Увольнение шеф-повара осложнило жизнь Элизабет. Вынужденная помогать родителям, она могла выходить во второй половине дня только под предлогом какого-нибудь срочного дела в деревне. Так как она никогда не знала, в каком точно часу сможет сбежать, Кристиан дал ей ключ от своей комнаты. Поэтому, даже если его не было дома, она не рисковала оказаться перед закрытой дверью. Впрочем, эта предосторожность оказалась бесполезной. Каждый раз, когда Элизабет приходила, Кристиан был дома. К несчастью, у нее всякий раз было так мало времени, что он не пытался больше раздевать ее и любить так, как в первый раз. «Это удовольствие слишком дорогое, — говорил он, — чтобы вкушать его поспешно». Он, без сомнения, был прав, но Элизабет сожалела о том, что он противился желанию опрокинуть ее на постель тогда, как ей так этого хотелось. Кристиан обнимал ее, покрывал лицо поцелуями, ласкал через одежду, а потом отпускал обезумевшую, взвинченную. Она быстро возвращалась в гостиницу, но мать была недовольна ее длительным отсутствием.
Все четыре дня подряд Элизабет возмущалась тем, что эта глупая кухонная история не позволяла ей быть полностью счастливой. Когда же явится он, этот повар-освободитель? Итальянец уклонился от предложения. Русский соблазнился им, но запросил очень высокую плату. Он не нуждался в помощнике, потому что имел похвальную привычку работать вместе со своей женой. Письмо он подписал именем Владимир Балаганов. Амелия и Пьер долго советовались. Элизабет попросила принять его условия, потому что несмотря на свое странно звучавшее имя, письмо он составил на правильном французском языке и предоставил хорошие рекомендации. Родители прислушались к ее совету. И вот настало утро, когда Пьер поехал на автобусную станцию встречать эту семейную пару. Выйдя из комнаты и спускаясь по лестнице, Элизабет увидела мать, вставшую раньше обычного, которая сидела с Пьером в кабинете администратора. У обоих был праздничный вид.
— Они уже здесь? — спросила шепотом Элизабет.
— Да, — ответила Амелия. — Они только что приехали. Сейчас они распаковывают чемоданы в своей комнате. Пока они произвели на меня очень хорошее впечатление.
— Просто отличное! — подхватил Пьер. — Он — бывший донской казак. Участник мировой войны. Он сразу же сообщил мне об этом. Мне было это приятно услышать. А жена его — француженка.
— Она родом из центральной Франции, — сказала Амелия. — И это приятно.
— А он хорошо говорит по-французски? — спросила Элизабет.
— Конечно. Он уже много лет живет во Франции. Зато акцент у него просто ужасный!
Тихо переговариваясь, они втроем пошли на кухню, где Камилла Бушелотт в страхе ожидала своего нового шефа.
— Да не расстраивайтесь вы так, — сказала Амелия. — Я уверена, что он очень любезный человек.
— Про того тоже говорили, что он очень любезен, а он чуть всех нас не зарезал своим ножом, — простонала посудомойка.
Дверь внезапно распахнулась, сухощавый и прямой мужчина с высоким белым колпаком на голове появился на пороге. У него были выступающие вперед скулы, курносый нос, светлые усы и голубые навыкате глаза. Щелкнув каблуками, он безупречно отдал честь, поднеся руку к колпаку и сказал, громыхая буквой «р», словно катил куски гранита:
— Владимир Афанасьевич Балаганоф уже готоф служить фам!
Затем он положил на стол набор своих личных ножей и взмахнул рукой, желая представить кого-то еще. Только тогда Элизабет увидела стоящую на пороге маленькую женщину, розовенькую и пухлую, похожую на пион.
— Моя жена Рене и я тоже, — продолжил Балаганов, — будем рады работать под вашим кровом. У нас в России говорят: не красна изба углами, а красна пирогами. Что мы приготовим на обед, мсье, мадам и очаровательная мадемуазель, которая, конечно же, ваша дочь? Примите выражение моего восхищения! Так что мы приготовим? Очень поздно для кулебяки, но, может быть, биточки в сметане?
Амелия через силу улыбнулась и тихо спросила:
— Это, конечно, русское блюдо?
— Конечно, мадам, — ответил шеф-повар, снова щелкнув каблуками. — Это очень вкусное блюдо, если вы его еще не пробовали.
— Да-да, — поспешила сказать Амелия. — Но дело в том, что наши клиенты привыкли совсем к другим блюдам. Вот что я предполагала приготовить на сегодня.
С этими словами она протянула ему меню, которое только что написала на листочке картона. Владимир Балаганов нахмурил брови и медленно прочел:
«Закуски:
Мерлан
Ростбиф
Шпинат
Сыры
Фрукты».
Его губы презрительно искривились. Он вздохнул:
— Не густо!
— Да нет, же Владимир, это будет как раз то, что нужно, — тихо возразила его жена.
— В таком случае, если все этого хотят, то я тоже этого хочу, — ответил тот. — Никаких возражений в первый день. Владимир Афанасьевич умеет готовить все: он знает и французскую и русскую кухню!
Камилла Бушелотт смотрела на него во все глаза, теребя пальцами тряпку.
— Вы, мадам, конечно, посудомойка? — осведомился новый шеф-повар.
Он сделал глубокий поклон перепуганной страшненькой девице. Элизабет распирало от еле сдерживаемого смеха.
— Да, — ответила Амелия. — Это очень хорошая и трудолюбивая девушка. Она нам оказывает большие услуги. Я оставляю кухню полностью на вас, шеф. Муж покажет вам, где лежит то, что может вам понадобиться. Ты идешь, Элизабет?
Они вышли вдвоем. В коридоре Амелия возбужденно спросила дочь:
— Ну, как ты его находишь?
— Он просто великолепен! — ответила в восхищении Элизабет. И подумала: «Сразу же после обеда пойду к Кристиану. Лишь бы он был дома к моему приходу! Мы сможет провести вместе три часа!»
Обед был действительно хорош. Амелия приняла комплименты от пансионеров с большой скромностью, светясь при этом от радости. После кофе Элизабет вышла из гостиницы с группой клиентов; подождала, когда они поднимутся на станцию канатной дороги, а потом отправилась в деревню.
Она постучала в дверь Кристиана — гробовое молчание. Очевидно, он вышел на несколько минут. По возвращении он увидит ее у себя. Вот так сюрприз! Элизабет порылась в кошельке, пристегнутом к ремню: губная помада, расческа, носовой платок, мелочь и среди всего этого ключ. Она взяла его и тут вдруг почувствовала себя хозяйкой этой квартиры, хозяйкой своей жизни. Замок легко открылся. Элизабет вошла и заперла за собой дверь на ключ. Лыжи Кристиана стояли на обычном месте в коридоре: значит, он недалеко ушел. В комнате никого не было. Печка тихо гудела. Сначала мебель смотрела на нее как на непрошенную гостью, но потом, узнав ее, смирилась. Кончиками пальцев она осторожно дотронулась до хрустальной пепельницы, до черепахового ножа для разрезания бумаги, до спинки кресла, до покрывала из шкурок сурка. Все здесь принадлежало ей. Анемоны в вазе из синего стекла на мраморной столешнице. Как Кристиан мог догадаться, что всем цветам она предпочитала анемоны? Потом у нее дома всегда будет стоять букет этих цветов.
На улице послышались голоса. Элизабет подошла к окну. Куда он мог пойти: за сигаретами или за газетами? На подоконнике она увидела маленькую корзиночку с красными яблоками, взяла одно, обтерла и надкусила. Яблоко было твердым и сочным. Немного кисловатым. «Он любит то, что люблю я, — подумала Элизабет. — Это здорово!» Затем взгляд упал на письменный стол Кристиана, заваленный книгами. Она взяла одну и сразу же положила обратно: книга была на немецком языке. Другая заинтриговала ее своим названием — «О любви» Стендаля. Она перелистала несколько страниц и прочитала: «Не любить, когда Небо послало тебе душу, созданную для любви, значит, лишить себя и другого большого счастья… Душа, созданная для любви, не может с восторгом вкусить другого счастья…» Элизабет закрыла книгу и положила ее на стул с намерением взять ее с собой. Затем ее внимание привлекла толстая книга в зеленой обложке — Шопенгауэр. Текст был напечатан очень мелкими буквами. На полях карандашом были сделаны пометки. Может, это Кристиан подчеркнул отдельные параграфы? «Любая страсть, какой бы эфемерной она не выглядела, основывается на половом инстинкте… Настоящий мужчина всегда будет искать настоящую женщину, и наоборот».
На улице снова послышались голоса. Мимо прошли два австрийских инструктора с лыжами на плечах. «Если Кристиан пошел за сигаретами или за газетами, то он должен был бы уже вернуться. Наверное, он задержался на почте. Он же не знает, что я жду его. Лишь бы он не заболтался с друзьями на площади! Уже половина четвертого! Сколько времени пропало зря!» Элизабет бесцельно ходила по комнате из угла в угол. Затем зашла в туалетную комнату и обнаружила рядом с умывальником пижаму из темно-синего поплина, висевшую на вешалке. Она дотронулась до шелковистой ткани. Потом решительно сняла ее и понюхала. Острый кисло-сладкий запах ударил ей в нос. Она ощутила близость Кристиана, поставила себя на его место, сама стала Кристианом. Ее охватило непреодолимое желание раздеться и надеть пижаму. «Быстрее! Пока он не пришел!» Элизабет лихорадочно стащила с себя одежду, надела курточку, потом брюки и вздрогнула, почувствовав обнаженным телом легкую прохладную ткань слишком широкой для нее пижамы. Какой же он был большой! И какой же она была маленькой! Мысль о такой разнице в росте возбудила ее. Она посмотрела на себя в зеркало на стене и нашла, что в мужской пижаме она выглядит смешной и очаровательной. Она запуталась в складках пижамы, не было видно ни ног ни рук. Подвернув рукава по локоть, она откинула меховое покрывало и проскользнула между прохладными простынями. Впервые ложилась она в постель Кристиана. Здесь каждую ночь отдыхало тело мужчины, которого она любила. Она легла во вмятину, оставленную его телом. Все в комнате выглядело так, как она себе и представляла перед тем, как заснуть.
«Когда мы поженимся, — подумала она, — мы не сможем жить в одной комнате. Мы снимем квартиру в Межеве. Я обставлю ее по своему вкусу. Что мы возьмем отсюда из мебели? Мраморный столик, желтое кресло… Эти занавески будут очень хорошо выглядеть в нашей спальне! Обои будут бледно-зелеными. У меня будет туалетный столик. Кристиан будет по-прежнему работать в колледже. Я буду помогать родителям в гостинице. Я уверена, что мама будет без ума от Кристиана, когда познакомится с ним. Все ночи с ним… Спать в объятиях друг друга…» Элизабет встала, подбросила в печку дров, поворошила их, чтобы они получше разгорелись. Яркое пламя ударило ей в лицо. Сгоревшие поленья бесшумно осыпались в угли. Начинало темнеть. Часы громко тикали в тишине. Двадцать минут пятого. «Надо, чтобы он пришел сейчас. Иначе все будет как вчера, позавчера. У нас не хватит времени для любви». Вся ее плоть дрожала от нетерпения. Неужели он не чувствовал на расстоянии, что она была здесь, ждала его? «Иметь от него ребенка». Эта мысль укоренялась в ней, согревая ее сердце. «Мальчика, а потом девочку…»
Девушка подошла к окну и раздвинула занавески. По улице бежали дети, таща за собой сани, нагруженные пакетами. Над деревней спускались мглистые сумерки. В окнах начал зажигаться свет. «А если он ушел на целый день?» Она со страхом подумала об этом, но именно в этот момент на лестнице раздались шаги. Это был он! Подпрыгнув от счастья, она подбежала к дивану и нырнула под покрывало. «Он может рассердиться, увидев меня в своей кровати, да еще в своей пижаме!» Она уже была готова прыснуть от смеха, когда в дверь три раза постучали. Кто-то пришел к нему? Элизабет затаила дыхание. Еще три удара. Потом все стихло. Застыв в тревоге, она не сводила глаз с двери. Хорошо, что она закрыла дверь на ключ, когда сюда вошла. Дверная ручка повернулась, потом еще раз. Кто-то потоптался на лестничной площадке. Просунутый под дверь, на блестящем полу коридора появился листок бумаги. Шаги, раздававшиеся на лестнице, подсказали Элизабет, что человек уходил. Кто это мог быть? Элизабет быстро подбежала к окну. Из дома вышла женщина в лыжных брюках и меховой куртке. Невозможно было разглядеть молода она была или нет. Элизабет вышла в коридор и подняла с пола страничку, вырванную из записной книжки и сложенную вчетверо; на ней было несколько строк, написанных карандашом:
«Уважаемый господин Вальтер!
Не застав Вас дома, я просунула под дверь эту записку, чтобы подтвердить Вам, что мой сын будет на Вашем частном уроке завтра, в 6 часов, а не сегодня вечером. Примите выражение моей признательности.
Мадам Луи Сольнье»
Элизабет положила записку на мраморный стол рядом с часами.
Скоро будет пять часов. В комнате было темно. Она зажгла лампу. При виде разобранной постели сердце ее сжалось. А она так надеялась! Теперь было уже слишком поздно. Разочарование давило на сердце, как тяжелый камень. Надо перед уходом навести порядок. Она расправила простыню, взбила подушку, постелила покрывало. Затем взяла на письменном столе лист бумаги и написала просто: «Я приходила». Куда положить его, чтобы Кристиан сразу же заметил? Она положила лист к букету. Было двадцать минут шестого. Элизабет подождала еще десять минут и ушла.
