой туман? — сказал Пьер. — В пяти шагах ничего не видно!
— Для катания с гор он не мешает, папа. И потом, мне это даже интересно! К сожалению, нам сегодня не повезло. Мы же все организовали с Греви и сестрами Легран, чтобы вместе пойти на гору Арбуа. И, как назло, погода испортилась.
— Пойдете в другой раз, — сказала Амелия. — С кем ты идешь на Рошебрюн?
— С сестрами Легран. Я жду их. Они еще не готовы.
Лицо Амелии расслабилось. Она была довольна, что ее дочь в дружеских отношениях с такими воспитанными девушками, как сестры Легран.
— А Греви? — спросила она.
— Мадам Греви, наверное, еще в постели, как и ты, — ответила Элизабет. — А вот господин Греви и Жак даром времени не теряют: они уже катаются! Ты знаешь, мама, Сесиль и Глория очень милые. Мне бы очень хотелось сделать один-два спуска вместе с ними. Но если я тебе нужна, то я скажу им, чтобы они шли без меня.
— Нет-нет, — возразила Амелия. — Я очень довольна тем, что ты уделяешь внимание этим девушкам.
В дверь постучала Леонтина и сообщила, что сестры Легран ждут Элизабет в холле. Элизабет побежала к ним, и все трое пошли за лыжами в темный чулан, где Антуан хранил спортивный инвентарь клиентов. Склонившись над верстаком, портье растапливал лыжную мазь, резкий запах которой распространялся в воздухе. Вдоль стен стояли пары лыж разной высоты.
— Для вас все готово, девушки, — сказал он. — Я натер лыжи лишь слегка.
Они поблагодарили его и вышли, положив лыжи и палки на плечи. Дорога, ведущая к фуникулеру, была окутана туманом. Девушки слышали впереди голоса, но никого не видели.
— Если и наверху также, — сказала Глория, — то мы не найдем даже места, откуда начинается спуск.
— Не бойтесь, — сказала Элизабет, — я уверена, что на Рошебрюне туман рассеялся. Впрочем, спуск такой простой, что мы запросто съедем вниз даже с закрытыми глазами.
— Да, лапками вверх! — смеясь подхватила Сесиль.
Кабина стояла на отправке, когда контролер на входе закрыл застекленную дверь перед носом девушек.
— Не везет! — проворчала Элизабет.
Она посмотрела в окошко. С другой стороны платформы группа лыжников ожидала появления следующей кабины. Элизабет вздрогнула. Там стоял Кристиан, отделенный от нее лишь тонким стеклом. Красный платок, белые зубы, черная шерстяная головная повязка, натянутая на уши. Он разговаривал со своим соседом. Внезапно он обернулся и, узнав девушку, указал пальцем наверх. Может быть, этим жестом он хотел сказать, что будет ждать ее на вершине горы? Она надеялась на это и немного опасалась. Сверкающая кабина медленно спускалась к нему. Он вошел в нее в общей суматохе.
— Уф! — сказала Сесиль. — Теперь наша очередь.
Минуты казались часами. Наконец девушки вошли в переполненную кабину. Раздался предупредительный звонок, и кабина тяжело начала подниматься в небо. Канаты подвесной дороги терялись в тумане. Кабина скользнула, казалось, без опоры посреди белой бесконечности, к призрачной цели. Понемногу туман начал рассеиваться, плотные массы деревьев выныривали из пустоты, вокзал-мираж приближался к пассажирам. Бледное солнце едва освещало снег на Рошебрюне.
— Вы видите, я была права! — сказала Элизабет.
Пассажиры разобрали свои лыжи, палки и пошли к трассе, каждый неся на плече свое снаряжение. Элизабет заметила Кристиана. Он стоял на откосе среди других лыжников. Он явно ждал ее. Он смотрел на нее. Он улыбался ей. Подойдет ли он к ней? Тут она вспомнила, что была не одна, и застеснялась своего собственного нетерпения. У этого человека были такие странные манеры! Она опасалась, что он может повести себя с ней слишком фамильярно в присутствии Сесиль и Глории Легран. Она украдкой взглянула на него еще раз. Он не двигался с места. Тогда она присела, чтобы защелкнуть крепление. Но левый замок заклинило, и она никак не могла закрепить лыжу, несмотря на все усилия. Наконец это ей удалось. Она ощутила на пальцах ледяной укус мерзлого металла и подняла голову. Но на белом откосе уже никого не было. Кристиан исчез, словно его унес порыв ветра.
— Вы готовы? — спросила Глория.
Погруженная в свои мысли, Элизабет поехала с девушками к тому месту, где начинался склон. Сесиль и Глория стали спускаться первыми. Их фигуры быстро уменьшались и, войдя в слой тумана, вовсе исчезли из вида. Элизабет тоже устремилась вперед. Навстречу ей неслись клочья тумана. Рельеф становился все менее и менее различимым. Вдруг все в мире перестало быть прочным. Даже снег казался просто слоем тумана, только более толстым. Загнутые носки лыж служили единственным ориентиром. Похожие на две остроконечные лисьи мордочки, они скользили в молоке.
— Эй! — крикнула девушка.
Слабый голос откликнулся в густом тумане:
— Мы здесь, Элизабет!
Она пошла по направлению звука. В рассеянном свете сгруппировались неясные тени. Из белой бездны появились два черных стража: Глория и Сесиль. Элизабет остановилась.
— Это безумно интересно! — сказала Сесиль. — У нас даже нет времени пугаться, потому что в этом тумане ничего не видно. Быстрее! Если мы поторопимся, то до обеда успеем сделать еще один спуск.
Нагнув голову, она нырнула в туман. Сестра последовала за ней. Элизабет подождала, пока они исчезнут из вида, и оттолкнулась палками, чтобы сразу увеличить скорость. Но проехав немного, ей пришлось остановиться, сделав поворот рывком, так как кто-то звал ее в тумане:
— Элизабет! Э-ли-за-бет!
Она узнала голос Кристиана. Какой-то серый призрак размахивал внизу руками. Постепенно его силуэт стал вырисовываться, как бы выплывая из гряды молочных облаков. Он энергично поднимался, ставя лыжи елочкой. Вскоре он был перед ней: худое загорелое лицо, глаза словно из зеленого камня и пар, идущий изо рта в морозном воздухе.
— Наконец-то я вас нашел! — сказал он. — Я ждал вас на переходе, чтобы увидеть, как вы будете спускаться. Но в таком тумане ничего не было видно. Теперь покажите, что вы умеете!
— О, я не очень-то сильная лыжница, — ответила она. — И потом вы меня смущаете. Вы как преподаватель в школе.
— Никаких извинений. Вперед!
Он слегка подтолкнул ее. Элизабет хотелось удивить его своим элегантным стилем. Она выбрала самый большой склон, чтобы набрать скорость. За своей спиной она услышала восхищенный вопль:
— Молодец! Великолепно!
Напрасно она увеличивала скорость, он преследовал ее неотрывно, как хищник свою добычу. Даже не оборачиваясь, она знала, что он догоняет ее.
— Не подъезжайте слишком близко! Вы пугаете меня!
— Не думайте обо мне. Вперед!
Она моргнула. Острые иголочки инея кололи лицо. Впереди все было глухо, мутно, серо и бело. Если бы она была одна, она бы притормозила, чтобы зря не рисковать в этом тумане. Но за ней следовал он, и она не могла позволить себе снизить скорость. Однако через какое-то время она решила сделать «снегоочиститель»: соединив углом носки лыж, она медленно перенесла тяжесть тела с одной ноги на другую. И вдруг почва ушла из-под ног. Элизабет поняла, что ее занесло на выступ. Пустота. Удар, смягченный снегом. Искры из глаз. Она почувствовала, что провалилась в снег, пригвождена к нему лыжами и палками. Боль не чувствовалась, но голова была как в тумане. Элизабет, тяжело дыша и отфыркиваясь, пыталась стряхнуть с лица залепивший его снег. Кристиан, подъехав к девушке, резко затормозил, потом перешагнул через нее и остановился, нагнувшись над ней — одна лыжа слева, другая справа. Опершись о локоть, она смотрела на него снизу вверх, как на дерево: черные брюки, укороченный торс, смеющееся лицо. Он казался таким огромным. Она пыталась встать, но снова упала навзничь.
— Позвольте мне, — сказал он.
Он снял варежки и шерстяные перчатки. Она подумала, что он протянет ей руку, чтобы помочь подняться, но он отступил немного назад, поставил обе лыжи с одной стороны перпендикулярно склону и, согнув колени, присел возле нее. Он погладил ее по лицу, стряхивая снег, засыпавший ей глаза, волосы, набившийся в уши.
— Ну-ну! — повторял он.
Своими легкими и теплыми пальцами он дотрагивался до ее кожи, как будто хотел слепить ее новое лицо. Это было так приятно, что Элизабет перестала ощущать себя. Все, что происходило с ней здесь, в тумане, было чем-то нереальным. Взгляд Кристиана проникал в нее все глубже и глубже. Он прошептал:
— Какие у вас красивые глаза, Элизабет!
Она молчала, ошеломленная, с бешено бьющимся сердцем. Тогда он наклонился над ней и продолжил еще более нежным голосом:
— Элизабет, поцелуйте меня.
Она даже не удивилась. Все должно было произойти именно так. Она медленно повернула голову, подняла подбородок и приготовилась к короткому и нежному поцелую. Но своими губами он с силой раздвинул ее губы, вдохнул в себя ее дыхание, нашел ее язык. Сначала Элизабет отбивалась, хотела кричать, но затем подчинилась этому мужскому лицу, поглощавшему ее лицо. Она вздрагивала от наслаждения и тихо стонала. Мускулистая рука крепко держала ее. Убежать невозможно. Да ей и не хотелось этого. Язык Кристиана покинул ее рот. Элизабет почувствовала, как он целует ее в лоб, виски, мочку уха. Она отвечала ему короткими неловкими поцелуями, иногда попадая мимо, иногда целуя его в жесткую обветренную кожу, пахнущую снегом. С другого края земли раздался голос:
— Ау-у-у!
Элизабет вспомнила о Сесиль и Глории Легран.
— Вы должны уйти, — сказала она шепотом. — Я здесь с подругами. Они, видимо, уже начали беспокоиться обо мне.
Кристиан отодвинулся и улыбнулся, лукаво посмотрев на нее зелеными глазами. Его лицо неестественно четко выделялось на молочном фоне тумана.
— Помогите мне встать, — попросила она.
— Вы действительно хотите, чтобы я ушел? — спросил он.
— Да, прошу вас.
Он выпрямился, высвободил лыжи Элизабет, воткнутые в снег наискосок и, потянув ее за руки, поднял и стряхнул снег со спины и плеч. Элизабет поблагодарила его. Стоя рядом с ним, она ждала, что он снова заговорит, но он упорно хранил молчание и натягивал свои варежки с нарочитой медлительностью. Лицо его было непроницаемо. Был ли он рассержен, думал о чем-нибудь другом? В самом деле, не ей спрашивать: «когда я увижу вас снова?» Он взял свои палки в руки и пробормотал:
— Ну, до свидания, Элизабет!
— Вы уходите?
— Разве вы меня об этом не просили?
Почувствовав неловкость, она решила удержать его, но он, легко скользнув мимо нее, описал широкую дугу и растворился в тумане. Элизабет снова услышала зов:
— Эй!