На главной улице деревни царило оживление. Элизабет шла быстро, время от времени глядя по сторонам, в надежде встретить Кристиана. Так она дошла до кондитерской. Хотя она и не договаривалась встретиться здесь с Сесиль и Глорией, Элизабет открыла дверь и заглянула внутрь. Одни лишь незнакомые лица. Девушка продолжила путь. «Может быть, он только что вернулся? Прочел мою записку, огорчился, что мы не встретились, и теперь бежит за мной по улице…» Она остановилась, оглянулась еще раз, но никто не бежал за ней. Опустив голову, она пошла по дороге на Глез.
В этот час в гостинице, как обычно, пили чай, читали газеты и играли в карты. Из маленького салона долетали звуки фортепьяно. Господин Греви звонил по телефону в Париж, Жак показывал Сесиль фотографии. Два клиента обсуждали меню, вывешенное Амелией в холле. В нем слова «суп-жюльен» были тщательно зачеркнуты, а ниже можно было прочесть «кулебяка по-русски…»
Обнаженная, Элизабет лежала, прижавшись к плечу Кристиана и прищурившись смотрела на этот мужской торс, массивный, белый и мускулистый, с черными волосами в ложбинке груди. Лицо и руки, ставшие смуглыми от свежего воздуха и солнца, существовали как бы отдельно от его тела. Любой мог видеть их в течение дня. Все же остальное принадлежало ей одной. Скосив глаза, она разглядывала это тело, отдыхавшее после любви. Задернутые занавески не пропускали в комнату уличного света. От набитой до отказа дровами печи шел жар. «А ведь вчера, в это же самое время, я была так печальна!» — подумала Элизабет.
Он в нескольких словах объяснил причину своего отсутствия: друзья, приехавшие в Межев, пригласили его пообедать, и он остался с ними, чтобы потом помочь им в устройстве их швейцарского домика. Удовольствие, полученное сегодня, компенсировало вчерашнее разочарование. Кристиан сделал ее такой счастливой! Даже более счастливой, чем в первый раз! Откинув голову, Элизабет все еще ощущала это движение отлива и прилива, от которого испытывала головокружительное наслаждение. Она отобрала его силу и продолжала наслаждаться ею, а он лежал неподвижно рядом с ней, гордясь своей победой. Почему Кристиан не разговаривал с ней? Он зажег сигарету и наблюдал за струйками дыма, поднимающимися к потолку. Элизабет положила свою маленькую пухлую ручку на большую сухую смуглую руку Кристиана, сравнивая ширину ладоней и длину пальцев. От этого сравнения ей захотелось рассмеяться. Поистине эти две руки были не одной породы! А бедра, ступни, колени, грудные мышцы и этот мужской орган, дремавший в своем кудрявом меху. Элизабет замерла, оглушенная смелостью своих мыслей, затем робко спросила:
— О чем ты думаешь, Кристиан?
— О твоем лице, — ответил он, повернув к ней голову.
— А что ты нашел в моем лице?
— У тебя невероятно тонкие черты. Как такие хрупкие линии могут удержать такие огромные глаза? Если бы я был художником, то изобразил бы твой портрет карандашом, почти не касаясь бумаги, и поставил бы два больших чернильных пятна там, где должны быть зрачки. А если бы я был скульптором…
Он улыбнулся, погасил сигарету в пепельнице, стоявшей на полу рядом с диваном, и продолжил более низким голосом:
— Но сейчас я стану скульптором.
Он провел указательным пальцем по носу Элизабет, потом по ее бровям, щеке, дотронулся до ее губ. Она поддавалась этим точным движениям, желая помочь ему в имитации лепки ее лица.
— Теперь шею, — сказал он. — Плечи…
Он оперся на локоть. Она ощутила запах горячей подмышки.
— Плечи… Плечи маленькой девочки!..
— Ты злишь меня, называя всякий раз маленькой девочкой, — неубедительно сказала Элизабет.
— Вот как? Однако ты и есть просто маленькая девочка. Записка, которую ты мне вчера оставила: «Я приходила». Точка и все! Маленькая девочка и не написала бы ничего другого.
— Не могла же я написать тебе длинное письмо!
— Нет-нет! Это было очаровательно… Подожди… я вдыхаю тебя. Чем ты пахнешь? Жимолостью? Бергамотом? Точно не могу сказать, но я узнаю твой запах из тысячи…
Она закрыла глаза, смущенная и одновременно обрадованная рвущимся из него желанием. Он осторожно прикоснулся губами к соску ее правой груди, затем втянул в себя сосок левой. Элизабет прерывисто задышала от охватившего ее желания. Сейчас он возьмет ее снова. Она уже поворачивалась, раздвигая ноги, чтобы приготовиться к встрече с этим загадочно вооруженным телом. Теперь Кристиан целовал ее в губы. Элизабет ничего не ощущала, в ее голове взрывались белые искры, Кристиан медленно оторвался от нее, прищурил глаза, и поморщившись, словно испытывая сильную боль, прошептал:
— А теперь надо быть разумной, Элизабет.
— Почему? — воскликнула она.
— Ты знаешь, который теперь час?
— Ну и что?
— Я должен идти на частный урок.
Элизабет удивленно посмотрела на него.
— Ты же отлично знаешь, что вчера приходила женщина и оставила мне записку, — сказал Кристиан.
— Да-да, — пробормотала Элизабет.
Ее желание стало стихать. Она чувствовала себя ненужной. Кристиан встал. Покрывало соскользнуло с постели. Элизабет с силой потянула его на себя обеими руками, чтобы прикрыть грудь.
— Не закрывайся, — попросил он.
Но ей больше не хотелось, чтобы он видел ее обнаженной, раз он решил уйти. Прижав покрывало к подбородку, она смотрела, как он ходил в полутьме из комнаты в туалет. Это большое тело, гладкое и бесстыдное, зачаровывало ее. Кристиан чувствовал себя абсолютно свободно, он ходил, поворачивался, наклонялся, выпрямлялся перед лежащей женщиной, следившей за каждым его движением с жадностью, нахмурив брови. Он зажег лампу в изголовье постели и стал одеваться. Понемногу Элизабет начала успокаиваться, ее желание становилось менее острым. Она улыбнулась, чувствуя себя зрителем на каком-то невероятном спектакле. Между тем Кристиан надел лыжные брюки, застегнул ширинку и слегка согнул колени, чтобы шов между ног встал на место. Это чисто мужское движение позабавило Элизабет.
— Тебе тоже следует одеться, — сказал он небрежно. — Уже поздно…
— Мне все равно, — ответила она. — Я что-нибудь наплету дома. Сколько уроков в неделю ты должен дать этому мальчику?
— Три, — сказал Кристиан, надевая рубашку. — Правда, он уже не мальчик, ему шестнадцать лет. И он очень красивый. Такой красивый, со светлыми волосами, немного похожий на девочку. А черты почти такие же тонкие, как у тебя.
Его голова исчезла в черном пуловере. Элизабет почувствовала, что какая-то тень проскользнула по ее радости.
— Это единственный ученик, с которым ты работаешь во внеурочное время? — спросила она.
Лицо Кристиана выплыло из темноты:
— Нет. Есть еще две девочки, одной четырнадцать лет, другой пятнадцать.
— Красивые?
— Страшней войны, бедняжки!
Он сел на край кровати, чтобы обуться. Элизабет был виден его затылок, крепкие пальцы, затягивающие шнурки.
— А завтра у тебя есть уроки? — спросила она.
— Нет, — ответил Кристиан. — Но я завтра буду занят.
— Чем?
— Мне придется подняться на Арбуа с Жоржем и Франсуазой Ренар. Это те самые друзья, о которых я тебе говорил. У нас это займет весь день.
— Это слишком глупо! — воскликнула она. — Ты мог бы устроить так, чтобы отменить эту встречу!
Он потянулся и сказал:
— Но я не хочу ее отменять, Элизабет. Это мои очень близкие друзья.
— А я?
— Мы увидимся послезавтра.
— Слишком долго ждать!
— Пожалуйста, будь благоразумной!
Она с вызовом посмотрела на него:
— А я не хочу быть благоразумной! Я люблю тебя. Мне хочется приходить сюда каждый день.
— Если бы ты приходила сюда каждый день, твои родители уже заподозрили бы неладное.
— И дальше что? Я не боюсь родителей! Когда я представлю тебя им, они поймут и согласятся…
— Согласятся с чем? Что ты моя любовница?
Элизабет вздрогнула, услышав это непривычное для нее слово.
— Но… Кристиан… я не любовница.
Он разразился коротким смехом, сверкнув белыми зубами, и приблизил свой подбородок к ее лицу:
— Тогда кто же ты, малышка?
— Я не знаю, — растерянно ответила Элизабет.
Она секунду поколебалась и добавила тихо:
— Твоя жена…
— Моя жена? Ну да, конечно! Только мы не женаты.
— Мы поженимся однажды, Кристиан.
Он сделал глубокий вдох. Глаза его потемнели.
— Нет, Элизабет, — медленно сказал он. — Мы никогда не поженимся.
Эта тихо произнесенная фраза перевернула в ней все. Элизабет чувствовала себя словно рыба, выброшенная на берег. Ей не хватало воздуха, глаза утратили ясность, словно покрылись мутной пеленой. Лицо Кристиана было лицом незнакомого ей человека.
— Как же это? — прошептала она. — Но это просто невозможно! Я не смогу жить без тебя, Кристиан!
— Кто сказал, что ты будешь жить без меня, дорогая? — улыбнулся он. — Мы будем продолжать встречаться как и теперь.
— Тайком?
— Да. Разве это не чудесно?
Элизабет покачала головой:
— Тебе этого, может быть, и достаточно, Кристиан, но не мне! Я хочу любить тебя всегда и чтобы все знали об этом! Я хочу иметь от тебя ребенка!
— У тебя не будет от меня детей, Элизабет, — ответил он.
— Почему?
— Потому что ты слишком прекрасна, и я не хочу изуродовать тебя.
— Ты что, сумасшедший?
— Это ты сумасшедшая! Ты живешь мечтами маленькой девочки. Ты не подумала о привычке, Элизабет. Брак — это преступление против любви. Представь себе двух существ, приговоренных жить друг с другом днем и ночью. Истинное наслаждение может испытать только свободный человек. С того момента, как я узнаю, что связан с тобой чем-то другим, кроме желания, — да, подписью в книге записей актов гражданского состояния, детьми, денежными интересами, домом, мебелью, хозяйством, — запомни, с этого момента я, который тебя так любил, отвернусь от тебя!
Он протянул руку, чтобы обнажить грудь девушки. Она увернулась и прошептала:
— Не дотрагивайся до меня, Кристиан!
— Что?
Он склонил голову на бок с видом собаки, которая слушает своего хозяина. Улыбка обнажила его зубы.
— Я сказала, не дотрагивайся до меня! — уже громче повторила она.
Продолжая улыбаться, он оперся коленом о край кровати, обнял Элизабет за плечи и отыскал ее губы. Она хотела вырваться, но он уже целовал ее и она начала слабеть.
— Жду тебя послезавтра, — тихо сказал он, вставая.
Элизабет посмотрела на него своими черными глазами, полными горечи, и сказала:
— Я не приду.
Кончиками пальцев он провел по ее щеке:
— Нет, Элизабет, ты придешь!
Затем он завязал на шее красный платок, накинул на плечи кожаную куртку и вышел.
Через день Элизабет не пошла к Кристиану, а поднялась на Рошебрюн с Сесиль, Глорией и Греви. Вернувшись вечером в гостиницу, она была такой печальной, что от перспективы показаться за столом, разговаривать и улыбаться клиентам, Элизабет заранее утомилась. Жак крутился около Сесиль, глядя на нее голодными глазами. Зрелые мужчины вели разговоры о политике. Мадам Лористон, которой наконец-то позвонили из Парижа, жеманилась перед Амелией, возбужденно изображая из себя обожаемую и избалованную женщину: ее мужу надо было ехать по делам в Гренобль и он сказал ей, что по пути заедет к ней в Межев.
— Он будет завтра утром! К сожалению, всего лишь на один день! То есть я хотела сказать, что он пробудет здесь весь день и ночь. Но я попытаюсь задержать его подольше!
После обеда она сбегала к парикмахеру, и теперь завитые колечками волосы обрамляли ее увядающее напудренное лицо. Глория и Сесиль уже развлекались, строя догадки: блондин господин Лористон или брюнет? Носит ли он усы? Выглядит ли он как спортсмен или как интеллектуал? Еще совсем недавно Элизабет с удовольствием присоединилась бы к ним. Она тоже горела бы от нетерпения увидеть этого донжуана, а теперь ее собственные муки мешали ей интересоваться чужими сентиментальными историями. После обеда, сославшись на головную боль, она раньше, чем обычно, ушла в свою комнату. Элизабет плохо спала и проснулась с ощущением, что впереди ее ждал длинный и пустой день. Раньше, едва открыв глаза, она думала: «Скоро я увижусь с Кристианом». И этой надежды хватало для того, чтобы жизнь ее становилась светлее. Теперь же у нее не было желания видеться с ним. Ей была отвратительна сама мысль о том, что ей снова придется выслушивать его разглагольствования, выносить его ласки, терпеть его смех. «Мы никогда не поженимся». Несколькими словами он все испортил, все изгадил. По его вине она не только больше не любила его, но и не находила в жизни ничего приятного. Элизабет рассеянно погладила Фрикетту, позавтракала в постели, полежала еще какое-то время под одеялом. Она спустилась в холл в тот момент, когда Амелия бросилась к входной двери со словами:
— Приехал господин Лористон! Пьер и госпожа Лористон ездили встречать его на вокзал!
На пороге появилась мадам Лористон, сияющая словно заря, в берете альпийского охотника, лихо сдвинутом на ухо, в широких брюках с ярко-красной трикотажной отделкой на лодыжках, рукавах и вокруг шеи. Ее вел под руку пузатенький и усатый господин небольшого роста, державший в другой руке толстый портфель из кожи рыжего цвета. Он снял шляпу, и на голове у него заблестела лысина цвета слоновой кости. И это был тот самый соблазнитель, чьих шалостей на стороне так опасалась мадам Лористон?!
— Позвольте представить вам моего мужа, — сказала с гордостью мадам.
Все сомнения отпали. Антуан подхватил чемоданы. Когда счастливая пара поднималась в свой номер, Элизабет присоединилась к Сесиль и Глории, сидевшим в уголке холла. Они немного позабавились разговорами о вновь прибывшем, скрывавшем распутную сущность за честным лицом бухгалтера. Было уже поздно идти на гору, и Сесиль предложила пойти на каток. Тут же объявился Жак и предложил сопровождать их.
Небо было серым. Зеваки окружили большую ледяную площадку, где катались пестро одетые люди. Оглушительная музыка подбадривала начинающих и мастеров. Репродуктор вопил модную песенку: «В твоих объятиях я чувствую себя такой маленькой!..» С тяжелым от горя сердцем Элизабет скользила между радостными фигуристами. Ближе к полудню она подала всем знак, что пора уходить. Вернувшись, молодежь увидела, что в холле было полно народа. Мадам Лористон о чем-то кудахтала, стоя в группе отдыхающих, а ее молчаливый и мрачный супруг исподлобья рассматривал женщин. В комнате администратора Амелия проверяла счета в конторской книге. Мадемуазель Пьелевен была в отчаянии оттого, что не могла отгадать слово по вертикали, чтобы закончить очень сложный кроссворд. Элизабет и Сесиль подсели к ней, чтобы помочь. Глория витала в облаках, держа в руке очередное письмо от своего жениха. Вдруг со стороны двери послышалось какое-то движение. Элизабет подняла голову, и у нее перехватило дыхание. В зал вошел Кристиан. Он был не один: с ним были мужчина, достойного вида, уверенный в себе, с седыми висками и в роговых очках и красивая женщина лет тридцати пяти, высокого роста, чьи светлые крашеные волосы блестели, как металлические стружки. Амелия оторвалась от своей книги и сказала:
— Ты не займешься этими людьми, Элизабет?
— Что угодно, мсье? — спросила Элизабет, подходя к Кристиану на ставших вдруг ватными ногах.
Насмешливо взглянув ей в глаза, он спросил:
— Мы можем здесь пообедать, мадемуазель?
— Я не знаю, — пробормотала Элизабет, бледнея.
Вся кровь отлила от ее лица. «А я даже не причесалась!» — с досадой подумала она. Подбежавшая к Кристиану Фрикетта радостно залаяла.
В разговор вмешалась Амелия:
— Вы хотели бы пообедать, мсье? Пожалуйста! Три персоны?
— Да.
— Прошу вас пока присесть.
Она упорхнула на кухню и вернулась оттуда с меню, которое подала сначала Кристиану. Господин с седыми висками и дама с крашеными волосами склонились над меню.
— Шашлык? — сказал Кристиан. — Если не ошибаюсь, это блюдо из русской кухни.
— Кавказской — поправила Амелия с видом знатока.
— Я обожаю это, — сказала женщина, на пальце которой сверкнул крупный бриллиант.
— Хорошо, пусть будет шашлык, — сказал мужчина. — А для начала я попросил бы три коктейля.
— Охотно, мсье. Какой коктейль вы желаете?
Внутренне сжавшись, Элизабет страдала при виде матери, стоявшей с выражением почтения на лице перед этими тремя неожиданными клиентами. Если бы она только знала, что один из них был любовником ее дочери! Зачем Кристиан пришел к ней в гостиницу? Чтобы посмеяться над ней, унизить ее, испугать своей дерзостью? Элизабет пожалела, что не могла разоблачить его перед всеми. После долгих колебаний господин в роговых очках сделал заказ: один коктейль с розовым вином, один с «Мартини» и один коктейль «Александра».
— Вы правильно сделали, заказав «Александру», — сказала Амелия. — Это наш фирменный коктейль.
— Как, впрочем, и шашлык! — сказал Кристиан, рассмеявшись.
— Именно так! — улыбнулась Амелия.
Нервы у Элизабет были на пределе. «Он очаровывает ее», — подумала девушка. — Это низко! И потом, почему мама сказала ему, что коктейль «Александра» наш фирменный? Коктейли смешивает папа, и они все одинаковы на вкус». Элизабет была точно прикована к своему месту, и через пять минут услышала, как в шейкере забулькала жидкость. Стоя в столовой, за стойкой бара, отец готовил напиток для человека, которого он никогда бы не пустил под свою крышу. Леонтина принесла на подносе три коктейля. Кристиан отпил глоток «Александры». Уголком глаз Амелия следила за его реакцией.
— Превосходно! — воскликнул он, склонив голову.
И Амелия расцвела, словно он преподнес ей букет цветов.
Не в силах более выносить этот спектакль, Элизабет демонстративно развернулась и ушла в буфетную. В столовую прибывали первые посетители.
— Ты не сядешь за стол? — спросила подошедшая к дочери Амелия.
— Я хотела бы пообедать с вами после клиентов, — ответила Элизабет.
— Что за идея! Нет-нет, я хочу, чтобы ты была в зале и, как обычно, наблюдала за обслуживанием. Тем более, что сегодня у нас посторонние люди. Они ведь неспроста пришли сюда. Видимо, в округе уже знают о нашем шеф-поваре.
— Да, мама, — сказала Элизабет, вздохнув.
— Если эти господа будут довольны обедом, они скажут об этом другим, — продолжала Амелия, — и постепенно наша гостиница прославится своей кухней. Именно на это я всегда и рассчитывала.
— Первый, три, — сказала Леонтина, нагнувшись к окошечку.
Амелия певучим голосом повторила заказ.
— Понял! — молодецки крикнул шеф-повар, словно отдавал команду эскадрону и потом добавил:
— Прелестная мадемуазель, я видел вас на лыжах — настоящая нежная фея. Мы, русские, любим снег. Я сказал своей жене, что вы похожи на Снегурочку, то есть по-французски на Белоснежку. И вы действительно… Первый, три… Забирайте!
Кухня стала совсем другой после воцарения в ней русского шеф-повара. Плиты и кастрюли сверкали. Продукты были разложены в строгом порядке на разделочном столе. Из-за утонченного кокетства, Рене надевала фартук из такой же белой ткани в синюю клетку, что и брюки ее мужа. Улыбка не сходила с лица Камиллы Бушелотт.
— Мадемуазель, примите тарелки! — кричал шеф-повар.
Она сразу же подбегала к нему, радуясь тому, что может услужить ему. Из подвала поднялся Пьер, волоча две корзины с полными бутылками. Со стола новых гостей поступил заказ на водку. Осталась всего одна бутылка.
— Я же советовал вам, патрон, купить побольше, — ворчливо сказал шеф-повар. — Раз здесь Владимир Афанасьевич Балаганов, то все клиенты скоро будут заказывать водку.
— Чего ты ждешь, Элизабет? — сказала Амелия. — Ты же видишь, что нам мешаешь!
Элизабет неохотно ушла и скрылась в комнате матери, чтобы причесаться и подкрасить губы. Машинально расчесывая свои волосы, она перечисляла причины своего гнева. Увидев в зеркале отражение своего недовольного лица, она решительным шагом направилась в столовую. Она села одна перед своей тарелкой и, поднимая голову, каждый раз видела Кристиана, сидевшего напротив нее за круглым столом. Разговаривая с друзьями, он все время смотрел на нее. Всякий раз, когда их глаза встречались, она испытывала неприятный толчок в груди. Сесиль незаметно наблюдала, как они обменивались взглядами. Элизабет ела нехотя, и обед ей показался бесконечным. Потом она выпила бокал вина, от которого ее щеки раскраснелись, и, отказавшись от десерта, поспешила вернуться в холл. Там она укрылась в кабинете администратора. Несколько пообедавших клиентов уже открыли застекленную дверь и, усаживаясь в кресла, вытягивали ноги и заказывали Леонтине крепкий кофе. Кристиан и его друзья тоже вошли в холл и сели около большого окна. Амелия подошла и спросила у них, довольны ли они обедом. Она с улыбкой выслушала их комплименты и сказала:
— Я позволю себе вручить вам карточку нашей гостиницы. Сегодня у нас было обычное меню. Но если вы предупредите нас по телефону, мы с удовольствием приготовим вам блюда по вашему выбору.
— Да, конечно же, — сказал Кристиан, — мы придем еще раз.
Амелия удалилась, наслаждаясь своим триумфом. Пьер поджидал ее, чтобы вместе сесть за стол. Господин с важным видом потребовал два коньяка и один шартрез, а также кофе. Сесиль подошла к Элизабет и сказала шепотом:
— Он пришел. Это потрясающе!
— Да, — ответила Элизабет, покраснев.
— Вам это неприятно?
— Немного.
— Во всяком случае, ваша мама ни о чем не догадывается! И все-таки какой же он красивый! Я сейчас рассмотрела его и…
Выражение ее лица внезапно изменилось, и она поспешно добавила:
— Я оставлю вас.
Элизабет втянула голову в плечи: к администраторской медленным шагом подходил Кристиан. Теперь их разделял только стол. Она приняла строгий вид и сухо спросила:
— Что вам угодно?
— Я хотел бы знать, почему ты не пришла вчера, — сказал он тихим голосом.
— Я и не собиралась приходить… Я больше не приду, — пролепетала она.
— Никогда?
— Никогда!
В его глазах полнилось выражение грустной нежности.
— Ты не права, — вздохнул он. — Ты ничего не поняла, малышка. А я ждал тебя с таким нетерпением!
— Если только для того, чтобы повторить мне то, что ты сказал в прошлый раз…
Она осеклась, поймав себя на том, что вновь говорит ему «ты».
— Для того чтобы обнять тебя, Элизабет, — сказал он, — чтобы любить тебя. Я снова буду ждать тебя сегодня, во второй половине дня.
— Это бесполезно, — живо возразила Элизабет.
Он оперся обеими руками о край стола:
— Я буду дома после трех часов.
— А мне какое дело? Уходите!
— Я уйду, если ты пообещаешь мне, что придешь.
Она с ненавистью взглянула на него:
— Если бы я и пришла, то только для того, чтобы сказать вам все, что я о вас думаю!
— Хорошо! — прошептал он. — Большего я и не прошу. До скорого, Элизабет.
Он улыбался. Она с облегчением увидела, как он удаляется.
— Кто там? — послышался его голос.
— Это я, Элизабет.
Дверь распахнулась. Кристиан стоял в халате с обнаженной шеей, на ногах мягкие туфли.
— Извините меня, я только что принял душ, — сказал он.
Он нисколько не удивился ее приходу. Вероятно, чтобы быть более неотразимым, он предстал перед ней в таком виде. Она взглядом окинула комнату, где недавно была так счастлива: маленькая пузатая печь, меховое покрывало, стопки книг на столе… Комок подкатил к горлу.
— Элизабет, дорогая моя! Наконец я вновь обретаю тебя, — сказал Кристиан.
Он схватил ее за запястья и прижал их к своей груди. Запах его чистой и еще влажной кожи взволновал ее.
— Нет! — крикнула она и оттолкнула его обеими руками.
Кристиан сел на подлокотник кресла, опершись локтями о колени, раздвинув ноги. Полы его халата распахнулись.
— Я никогда не буду твоей любовницей! — продолжила Элизабет прерывающимся от волнения голосом.
— Да-да, ты мне это уже говорила, — устало сказал он.
Элизабет взвилась:
— Ты не за ту меня принял! В Межеве есть сотни девиц легкого поведения. Если тебя это интересует.
— Нет, эти как раз меня не интересуют.
Спокойствие этого человека выводило ее из себя. Чем он был увереннее в себе, тем больше она его презирала. В своей надменности он был ужасно красив. «Если он улыбнется и покажет мне свои роскошные зубы, я ударю его!» — подумала Элизабет. И, глубоко вздохнув, добавила:
— Кто ты такой?! Демон-искуситель?.. Ты бросаешь мне вызов!.. Но ты не отдаешь себе отчета в том, что ты сам все испортил!
— Но, Элизабет!..
— Дай мне сказать!
Он умолк, не сводя с нее вопросительного взгляда. Его губы были влажными. Элизабет уже и не знала, что еще сказать. Потом вдруг слова потекли из нее неудержимым потоком:
— Я хотела быть твоей женой, Кристиан, прожить всю жизнь вместе с тобой, как мои мать с отцом! Но ты не способен… оценить мои чувства! Ты просто чудовищный эгоист! Ты думаешь только о своем удовольствии!.. Для тебя в любви существует только это!
И театральным жестом она указала на диван. Он нахмурил брови. Взгляд его был оценивающим.
Это? — сказал он наконец. — А это, между прочим, очень важно! Можно построить целую жизнь на этом, ради этого!
— Нет, Кристиан!
— Да, Элизабет. Я не сказал бы этого первой попавшейся мне девке. Но тебе я могу с уверенностью сказать, потому что ты создана для того, чтобы понимать меня.
— Это неправда!