— Эй! Я еду, — ответила девушка.
Сильно оттолкнувшись палками, она продолжала спуск. Мгновения, которые она только что пережила, казались ей и чудесными и тревожными. С необъяснимым волнением она вспоминала слова, поцелуи этого человека и не могла понять, почему он оставил ее так внезапно. Наверняка она увидит его внизу.
Вскоре Элизабет присоединилась к сестрам Легран и извинилась с излишней многословностью, что мол потеряла одну лыжу при падении и ее долго пришлось искать между пихт, в рыхлом снегу. Почему им ей не поверить? Девушки закончили спуск втроем. Подъехав к нижней станции канатной дороги, Элизабет взглядом окинула ближайшие склоны, поднялась по лестнице, проскользнула сквозь толпу в зал ожидания: его там не было. Может быть, он опять поднялся на Рошебрюн? Это было вполне вероятно. Потом она успокоилась, подумав, что даже если и не договорилась о свидании с Кристианом, она все равно скоро встретит его в деревне или на горе.
— Вы кого-нибудь ищете? — спросила Сесиль.
— Нет-нет, — ответила Элизабет. — Мне показалось, что я увидела Греви, но ошиблась.
Туман сгущался, и Глория предложила вернуться в гостиницу.
Когда они вошли в холл, Амелия прикрепляла кнопками к рамочке меню на сегодняшний день. Возле нее стояло несколько клиентов.
— Хорошо прогулялись? — спросила Амелия, повернувшись к девушкам.
— О да, мадам! — ответила Сесиль. — Ничего не было видно, но от этого было только забавнее.
Затем, прочитав меню, она воскликнула:
— Блеск! Сегодня профитроли в шоколаде!
— И жареные мерланы, — с невинным видом добавила Элизабет.
Амелия строго посмотрела на дочь и, обращаясь к сестрам Легран, спросила:
— Вам нравятся профитроли в шоколаде?
— Очень, мадам! — ответила Глория.
— Хорошо, тогда я попрошу нашего повара, чтобы он делал их почаще.
Каждый раз, когда Элизабет покидала гостиницу, она надеялась встретить Кристиана. Была ли она с Греви или с сестрами Легран, в деревне или на склоне Рошебрюна, она думала постоянно об одном и том же. Но время шло, а Кристиан не объявлялся. Он растаял вместе с туманом. Элизабет все еще не могла понять, как она могла позволить поцеловать себя мужчине, фамилии которого она даже не знала. Кто он был на самом деле? Где он жил? Откуда он прибыл? Чем он занимался в жизни? Сколько времени он пробудет в Межеве? Она знала вкус его губ, но не могла ответить ни на один их этих вопросов. В этой ситуации было что-то шокирующее, это волновало ее, но она предавалась мечтам помимо своей воли. Иногда она говорила себе, что Кристиан уехал отсюда. И тогда ее охватывало беспокойство. Но, спустя некоторое время, она признавала, что это предположение было маловероятным. После того, что произошло между ними, не мог он уехать, не повидавшись с ней. Скоро недоразумение рассеется и она посмеется над своими опасениями. В ожидании этого она проводила время в обществе сестер Легран, которые как нельзя лучше помогали ей вынести эту неопределенность. Они были такими милыми, живыми, настолько открытыми, что Элизабет сожалела порой, что не могла признаться им в своих душевных муках. С большой благодарностью она выслушивала рассказы о тысяче увлекательных событий их жизни. Родители девушек уехали на три месяца на Мадагаскар, где у них была большая сельскохозяйственная ферма, и оставили своих дочерей под присмотром гувернантки, этой сухой, невзрачной и претенциозной мадемуазель Пьелевен, которая, впрочем, и не думала сопровождать сестер во время их лыжных прогулок. Она была жуткая мерзлячка, не выносила снега и мороза, всегда старалась устроиться поближе к теплой батарее, чтобы погреть свои тощие плечи, укутанные вязаным платком баклажанового цвета. Все свое время она посвящала разгадыванию кроссвордов или игре в бридж с другими клиентами гостиницы. «Это единственное, на что она способна, — объясняла Сесиль. — Мы можем творить, что хотим — она ничего и не заметит!» Впрочем, ни Сесиль, ни Глория, несмотря на свои восемнадцать лет, и не собирались «творить, что хотят»: Сесиль, потому что она все еще задавалась вопросом, мог ли какой-нибудь парень действительно увлечь ее, а Глория, потому что была официально помолвлена с будущим врачом, проходящим военную службу в Нанси. Каждое утро она получала от него письмо, и после завтрака с серьезным видом шла в маленький салон где писала ему ответ. По словам Сесиль, они так много писали, что после свадьбы им, видимо, нечего будет сказать друг другу. Элизабет завидовала Глории, потому что та столь благоразумно согласилась на долгую разлуку с любимым человеком, в то время как она сама приходила в отчаяние от того, что не видела Кристиана вот уже целых два дня.
Но все объяснилось утром, в день Святого Сильвестра, когда Элизабет пришла в комнату сестер, чтобы позвать их на прогулку.
На ночном столике старшей сестры стояла в рамке из зеленой кожи фотография ее воздыхателя: бледноватый, с впалыми щеками и острым носом, он едва ли мог вызвать всепожирающий огонь страсти. Однако из вежливости Элизабет сказала, что у него эдакий загадочный и умный вид. Но перед ее взором стоял Кристиан, казавшийся еще более красивым, чем раньше, по сравнению с женихом Глории.
31 декабря было отмечено в «Двух сернах» исключительным меню, гневом шеф-повара, несколькими бутылками шампанского и шестью цветками вместо трех на каждом столике. Большинство собравшихся радовалось началу нового года. Но только не Элизабет. Первый день января со своим белым и холодным светом не принес ничего, что могло бы сделать ее жизнь более счастливой, чем прежде. А после праздников многие уехали: Максим Пуату, трое его товарищей, мадам де Бельмон, господин Жобур, старая мадам Греви, мадам Франсин Дюпэн с детьми… Пьер взялся отвезти клиентов на автобусную станцию. Его древний «Рено» с замерзшими стеклами стоял перед гостиницей с включенным для разогрева мотором и весь содрогаясь. Антуан, в своей зеленой болтавшейся на нем форме, прихрамывая, шел через холл. Нагруженный множеством сумок и пакетов, он смахивал на ходячую новогоднюю елку. Когда последний счет был оплачен, Амелия проводила отъезжающих до крыльца с любезным видом и оттенком грусти:
— Надеюсь, что вы были довольны вашим пребыванием здесь! Как жаль, что вы не можете остаться подольше! Сезон ведь только начинается!
Прощаясь с ней, каждый мог подумать, что был ее любимым клиентом. А в это время наверху Эмильена и Берта уже готовили комнаты для следующего заезда горожан с бледными и усталыми лицами. Новенькие всегда вызывали любопытство у старожилов. Пьер поочередно привез с автовокзала в гостиницу серьезного молодого человека и его мать, беременную женщину с мужем, толстого господина с эльзасским акцентом и мадам Лористон, уже побывавшую здесь в прошлом году, о супружеских несчастьях которой нельзя было не догадаться, глядя на ее увлажненные глаза и слушая ее частые вздохи и причитания. Едва устроившись в «Двух сернах», она отвела Амелию в сторону, чтобы поделиться с ней тем, что в этом году супруг снова отправил ее на два месяца в Межев, чтобы самому пожить веселой холостяцкой жизнью в Париже. Неисправимый бабник, он заслуживал презрения мадам Лористон. Но что же она могла поделать, ведь она любила своего мужа. Она была его вещью.
Услышав случайно эти признания, Элизабет растерялась. В другой раз она бы посмеялась над удрученным видом этой сорокалетней жертвы любви, толстой, близорукой и бесцветной. Но теперь она пожалела ее, прекрасно понимая ее отчаяние.
— Я уверена, что вы ошибаетесь, мадам Лористон, — говорила Амелия. — Если муж отправил вас сюда, значит, он посчитал, что это полезно для вашего здоровья.
— Мое здоровье! Плевать ему на него! — отвечала мадам Лористон, закатывая глаза и прижимая к носу платок.
У Элизабет было предчувствие, что сегодня во второй половине дня она обязательно увидит Кристиана на горе Рошебрюн. Но, как и прежде, ее ждало разочарование. Она была настолько огорчена, что, возвращаясь с прогулки, отказалась от чая, несмотря на уговоры сестер Легран, и поднялась с Фрикеттой в свою комнату. Встретив дочь на лестнице, Амелия окинула Элизабет подозрительным взглядом и спросила:
— Надеюсь, ты наконец послала поздравительные письма дедушке и дяде Дени?
— Нет еще, мама, — ответила Элизабет.
— Как это нет? Сегодня уже 9 января! Если ты пошлешь письма завтра…
Элизабет быстро поцеловала мать в щеку и сказала:
— Не сердись! Я как раз шла к тебе, чтобы написать их.
Эта ложь была произнесена таким естественным тоном, что Амелия была обезоружена.
— Давно пора! — тихо сказала она.
Элизабет продолжала подниматься по ступеням, думая о несоответствии мелких забот матери ее личной серьезной проблеме. Войдя в комнату, она взяла бумагу, ручку, села за стол и вдруг вообразила, что сейчас будет писать Кристиану. Жаркая волна прилила к ее щекам. Она посмотрела в окно на согнувшуюся темно-зеленую пихту и предалась своей мечте. В дверь постучали.
— Кто там? — спросила Элизабет.
Никто не ответил, но дверная ручка повернулась, и дверь медленно отворилась. На пороге стоял Жак с трагическим выражением на лице.
— Это я, Элизабет, — тихо произнес он.
— Я вижу, — сказала Элизабет.
Юноша прикрыл за собой дверь, откашлялся и изобразил вялую улыбку:
— Вы не хотите прогуляться со мной в деревню?
— Не теперь, — ответила она. — Я пишу письма.
— Кому?
Элизабет засмеялась, польщенная, что он подозревал ее в том, что она вела тайную любовную переписку.
— Это вас не касается.
Он надулся.
— Ну и ладно! Вы не очень-то великодушны, Элизабет. Ходите гулять всегда с другими, а со мной никогда. У вас плохое настроение оттого, что уехал Максим Пуату?
— Вовсе у меня не плохое настроение! — воскликнула она. — И мне совершенно безразличен Максим Пуату!
— Вы так только говорите, — угрюмо сказал Жак.
— Именно так, Жак. Я говорю и думаю так.
— Тогда почему же вы дуетесь на меня? Вы имеете что-нибудь против меня?
— Ничего я против вас не имею. Я даже считаю, что вы очень милый. Но сейчас я занята. Вот и все.
— Это правда, что вы находите меня милым?
— Конечно.
— Я тоже нахожу вас очень милой, — продолжил он глухим голосом. — Милой и очень красивой!
Сидя неподвижно на стуле, Элизабет с удивлением смотрела на этого аккуратно причесанного юношу с голубыми умоляющими глазами, покрасневшим носом, облупившимся от загара. Он сделал шаг вперед — пол скрипел под его большими ботинками.
— Элизабет, — произнес он.
— Что?
Вместо ответа он наклонился над ней и неловко поцеловал в шею.
Она вскочила:
— Что это с вами?