— Да брось ты! Я хорошо тебя изучил. Мы с тобой одной породы. Вдыхать запах снега, прикасаться к меху, надкусывать фрукт, погладить обнаженную хожу — каждое из этих наслаждений имеет для нас такое значение, какое не имеет для других. Ты именно та женщина, которая мне нужна. А я именно тот мужчина, который нужен тебе. Наши тела получают вместе удовлетворение, ни в какое сравнение не идущее с тем, которое испытывают семейные пары, судьба которых кажется тебе завидной. Такие люди, как ты и я, должны уметь смеяться над маленькими буржуазными условностями и жить только ради чувственного удовольствия. Я научу тебя… Ты увидишь…
Она тряхнула головой, словно отметая только что услышанное. Ее волнение было таким сильным, а ужас таким огромным, что у Элизабет не хватало сил сказать ему что-нибудь в ответ. «Это дьявол!» — подумала она. Глаза Кристиана заблестели, потом погасли.
— Успокойся, — продолжил он. — Я не буду больше пытаться поцеловать тебя сегодня. Но хорошенько подумай над тем, что я тебе сегодня сказал.
Он встал, завязал шнурок на халате и прошептал со странной нежностью:
— Уходи!
Она стояла как вкопанная с потерянным видом, будто не слыша его. Он повторил:
— Уходи, Элизабет.
Она не помнила, как очутилась на улице с лыжами на плечах и палками в руке. Что произошло? Почему ей так хотелось плакать? Небо было еще светлым. Она пошла по дороге, ведущей к дому.
— Что с тобой, Элизабет? — спросила Амелия.
— Ничего, мама!
— Три дня подряд сестры Легран зовут тебя пойти с ними на Рошебрюн, но ты все отказываешься. Это не очень любезно с твоей стороны. Я только что видела их в холле: они выглядели такими расстроенными из-за того, что должны идти без тебя.
— Совсем нет! Они встретятся с Греви! Пойду я с ними или нет, они все равно отлично проведут время.
— А что ты будешь делать?
— Я хотела бы прибраться в комнате, постирать пуловеры, носки.
— Ты не устала? Не больна?
— Да нет же, мама! Просто в последнее время у меня отпало желание кататься на лыжах.
Элизабет поцеловала мать и убежала к себе в комнату. После обеда она все ждала случая побыть одной, чтобы больше не контролировать выражение своего лица. Закрыв дверь, она заметила, как Фрикетта бесшумно проскользнула следом за ней.
— Лежать! — сказала Элизабет. — Будь умницей.
Закатав рукава, она приготовилась к стирке. Яростно комкая шерстяной жилет в мыльной воде, она вспоминала лицо Кристиана таким, каким запомнила его в последнее время. Позавчера она неожиданно увидела его выходящим из почтового офиса с молодым худеньким блондином, которого он обнимал за плечи. Увидев Элизабет, он улыбнулся ей издалека, словно простой знакомой, и увлек своего спутника в сторону катка. Был ли это тот самый симпатичный ученик, сын мадам Сольнье? Почему Кристиан вел себя с ним так, словно был его старшим любящим братом? Ее почему-то раздражало это обстоятельство. А вчера она опять столкнулась с ними по пути на фуникулер. Они спускались на лыжах к деревне, и, поравнявшись с Элизабет, Кристиан окликнул ее: «Здравствуй!», подняв палку, но так и не остановился. Наконец, сегодня утром, когда она шла в аптеку, она встретила его на площади, разговаривающим с друзьями. Он отвернулся, что бы не видеть ее. Все было ясно: раз она отказывалась быть его любовницей, он не желал больше терять с ней времени. Как же она презирала его!
Так она освобождалась от него, презирая и ненавидя! Он оказался презренным лжецом и развратником. «И как я могла полюбить этого человека, лежать с ним обнаженной, прижавшись к его телу, хотела стать его женой? Если бы теперь он и попросил моей руки, то я сказала бы ему «нет!» Ей хотелось бы держать его в своих руках, как вот это белье в тазу. Ее пальцы впивались в мокрый трикотаж, словно в тело врага. Элизабет вдруг увидела в зеркале выражение своего лица. Мрачный, неподвижный взгляд убийцы. Убить его! Нет, лучше обезобразить, обезобразить на всю жизнь! Она попыталась представить себе черты лица Кристиана. В памяти ее возникали какие-то смутные очертания. И вдруг он появился перед ней с такой ясностью, что она буквально застыла на месте. Зеленые глубоко посаженные глаза, пухлые губы, ослепительно белые зубы, маленькая ямочка на подбородке. Именно эти черты очаровывали ее когда-то в этом лице, которое теперь она презирала больше всего. Ах! Выбить бы эти белые ровные зубы, расквасить этот жадный рот, подавить этот смех, раскаты которого все еще преследовали ее! Страсть разрушения кипела в ее жилах! Она выжимала пуловер, вода звонко капала в умывальник «Прости, Элизабет!» Он стоял перед ней на коленях, некрасивый, несчастный, отверженный. Она стояла к нему спиной. Ей вроде бы кто-то сказал, что он заболел, что звал ее в бреду. Она шла к нему, склонялась над его постелью и плевала ему в лицо. Чувство острого удовлетворения охватило ее при мысли об этой невозможной мести. Гордость ее успокаивалась, нервы расслаблялись, пуловер медленно погружался в прозрачную воду для полоскания.
Отжав пуловер, она разложила его на столе и приступила к стирке носков. Мыльные пузырьки лопались между ее пальцев. Скоро она перестанет думать о Кристиане, излечится от него окончательно и станет такой же беззаботной, как и до знакомства с ним. Папа, мама, обычные дела в гостинице, прогулки на лыжах, чай в кондитерской, вечер в «Мове Па», флирт с каким-нибудь парнем, которого она не увидит в следующем сезоне… Фрикетта дремала на своей подушечке. Старая пихта за окном смотрела, как Элизабет стирает белье, думая о своем горе… Элизабет пожалела, что не пошла с Сесиль и Глорией на Рошебрюн. Окончательно решив забыть Кристиана, она больше не боялась случайных встреч с ним. При каждой новой встрече ее отвращение к нему будет только возрастать. Вода журчала, стекая в сливное отверстие. Носки свисали с края умывальника словно утопленники. В зеркале на нее смотрела девушка со смуглым лицом, большими усталыми глазами, околдованная пустотой своей комнаты, своего сердца, своей жизни. Элизабет откинула рукой прядь волос со лба и поискала губную помаду в сумочке на ремне. Ее пальцы нащупали маленький металлический предмет: ключ, который ей дал Кристиан. Она вздрогнула, и ее глаза наполнились слезами. «Что со мной?» Пихта шевелила своими ветвями. С первого этажа доносились приглушенные звуки пианино.
В течение последующих дней Элизабет старалась жить, не думая о своей муке. Стоило ей только перестать думать о Кристиане, как в ней появлялась какая-то выжидательная пустота, словно боль и радость в ней были взвешены на весах и теперь уравновешивали друг друга. Она двигалась как марионетка в декорациях из картона, среди обитающих здесь бездушных людей. Несколько раз Амелия выражала беспокойство по поводу того, что ее дочь плохо выглядела и была рассеянной.
— Да что ты мама, я прекрасно себя чувствую, — отвечала ей Элизабет.
И, боясь показаться слишком удрученной, она становилась слишком возбужденной. Сесиль и Глория уговорили ее опять ходить с ними на прогулки. Она каталась как никогда хорошо, но теперь любила рискованные спуски и скатывалась вниз как в полусне. Иногда ей хотелось, чтобы над Межевом пронесся какой-нибудь ураган, чтобы он раскидал всех клиентов «Двух Серн» и вывел бы ее саму из состояния оцепенения.
Но жизнь в гостинице продолжалась в неизменном ритме. После отъезда господина Лористона его супругу вновь обуяла печаль и подозрительность, которые только наполовину рассеивались после телефонных разговоров. Амелия просто не знала, куда ей деваться от обрушивающихся на нее откровений. Насколько общение с мадам Лористон стало для нее невыносимым, настолько нравилось ей быть в компании мадам Монастье, матери пианиста. Часто по вечерам они усаживались в маленьком салоне и тихо беседовали. Патрис Монастье садился за пианино. Привлеченная звуками музыки, Элизабет входила тихо на цыпочках, садилась и с восторгом слушала музыку. Играя, Патрис Монастье иногда смотрел на нее. Потом внезапно останавливался и прижимал подбородок к груди. Он казался очень слабым. Пальцы у него были длинные и какие-то прозрачные.
— Тебе не следует так утомлять себя, — говорила его мать. — Врач рекомендовал тебе возвращаться к работе постепенно.
Он улыбался, поглаживая колени своими нервными пальцами.
— Я устаю именно тогда, когда не играю, мама. Я так люблю Шуберта, этого прекрасного импровизатора. Мне бы хотелось сыграть его сегодня.
Однажды Элизабет сказала ему:
— А если я попрошу вас сыграть что-нибудь для меня?
— Что вы хотите, чтобы я вам сыграл?
— Не знаю… Шопена…
— Вам нравится Шопен?
— О! Я не очень большой знаток в музыке, но… да мне нравится Шопен… И Моцарт тоже…
— Тогда послушайте Шопена. Этюд «До-диез минор».
По мнению Элизабет, мелодия была слишком быстрой, искрящейся и нервной. В ее состоянии она предпочла бы более лиричную мелодию. Но она не осмелилась сказать это Патрису Монастье. Впрочем, пианист исполнил этот этюд с истинной виртуозностью. Когда прозвучал последний аккорд, Амелия рассыпалась в комплиментах Патрису и его матери. Элизабет сидела, не проронив ни слова, но в ее взгляде было такое восхищение, что юный пианист опустил глаза и склонил голову, показав ей, что понял ее.
Выходя из салона, Амелия взяла дочь под руку и тихо сказала:
— Какой талант! Какое благородство! Если бы все пансионеры были такими, наше дело доставляло бы нам одно удовольствие! Но увы! Мы так далеки от этого.
Элизабет поняла, что этот намек был адресован новой клиентке, мадам Регине Сальвати, чьи развязные манеры и эксцентрические одежды Амелия просто не выносила. Ее пять кожаных чемоданов красно-коричневого цвета, без единой царапины и пятнышка, явно принадлежали женщине, живущей не по средствам.
Опьяняющий запах ее духов ощущался даже в коридоре. Она куда-то уходила каждый вечер и возвращалась очень поздно. По утрам она открывала окно и делала на балконе гимнастику в черном облегающем трико. Прохожие останавливались и смотрели, как она подпрыгивает, вытягивает в стороны руки, нагибается, приседает, ходит вприсядку, вращает бедрами. Высокая, стройная, красивая, с черными волосами и глазами зелеными как изумруд, с полными красными губами, она, без сомнения, приехала на зимний курорт, чтобы нарушить спокойствие отдыхающих здесь. В ресторане она всегда разглядывала в упор господина Вуазэна, который, сидя к ней в профиль, хорохорился, раздувал ноздри, переставая слушать то, о чем ему говорила жена. Все в зале заметили это. Считая себя оскорбленной, мадам Вуазэн вся как-то напряглась и теряла аппетит. Ее тарелки с нетронутой едой возвращались в буфетную. Возмущенная назревавшей в ее гостинице семейной драмой, Амелия вмешалась с дипломатичной твердостью. Под предлогом лучшей расстановки столов, мадам Сальвати оказалась за столом, стоящим у стены в глубине зала. Теперь она могла видеть только спину господина Вуазэна. Униженная супруга снова обрела способность улыбаться. Что же касается этой роковой женщины, то она успокоилась, когда в ее поле зрения попало мужественное худощавое лицо господина Греви. Теперь Амелия опасалась, что и здесь что-нибудь произойдет. Но господину Греви были совершенно безразличны ухищрения этой наглой особы. Тогда от отца она перешла к сыну. Но сын оказался достойным своего отца. Если Жак и отворачивался иногда от родителей, то только для того, чтобы посмотреть в противоположный угол, на стол, за которым сидели Сесиль, Глория и мадемуазель Пьелевен.
Греви наметили отъезд на двадцать пятое января. Но накануне Жак, к несчастью, подвернул ногу на горе Мандаринов. Его пришлось нести на носилках. Пока срочно вызванный врач осматривал больного в номере, Амелия стояла расстроенная перед Элизабет и сестрами Легран, словно этот несчастный случай бросал тень на ее коммерческую репутацию. Амелии очень хотелось обеспечить своим клиентам приятное пребывание в гостинице, и ей всегда казалось, что она ответственна за все неприятности, которые случались с ними во время катания на лыжах. Мадам Греви уверяла ее в том, что, по мнению доктора, вывих у Жака был пустяковый. Однако из-за того, что мениск колена несколько сдвинулся при падении, ему был необходим длительный покой.
— Мне кажется, я поняла в чем тут дело! — простонала Амелия. — Он, видимо, хотел затормозить резким поворотом и в последний момент неправильно поставил лыжи на ребра! Сколько вы еще пробудете в Межеве?
— Недели две по крайней мере, — ответила мадам Греви.
Эта новость обрадовала Сесиль, которая приготовилась к расставанию. Она уже поведала Элизабет, что Жак ей очень нравится. Господин Греви, которого ждали дела, уехал в Париж один. На следующий день в газетах появились статьи о волнениях, охвативших столицу. Тридцать тысяч демонстрантов потребовали отставки кабинета Шотама. Схватки с полицией, разбитые стекла витрин, угроза переворота. Все отдыхающие были в панике. Некоторые даже поговаривали о том, что надо бы уехать пораньше. Мадам Греви позвонила мужу, и тот успокоил ее: кабинет был готов к отставке; Даладье, чувствовавший, что все же придется формировать новое правительство, должен без сомнения принять отставку. Теперь можно было снова подумать о снеге. Вечером, когда Жак скучал в своем номере, Элизабет понесла ему газеты. Постучав в дверь, она с удивлением услышала шепот и какую-то поспешную возню.