Он уже схватил ее в свои объятия. Она почувствовала на своих губах его горячие губы, вздрогнула от отвращения и высвободилась. Воспоминание о Кристиане обожгло ее как молния. Она взмахнула рукой. Звон пощечины удивил ее саму. Жак стоял перед ней смертельно бледный от сдерживаемого гнева и обиды, с открытым ртом, выпучив голубые глаза. «Я ударила по щеке клиента!» — в ужасе подумала Элизабет. Сердце так и стучало в ее груди. Правая ладонь горела.
— Вот это да! — криво усмехнувшись, наконец сказал Жак, и снова набросился на нее. Фрикетта лаяла, подпрыгивая, хватала за брюки непрошенного гостя. Схваченная за талию, Элизабет качнула головой и угрожающе прошептала:
— Жак, если вы немедленно не отпустите меня, то клянусь вам, я буду кричать.
Он отпустил ее, пытаясь удержать на лице улыбку.
— Не надо кричать! Я понял… Я отваливаю!
В его глазах полыхала ненависть.
— Да, уходите, пожалуйста, — сказала Элизабет.
Он вышел не спеша, вразвалочку, как бы бросая девушке вызов царственной непринужденностью своего отступления.
Этот инцидент очень огорчил Элизабет. Она надеялась, что после приступа злости Жак успокоится и снова станет Для нее товарищем. Но за обедом он ни разу не взглянул в ее сторону. Она видела его в профиль. Затылок его был напряжен, он мало ел и много пил.
После десерта, когда клиенты пошли в холл, он демонстративно уединился и стал читать «Пти Дофинуа». Впрочем, у большинства мужчин в этот вечер была в руках газета. Во всех компаниях разговор шел на одну и ту же тему: мошенник международного класса по имени Ставицкий недавно покончил жизнь самоубийством на вилле в Шамони. Все пансионеры были согласны в том, что политическая поддержка, которой пользовался этот тип для своих махинаций, говорила о том, что власть прогнила. Произносились одни и те же имена: Гара, Тиссье, Далимье… Но по мнению господина Греви, это были мелкие сошки. Он задавался вопросом, хватит ли у правительства смелости разоблачить настоящих виновников. Элизабет, которую это дело не интересовало, была удивлена, услышав голос своего отца, обычно такого сдержанного, который с жаром вмешался в спор:
— Вы абсолютно правы, господин Греви! Наши парламентарии превратили республику в притон! Следовало бы гнать поганой метлой всю эту шваль!
— Да, мы живем в странную эпоху, — сказал толстый эльзасец. — По ту сторону Рейна Гитлер заставляет свой народ ходить строевым шагом, а что происходит здесь, у нас? Людей интересуют какие-то грязные похождения Виолетты Нозьер. Рассказывают, как Оскар Дёфрен — министр — был убит каким-то юнгой, который был якобы его партнером по удовольствиям. Обнаруживается, что некоторые государственные чиновники были связаны с ворами… Да! Куда идет Франция?
— К пропасти, к пропасти, мсье! — ответил Пьер.
Амелию беспокоило, что ее муж поддерживает пессимистические настроения клиентов, вместо того чтобы поддерживать в них желание как можно лучше провести свой отпуск. Так как он упорствовал в своем антикоммерческом поведении, она прошептала ему с милой улыбкой:
— Так ты идешь, Пьер? Наш стол уже накрыт.
И Амелия увела мужа в столовую, где они всегда обедали после всех пансионеров. Когда они ушли, мадам Лористон подошла к Элизабет и прошептала, краснея от смущения:
— Я хотела бы позвонить в Париж: Майо, 12–15.
В гостинице не было телефонной кабины. Единственный аппарат находился в кабинете администратора, в холле. Элизабет покрутила ручку, попросила номер и сказала:
— Придется подождать двадцать минут, мадам.
По выражению лица мадам Лористон можно было понять, что она приготовилась ждать вечность. Но звонок, раздавшийся через десять минут, заставил ее подскочить в полном напряжении.
— Не беспокойтесь, мадемуазель! — крикнула она Элизабет. — Это наверняка мне.
Она кинулась к телефону и приложила трубку к уху. Ее широкая радостная улыбка, появившаяся вначале, сразу погасла: на ее лице появилось выражение портнихи, держащей во рту булавки. Она положила трубку и сказала:
— Номер не отвечает.
Разговоры, стихшие, пока она держала телефонную трубку, снова стали громче. Мадам Лористон кивнула всем головой и поднялась в свою комнату, чтобы скрыть ото всех свое горе. Элизабет присоединилась к группе, в которой были сестры Легран.
— Ну и морду она скорчила! — сказала Сесиль. — Кому она звонила?
— Конечно, своему мужу, — ответила Элизабет.
— Да, — сказала мадемуазель Пьелевен. — Я немного поболтала с ней сегодня после обеда. Думаю, что она не очень счастлива в семейной жизни.
— Почему? — спросила Сесиль. — Он изменяет ей?
— Вам рано интересоваться такими вещами, дитя мое.
Сесиль прыснула от смеха, и Элизабет взглянула на нее с укором. Разве можно быть до такой степени веселой и беззаботной. И вдруг ей самой захотелось так же убежать ото всех, зарыться в своей постели под присмотром большой пихты. Но клиенты не торопились расходиться по номерам. А вежливость требовала того, чтобы Элизабет оставалась среди них до возвращения родителей.
Проснувшись, она была сильно удивлена тишиной, царившей вокруг. Холодный нос ткнулся ей в щеку, язычок лизнул подбородок — Фрикетта пришла за своей порцией ласки. Элизабет поиграла немного с собачкой, почесала ей брюшко и за ушками, нежно разгладила шерсть, закрывавшую ей глаза, затем вскочив с постели, побежала к окну и открыла ставни. Зеленые ветви пихты сгибались под тяжестью снежного покрова. Шел сильный снег. Не могло быть и речи о катании на лыжах сегодня утром. Элизабет вызвала звонком Леонтину, которая принесла ей завтрак на подносе. Фрикетта, как всегда, выпросила кусочек сахара и ушла грызть его на свою подушечку. Запах кофе с молоком распространился по комнате. Девушка откусывала от тоста, меланхолично глядя в окно на падающие хлопья снега. Так как она никуда не спешила, то уделила внимания больше, чем обычно, своему туалету. Затем она быстро написала поздравительные письма: пятнадцать строчек дедушке, пятнадцать строчек дядюшке Дени и Клементине.
В холле она увидела группу пансионеров, не знавших чем себя занять. Что делать в такое время? Одни читали, другие писали открытки или играли в бридж. Пьер и Антуан расчищали снег перед гостиницей. Сесиль и Глория подошли к Элизабет, стоявшей на крыльце, и предложили ей сходить в деревню, чтобы размяться.
— Антуан! — крикнула Элизабет, — на обратном пути мы заберем письма на почте!
— Спасибо, мадемуазель, — сказал он, выпрямившись. — Меня это очень устраивает, потому что здесь полно работы. Столько снега навалило за ночь, просто невозможно!
В это время Пьер продолжал сгребать снег, беря его на лопату большими блоками и отбрасывая далеко, справа от себя. Лицо его порозовело, он слегка задыхался, но был счастлив. Элизабет подошла к нему и поцеловала:
— Ты не очень устал, папочка?
— Да что ты? Я никогда не был в такой хорошей форме!
Снегоочиститель еще не успел разгрести дорогу на Глез. Девушки шли по девственно чистому снегу, проваливаясь в него при каждом шаге. Пушистые холодные бабочки летели им навстречу. Они смеялись, ослепленные этим снежным ласковым вихрем. С радостным лаем, высоко задирая лапы, за ними бежала Фрикетта. В деревне был базарный день. Перед церковью были натянуты холщовые навесы, защищавшие разложенные товары от снега. Грязновато-белые тенты контрастировали с белизной только что выпавшего снега. Хлопчатобумажные платья, жилеты, связанные из деревенской шерсти, пиджаки и брюки из бонневальского сукна, кастрюли, кофейники, обувь, белье — все эти товары лежали на морозном воздухе, а продавцы и покупатели пританцовывали на месте от холода и торговались на местном диалекте. Элизабет смотрела по сторонам, питая слабую надежду увидеть Кристиана. А Глории, думавшей о своем ежедневном письме, не терпелось зайти на почту и забрать письма. Огромный черный пес подошел к Фрикетте сзади и стал обнюхивать ее, но та с возмущением опустила обрубок своего хвоста и, сморщив нос, угрожающе зарычала. Пристыженный невежда удалился, и Фрикетта, обласканная девушками за хорошее поведение, зашла вместе с ними на почту.
В сером запыленном зале, обогреваемом рядом батарей, несколько человек стояли в очереди перед окошками. Пол был весь в лужицах от растаявшего снега, принесенного с улицы. На стене располагались ряды маленьких металлических дверец с отверстиями и пронумерованных — почтовые ящики. Своим ключом Элизабет открыла один из них, вынула оттуда пачку конвертов и рассортировала их, перекладывая из одной руки в другую:
— Господину Флеку, господину Жаку Греви, мадам Вуазен, господину Вуазену. А вот и вам, Глория!
Та схватила письмо, сразу распечатала и с жадностью принялась его читать. В пачке обнаружилось и письмо из Мадагаскара, адресованное сестрам Легран. Сесиль взвесила его на ладони и сказала:
— Шесть страниц с мамиными инструкциями и три строчки постскриптума от папы. Обычная норма. Вы позволите?
Она вскрыла конверт. Элизабет продолжила рассматривать конверты и остановилась, увидев почерк своего дяди Дени: «Господину и госпоже Мазалег. Гостиница «Две серны».
— О Господи, — воскликнула девушка.
Она, оказывается, забыла в комнате поздравительные письма. Пойти сейчас за ними? Рассердившись на саму себя, она с досадой вздернула подбородок и посмотрела на дверь. И вдруг ее сердце вздрогнуло. Недалеко от нее стоял мужчина и разговаривал через решетку с почтовым служащим. Это был Кристиан! Когда же он вошел? Она видела его со спины. На его крепких широких плечах красовался пуловер с высоким воротником стойкой из толстой серой шерсти. На этот раз он отказался от красного шейного платка. На голове у него была круглая вязаная шапочка. Не раздумывая, Элизабет быстро подошла к нему и дотронулась до его руки. Он повернул голову: солнце снова осветило землю.
— Вы! — воскликнул он. — Я ищу вас столько времени!
— Вы ищете меня? — проговорила она, делая над собой большое усилие, чтобы казаться спокойной и веселой.
— Ну да. На Рошебрюне, в деревне, повсюду! Я уже было подумал, что вы заболели. Я собрался пойти в «Две серны» справиться о вас.
То, что он говорил, казалось ей настолько неправдоподобным, что она задалась вопросом — уж не лгал ли он? Фрикетта подошла к хозяйке и, задрав мордочку, с недоверчивым видом слушала их разговор.
— Это ваша собачка? — спросил Кристиан.
— Да.
— Она очень забавна с этим синяком под глазом и перьями вместо бровей. Чем вы занимались с тех пор, как мы расстались?
— Ничем особенным… Каталась с друзьями на лыжах…
— На Рошебрюне?
— Да.
— Значит, мы разминулись. Вот досада!
Сварливая работница почты потеряла терпение:
— Ну так вы решились, мсье?
Кристиан протянул ей квитанцию на получение денег. Рядом с ним, на столике, лежало нераспечатанное письмо. Элизабет успела быстро прочесть адрес: «Господину Кристиану Вальтеру. Межев. До востребования». Теперь она знала его фамилию!
— Триста пятьдесят франков, — сказала служащая. — У вас при себе удостоверение личности?
Кристиан протянул свои документы, расписался, взял деньги, письмо и сказал, громко рассмеявшись:
— Теперь, когда я вас нашел, Элизабет, я вас больше не отпущу!
— Дело в том, что… мне надо вернуться сейчас же, — ответила она, указывая глазами на подруг.
Сесиль наблюдала за ней с улыбкой, а Глория, погрузившись в послание своего жениха, ничего не замечала вокруг.
— Вы, конечно же, вернетесь, — сказал Кристиан, — но после обеда выходите, и мы увидимся.
— Где?
— У меня.
— Вы с ума сошли! — сказала Элизабет шепотом.
— Напротив, никогда более я не был таким разумным. Мы же не можем разговаривать друг с другом на лыжне, на улице или на почте. А мне надо так много вам сказать! Я живу в двух шагах отсюда, за монастырем. Вы знаете маленькую мясную лавку на правой стороне?
— Да, — ответила она.
— Так вот, моя квартира — и какая квартира! — находится как раз над ней. Вы войдете во двор рядом с входом, взбежите по лестнице на второй этаж и увидите мое владение. Я живу в роскошной квартире, а в приготовлении мне нет равных!
Она знала, что не пойдет к нему, но это приглашение льстило ее самолюбию и возбуждало любопытство.
— Согласны?
— Нет, — ответила Элизабет, — я не смогу…
Он опять разразился громким смехом, отрицающим все и вся. Люди стали оборачиваться. Элизабет покраснела.
— Нет сможете, — сказал он твердо. — Я никуда не пойду сегодня после обеда и буду вас ждать.
Сложив губы в улыбку, он добавил:
— До скорого, Элизабет.
— Нет, не до скорого, — резко ответила она. — Вы не хотите встретиться завтра со мной около подвесной дороги?
Он отрицательно покачал головой и вышел. Какое-то время Элизабет чувствовала себя словно захлестнутая волной, оглушенная и ослепленная. Но тут новая волна ликования подняла ее на свой гребень. Теперь она была уверена в том, что Кристиан привязан к ней. Даже если она не придет к нему во второй половине дня, она теперь будет знать, где найти его.
Облегченно вздохнув, она подошла к сестрам Легран и сказала:
— Прошу извинить меня. Я задержала вас…
— Нисколько! — сказала Сесиль. — Глория еще не выучила письмо наизусть.
Глория только пожала плечами, не отрываясь от письма.
— Мужчина, с которым вы только что говорили, очень хорош! — продолжила Сесиль. — Кажется, я его уже видела на Рошебрюне.
— Да, — сказала Элизабет небрежно. — Это Кристиан Вальтер, один из моих приятелей.
— Во всяком случае, вы ему не безразличны!
— Да что вы!
— Да, да! Он прямо-таки пожирал вас глазами. Кстати, у него самого очень красивые глаза. И очень красивые зубы. Что же касается его шапочки, то я тоже хочу такую!
— Какая вы язва! — рассмеялась Элизабет.
— Нет, правда, ведь красивая была шапочка на этом господине, правда, Глория?
Но Глория не ответила, потому что ничего не видела.
— Я уверена, что если мы сейчас уйдем на цыпочках, она даже не заметит, что мы оставили ее одну, — прошептала Сесиль. — Вы идете, Элизабет?
Они вышли. Глория последовала за ними, продолжая на ходу читать письмо, словно кюре свой молитвенник. Фрикетта сбежала от них, скрывшись в маленьком переулочке, где ей надо было поприветствовать своих друзей. Пять минут спустя она догнала девушек около лавки аптекаря, где перед барометром собралась целая толпа. Сесиль вспомнила, что ей надо сделать кое-какие покупки: крем «Нивея», вата, тушь для ресниц. С продуманной небрежностью они вошли в магазин. Пробежав письмо в третий раз, Глория вдруг стала благоразумной:
— Поторопитесь! Люди ждут почту в гостинице!
Весело болтая, они возвращались в «Две Серны» под падающим прямо и бесшумно легким снегом. В холле Элизабет увидела мать и бросилась ей на шею:
— Элизабет! — воскликнула Амелия. — Ты задушишь меня! Что случилось?
— Ничего, мама. Ты видела этот снег? Это же чудо!
Жак с книгой в руке сидел около большого окна. Он приветствовал девушек сдержанным кивком головы. Мысли Элизабет были так далеки от него, что сначала она удивилась его поведению, затем вспомнила об их ссоре, как о давно прошедшем инциденте, не имеющем никакого значения. Находящиеся вокруг люди только и говорили о деле Ставицкого. Запах из кухни проникал в холл. Несколько клиентов поднялись и подошли к столу. Элизабет сидела перед тарелкой с двумя сардинами. Обед казался ей бесконечным. Она с трудом проглатывала пищу, казалось, что ее желудок сжался. После обеда мадам Лористон снова попросила заказать разговор с Майо. На этот раз ее попытка увенчалась успехом. Приложив трубку к щеке, с блестящими влюбленными глазами, она шептала:
— Это ты, Гастон?.. Да, здравствуй… Это я… Колетт… Я пыталась дозвониться тебе вчера вечером… А! Тебя не было дома, ты обедал в ресторане… Жози справляется с делами? Что она приготовила тебе на обед? Почему телячьи эскалопы? Я же сказала… Ну, ладно… Ты это любишь!.. Алло, не разъединяйте! Алло! Какая погода в Париже? У нас идет снег… Нет, я берегу себя… А ты?.. Я говорю: а ты?..
Сжавшись в своих кожаных креслах, клиенты молчали и делали вид, что не слушают разговор. Элизабет с нежностью наблюдала за мимикой этой женщины, которую волшебная нить связывала с далеко находящимся супругом, которого она слишком любила. Ее собственное счастье, казалось, усиливалось от счастья, которое она читала на лице другой женщины.
— У тебя много работы в конторе? Ах! Бедняжка!.. Если бы ты мог приехать ко мне!.. Это невозможно?.. Конечно! Алло, алло!.. Не разъединяйте!..
Она повторила три раза «не разъединяйте» тоном жертвы, умоляющей своего палача, затем положила трубку и задумчиво произнесла:
— Ну вот, разъединили.
Все разом вздохнули. За столами вновь послышались голоса. Леонтина подала кофе. Глория, Сесиль и мадемуазель Пьелевен вышли из столовой.
— Вы видели, Элизабет? — воскликнула Сесиль. — Снегопад прошел!
— Неужели? — сказала Элизабет.
— Да-да, посмотрите!
Они подошли к окну. Завеса тумана рассеялась. В воздухе не кружилось ни единой снежинки. В плотной белизне пейзажа темными пятнами выделялись лишь изгороди палисадников, торчащие ветви деревьев и редкие дымящиеся трубы.
— А не покататься ли нам? — предложила Сесиль.
— Что за мысль! — сказала мадемуазель Пьелевен. — Снег, вероятно, еще слишком сырой для катания. Будет лучше, если после обеда вы почитаете или напишете несколько писем.
— О нет, мадемуазель. Позвольте нам пойти туда! — попросила Сесиль. — У нас будет время почитать и написать в Париж. Мама велела нам как можно чаще бывать на свежем воздухе.
— У вас в голове только одни развлечения! — со вздохом сказала мадемуазель Пьелевен, положив на стол газету, открытую на странице с кроссвордами.
Шагая к подвесной дороге на Рошебрюн, Элизабет все время думала о приглашении Кристиана. Прийти к нему в квартиру казалось ей абсолютно нелепой затеей, и все-таки у нее пропала охота кататься на лыжах с Глорией и Сесиль. Дойдя до станции, она, однако, смирилась и встала с подругами в очередь перед окошечком кассы. Лыжники немного продвинулись, вместе с ними и Глория. Сесиль собиралась подойти к ней, но Элизабет удержала ее. Почему? Она и сама не знала. Люди, стоящие за ними, воспользовались этим и перешли вперед. Внезапно Элизабет приняла решение.
Она шепнула девушке на ухо:
— Послушайте меня, Сесиль! Мне надо побывать в деревне.
— Ах, да! — ответила та с лукавой улыбкой.
— Да. Поэтому я не смогу подняться с вами на Рошебрюн. Но я также не хочу возвращаться в гостиницу без вас. Мама не поймет…
Сесиль улыбнулась еще шире, и на щеках ее образовались ямочки.
— Я понимаю, — прошептала она. — У вас свидание с господином, у которого красивые зубы?
Элизабет посмотрела ей прямо в глаза и сказала:
— Да.
Такая откровенность удивила Сесиль. Из приятельницы она превратилась в доверенное лицо, в сообщницу. Ее взгляд стал серьезным.
— Как нам поступить? — спросила она.
— Нам надо будет где-нибудь встретиться в пять часов, — ответила Элизабет. — Ну, например, в кондитерской.
— Хорошо, — сказала Сесиль. — Можете на меня рассчитывать.
— Вы не очень сердитесь на меня?
— Конечно, нет. Это же так естественно.
— А Глория?
— Я разберусь с ней. Не беспокойтесь о таком пустяке.
— Благодарю вас, — сказала Элизабет. — Вы оказываете мне такую услугу!
Глория повернулась к ним и крикнула:
— Я беру билеты на всех?
— Нет, — возразила Сесиль. — Только на нас двоих. Элизабет не может пойти с нами. Я объясню тебе после.
И подтолкнув Элизабет за плечи, она добавила:
— Торопитесь!.. До скорого!
Они заговорщически улыбнулись друг другу. Элизабет ушла со станции, быстро надела лыжи и заскользила в сторону Межева по свежевыпавшему снегу. Все прошло нормально с сестрами Легран. Об остальном ей пока не хотелось думать. Ей так нравилось все неожиданное, что она предпочитала не лишать себя новизны своих радостей и огорчений, заранее представляя их себе. Может быть, это опыт катания с гор на лыжах научил ее видеть препятствие в тот самый момент, когда оно возникало перед ней? Как будто жизнь была всего лишь игрой, сравнимой с той, в которую она играла на заснеженных склонах. При всех обстоятельствах она рассчитывала на моментальное вдохновение, если придется выкручиваться из затруднительного положения или же получить дополнительное удовольствие.
Скорее к нему! Зажав палки под мышками, она катилась по извилистой дороге, покрытой пушистым снегом, едва выступающими бугорками. Внизу, вдали от домов, запряженный в шестнадцать лошадей, городской снегоочиститель расчищал участок дороги. Звенели колокольчики. Деревянный клип, врезаясь в белую массу, разбрасывал по обе стороны тяжелые вспененные комья. Через секунду эта картина исчезла. Склон становился все более пологим. Чтобы побыстрее проехать по деревенским улицам, Элизабет стала отталкиваться палками. Церковные часы показывали три. Ярмарочные торговцы складывали свои тенты. Элизабет пересекла площадь, свернула на маленькую улицу и остановилась, запыхавшись, перед лавочкой, покрашенной красной краской. За стеклами витрины на крючках висели мясные окорока. Справа от входа в мясную лавку Элизабет увидела дверь с молоточком.