— Кто там? — спросил Жак.
— Это я, Элизабет.
— Войдите.
Жак, бледный, сидел, прислонившись спиной к подушкам. Ворот его пижамы был расстегнут. Одеяло топорщилось над арматурой из металлических дисков, надетых на больную ногу. У его изголовья стояла Сесиль с растрепанными волосами и покрасневшими губами. У нее был расстроенный взгляд.
Элизабет строго взглянула на нее, осуждающе подумав: «Она проскользнула к Жаку в номер, рискуя быть застигнутой врасплох. Она просто потеряла голову! Сама она чувствовала себя очень холодной, благоразумной, повзрослевшей, благодаря горькому опыту отречения.
— Тогда я унесу спои газеты? — спросила Элизабет.
— Побудьте с нами немного, — неуверенно сказал Жак. — Поболтаем…
Она улыбнулась с видом все понимающей женщины. «Как он неумело лжет! Все они одинаковы! А эта Сесиль, которая думает, что полюбила этого парня, ухаживающего еще недавно за мной!»
— Нет, — сказала Элизабет. — Я пойду. Глория ждет нас в холле за чаем.
Ее не стали удерживать.
После обеда Сесиль увела Элизабет в маленький салон и заговорила о Жаке:
— Он такой храбрый! Страдает, но не подает и виду. Вы не находите, что ему очень идет быть немного больным?
— Вы что, и правду влюблены в него, Сесиль? — спросила Элизабет.
Девушка, склонив голову, призналась:
— Да, безумно!
— Тогда мне жаль вас.
— Почему?
— Сами подумайте, к чему приведет этот флирт? Вы привяжетесь к нему. Через несколько дней он уедет. И все будет кончено.
— Вовсе нет! Мы увидимся в Париже. Мы уже договорились об этом. Только ничего не говорите сестре, она может вообразить Бог весть что!
— Возможно, по-своему она будет права!
— Прошу вас, перестаньте! Сегодня Жак только первый раз поцеловал меня! Он же очень робкий, вы знаете? Это не то, что ваш красивый ухажер с красным платком… Вот он как раз весьма нахален! Когда он вошел в гостиницу, я чуть было не прикусила язык… У него все в порядке?
— Все отлично, — ответила Элизабет.
— Боже мой, что случилось? У вас такой рассерженный вид…
Элизабет прикрыла ей рот пальцем. Послышались шаги, приближающиеся к маленькому салону. Это был Патрис Монастье. Сесиль попросила его сыграть что-нибудь современное. Он стал наигрывать блюз «Сен-Луи». Элизабет подумала о Кристиане, которого не видела так давно, и сердце ее наполнилось печалью: «Почему он не хочет быть просто счастливым, как другие? Он воображает себе, что я создана только для того, чтобы понимать его, но это не так. Не так! Я вовсе не одной с ним породы… Я презираю его!»
Мелодия блюза убаюкивала ее горе.
На другой день, четвертого февраля, в воскресенье, Амелия согласилась, чтобы объявившийся в Межеве бродячий фокусник показал свои трюки в гостинице после обеда. Ей казалось, что это представление сможет как-то отвлечь клиентов от политических проблем. И действительно, первые решения, принятые правительством Даладье, никого не удовлетворяли. В холле мужчины с возмущением говорили об этом, ожидая начала представления. Мадам Сальвати надела платье с глубоким декольте, на ее пальцах сверкали кольца.
Фокусник сгибал монеты, извлекал яйца из пустоты, превращал пикового туза в бубнового, находил пудреницу в волосах мадам Лористон, проходя по кругу с протянутой шляпой, срывая аплодисменты. Элизабет попросила Патриса Монастье сыграть несколько джазовых мелодий. Фрикетта, не любившая музыки, скрылась с мрачным видом в кабинете администратора. Двое молодых людей пригласили Сесиль и Глорию на танец. Третий подошел к Элизабет. Она не смогла отказаться, хотя ей очень хотелось постоять за спиной Патриса Монастье и посмотреть, как по клавишам бегают его длинные белые пальцы. Воспользовавшись недолгим отсутствием жены, господин Вуазэн пригласил мадам Сальвати на слоу-фокс. Покачивая бедрами, с томным взглядом, она буквально прилипла к своему кавалеру. Амелия, наблюдавшая эту сцену, наклонилась к Пьеру и прошептала:
— Эта дама! Право же, она переходит все границы!
Лицо господина Вуазэна налилось кровью. Вдыхая запах волос прижавшейся к нему партнерши, он крепко держал ее за талию и, видимо, представлял себе несбыточные наслаждения. Танец уже закончился, когда мадам Вуазэн появилась вновь, а мадам Сальвати, в несколько помятом платье, пудрилась перед зеркалом. Патрис Монастье сыграл первые такты «Плохой погоды». Элизабет полуприкрыла глаза: она танцевала под эту музыку с Кристианом в «Мове Па». А сейчас незнакомый ей парень с влажными ладонями неловко вел ее под звуки той же мелодии. Она почувствовала стеснение оттого, что совершает святотатство, остановилась и тихо сказала:
— Извините меня, я немного устала…
В это же время господин Вуазэн дошел до крайности в своем коварстве, сделав галантный поклон своей супруге, приглашая ее на танец, она заняла на груди своего мужа еще теплое место соперницы. Та посмотрела на нее с чувством презрительного сострадания, стряхнула элегантным жестом несуществующую пылинку со своего плеча и поднялась в свой номер. Через пять минут громкий отчаянный крик остановил всех танцующих. Прибежала перепуганная Леонтина:
— Это мадам Сальвати. Она потеряла свое самое красивое кольцо!
— Где? Когда? — спросила Амелия, нахмурив брови.
— Только что. Когда мыла руки. Кольцо соскользнуло с пальца и проскочило в сливное отверстие умывальника. Наверное, оно попало в сточную канаву! Разве его теперь найдешь?
«Сколько шума из-за одного кольца!» — подумала Элизабет с тоской.
Пьер хладнокровно воспринял случившееся.
— Кольцо не могло попасть в сточную канаву, — сказал он. — Оно наверняка застряло в сифоне. Сейчас возьму разводной ключ и пойду посмотрю.
— Несколько клиентов последовали за ним. Амелия и Элизабет шли сзади. В номере, пропахшем духами, стояла мадам Сальвати и заламывала себе руки. На кровати валялось очень прозрачное розовое неглиже.
— Это произошло мгновенно. Раз — и нет кольца!
— Подумать только. Такое дорогое кольцо! — сказала со вздохом Леонтина. — Какой ужас!
Пьер встал на колени на пол и подставил тазик под умывальник. Все окружили его. Тяжело дыша, мадам Сальвати внимательно наблюдала за всеми его движениями. Гайка сифона была замазана краской. Нажимая что есть силы на ключ, Пьер приговаривал:
— Сейчас отвинтим, сейчас!..
Наконец гайка поддалась. Пьер отвинтил крышку отстойника. Клок скользких мыльных волос выпал из отверстия, затем что-то твердое стукнулось о дно тазика. С ловкостью иллюзиониста Пьер выпрямился, держа в руке драгоценное кольцо.
— Мое кольцо! — завопила мадам Сальвати. — Спасибо, мсье! Не знаю, что бы я делала без вас!
Скромный удачливый слесарь-любитель, Пьер с трудом скрывал свое удовлетворение. Амелия подумала, что он выглядел смешно, стоя с опущенными руками и робкой улыбкой на лице перед этой женщиной, не прекращающей оглушительно восхищаться им. Вычистив дно сифона, Пьер поставил его на место. Мадам Сальвати вымыла кольцо и повернула его так, чтобы все увидели игру сапфира и маленьких бриллиантов.
— Ты идешь, Пьер? — спросила Амелия.
На другой день мадам Сальвати попросила Пьера отремонтировать шпингалет на ее окне. А на третий день, когда Амелия искала своего мужа, Леонтина сказала ей, что Мсье работает на втором этаже.
— Он прочищает батарею отопления.
— Где?
— В номере мадам Сальвати.
— Да? — рассеянно сказала Амелия, почувствовав укол в сердце.
Когда Пьер спускался по лестнице, он увидел свою жену, с ледяным взглядом поджидавшую его в коридоре.
— Ну и как? Ты прочистил эту батарею?
— Да, — сказал Пьер. — Давно надо было это сделать. Из шести секций работало только три.
— А теперь они все работают?
— Да.
— Мадам Сальвати довольна?
— Думаю, что да.
— Завтра она, без сомнения, заметит, что ее выключатель тоже не работает, или замок не запирается, или же ножка у кровати вот-вот сломается… Просто невероятно сколько поломок в номере этой дамы! Хорошо, что ты здесь и можешь все отремонтировать сам!
Он с удивлением взглянул на жену и сказал:
— Я вынужден…
— Ты думаешь, что Антуан не смог бы прочистить батарею, даже ту, которая находится в номере мадам Сальвати?
— Антуан глуп как пробка!
— А ты, конечно, очень умный! Но ты не отдаешь себе отчета в том, что становишься смешным, подчиняясь прихотям этой женщины. Ей достаточно позвать тебя, как ты уже бежишь. И ты не думаешь о том, что могу подумать я, что, наконец, может подумать персонал. Ты не очень хитер, уверяю тебя! Если бы ты был повнимательнее к своей жене…
Она замолчала, чтобы улыбнуться очень усталому, с обожженным солнцем лицом клиенту, возвращающемуся с лыжной прогулки:
— Как прогулялись, мсье Рео? Снег сегодня был хорошим?
— Немного сыроват, — ответил тот, и стал подниматься по лестнице.
Пьер подождал, когда он поднимется на второй этаж, и проговорил:
— Я не понимаю, в чем ты меня упрекаешь, Амелия. Мадам Сальвати такая же клиентка, как и все остальные.
— Нет, Пьер, и ты это хорошо знаешь!
— Я ничего не знаю. Раз она красивая, то это вовсе не повод отказывать ей в услугах!
— Ах, так ты находишь ее красивой? — прошипела Амелия. — Браво, Пьер! Хорошо хоть, что ты не скрываешь своей игры…
— Какой игры? Объяснись…
Он хотел взять ее за руки, но Амелия отступила на шаг, щеки ее покрылись красными пятнами, взгляд стал колючим. Она прошептала:
— Оставь меня!
Затем она ушла в свою комнату и закрыла за собой дверь на ключ.
Вернувшись с Рошебрюна вместе с Сесиль и Глорией, Элизабет застала своего отца в кабинете администратора. Он сидел за столом с опущенной головой.
— А где мама? — спросила она.
— У себя в комнате, — проворчал он.
— Что она там делает?
— Иди спроси у нее!
И он с сердитым видом углубился в газету. Заинтригованная, Элизабет прошла в коридор и постучала в дверь Амелии:
— Мама, это я.
— Подожди, сейчас открою.
Ключ повернулся в замке.
— Почему ты заперлась? — спросила Элизабет, переступив через порог.
— Так просто, — сухо ответила мать.
— Да нет же, мама, я вижу, что есть причина! Что-нибудь случилось? Ты очень расстроена.
Амелия пожала плечами. В руках она теребила носовой платок, ставший похожим на белую мышь.
— Из-за твоего отца, — сказала она наконец. — Достаточно, чтобы ему улыбнулись, и он — готово дело — потерял голову! Впрочем, эта бестия способна на все… Сеять раздор в семьях доставляет ей огромное удовольствие. Сначала она взялась за господина Вуазэна. Потом за господина Греви, но тот-то сумел поставить ее на место! Теперь ее выбор пал на твоего отца.
— Ну что ты такое говоришь, мама!? Этого не может быть! — сказала Элизабет.
— Я думала так же, как и ты. Но факты — упрямая вещь, дитя мое!
— Какие факты?
— Вот уже три дня он только и занят ремонтом в номере мадам Сальвати, у которой почему-то все ломается!
— И это все? — спросила Элизабет, еле сдерживаясь от смеха.
Амелия подошла к двери и прикрыла ее: она услышала голос мужа в коридоре.
— Ну дай же папе войти, мама, — сказала Элизабет. — Это просто глупо!
Амелия отпустила ручку двери. Пьер вошел в комнату с застывшим взглядом и искривленным ртом. Обогнув жену и дочь, он решительным шагом подошел к платяному шкафу и снял с вешалки пальто.
— Я иду в гараж, — зло заявил он, хотя его никто ни о чем не спрашивал.
— Можешь идти куда тебе угодно, — холодно ответила Амелия.
Он вышел, хлопнув дверью.
— Ну вот! — сказала Амелия, вздрогнув от стука. — Сам виноват, а изображает из себя обиженного. Согласись, что это уже слишком!
— Да оба вы уже слишком! — ответила Элизабет. — Неужели можно ссориться из-за подобных глупостей? Объяснитесь же наконец, поцелуйтесь и дело с концом.
— Нет, — упрямо сказала Амелия.
Когда клиенты кончили обедать, Амелия и Пьер как обычно сели за стол, Элизабет приоткрыла дверь столовой и украдкой взглянула на них. Сидя напротив друг друга в большом пустом зале, они не разговаривали и едва смотрели друг на друга. Необходимость есть за одним столом отнюдь не способствовала тому, чтобы они забыли о своей ссоре. «Приступ ревности? И это в их-то возрасте? После двадцати лет совместной жизни? Это просто немыслимо! Мама слишком чувствительна, а папа слишком добр». Элизабет тихонько подошла к ним и сказала:
— Знаете, на вас не очень-то приятно сейчас смотреть.
Ни одна из враждующих сторон не удостоила ее улыбкой. Тогда Элизабет ушла, решив, что утро вечера мудренее.
Проснувшись утром, Пьер и Амелия так и не помирились, но их ссора скоро забылась, когда они узнали новости из газет. Важные события, происходившие в Париже, отодвинули их личные проблемы на второй план. В очень подробных статьях, снабженных документальными фотографиями, наводящими ужас, говорилось о бунте шестого февраля, во время которого в столице пролилась кровь. Перестрелка на площади Согласия, отряды жандармов на Кур-ля-Рен, кафе, превращенные в пункты скорой помощи: десятки убитых и раненых. Пьер считал, что кровопролития можно было бы избежать, если бы Даладье оставил Шиаппа в префектуре полиции. «Огненные Кресты», «Союз патриотической молодежи», «Ветераны войны» и даже объединения французских националистов были, по его мнению, правы, в то время как радикал-социалисты и франкмасоны вели страну к бесчестью. Большинство клиентов согласились с ним, но выразили опасение, как бы компартия не воспользовалась волнениями на улицах города для захвата власти. Несколько экзальтированных молодых людей из постояльцев, верных читателей газеты «Грингуар», сожалели о том, что не приняли участия в этой справедливой борьбе. Глория была уверена, что военным запретят увольнения и отпуска из-за этих беспорядков и опять задержат ее жениха. Обеспокоенные жены звонили из гостиницы своим мужьям: им долго приходилось ждать связи, и их разговоры часто прерывались. Несмотря на отставку кабинета министров Даладье, седьмого февраля продолжились демонстрации около зданий общественных организаций. Пансионеры «Двух Серн» собирались в холле перед радиоприемником и слушали последние известия. Когда, наконец, девятого февраля Гастон Думерг, уже бывший к этому времени на пенсии, согласился по призыву президента Лебрена сформировать правительство «национального спасения», ветер надежды охладил горячие головы. Даже Элизабет, мало что понимавшая в политике, почувствовала облегчение. На следующий день она пошла с Сесиль и Глорией на гору Арбуа. Они взяли с собой еду, рассчитывая перекусить в шале «Тетушки».
Подъем на лыжах, зачехленных тюленьими шкурами, был долгим и трудным. Девушкам стало жарко. Они сняли куртки и привязали их рукавами на бедрах. Расстегнув кофточки, девушки медленно поднимались, глядя на ослепительный снег. Даже темные очки не спасали глаза от этого слепящего потока света. Они остановились неподалеку от фермы, чтобы намазать кремом обожженные лица и съесть по апельсину. Белый склон был усеян кожурой, отливающей на солнце золотом. Неподалеку от них поднималась группа молодых людей, идущих параллельной дорогой. Их силуэты выделялись на фоне залитого солнцем пространства. Они шли друг за другом, двигаясь в одном ритме. Большие черные очки делали их похожими на огромных насекомых. Еще ниже растянулись пунктиром в снежной пустыне другие группы. Отдохнув и утолив жажду, Элизабет снова двинулась в путь. Сесиль и Глория пошли по следу, проложенному ее лыжами. Она слышала позади себя равномерный скрип и прерывистое дыхание. Элизабет и теперь не могла отделаться от воспоминаний. Не так давно, на другом заснеженном склоне, она видела перед собой мужскую широкую спину; тогда она была счастлива и верила в будущее. Плотный ряд пихт. Снег, испещренный следами лыж. А там, на блестящей, как серебряное озеро, платформе — шале «Тетушка» с дощатыми ярко-желтыми стенами, заснеженной крышей и изгородью из лыж, воткнутых в снег перед дверью.
— Наконец-то! — с облегчением воскликнула Сесиль. — А то я уже стала думать, что эту хибару переставили на другое место!
Переступив через порог дома, девушки, еще ослепленные ярким горным светом, попали в сумеречный задымленный зал. Повсюду виднелись смуглые лица, на которых ярко выделялись белки глаз и зубы. Сидя за длинным столом, люди с жадностью ели посреди беспорядочно валяющихся раскрытых рюкзаков, смятой бумаги, бутылок и котелков. Одним только запахом, идущим из кухни, можно было насытиться. Звенела посуда, слышались громкие голоса:
— Дадут нам, наконец, хлеба?
— Эй, Делаша, сюда три супа!
— Поторопись, Эмиль, или мы уйдем без тебя!
— Здравствуйте, тетушка!
— Здравствуйте, барышни! Давненько вас не было видно. Эта канатная дорога на Рошебрюн отбивает у нас клиентов. Все в порядке?
Женщина, которую просто звали тетушкой, была упитанной, с розовыми пухлыми щеками и пушистыми светлыми волосами, придающими ей вид сорванца.
— Сейчас освободятся места в конце зала, — сказала она. — Идите быстрее! Вы возьмете суп?
— Конечно, — сказала Сесиль. — И бутылочку красного вина. Оно у вас такое вкусное.
Люди выходили из-за стола, громко стуча лыжными ботинками. Девушки прямо-таки рухнули на еще теплые деревянные скамейки.
— Уф! Как я устала, — выдохнула Глория.
— А я еще ничего, — сказала Сесиль. — Но затылок у меня просто горит от солнца.
«Племянник» Делаша принес пузатую супницу и наполнил тарелки до краев. Сесиль и Глория были в восторге:
— Здесь все такие спортивные, приятно посмотреть!
После супа они съели все, что взяли с собой: два крутых яйца, два ростбифа, кусок савойского сыра, шоколад и апельсины. Вернулся «племянник», неся под мышкой толстую тетрадь в обклеенной тканью обложке: «Книга отзывов».
— Вы уже расписывались в ней? — спросил он.
— Нет, покажите-ка нам ее, — попросила Сесиль.
Тот стряхнул крошки со стола, торжественно раскрыл книгу перед девушками и сказал:
— Я вас оставляю. Можете не спешить.
Они забавлялись, читая ироничные, поэтичные, а порой и резкие отзывы, написанные в столбик среди различных рисунков на хорошей мелованной бумаге. Дойдя до последней страницы, Элизабет едва сдержала свое удивление. Рамочкой были обведены следующие слова: «Незабываемый день дружбы, непомерной усталости и неиссякаемой радости. — Жорж и Франсуаза Ренар». Ниже можно было прочесть: «Кристиан Вальтер» и дата: 9 февраля 1934 года. Вчера он был здесь со своими друзьями, радуясь снегу и солнцу. Его смех раздавался в этих закопченных стенах. Он прикасался рукой к этой книге, оставляя свою подпись. Мог ли он подумать, что двадцать четыре часа спустя Элизабет обнаружит этот след его пребывания здесь? Нет, он больше не думал о ней, она ему больше была не нужна, чтобы прожить «незабываемый день»!
— Что напишем? — спросила Сесиль.
Втроем они начали изобретать что-нибудь оригинальное. Но Элизабет с трудом вслушивалась в их предложения. Наконец Сесиль вынула из сумочки маленькую авторучку и написала:
«На вершине нашего счастья находится Тетушка, ее суп, ее снег и ее улыбка». Они расписались по очереди.
Выйдя из домика, они вновь были ослеплены голубым небом и белым снегом. Само совершенство окружающей природы усиливало печаль Элизабет. Зачем столько красоты, если рядом не было дорогого существа, чтобы вместе созерцать ее? Сидя на террасе, лыжники загорали на солнце. Другие, надев лыжи, начинали спускаться наискось по склону. Посоветовавшись, девушки решили пойти на трассу горы мандаринов. Спуск между пихтами показался им легким. Доехав до долины, они обогнули гостиницу «Гора Арбуа» и вышли на дорогу, ведущую к «Голгофе». Вдоль этого извилистого маршрута стояло множество маленьких часовен. Из-за оград на снег пристально глядели деревянные статуи с потрескавшейся краской. На большой скорости Элизабет проехала мимо большой скульптурной группы, изображающей распятого Христа, воинов с хлыстами, апостолов, застывших от холода, заплаканной Девы Марии… Вскоре с городского катка до нее донеслись звуки музыки, Межев был уже близко.
Небо уже начинало бледнеть, когда девушки снимали лыжи перед входом в гостиницу «Две серны». Осоловевшие от усталости и чистого морозного воздуха, Сесиль и Глория сразу же поднялись к себе в номер. Элизабет заглянула в буфетную, чтобы попить воды. Амелия, которая помогала Леонтине подготовить подносы для чая, повернулась к дочери и воскликнула:
— Сразу видно, что ты сегодня хорошо погрелась на солнце. У тебя такой вид, будто ты только что вышла из печи. Хорошо прогулялась?
— Отлично, мама. Я тебе сейчас не нужна?
— Пока нет.
— Тогда пойду немного отдохну. Я безумно устала! Ты идешь со мной, Фрикетта?
Войдя в комнату, Элизабет разделась и с удовольствием вымылась с головы до ног. Лицо горело, и она намазала его кремом. Затем легла на постель, взяв на руки Фрикетту. Расслабив мускулы и устремив глаза в потолок, Элизабет старалась ни о чем не думать. Но смутные воспоминания навязчиво притягивали ее внимание. Ей не удавалось бесконечно долго отмахиваться от них. И девушка поняла, что куда как опаснее отрицать свое горе, чем переживать его. Неужели придет наконец такой день, когда она будет вспоминать о Кристиане с полным безразличием? За окном сгущались сумерки, и в комнате заметно потемнело. Лестница дрожала под ногами клиентов, спускающихся в холл. Элизабет зажгла ночник и стала медленно одеваться к обеду. Причесываясь перед зеркалом, она поняла, что дошла до последней степени отчаяния. Ей еще предстоит страдать, но вряд ли так глубоко, как сегодня. Не так были печальны ее мысли, как ее кровь и плоть… Ей было необходимо вновь ощутить мужское тепло на своем теле. Но у нее, кроме Кристиана, никого не было.
Элизабет умылась и придирчиво оглядела себя в зеркале. Бесспорно, она была красива. Ей захотелось стать еще красивее, чтобы вновь поверить в то, что она еще способна быть соблазнительной. Она слегка подкрасила свое лицо, и оно словно засияло. Улыбнувшись своему отражению, она подумала, что подкрасилась только для того, чтобы провести тоскливый вечер в одиночестве.
На обед подали борщ с пирожками. Оживленные голоса в столовой свидетельствовали о том, что кухня русского шеф-повара начинала пользоваться успехом. Сидя за столом, Элизабет наблюдала за всеми этими проголодавшимися людьми, в жизни которых наверняка не было никаких забот. Покрасневшие лица сестер Легран ярко выделялись на фоне их светлых волос. Сесиль дотронулась тыльной стороной ладони до своей щеки и комично встряхнула пальцами, словно обожглась. Затем заморгала глазами, показывая, что ей очень хочется спать. Элизабет хотела ей ответить в том же духе, как вдруг почувствовала, что очутилась в каком-то вакууме. Дверь столовой отворилась. Леонтина отошла в сторону, чтобы пропустить двух клиентов: Кристиана и австрийского инструктора по лыжам.
Амелия выглянула в раздаточное окошечко, заметила посетителей и пошла им навстречу. Им поставили столик возле бара. «Он пришел, — думала лихорадочно Элизабет. — Значит, он любит меня!» И огромная радость оглушила ее. Она не осмеливалась смотреть в сторону Кристиана и машинально отрезала кусочки мяса в тарелке. Мать уже вернулась в буфетную. Берта и Леонтина быстро сновали между гостями. Эта бесполезная суета еще больше усилила чувство одиночества, которое испытывала Элизабет среди всех этих людей. Что произойдет после обеда? Подойдет ли Кристиан, как в прошлый раз, поговорить с ней? Да еще этот обед, которому не было конца! Курица, поджарка с грибами, сыр… наконец, десерт! Она с трудом проглотила две ложки крем-карамели, вытерла губы салфеткой и направилась в холл, стараясь идти медленно и с достоинством.
Подождав минут десять, она увидела первых пансионеров, выходящих из столовой и рассаживающихся по своим креслам. Кристиан с австрийцем вышли последними. Амелия спросила их, остались ли они довольны обедом, обменялась несколькими любезностями с другими клиентами и пошла к мужу, который, сидя за столом, уже ждал ее. Наступил желанный миг, которого Элизабет так боялась. Сидя в кабинете администратора, Элизабет вновь и вновь переживала сцепу, малейшие подробности которой врезались в ее память. Как и в прошлый раз, Кристиан поднялся из кресла и пересек холл четким шагом. И снова перед ее глазами возникло это лицо, которое, как она полагала, было навсегда вычеркнуто из ее жизни. Они посмотрели друг на друга, и их взгляды были удивительно нежными и глубокими. Он сказал тихим голосом:
— Это глупо, Элизабет. Я не могу жить без тебя! Мне необходимо увидеться с тобой сегодня вечером.
Ей ни на секунду не пришла в голову мысль оттолкнуть его, и она прошептала:
— Но я не смогу выйти.
— Тебе не надо будет выходить, я сам приду.
— Как это? — Элизабет в изумлении посмотрела на Кристиана.
— Когда все заснут, ты откроешь мне дверь. Я поднимусь к тебе в комнату. Мы вместе проведем ночь, а на рассвете я уйду…
Она, потупившись, пробормотала:
— Это безумие!