Девушка сняла лыжи, прислонила их к стене у входа и, держа палки в руке, стала подниматься по узкой лестнице с деревянными ступеньками. Маленькая лестничная площадка. Низкая дверь. Она постучала в створку двери, и этот стук, казалось, раздался в ее сердце. У нее не хватило даже времени на то, чтобы пожалеть о своей смелости. Дверь открылась. Перед ней стоял Кристиан. На нем был шелковый халат, перетянутый в талии шнурком. Шея и грудь обнажены.
— О! Да это же Элизабет! — воскликнул он. — Я не ожидал вас так рано. Входите же. Поставьте палки вон там в углу. Я сейчас оденусь и буду в вашем распоряжении.
Она миновала коридорчик размером с платяной шкаф и вошла в квадратную, хорошо освещенную комнату, оклеенную желтыми в белую полоску обоями. Пузатая железная печурка на высоких ножках распространяла вокруг себя дружеское тепло. На ее крышке кипел чайник. Черная труба, сморщенная в изгибе и подвешенная на проволоке, выходила на улицу через отверстие в углу потолка.
— Садитесь, — пригласил Кристиан, сделав элегантный жест в сторону низкого широкого кресла, покрытого желтой тканью.
Сам он удалился в пристройку к комнате, где находился туалет, и задернул занавеску. Элизабет продолжила осмотр помещения. Воздух был пропитан запахом табака. Широкий и низкий диван накрыт покрывалом из шкурок сурка. На письменном столе лежали книги, газеты, папки. Полки этажерки были забиты книгами до отказа. Два плетеных деревянных стула стояли вокруг великолепного круглого стола из красного дерева с мраморной столешницей. Элизабет заметила старинный кованый сундук, около которого был постелен потертый коврик, несколько эстампов на стенах. Она настолько была заинтригована этой чисто мужской обстановкой, что любопытство притупило ее страх. Наконец-то она узнает, что он из себя представляет! Даже если он и был скуп на откровения, эта мебель, эти безделушки говорили сами за него. Она уже подводила итог своим первым наблюдениям: «Живет он один. Курит. Любит читать». Взлетела занавеска. Кристиан появился в обтягивающем грудь черном пуловере с закатанными до локтя рукавами, в лыжных брюках и — мягких туфлях.
— Я так рад видеть вас у себя! — сказал он, сжав руки девушки.
Она была готова прижаться к его груди, но, взяв себя в руки, прошептала:
— Я забежала ненадолго. Мне надо будет уйти через четверть часа. Кристиан отпустил ее руки и сказал с улыбкой:
— Я не стану вас задерживать. Согласны? Через четверть часа?
— Да, — пробормотала она с сожалением.
— Вот мои часы.
— Он взял настольные часы в сине-зеленом кожаном футляре и поставил их на круглый стол так, чтобы был виден циферблат.
— У вас очень мило! — сказала она.
— Да, но не совсем — я живу в центре деревни, и мне это не нравится. Пару месяцев назад я заприметил для себя кое-что другое, отдельная комната в доме на большой ферме, расположенной недалеко от дороги, ведущей в Лади. Кругом земля, снег. Если я уговорю хозяев сдать мне ее, я буду самым счастливым человеком на свете!
— А они не соглашаются?
— Пока еще нет! Знаете, они, эти крестьяне, такие упрямые. Вы курите?
Он протянул пачку сигарет. Его рука была загорелой, жилистой, слегка покрытой волосами.
— Нет, спасибо, — ответила Элизабет.
Она подумала, что Кристиан будет настаивать, но он, прикурив сигарету, выпустил дым через ноздри, поднялся и направился в коридор. Там стоял небольшой шкаф из светлого дерева с зарешеченными дверцами, служивший ему для провизии. Он достал оттуда три яйца, горшочек сливочного масла и большой кусок ветчины.
— Что вы собираетесь делать? — поинтересовалась Элизабет, когда он переносил эти продукты в комнату.
— Вы не голодны?
Она рассмеялась:
— Голодна? Да я только что из-за стола!
— А я еще не завтракал. Что за нелепая затея, принимать пищу в строго определенное время, как по предписанию врача! Я, например, ем, когда мне захочется. Раз вам мое меню не нравится, то вам придется довольствоваться видом жующего мужчины.
— Я вам могу помочь приготовить!
— Нет — нет! Сидите: вы так сногсшибательно выглядите в этом кресле!
Он накрыл на стол с мраморной столешницей, отрезал два ломтика ветчины, бросил кусочек масла на сковородку. Эти приготовления забавляли Элизабет. С иронией и умилением смотрела она на этого мужчину, занятого хозяйственными делами. Чем меньше он обращал на нее внимания, тем легче ей было наблюдать за ним. Она незаметно следила за движениями его рук, разглядывала форму его затылка. Он ворошил дрова в печке, отодвинул кружок, поставил сковородку на огонь и положил два ломтика ветчины на растопленное масло, которое сразу же зашипело. Из двух ловко разбитых яиц в центр сковородки вытекли белки и желток. В довершение своего священнодействия сверху он посыпал соль и перец. По комнате поплыл крепкий запах крестьянской пищи.
— Я покупаю ветчину, яйца и масло на ферме, — сказал Кристиан.
— А кто же убирает в вашей комнате?
— Одна милая старушка, правда, немного глуховатая. Она приходит каждое утро.
Когда яичница с ветчиной была готова, он переложил ее со сковороды на тарелку, сел за стол и принялся есть.
— Вкусно? — спросила Элизабет.
— Восхитительно! — ответил он с набитым ртом.
Челюсти его двигались. Он наслаждался пищей не спеша, обстоятельно. Затем налил себе стакан вина. Когда он пил, его адамово яблоко поднималось и опускалось, словно маленький зверек. Элизабет прошептала:
— Кто вы, Кристиан?
— В самом деле, — ответил Кристиан, поставив стакан на стол. — Вы даже не знаете моей фамилии. Меня зовут Кристиан Вальтер.
— Вы француз?
— Конечно.
— А мне показалось, что вы немец.
— Почему?
— Потому, что я слышала, как вы говорили по-немецки в «Мовэ Па».
— Это ни о чем не говорит. Моя семья родом из Эльзаса. Точнее — семья моего отца. А мать была австрийкой. Детство я провел в Австрии, в Тироле. Когда мать умерла, отец вернулся вместе со мной во Францию и снова женился. Ему хотелось, чтобы я, как и он, стал архитектором. Но учеба показалась мне слишком утомительной. Я достаточно люблю жизнь, чтобы жертвовать ею ради работы. Как только представилась возможность, я переехал в Межев. Это единственное место, где я действительно чувствую себя великолепно: солнце, снег, деревенская тишина. Знали бы вы эту деревню до наплыва туристов! Вообразите себе несколько домов вокруг колокольни, белые девственные черные склоны, стадо прирученных оленей…
— Но чем вы занимаетесь в Межеве? — спросила Элизабет.
— Я преподаватель немецкого языка в частном деревенском колледже. У меня несколько уроков утром. Это позволяет немного заработать.
— Вы преподаватель? — сказала Элизабет. — Как странно!
— Почему?
— Не знаю…
Она подумала о своем дяде Жюльене, преподавателе в Жейзелу, таком важном, с белым воротничком, куском мела в руке, тонкими усиками, напоминающими черту, проведенную под словом, имеющим важное значение.
— Вы совсем не похожи на преподавателя, — продолжила она.
— Я им стал случайно, — сказал он. — Но мне это нравится. Некоторые из моих учеников очень привязчивы. И я изучаю их характеры. Слежу за их развитием.
— Вы говорите, как старик.
— А я не так уж и молод.
— Сколько же вам лет?
— Двадцать восемь.
Она не ошиблась: это был действительно опытный мужчина.
Он помакал кусочком хлеба и желток и поднес его ко рту. Кристиан ел с таким аппетитом, что Элизабет вдруг почувствовала, как ее рот наполняется слюной и засосало под ложечкой. В гостинице, говоря по правде, она ничего не ела.
— Глядя на вас, я тоже захотела есть, — сказала она, рассмеявшись.
— Вот и хорошо! — воскликнул он. — Угощайтесь. Осталось еще одно яйцо. Я отрежу вам ломтик ветчины…
Она поджарила яичницу и съела ее прямо со сковородки. Никогда еще она не пробовала такой вкусной пищи. Кристиан отодвинул тарелку и закурил, глядя на нее из-под полуприкрытых век.
— А вы, — спросил он наконец, — кто вы на самом деле, Элизабет? Чистокровная савойка?
— Нет, — ответила она.
— Тогда парижанка?
— Можно сказать и так. Большую часть моего детства я прожила в Париже.
— А ваши родители?
— Они из Коррезы. Там еще живет мой дедушка.
— Вы не жалеете о том, что уехали из Парижа?
— Ничуть! Да и жили-то мы там между сезонами.
— Почему ваши родители переехали в Межев?
— Из-за папиного здоровья.
— Ваш отец болен?
— Он был ранен в голову в 1916 году.
— А какая у вас мама? Такая же красивая, как и вы?
Глаза Элизабет заблестели:
— Что вы! Мама намного красивее меня. Она просто красавица. Если бы вы ее видели!
— Я очень надеюсь, что увижу ее, — сказал Кристиан с легкой улыбкой.
— Конечно, она уже не так молода.
— Сколько ей лет?
— Почти сорок.
— Это прекрасный возраст для женской красоты.
— Вы так считаете?
— Ну да, — сказал он. — Она расцветает перед увяданием.
Он сложил пальцы венчиком. Элизабет прошлась по сковородке кусочком хлеба и вздохнула:
— Может быть, я этого не замечаю…
— Значит, в детстве вы жили в Париже, — продолжил он. — Какая жалость! И чем же занимались ваши родители?
— Какой вы, однако, любопытный!
— Да, я очень любопытный, — подтвердил он, окинув ее пронизывающим взглядом.
— У них было одно торговое заведение.
— Это очень неопределенно. Какое?
— Кафе на бульваре Рошешуар.
— А! Позвольте я представлю себе обстановку. Кафе, до блеска начищенная стойка, лампы, шум улицы, клиенты, которые входят и выходят, любители игры в белот[4], сидящие в уголке, и вы, маленькая в фартучке, затерянная среди взрослых, все видящая, все слышащая, правильно?
— Абсолютно точно.
— У вас были подружки?
— Да, но только в школе. Я почти всегда была с няней. Позже, когда меня отправили в пансион…
— Вас отправили в пансион? В каком возрасте? Куда?
Он с такой настойчивостью задавал вопросы, что она воскликнула:
— Не стану же я рассказывать вам всю мою жизнь!
— Наоборот. Это необходимо. Всю вашу жизнь маленькой девочки, — сказал он.
— А когда, по-вашему, заканчивается моя жизнь маленькой девочки?
— Она еще не закончена, Элизабет. Итак, пансион…
— Он находился в Сент-Коломбе, в департаменте Лот, — сказала она. — Директриса была необыкновенная женщина!
— Я представляю ее себе. Старая уродина, сухопарая и злая…
— Вовсе нет, мадемуазель Керон была красивой, несколько бледной, с тонкой талией. Она всегда была одета в черное. Она была очень набожна…
— А вы, Элизабет, вы очень набожны?
— Я была такой в десять-одиннадцать лет… Теперь нет… Ну, я не думаю… Я больше не хожу в церковь… Но в Сент-Коломбе мы ходили в часовню три-четыре раза в день. Это было так далеко! Ну вот теперь вы знаете все.
Он сел на диван напротив нее и сказал:
— Нет, я не знаю всего, Элизабет. Продолжайте.
Она никогда бы не поверила, что кто-нибудь заинтересуется ее скудными воспоминаниями о детстве. Поначалу вопросы Кристиана забавляли ее, но потом даже взволновали. Воспоминания, нахлынувшие на нее, приобретали новую окраску, потому что ему хотелось слушать их.
— Что я могу сказать вам еще? — прошептала Элизабет. — После пансиона в Сент-Коломбе родители отправили меня к своим кузенам, работающим учителями в Коррезе. Затем в пансион в Кламару.
— Какой вы были девочкой? — спросил он.
— Думаю, очень ленивой в учебе, очень недисциплинированной, своенравной. Грустно маленькой девочке жить отдельно от своих родителей. Но если они не могли меня держать при себе из-за этого кафе.
— А вы были счастливы, учась в школе в Коррезе?
— Да. Я чувствовала там себя хорошо.
Поощряемая им, она рассказала ему о кузине Женевьеве, о дяде Жюльене, говорившем о грамматике и арифметике даже во время еды, о тете Терезе, маленькой женщине, трепетавшей от восхищения перед своим мужем, такой смешной в ночном хлопчатобумажном чепчике, о ее приступах астмы, о ее пирогах и о ее веселой снисходительности, о ребятах из школы, о Мартенс Байссе, рыжем мальчике, который украл коллекцию минералов из застекленного шкафа в классе. Щеки Элизабет горели от возбуждения, а Кристиан смотрел на нее, слушал с очаровательным вниманием, словно она рассказывала о сотворении мира. Синеватые сумерки окутали комнату. Элизабет посмотрела на часы, циферблат которых был едва различим:
— Без десяти пять! Мне надо идти…
Он встал одновременно с ней и сказал:
— Нет, побудьте еще немного, Элизабет.
— Это невозможно, Кристиан. Невозможно!
Она повторяла это слово, и зрачки ее глаз расширялись, а в груди бешено колотилось сердце. Все ее поле зрения было заполнено лицом Кристиана. Призыв невероятной нежности исходил от этого человека с зелеными глазами, стоявшего молча и неподвижно. Вдруг она бросилась в его объятия и простонала, словно избавившись от какой-то тяжести.
— Я люблю вас, Кристиан!
Их губы встретились, и Элизабет закрыла глаза. Руки Кристиана ласкали плечи, бедра девушки, поворачивали ее слегка и касались ее груди. Элизабет чувствовала пробегающие от живота к голове темные волны. Наконец она оторвалась от него и, задыхаясь, прошептала:
— Позвольте мне уйти, Кристиан!
Он нежно поцеловал ее в лоб и тихо спросил:
— Вы придете завтра?
— Куда? Сюда?
— Конечно.
Готовая уступить, она сжалась, словно увидев ловушку:
— Нет, Кристиан… Я не смогу…
Зубы Кристиана заблестели на его загорелом лице. В тот момент, когда Элизабет этого менее всего ожидала, он рассмеялся. Она вздрогнула, нервы ее напряглись.
— Вы не сможете? — спросил он. — Тогда не будем больше говорить об этом!
Удивившись, она отступила. Он заметил ее волнение и продолжал более мягким тоном:
— Встретимся завтра у канатной дороги на Рошебрюн, в три часа. Покатаемся на лыжах вместе. В этом-то вы не можете отказать мне, Элизабет?
— А если я буду не одна?
— А вы устройте так, чтобы оторваться от ваших друзей.
— Хорошо, — сказала девушка.
Он взял ее руки, осмотрел их, словно это были драгоценные предметы, поцеловал их и проводил ее, полную восхищения, до самой двери.
На улице темнота и сильный мороз отрезвили ее. На небе сверкали звезды, снег на крышах казался голубым и золотистым перед освещенными окнами домов. Элизабет пересекла деревню, неся лыжи на плечах. Окна кондитерской сковало морозным узором. Было невозможно увидеть, что происходит внутри. Девушка встряхнула волосами, приставила лыжи к стене и прямо из ледяной мглы шагнула в тепло, наполненное запахами миндального крема, шумом разговоров и звоном ложечек. Сесиль сидела одна за круглым столиком.
— Вы давно меня ждете? — спросила Элизабет.
— Нет, мы только что вошли, — сказала Сесиль.
И добавила с заговорщической улыбкой:
— Мы тоже немного побегали.
Рядом с ней на столе валялись газеты и журналы.
— А где Глория? — спросила Элизабет.
— Она наводит красоту в туалете. Сегодня на горе было так здорово, и мы пожалели, что вас не было с нами.
Царственной походкой из туалета вышла Глория. Она села, подозвала официантку и заказала три чашки чая с лимоном.
— Нам надо торопиться, — сказала Элизабет. — Иначе мама начнет беспокоиться.
— Мадемуазель Пьелевен тоже будет беспокоиться, — сказала Глория с озабоченным видом.
— Сейчас мы им позвоним. Мне так хорошо здесь, — вздохнула Сесиль.
— Во всяком случае, тебе надо пойти причесаться. Если бы ты сейчас видела себя!
Не слушая сестру, Сесиль дернула Элизабет за рукав и прошептала:
— Осторожно оглянитесь!
— А кто там?
— Этот серьезный парень, который недавно приехал с матерью! Мадемуазель Пьелевен сказала мне, что его зовут Патрис Монастье.
— Я знаю, — ответила Элизабет.
— Да, но вы не знаете, что он пианист.
— Неужели?
— Очень талантливый пианист. Конечно, еще не знаменитый, но он уже давал концерты. Мадемуазель Пьелевен уверяет, что он приехал в Межев, чтобы отдохнуть после болезни. У него было что-то легочное… Я нахожу, что он просто великолепен!
Элизабет повернула голову и за соседним столиком увидела бледного брюнета с лихорадочным блеском глаз и слегка оттопыренными ушами. Его мать, худощавая женщина маленького роста, с обесцвеченными волосами и накрашенным ртом, говорила с ним вполголоса, надавливая вилкой на слоеное пирожное с сахарной пудрой. Заметив Элизабет, оба вежливо улыбнулись ей. Она ответила им улыбкой и сказала шепотом сестрам:
— Не понимаю, что вы нашли в нем великолепного?
— Я тоже, — сказала Глория.
— Значит, вы плохо рассмотрели его, — сказала Сесиль. — У него глаза… горят как угли! А его лоб. Вот это лоб! Большой, открытый.
— Настолько открытый, что скоро у него не останется волос, — сказала Глория.
— Кто бы говорил! — воскликнула Сесиль. — Я думаю, что через три года у твоего жениха тоже будет лысина!
Глория покраснела, задетая за живое, и проговорила:
— Прошу тебя, Сесиль. Не станешь же ты сравнивать Паскаля с этим несчастным!
Элизабет никак не могла заставить себя заинтересоваться этим разговором. Счастье переполняло ее. Она оживляла в памяти встречу с Кристианом, представляла, как он сидит один в своей комнате, спрашивала себя, что он думает о ней после ее ухода. В своей задумчивости Элизабет не заметила официантку, подошедшую с подносом, на котором стояли чашки. Сесиль вскочила и сказала:
— Я пойду за пирожными.
— Мне так хотелось бы познакомиться с вашим женихом, Глория! — сказала Элизабет, делая некоторое усилие, чтобы показаться искренней. — Может быть, мы увидим его когда-нибудь в Межеве?
— Да. Он очень надеется, что сможет провести с нами сорок восемь часов в феврале месяце. Но в каждом письме он говорит, что увольнительную ему дадут, вероятно, позже. Вы не находите, что эта военная служба какая-то глупость?
Сесиль вернулась с кусочками разных тортов и ромовыми бабами на тарелке.
— Ромовые бабы для вас, Элизабет, — сказала она. — Я знаю, что вы их любите.
Элизабет смотрела как завороженная на два маленьких пирожных, пропитанных сиропом, сверху которых лежали засахаренные вишни. Перед ее мысленным взором все еще стояла скворчащая маслом яичница, желтая с белым на черном фоне сковородки. Элизабет благодарно улыбнулась и ответила:
— Спасибо. Я не голодна.
Элизабет сбежала по лестнице в лыжных ботинках, чуть не упав из-за Фрикетты, путающейся у нее под ногами, быстрым шагом направилась в холл и, увидев своих родителей в комнате администратора, спросила:
— Сесиль и Глория уже ушли?
— Да, — ответила Амелия, — вместе со всеми Греви. Они подождали тебя, а потом ушли, сказав, что ты найдешь их на Рошебрюне.
Именно этого ей и было надо.
— Какая досада! — сказала она, притворно вздыхая. — Теперь мне надо поспешить, чтобы встретиться с ними там.
— Почему же ты опоздала?
— Мне надо бы пришить пуговицы к лыжным брюкам.
— Раз уж так поздно, ты не пойдешь кататься после обеда, — сказал Пьер. — Можно подумать, что ты без лыж просто не можешь жить.
— А что ей делать в гостинице? — сказала Амелия. — Я предпочитаю, чтобы она была с клиентами на горе.
— Ой! уже без двадцати три, — воскликнула Элизабет. — У кабины теперь соберется целая толпа. Пока, папа! Пока, мама!
Она поцеловала обоих и, забежав за лыжами в кладовку Антуана, направилась с легким сердцем к станции канатной дороги.
Переполненная кабина поднималась на гору, и Элизабет повторяла про себя как заклинание: «Хоть бы он пришел на встречу, как обещал мне вчера! Лишь бы Сесиль, Глория и Греви уже начали спуск!» Когда она добралась наконец до вершины, первое лицо, которое она увидела, было лицо Кристиана.
— Я опоздала, — проговорила она виновато. — Но мне надо было кое-что предпринять, чтобы прийти одной.
— Да, — ответил он. — Я видел ваших друзей, они только что приехали.
— Они ушли?
— Десять минут тому назад.
— Уф! — сказала девушка. — Теперь я могу быть спокойной. Снегу для них достаточно.
— Вы знаете, о чем я думаю, Элизабет? — продолжил он. — Вместо того чтобы катиться вниз по лыжне, лучше пойдем на Па де Сион и спустимся до До де Шевр[5].
— Отличная идея, — сказала Элизабет. — Но чтобы подняться, нужны чехлы из тюленьих шкур, а я их не взяла.
— Я все предусмотрел, — сказал он. — Дайте-ка мне ваши лыжи.
— У вас есть чехлы для меня?
— Нет, и мои вам будут слишком велики. Но я взял с собой пару веревок.
Он взял лыжи Элизабет, надел на них веревочную сетку и закрепил чехлы из тюленьих шкур на своих лыжах.
— Вот и все. А теперь в путь, Элизабет!