Но она уже летела навстречу этому приключению: провести ночь с Кристианом! Вся ненависть, которую она испытывала к Кристиану, мгновенно улетучилась. Она и не помышляла о риске, которому подвергалась, принимая его в своей комнате. То, что ее разум отказывался принять, с таинственной настойчивостью требовала плоть, которая утихнет только после того, как получит удовлетворение.
— Ну как? — спросил Кристиан. — Ты согласна?
Чувствуя, что на карту поставлена ее спокойная и безмятежная жизнь в доме родителей против одного-единственного счастливого мига с Кристианом, она ответила:
— Да! Но не раньше двух часов. Я открою тебе маленькую дверь с черного хода, которая ведет в сад…
Кристиан вернулся к своему спутнику. Леонтина подала им кофе. Выпив его, они уплатили по счету и вышли.
Казалось, что этот вечер никогда не кончится. Клиенты, испытывая терпение Элизабет, словно нарочно долго читали свои газеты, болтали, играли в карты. Сесиль включила радио, чтобы послушать концерт джазовой музыки. Амелия и Пьер сменили дочь в кабинете администратора: они выискивали ее ошибку в расчетах, в сумме семнадцати франков. Затем Сесиль выключила радио, и Патрис Монастье сыграл прелестную мелодию своего собственного сочинения. Впервые эта музыкальная пауза вызвала у Элизабет раздражение. Медленно текущее время выматывало ей нервы. Ей хотелось крикнуть всем этим людям, которым не спалось: «Уходите!». Наконец, часам к одиннадцати многие из присутствующих стали клевать носом. Вскоре Сесиль, Глория и мадемуазель Пьелевен удалились, за ними последовали мадам Греви, мадам Монастье, ее сын и супруги Вуазен, а следом за ними и другие клиенты стали подниматься к себе. Четверо игроков в бридж продержались еще минут тридцать пять. Мадам Сальвати, обедавшая в другом месте, вернулась только в четверть первого: какой-то господин подвез ее на машине. В руках она держала букет роз. Теперь все были на месте. Амелия заперла двери, погасила везде свет и, пожелав дочери спокойной ночи, пошла к мужу, который уже давно спал. Элизабет поднялась к себе, разделась и, накинув пеньюар на ночную сорочку, принялась терпеливо ждать. Свернувшись клубочком на своей подушечке, Фрикетта наблюдала уголком глаза за своей хозяйкой.
Элизабет на ощупь спустилась в темноте по лестнице. Перила скользили у нее под рукой, но ступеньки не издали ни единого звука под ее босыми ногами. На втором этаже она услышала громкий храп. Должно быть, его источником был господин Вуазен. Свет луны, струящийся сквозь окно в коридор, освещал лыжные ботинки, стоявшие парами перед каждой дверью. Из плохо завернутого крана в ванной комнате капала вода. В одном из номеров кто-то громко закашлял. Элизабет ускорила шаг. Сознание грозящей опасности еще больше усилило радость, которую она ожидала от этой встречи. То ли ночь, то ли тишина подстегивали ее желание быть во что бы то ни стало счастливой. Элизабет не узнавала себя в этой женщине, идущей на свидание к любовнику, которого она еще так недавно презирала, но который был ей так нужен. «Если родители проснутся и станут меня спрашивать, почему я оказалась тут в такой поздний час, я скажу им, что спустилась выпить стакан молока». Она прошла коридор первого этажа, потом буфетную и бросилась на кухню, где подвешенные в ряд медные кастрюли тускло светились в темноте, словно дальние планеты. Было пять минут третьего. Был ли Кристиан уже в саду? Решительно и в то же время дрожа от ужаса, она подошла к черному ходу, быстро повернула ключ в замке и открыла дверь.
Ночь искрилась снегом. От гаража отделился темный силуэт. Стоя в дверном проеме, Элизабет видела, как вырастает перед ней этот незнакомец, этот вор. Наконец он пересек порог.
— Сними ботинки, — прошептала она, закрывая за ним дверь. Он безмолвно подчинился. Она повела его по коридору. Бой настенных часов заставил ее вздрогнуть. Элизабет, приложив палец к губам, быстро прошла мимо комнаты родителей. «Ведь они там, за этой дверью, такие доверчивые, такие спокойные». Она почувствовала боль в сердце и сжала руку Кристиана, словно моля его о помощи. Они стали тихо подниматься по лестнице. Одна ступенька скрипнула, затем вторая, третья. Каждый раз Элизабет останавливалась, дотрагиваясь до руки Кристиана, сдерживая его.
На третьем этаже все было спокойно. Комната Элизабет находилась в конце коридора, рядом с кладовой для белья. Отсутствие поблизости соседей немного успокаивало. Еще несколько шагов. Под линолеумом затрещали половицы. Но это было уже не страшно. Они пришли. Элизабет осторожно открыла дверь. Мужчина в ее комнате! Среди ночи! Она до сих пор не могла понять, как не осмелилась привести его сюда. На ночном столике горела лампа, отбрасывая тени на стену. Фрикетта вскочила с подушечки и с удивлением посмотрела на незнакомца, нарушившего ее покой. Она зарычала в знак протеста.
— Тихо, Фрикетта. Лежать! — шепотом приказала Элизабет.
Фрикетта, поджав под себя лапки и прижав уши, продолжала выражать свое неудовольствие громким сопением.
Измотанная ужасным напряжением, Элизабет вздохнула:
— О, Кристиан, любовь моя!..
Она бросилась в его объятия с неимоверной радостью, с неистовым желанием принадлежать ему, быть в его власти, ища защиты в его ласках, охваченная изумлением, что они так счастливо избежали катастрофы. Слившись в поцелуе, смешивая прерывистое дыхание, оба упали на постель.
— Прижми меня крепче, еще крепче! — шептала она. — Еще крепче. Я люблю тебя!..
Затем, задыхаясь, она высвободилась из его объятий, распустила волосы и расстегнула пеньюар дрожащими руками.
Дом еще спал, когда они вышли из комнаты. Кристиан шел с ботинками в руке. Они спустились по темной лестнице, прошли мимо настенных часов в коридоре, которые показывали двадцать минут шестого, затем проскользнули на кухню. Там Кристиан обулся и застегнул куртку.
— До вечера, дорогая моя! — сказал он. — Я жду тебя в три часа. Ты придешь?
— Конечно! Иди быстрее, — сказала она, прикрыв грудь пеньюаром.
Они обнялись. Элизабет открыла Кристиану дверь, и он исчез в темном морозном воздухе.
Когда она вернулась к себе, Фрикетта лежала на том же месте. Положив мордочку на передние лапы, широко раскрыв глаза под мохнатыми бровями, она недовольно смотрела на свою хозяйку. «Она все видела!» — подумала Элизабет, и ей стало неловко от этой мысли. Нагнувшись над собачкой, она погладила ее по спине, но та даже не удосужилась лизнуть ее в знак благодарности.
— Вот ведь вредная! Я знаю, ты дуешься, потому что ревнуешь.
Фрикетта тяжело вздохнула и отвела глаза.
— Спокойной ночи, противное животное, — сказала Элизабет, потрепав собачку за бороду.
Затем она скинула пеньюар, открыла форточку и нырнула под одеяло, понимая, что все равно не сможет заснуть.
Теперь у нее была только одна забота: каждый день придумывать предлог, чтобы уйти из гостиницы на встречу с Кристианом. Желание видеть его было столь сильным, что она с легкостью лгала родителям, клиентам, всему свету. Она была горда тем, что предавалась любви так, словно исповедовала тайную религию. От одной встречи к другой ее тело все больше расцветало от наслаждения. Она не стеснялась никакой ласки, даже самой смелой и необычной. Даже наоборот, она чувствовала себя чище, если ее экстаз в объятиях Кристиана был полнее. «Он еще сам не подозревает до какой степени привязан ко мне, — думала Элизабет. — Но рано или поздно он поймет это. Тогда сама мысль прожить день в разлуке со мной станет для него невыносимой. И тогда мы больше никогда не расстанемся и все будет так, как я хочу».
По возвращении с этих праздников наслаждений Элизабет с удивлением констатировала, что гостиница стоит на том же самом месте, что отец, мать, клиенты, персонал и Фрикетта ничуть не изменились. Но старые привычки были настолько сильны, что она самым естественным образом вновь ощущала себя молодой девушкой в этой привычной обстановке. К тому же душа ее была спокойна — Кристиан довольно прочно обосновался там, поэтому Элизабет была весела, любезна с господином Монастье, господином Греви, смеялась по пустякам с сестрами Легран, прибегала словно послушный ребенок по первому зову матери. Она даже испытывала какое-то физическое удовольствие, вращаясь в этой привычной и спокойной атмосфере, потрясенная тем, что Кристиан еще час назад обладал ею. Здесь все способствовало нервной разрядке, позволяло ей лучше отдохнуть. Всевозможные инциденты гостиничной жизни казались ей мелочными и в то же время забавными с тех пор, как она стала смотреть на них с вершины своей любви.
Три дня подряд цветочник из Межева приносил букеты красных роз для мадам Сальвати, и Амелия, сдерживая свое возмущение, приказывала Антуану передавать их клиентке. На четвертый день мадам Сальвати потребовала счет и попросила, чтобы ее письма пересылались в гостиницу «Гора Арбуа», где она решила продолжить свой отпуск. За ней прислали машину с шофером, который погрузил в нее слишком новые лыжи и слишком яркие чемоданы мадам Сальвати. Наконец-то сосредоточие порока было удалено из дома. Пропахнувшую духами комнату хорошо проветрили. В ее номере поселилась добропорядочная мать семейства с четырнадцатилетней дочерью. На другой же день девочка подвернула себе ногу, а немного позже то же случилось с одним из студентов, снимавшем комнату в пристройке.
— Ну вот, — простонала Амелия, — наступила черная полоса.
К счастью, к этому времени Жаку уже разрешили вставать. Он ходил, опираясь на палку, с задумчивым взглядом, волоча левую ногу в теплом носке. Сесиль сопровождала его, ухаживая за ним как сестра милосердия. Их каждый вечер видели вдвоем, тихо беседующими о чем-то в салоне или в холле. Мадемуазель Пьелевен снисходительно наблюдала за этой идиллией, иногда поднимая голову от своих кроссвордов. Что касается мадам Греви, то она заметно гордилась успехом, которым пользовался ее сын, и все откладывала дату отъезда, хотя ее муж настоятельно требовал их возвращения.
Ко всеобщему удивлению внезапно уехала мадам Лористон. Ветреный супруг не отвечал более ни на ее письма, ни на телефонные звонки. Был ли он в Париже? Она захотела убедиться в этом сама. С покрасневшими от бессонницы глазами она попрощалась со всеми с горькой и мужественной улыбкой вдовы, долго и нудно трясла руку Амелии и наконец, смахнув набежавшую слезу, села в машину Пьера, который пообещал подвезти ее прямо к вокзалу Селланш. Накануне Амелия сообщила мужу новость, поразившую их обоих: русский шеф-повар стал ухаживать за Леонтиной. Амелия видела их в буфетной. Он обнимал экономку за талию, а та хихикала и пожимала плечами, и это вместо того, чтобы дать ему достойный отпор!
— Я сделала вид, что ничего не заметила, чтобы избежать скандала, — сказала Амелия. — Но этого нельзя так оставлять!
Элизабет, присутствовавшая в комнате родителей при этом разговоре, вмешалась, чтобы успокоить мать:
— Может быть, он просто хотел пошутить с Леонтиной, вот и все…
— Не говори того, чего не понимаешь, — ответила Амелия. — Есть некоторые вольности, которые женщина допускает только в том случае, если она готова уступить и в остальном. Теперь я буду следить за ними в оба!
За вторым завтраком Элизабет с улыбкой наблюдала за маневрами матери. Подходя к окошечку, Леонтина нагибалась, чтобы взглянуть на шеф-повара, стоявшего у плиты. Амелия тут же вставала перед ней, говоря строгим голосом:
— Передавай заказ.
— Овощи, два, — говорила Леонтина, вытянув шею, пытаясь хоть что-нибудь увидеть из-за плеча хозяйки.
Но Амелия передвигалась одновременно с экономкой, загораживая ей вид. Потом, повторив заказ, раздраженно говорила:
— Чего вы ждете, Леонтина? Вы же слышите, вас зовет мадам Греви!
К удивлению Элизабет, эта игра в прятки длилась в течение всего завтрака. «Как мама, однако, наивна, — подумала она, — как она не может понять того, что уж если они захотят видеться и говорить друг с другом, они это сделают и за ее спиной после работы?»
Однако урок, данный Амелией, сделал свое дело, судя по тому, что Леонтина подавала кофе с бледным и недовольным лицом. Фрикетта по очереди подходила к каждому, выпрашивая кусочек сахара. Она настолько обнаглела, что Элизабет отчитала ее перед всеми, обращаясь к ней нарочито на «вы». Тогда собачка попросилась на улицу и, когда ей открыли дверь, она с трагическим видом уселась на крыльце.
Несколько клиентов уже собирались идти на Рошебрюн. Глория присоединилась к ним. Сесиль предпочла с Жаком пойти на каток. Но только как он дойдет до него? Жак вышел, прихрамывая и опираясь одной рукой на лыжную палку, а другой на плечо девушки. Элизабет смотрела на их удаляющиеся фигуры и почувствовала себя неприкаянной: Кристиан сказал, что сегодня не сможет увидеться с ней во второй половине дня, потому что дает частный урок в четыре часа. И все-таки она решила пойти к нему без предупреждения и провести с ним хоть немного времени до прихода ученика.