Они проехали мимо швейцарского домика Шварца, засыпанного снегом. В нем было полно народа, судя по числу лыжных пар, воткнутых прямо в снег перед дверью. Короткий спуск, затем небольшой подъем. Веревочные сетки, закрепленные на задней части лыж, не давали им соскальзывать вниз. Это устройство ей мешало, поэтому Элизабет поднималась прерывистым шагом вслед за Кристианом, который легко скользил на своих тюленьих шкурах. Его широкая черная спина маячила перед ней. Зимнее солнце обжигало лицо. Справа и слева из снега торчали маленькие пихты. Они походили друг на друга как овцы из одного стада. Элизабет радостно улыбалась. Было какое-то чудесное согласие между ритмом ее шагов, девственной красотой пейзажа и любовью к Кристиану. Он не оборачивался, не заговаривал с ней, потому что, без сомнения, тоже радостно переживал эти минуты вдвоем, вдали от людей. Склон становился все круче и круче. В голове Элизабет звучал марш: раз-два, раз-два… Под ногами сияло царство белых кристаллов. Ей стало так жарко, что когда они добрались до вершины Альпетт, она сняла свою курточку и обвязала ее вокруг бедер рукавами. Тут же горный воздух обдал ее ледяным холодом. Остановившись справа, Кристиан смотрел на нее странным взглядом. Снег заставлял его глаза отсвечивать рудным.
За горой Альпетт начинался легкий спуск, ведущий к Па де Сион. Они сняли лыжи, освободили их от ставших ненужными веревок и чехлов. Кристиан обернул их вокруг бедер. Его нога погружалась в снег почти по самые икры. Он зажег сигарету, сделал несколько затяжек и бросил ее. Глядя в сторону горизонта, он впитывал в себя пространство глазами, ртом, ноздрями.
— Как красиво! — прошептал он. — Снег все сравнял, все очистил. Мир начинается с нуля. И вы здесь со мной, Элизабет, вы видите все это.
Она прижалась к нему, и он поцеловал ее. Крепко обнявшись, они стояли, покачиваясь в глубоком снегу, не отрывая губ. Наконец Кристиан выпрямился: желание придавало злое выражение его лицу. Он крепко сжал руками плечи девушки. Потом слегка встряхнул ее, чтобы возвратиться с неба на землю, и проговорил сквозь зубы:
— Ты действительно любишь меня, Элизабет?
— Да, Кристиан, — ответила она шепотом.
— Тогда что же мы здесь делаем? Идем ко мне. Немедленно!
Обращение к ней на «ты» очаровало ее. Сегодня все ее существо было готово к тому, в чем она отказала себе накануне. Она кивнула головой, соглашаясь. Они надели лыжи. Кристиан стал спускаться первым. Элизабет устремилась за ним следом. Никогда еще она не чувствовала себя такой легкой на спуске. Скорость скольжения увеличивалась, что абсолютно не пугало ее. Белые бугорки быстро раздвигались, давая ей дорогу, пихты в страхе расступались по сторонам. Перед собой она видела только скользящий черный силуэт; он делал виражи, исчезая в облаке снежной пыли. Элизабет пыталась представить себе, что ее ждало внизу, в его комнате, но в голове у нее была пустота, словно в тишине, внезапно наступившей после пушечного выстрела. Следы ее лыж пересекались с двойной линией, прочерченной Кристианом. Впереди виднелась деревня Тур.
Элизабет догнала Кристиана перед первыми фермами. Снег был чистым только на крышах: из труб не шел дым, маленькие окна смотрели недоверчиво, двери были низкими. Домишки стояли, сжавшись от мороза, между сложенными дровами и кучами навоза. Вокруг этих обитаемых островков исхоженный снег был грязным от пепла и мусора. Какая-то собака беспрерывно и сильно лаяла, виляя хвостом. Коровы мычали в стойлах. После деревни дорога шла без наклона. Им надо было пересечь ручеек с темной водой, протекающий между двумя белоснежными холмами. Кристиан шел рядом с Элизабет, Она исподтишка наблюдала за ним, и серьезное выражение его лица усиливало ее беспокойство. Наконец они подошли к пологому спуску, ведущему в Межев.
Этот последний отрезок пути Элизабет прошла в абсолютной прострации, пока не заметила витрину мясной лавки. Они сняли лыжи и поднялись по лестнице. Ключ повернулся в замке. Из всего рухнувшего мира с его горами, снегами, домами оставалась только комната с желтыми в белую полоску обоями. Дверь закрылась от удара ногой.
Она лежала на диване. Стоя перед ней на коленях, он целовал ее веки, щеки, подбородок. Но она чуть вздрагивала от прикосновения его губ. Она еще не была готова. Его лицо было холодным от мороза. Он отошел от нее и зажег спичку. Запах дыма заполнил комнату. Лежа на спине, Элизабет поглаживала ослабевшей рукой широкое меховое покрывало. Приятное тепло распространилось по всему телу. Она чувствовала, как согреваются ее ноги, живот, щеки. Вдруг перед ее глазами возникло огромное лицо. Со всей решимостью она приблизилась к нему. Элизабет обняла Кристиана за шею, крепко прижалась к его груди и тихонько потерлась об нее головой, чтобы острее почувствовать удовольствие от этого объятия. Поцеловав, Кристиан стал ее раздевать. Элизабет не сопротивлялась, она лежала, сдерживая дыхание и ощущая учащенное сердцебиение в своей груди. Расшнурованные ботинки с грохотом упали на пол. Он расстегнул на ней кофточку, обнажив пугливые груди, соски которых он принялся нежно и с благоговением целовать. Элизабет вздрогнула и сжала губы. Острое, почти необъяснимое удовольствие распространилось по обоим холмикам нежной плоти, которые начали распускаться с молчаливой требовательностью. Она слабо запротестовала, когда его пальцы вцепились в ремень ее брюк, чтобы расстегнуть их и спустить до бедер. Но в то же время она сжала ягодицы так, чтобы Кристиану легче было это сделать. Теплый воздух обласкал ее бедра. Наконец она осознала себя абсолютно голой и что на нее впервые смотрел мужчина. Он покрывал ее тело бархатными поцелуями. И ей не было стыдно. Ей так хотелось, чтобы Кристиан еще раз обратился к ней на «ты». Но он молчал, глядя на нее и лаская. Затем он накрыл ее меховым покрывалом.
— Отдохни и согрейся, девочка моя, — сказал он наконец хриплым голосом. — Я сейчас вернусь.
Кристиан вошел в пристройку и задернул за собой занавеску. Элизабет услышала, как он раздевается.
Часы на церкви показывали двадцать минут седьмого. Ночная тьма легла на заснеженные крыши домов. Все окна в Межеве были освещены. Элизабет надела лыжи, чтобы поскорее добраться до гостиницы. Она скользила длинными шагами, с силой отталкиваясь палками. Морозный воздух проникал в ее легкие. Девушка слегка задыхалась от быстрого бега. Ее родители, наверное, сошли с ума от беспокойства. Они уже, конечно же, спросили у Греви, у сестер Легран и у всех лыжников в гостинице, не видели ли те ее на горе. А так как никто не мог им что-нибудь сказать о ней, родители наверняка вообразили себе, что с ней что-то случилось, например, она лежит раненая в снегу, совсем одна. Что скажет она им в свое оправдание за столь позднее возвращение? Она лихорадочно искала хоть какую-нибудь причину и не находила ее. Тем лучше! Когда она предстанет перед матерью, то положится на свое вдохновение, чтобы дать ответы на все ее вопросы. Навстречу ей попадались люди в шапках, натянутых на самые уши, уткнувшиеся носами в шарфы. Кто-то поздоровался с ней. Это был Куртуаз, бывший хозяин Фрикетты.
— Добрый вечер, мадемуазель! Как здоровье?
Проехали сани, весело звеня колокольчиками. Элизабет поднялась по небольшому склону и, сильно запыхавшись, остановилась. Минутой раньше, минутой позже, что это меняет? Ничто не шло в сравнение с событием, которое перевернуло всю ее жизнь. Ей достаточно было вспомнить о мужском теле, ощущении его тяжести, о его движениях, чтобы снова почувствовать всей своей плотью слабый отголосок боли и наслаждения, которые она испытала. Вся ее кожа под одеждой еще трепетала от томления, от воспоминания о его ласках. Все ее тело было покрыто его поцелуями. С каким победным и нежным видом смотрел на нее Кристиан, овладев ею впервые! Она часто пыталась представить себе, что же это такое — наслаждение от любви, но то, что она когда-то воображала себе, не имело ничего общего с тем открытием, которое она сделала для себя сегодня. Это грубое и в то же время такое нежное обладание ею, эта сладостная слабость на вершине блаженства! А те слова, которые он шептал ей в темноте, не разжимая объятий. А его тело, этот запах счастливого животного! Закрыв глаза, Элизабет широко раздувала ноздри, чтобы втянуть в себя запах его комнаты, разобранной постели. Но в ее грудь проникал только ночной холод. Надо было продолжать путь. Она снова оттолкнулась палками. Изо рта, клубясь, валил пар. На спуске она увеличила скорость. На ухабистой колее кончики ее лыж задрожали. Это была дорога на Глез. После большого поворота — гостиница. Сердце Элизабет сжалось от беспокойства. Освещение в заснеженном доме было тревожным. Каждое окно смотрело на нее с упреком. Родители Элизабет ждали ее, глядя в окно вместе со всеми клиентами. Она оставила лыжи у ворот и пошла навстречу буре с поднятой головой.
В холле стояла необычная тишина. Там не было ни Греви, ни сестер Легран. Люди, наслаждаясь теплом и покоем, читали газеты или играли в бридж в ожидании ужина. Когда девушка вошла, несколько человек оторвались от газет и повернули головы в ее сторону, однако она не увидела в их глазах никакого удивления. Улыбаясь, она медленно перевела взгляд на кабинет администратора: никого. Амелия и Пьер были наверняка заняты делами в буфетной. Путь был свободен. Откуда-то появилась Фрикетта и радостно подбежала к хозяйке. Она вся извивалась, прижав к полу передние лапки и задрав хвост.
— Да, да, ты у нас красавица! — прошептала Элизабет, лаская собаку.
Фрикетта побежала за ней, а Элизабет быстро пересекла холл и стала подниматься по лестнице вопреки своей привычке — на цыпочках. Ей не терпелось взглянуть на себя в зеркало. Она, конечно, уже видела себя в зеркале у Кристиана, когда одевалась, но ей казалось, что только собственное ее зеркало могло дать точное отражение. Девушка вошла в свою комнату, зажгла лампу и увидела в зеркале над раковиной свое отражение. Нет, она не изменилась! Во всяком случае, этого не было заметно с первого взгляда. И все-таки, этот блеск черных глаз, эта тень под глазами, эти губы, покрасневшие от поцелуев! Она вгляделась в себя внимательнее и решила, что женщиной она стала намного красивее. Пихта наблюдала в окно за всеми ее движениями. Элизабет повернулась к ней спиной, чтобы ополоснуть лицо и причесаться. Ощущение собственной красоты придавало ей уверенность в предстоящей встрече с матерью и отцом. Никакие упреки не смогут разрушить ее счастья. Ей даже хотелось, чтобы разразилась буря, после которой она сможет уединиться и думать только о Кристиане.
— Ты идешь, Фрикетта?
Бросив в зеркало последний взгляд, Элизабет вышла из комнаты и спустилась по лестнице с очень естественным видом. Когда она достигла первого этажа, из кухни быстро вышла ее мать. Лицо Амелии было бледным и страдальчески сморщенным, с двумя красноватыми пятнами на скулах, что являлось признаком большого недовольства, «Ну, началось!» — подумала Элизабет. Мысленно она уже приготовилась к отпору, ожидая удара.
— Пришла! — воскликнула Амелия. — Очень кстати. Я просто вне себя. Какой страшный человек! Какой мерзавец! Грязный тип!
— О ком ты говоришь, мама? — равнодушно спросила Элизабет.
— О шеф-поваре, о ком же еще! — с негодованием воскликнула Амелия.
Элизабет почувствовала внезапный прилив облегчения, но еще не осмеливалась радоваться.
— А что случилось, — тихо спросила она.
— Видишь ли, он пошел прогуляться в деревню. А в пять часов вернулся мертвецки пьяным. Стал кричать, размахивать ножом. Ну, отец-то дал ему отпор.
Теперь Элизабет поняла, что спасена. Весь гнев ее матери был направлен против шеф-повара! Амелия даже и не заметила, что ее дочь вернулась так поздно.
— И что вы сделали, мама? — спросила Элизабет.
— А что же нам оставалось делать? Мы его немедленно уволили! Но этот тип не хотел уходить. Нам пришлось пригрозить ему, что мы вызовем жандармов. Только после этого он убрался!
— Так его здесь нет?
— К счастью! Мы заплатили ему за работу, и он покинул гостиницу час тому назад. Но он увел с собой и своего помощника. Тоже веселенький тип! Они составляли отличную парочку! Но я предпочитаю их больше здесь не видеть. А теперь, в разгар сезона у нас нет никого на кухне! Ты представляешь?
— А клиенты слышали скандал?
— Нет, — ответила Амелия. — Благодарю небо, что все произошло в буфетной. Иначе это была бы катастрофа! Мы объяснили клиентам, что повар внезапно заболел и решил пойти домой подлечиться. О Боже! При одном только воспоминании об этом скандале кровь приливает к голове. Если бы ты видела отца перед этим взбесившимся наглецом! Они говорили друг с другом на настоящем казарменном языке, иначе не скажешь.
— Как это ужасно! — сказала Элизабет и сжала руки, чтобы успокоить сердце, готовое вот-вот выпрыгнуть из груди от радости.
— Теперь мы должны все взять на себя, — продолжила Амелия. Я буду готовить еду, отец мне в этом поможет. Ты заменишь меня у окошечка для передачи блюд во время обслуживания. Завтра же я напишу письма, чтобы попытаться найти другого шеф-повара. Хотя в это время года трудновато будет нам найти такого человека.
— Не беспокойся, мама. Я уверена, что все устроится! — ласково ответила Элизабет, потеревшись щекой о щеку матери.
Амелия вздохнула, попросила Элизабет пойти в холл к клиентам и вернулась на кухню.
Ужин был подан как обычно в восемь часов. Элизабет сидела у окошечка. Новое занятие очень развлекало ее. Эмильена и Леонтина подходили к ней и передавали заказы:
— Первый, три… Первый, четыре…
Она передавала их матери, которая отвечала ей четким голосом:
— Поняла!
На кухне был просто ад от клубившихся паров и шипения готовящейся пищи. С суровым взглядом, каплями пота, струящимися по лицу со лба, с фартуком, повязанным на талии, Амелия несла большой медный котел, чтобы поставить его на огонь. Пьер вынимал из водяной бани яйца, уложенные в подставки.
— Полей их скорее! — сказала Амелия.
— Где сливки? — спросил Пьер.
— Они должны быть у тебя под рукой! Боже мой, какой же ты нерасторопный! Камилла, подайте ему сливки, они на столе!
Все еще не пришедшая в себя после ссоры хозяев с шеф-поваром, Камилла Бушелотт заглатывала слезы и металась по кухне, жалобно причитая:
— О-ля-ля! Боже! Только этого и не хватало. Никогда мы не справимся с этим…
Пьер разливал сливки: по одной ложке на каждое яйцо. «И кто бы мог поверить, что всего три часа назад я лежала обнаженной в объятиях мужчины!» — думала Элизабет с легким опьянением.
— Забирайте! — говорила Амелия строгим голосом.
Элизабет брала блюдо, на котором были уложены яйца, и ставила его на столик, Эмильена забирала его. Приказы следовали один за другим:
— Жаркое, два… Овощи, три…
Пьер отрезал ломтики от большого куска поджаренного мяса с обгоревшей корочкой. Амелия переворачивала на сковородке поджаренный картофель. «… Неужели она была влюблена в папу так же, как я сейчас влюблена в Кристиана?» — задавалась вопросом Элизабет. Чем больше думала она об этом предположении, тем менее вероятным оно ей казалось. Ее родители были так заняты своей коммерцией, настолько привыкли друг к другу, такими сдержанными были в отношениях между собой, что их брак, видимо, был следствием разумной любви, а не бешеной юношеской страсти.
— Сколько порций жаркого, Элизабет? Я не расслышала.
— Три, мама, — сказала Элизабет мечтательно.
Она вновь видела себя в постели с Кристианом и испытывала стеснение при мысли, что ее мать и отец так же ласкали когда-то друг друга. Она посмотрела в зал, наполненный жующими клиентами, и пары, сидящие там, тоже предстали перед ней в новом свете. Находясь во власти недавно пережитого, она пыталась представить себе всех этих мужей и жен, испытывающими наслаждение в супружеских объятиях: мсье и мадам Греви, мсье и мадам Лопик, бедняжку Лористон, удрученную отсутствием своего неверного мужа, толстую мадам Вэвр и ее бледного тощего супруга… Это было почти немыслимо для большинства из них. Элизабет парила над этими людьми, запряженными в брачные возы и печально отмеченными возрастом, привычками или физическими недостатками. В мире существовала только одна прекрасная любовь — ее любовь. «Я увижу его завтра, в тот же час. Все повторится. Он любит меня, любит, любит!» У Элизабет было желание кричать на весь мир о своей любви, а вместо этого она вытирала соус с краев блюда, подавая его Леонтине, шептавшей:
— Поторопитесь, мадемуазель. Греви ждут.
После обслуживания она поужинала за столом вместе с родителями. За столом разговор снова зашел о шеф-поваре. Кому бы написать по поводу его замены? Тут Пьер вспомнил, что в начале сезона получили предложение от одного русского, который хотел бы поработать в Межеве и заодно поправить свое здоровье.
— В твоей папке есть его адрес, Амелия. Мне кажется, что у него даже были очень хорошие рекомендации.
— Да, — ответила Амелия. — Но меня немного смущает то, что он русский.
— Почему, мама? — спросила Элизабет.
— Так просто. Я не люблю иметь дело с иностранцами. И к тому же, если он русский, вряд ли он знает рецепты французской кухни.
— Во всяком случае, он назвал нам несколько больших отелей, в которых он работал в Париже и Лионе, — сказал Пьер.
Но Амелия скептически покачала головой. Ломтик мяса уже остывал в ее тарелке.
— Ты не хочешь есть, мама? — спросила Элизабет.
— Нет! У меня нет аппетита, — вздохнула Амелия. — Я слишком разнервничалась из-за этой истории.
Пьер обнял ее за плечи:
— Поешь хоть через силу. Может быть, тебе это не нравится? Хочешь, мы приготовим тебе что-нибудь другое?
Элизабет взглянула на лица родителей. «На них все-таки приятно смотреть, когда они рядом», — подумала она.
— Нет, нет! Оставь меня, — ответила Амелия. — Я сейчас думаю о другом шеф-поваре, о котором нам говорили в профсоюзе работников гостиниц.
— Он итальянец, — сказал Пьер.
— Ну и что? — сказала Амелия.
Элизабет рассмеялась:
— Ты же не хочешь иметь дело с иностранцами, а предлагаешь нам итальянца!
— Ну этот как-то ближе к нам, чем русский! — ответила Амелия. — Впрочем, если вы настаиваете, я напишу обоим.
Выйдя из-за стола, Пьер и Амелия вернулись на кухню, где Камилла Бушелотт, все еще потрясенная происшедшим событием, роняя слезы, мыла грязные тарелки. Пока родители успокаивали ее и обсуждали меню на завтрашний день, Элизабет пошла в холл. Сесиль и Глория и их гувернантка оторвались от своих газет.
— Что случилось? Мы ждали вас на Рошебрюне, — сказала Глория.
— Извините, но я задержалась, — тихо ответила Элизабет.
Сесиль погрозила ей пальцем.
— А сегодня вы и не ужинали с нами, негодница!
— Да. Но дело в том, что я была занята обслуживанием.
Настал момент сообщить о болезни шеф-повара — сердечный приступ. Объяснение никого не удивило. Вся Франция переживала смутное время. Мадемуазель Пьелевен заговорила о деле Ставицкого и о вызовах министров в судебную палату. Она чувствовала себя оскорбленной. Необходимо было сменить правительство. К разговору присоединились другие клиенты. Греви придвинули свои стулья. Жак сел рядом с Элизабет. Он не избегал ее больше, но все в его поведении говорило о том, что он больше не вздыхал о ней. Теперь он не сводил глаз с Сесиль. Под его взглядом девушка розовела, становилась возбужденной, более красивой. Элизабет наблюдала эту сцену с благодушным удовлетворением старшей сестры. «Я с удовольствием отдаю его ей», — сказала она себе. И снова она увидела дистанцию, отделявшую ее от этого детского кокетства. Перейдя в разряд женщин, она даже удивилась тому, что когда-то была ребенком, игравшим в любовь, не зная ее странной и чудесной развязки. Мадам Лористон опять вызвала по телефону Париж. Все умолкли, чтобы дать ей возможность спросить у своего мужа, не нуждался ли он в чем-нибудь, не слишком ли устал от работы в конторе, часто ли обедал вне дома. Когда она повесила трубку, ее глаза были подозрительно влажными: она почувствовала ложь в словах своего супруга. Когда клиенты вновь заговорили, нежная музыка проникла в холл. Кто-то играл на пианино, стоящем в салоне.
— Нельзя ли мне подать горячего чаю с липовым цветом и мятой? — спросила мадам Лористон голосом умирающего.
— Конечно, мадам, — ответила Элизабет. — Я сейчас вам его закажу.
Она вышла из холла и остановилась в коридоре зачарованная. Как называлась эта мелодия, которую она уже слышала где-то?
Пансион в Сент-Коломбе. Уроки игры на фортепьяно в холодном зале, тонкие пальцы мадемуазель Керон, порхающие по пожелтевшим клавишам. Мелодия была такая нежная, что Элизабет казалось, что она услышала свое собственное признание в любви. Волнение ее росло с каждым аккордом и, поднимаясь, расцветало в благодарности и надежде. Она была так счастлива, что ей хотелось плакать.
Элизабет на цыпочках подошла к полуоткрытой двери. Патрис Монастье сидел на табурете, его ловкие тонкие пальцы бегали по клавишам. Прядь волос упала ему на лоб. Закрыв глаза, сжав губы, он раскачивался в такт музыке, словно в муке, которую его заставляла испытывать какая-то высшая сила. Его мать вязала, сидя рядом с ним в кресле.
Танангра — город в Греции, знаменитый своими статуэтками из терракоты (прим. переводчика).
Названия французских вин и минеральной воды (прим. переводчика).
Сорт пирожного (прим. переводчика)
Карточная игра (прим. переводчика)
«Сионский шаг», «Козья спина» — названия гор (прим. переводчика).