— Тебе ничего не надо, мама, — спросила она у Амелии. — А то я хочу пройтись по магазинам в деревне.
— По каким магазинам?
— Мне нужно купить лыжные носки, а то мои совсем износились. Говорят, что в магазине у Лидии есть отличные носки! А потом я встречусь на катке с Сесиль и Жаком.
— Только не задерживайся допоздна!
— Хорошо, мама.
Часы показывали три, когда она постучала в дверь Кристиана. Он принял ее в коридоре, потому что ученик уже пришел.
— Я думала, что он придет только в четыре, — разочарованно сказала Элизабет.
— Я тоже. Но, как видишь, он пришел пораньше. Входи же, я представлю тебя ему. Это очень милый мальчик!
— Нет, нет, — Элизабет покачала головой. — Мне совсем не хочется знакомиться с ним.
Вытянув шею, она увидела в полуоткрытую дверь красивого юного блондина, сидящего на диване. Ворот его рубашки был расстегнут. Сигарета дымилась в его руке. Он листал какую-то книгу.
— Как долго он пробудет у тебя? — спросила она.
— До пяти, до пол-шестого. Для тебя это будет не слишком поздно?
— Да…
— Тогда увидимся завтра, как и договорились. Я люблю тебя, ты знаешь! Я думаю о тебе! Я сгораю от нетерпения!..
Кристиан поцеловал Элизабет в щеку и проводил по лестнице до двери. Когда он поднялся к себе, Элизабет, поколебавшись, вернулась, поднялась на четыре ступеньки и прислушалась. За закрытой дверью слышался мужской смех. Взволнованная, она снова вышла на улицу. Фрикетта сидела перед мясной лавкой и ждала ее.
— Что ты здесь делаешь, Фрикетта? — воскликнула девушка. — Я же запретила тебе идти за мной!
Счастливая собака тяжело задышала, высунув язык. В ее глазах было столько нежности, что Элизабет почувствовала себя обезоруженной.
— Ну ладно, идем, — сказала она примирительно. — Купим носки у Лидии.
В магазине Лидии полки ломились от притягивающих взор товаров: пуловеры с геометрическим рисунком из межевской шерсти, лыжные ботинки, варежки, непромокаемые куртки, ремни. Стоя перед прилавком, три элегантно одетые покупательницы рылись в картонной коробке с платками.
— А этот сколько стоит, Лидия?
— Лидия, вы уступите мне подешевле этот слегка подлинявший голубой платок?
— Не бери его. У Жильберты Коэн точно такой же, правда, Лидия?
Оставив своих клиенток, Лидия подошла к Элизабет и показала ей последние модели носков в широкую полоску ярких расцветок. Но девушка так задумалась о Кристиане, о блондине, об этом смехе за дверью, что никак не могла решиться что-нибудь выбрать. Выйдя из магазина, она не смогла бы даже сказать, что в конце концов купила. На каток она пошла безо всякого энтузиазма.
Жак сидел на краю террасы, подставив лицо солнцу. Больную ногу он положил на стул. Сесиль выполняла перед ним различные фигуры, скользя по серому поцарапанному льду. Элизабет приказала Фрикетте сидеть на месте, а сама зашла за коньками в пункт проката и тоже выкатилась на лед. Но от музыки, льющейся из репродуктора, у нее только разболелась голова. Катающихся было очень много. Она подошла к Жаку и облокотилась о перила. Сесиль сразу же подлетела к ним, словно ангел-хранитель. «Вот это славно! — сказала себе Элизабет. — Она не хочет оставлять меня наедине с ним. Я им мешаю».
— Правда, я делаю успехи, Жак, — проговорила Сесиль медовым голосом, стуча коньками по деревянному полу террасы.
— О! Вы катаетесь просто отлично! — ответил он. — Когда заживет моя нога, мы составим отличную спортивную пару!
Сесиль уселась рядом с ним на табурет, и они обменялись еще несколькими словами уже шепотом. Держась за руки, они улыбались друг другу. Элизабет стало скучно. Вдруг она почувствовала, что кто-то стоит за ее спиной. Она оглянулась и увидела Патриса Монастье.
— Я прогуливался и увидел вас со стороны дороги. Вы уже не катаетесь?
— Нет, — ответила она. — Слишком много народу!
— А что вы сейчас собираетесь делать?
— Не знаю. Скорее всего вернусь в гостиницу.
— Вы не хотите выпить со мной чаю в «Мовэ Па»?
Элизабет была абсолютно свободна, и это предложение заинтересовало ее.
— С удовольствием, — недолго думая, сказала она.
Обращаясь к Жаку и Сесиль, она спросила:
— Вы идете с нами?
— Может быть, попозже, — ответил Жак.
Элизабет сняла коньки, положила их в шкафчик и подошла к Патрису Монастье. Фрикетта тоже вознамерилась пойти в «Мовэ Па». Ее хозяйке пришлось выразить возмущение по этому поводу:
— За кого вы себя принимаете, Фрикетта? Немедленно возвращайтесь домой!
Фрикетта явно колебалась.
— Домой! Домой! — повторила Элизабет строгим голосом, показывая пальцем в сторону гостиницы.
И Фрикетта ушла, опустив уши, как и положено порядочной собаке.
Зал в «Мовэ Па» был освещен мягким оранжевым светом. Оркестр играл для нескольких танцующих пар. Элизабет и Патрис Монастье сели за маленький столик в нише и заказали чаю с тостами.
— Вы часто ходите сюда? — спросил юноша.
— Нет, — ответила Элизабет. — Но мне здесь нравится. У них очень хороший оркестр, вы не находите?
— Отличный. Когда я слушаю его, то начинаю сожалеть о том, что не умею танцевать.
— Этому можно научиться, — улыбнулась Элизабет.
Он отрицательно покачал головой:
— Я не умею танцевать, кататься на коньках и на лыжах… Вы, наверное, подумали, зачем в таком случае я приехал в Межев?
— Вы приехали отдохнуть! Ваша мать сказала мне, что вы были серьезно больны…
— Да, плеврит. Но сейчас мне гораздо лучше. У меня вновь появился интерес к жизни, к музыке…
— Вы опять начнете давать концерты?
— Нет. Мне никогда не стать виртуозом. У меня нет воли, терпения, наконец, умения создать себе рекламу. Мои бабушка и мать, у которых амбиций хватит на четверых, отдали меня в руки импресарио. Два жалких турне по второразрядным курортам! Я вернулся домой разочарованный, разбитый и больной… Больше этого не повторится…
— Вы хотите бросить игру на фортепьяно?
— Нет, конечно же, я не брошу, но и не буду больше играть для публики. Мой старый учитель Шульц, преподававший мне композицию и гармонию, тысячу раз повторял, что мое предназначение творить, сочинять, а не исполнять… После его смерти я пытался последовать его совету… но у меня очень плохо получается… Я поочередно подражаю то классикам, то современным композиторам. Я не создал пока ничего своего. Ой, да я наскучил вам наверное со своими проблемами!
— Вовсе нет! — воскликнула Элизабет. — Но мне не совсем понятны наши переживания, ведь у вас такой талант!
— Талант? У меня?
— Конечно! Я слышала вашу музыку. Однажды вы сыграли нам одно свое произведение. Это была очень красивая музыка.
— Это была просто вариация на тему Листа. Нет, Элизабет — вы позволите называть вас Элизабет? — может быть, однажды я напишу что-нибудь великое, новое, ни на что не похожее…
— И тогда вы будете в себе так же не уверены, как и сейчас!
— Почему?
— Потому что вы будете задаваться вопросом, не могли бы вы создать что-нибудь еще более совершенное, если бы у вас было больше времени, если бы вы еще больше работали, если бы вам больше повезло…
— Вы правы, — тихо ответил он, улыбнувшись. — Музыканты и художники невозможные люди.
— Я не это хотела сказать!
Патрис пристально смотрел на нее своими красивыми темными глазами, полными беспокойной нежности. Элизабет была польщена его вниманием, но запретила себе подбадривать его хоть каким-нибудь кокетливым жестом. Их отношения должны строиться только на дружбе.
Постепенно зал заполнился. Оркестр заиграл танго. Синий прожектор осветил танцевальную площадку. Лица танцующих стали серебряными, а губы — словно из черного бархата. Элизабет отпила глоток чая и спросила:
— В Париже у вас есть возможность спокойно работать?
— Мы живем не в Париже, а в Сен-Жермен-ан-Лей, в старом доме, принадлежащем моей бабушке. Мои родители поселились там, когда я был совсем маленьким. Потом отец умер. Там я и вырос, среди двух женщин, которые обожают меня и ухаживают за мной.
— Вообще-то видно, что вы избалованный ребенок, — сказала Элизабет. — И я нахожу это прелестным!
Их колени случайно соприкоснулись под столом. Элизабет слегка отодвинулась от Патриса, продолжая спокойно смотреть ему в лицо: лукаво приподнятые уголки губ, высокий выпуклый лоб, маленький шрам над левой бровью, слегка оттопыренные уши и прекрасные беспокойные глаза. Его, без сомнения, что-то постоянно мучило, чего он не мог или не умел выразить.
— Элизабет, — сказал он вдруг глухим голосом. — Я так счастлив, что нахожусь с вами. В гостинице вы всегда в окружении людей…
«Этого только не хватало! — подумала она. — Сейчас он начнет объясняться, а я и не знаю, что ему ответить». Патрис тем временем взял ее за руку. Элизабет осторожно высвободила ее и мечтательно сказала:
— Послушайте! Они играют «Китайскую ночь». Когда мне было десять лет, мне очень нравилась эта мелодия. Теперь же она мне кажется такой старой, такой…
Она так и не договорила. Двое мужчин, вошедших в зал, обходили танцующих. Ими были Кристиан и его ученик. Они прошли мимо Элизабет. Кристиан, увидев ее, удивленно поднял брови, изобразил жалкое подобие улыбки и увел своего спутника в бар. Там они оба уселись на высокие табуреты. Девушка была просто вне себя от возмущения. «Что он здесь делает? Он, конечно, слишком занят, чтобы видеться со мной, однако находит время для какого-то мальчишки!» Ей потребовалось немалое усилие, чтобы взять себя в руки и сделать вид крайне заинтересованной разговором с Патрисом Монастье. Слушая его и отвечая ему иногда невпопад, она исподтишка следила за двумя мужчинами, сидевшими плечом к плечу. Ей страшно захотелось поймать выражение их глаз, услышать, о чем они говорят, прочитать их мысли. Кристиан встал с табурета и небрежной походкой пересек танцевальную площадку. Элизабет подумала, что он направляется в гардероб. Но он шел прямо к ней.
— Извините, мсье, — сказал он, нагнувшись к Патрису Монастье. Затем, повернувшись к девушке, добавил низким голосом: — Пойдем потанцуем, Элизабет?
Она вздрогнула и покраснела. Почему он говорит ей «ты» перед незнакомым человеком. Готовая разразиться гневом, она все-таки сдержалась и сказала с некоторым усилием, стараясь казаться спокойной:
— Подожди. Я должна представить тебя. Мсье Патрис Монастье! Мсье Кристиан Вальтер! Может быть посидишь с нами, Кристиан?
— Нет, — ответил он, холодно глядя ей в глаза и повторил:
— Потанцуем?
— Не стесняйтесь меня, Элизабет, прошу вас, — сказал Патрис Монастье.
Сначала она решила отказаться, но потом, подумав, встала. Ноги ее буквально подкашивались. Как только они вышли на площадку, Кристиан обнял ее и спросил?
— С кем это ты?
— С клиентом из гостиницы.
— Он ухаживает за тобой?
— По-моему, нет.
— Да брось ты! Он не сводит с тебя глаз, так и млеет, разговаривая с тобой.
— Ты смешон! Между нами абсолютно ничего нет.
— Надеюсь, — сказал Кристиан, усмехнувшись. — Впрочем, этот парень выглядит как живой труп.
Он прильнул щекой к щеке Элизабет и прижал ее к себе так грубо, что это разозлило ее — ведь Патрис Монастье мог их видеть! Слегка отстранившись, она спросила:
— А ты? Почему ты пришел сюда с этим мальчишкой?
— А это запрещено?
— Нет… но у тебя для меня нет и минуты, тогда как ты находишь время, чтобы пойти с ним в бар.
— Я давно обещал ему это, — сказал Кристиан. — Мне хочется, чтобы он немного проветрился, выпил и посмотрел на красивых девушек… Впрочем, его интересуют мальчики.
— Мальчики? — с изумлением повторила Элизабет.
— Да, этот милый маленький извращенец, который еще сам себя не знает. Думаю, что через год он поймет свое призвание.
— О! Но это же мерзко! — возмущенно проговорила Элизабет.
— Почему? Ты знаешь, что такое извращения?
— Думаю, что да, — ответила Элизабет. — Это чересчур нежные отношения между мужчинами.
— Примерно так. И что же мерзкого ты в этом видишь?
— Это… это противоестественно…
Музыка была медленной и сентиментальной. Кристиан развернул Элизабет, сжав ее ногу своими твердыми бедрами, заставил ее отступить на три шага и сказал:
— Ничто из того, что доставляет радость, не является противоестественным. Если мы обладаем телом, то это для того чтобы получить от него максимум удовольствия. Тем или другим способом, что это меняет?
Танцующие пары окружали их со всех сторон. Возмущенная Элизабет тихо сказала:
— Значит, ты одобряешь этого мальчика и его вкусы?
— Разумеется! Я даже подталкиваю его к тому, чтобы он начал их воплощать.
— Давая ему уроки немецкого?
— Между упражнениями по грамматике мы говорим о наших личных делах, о жизни…
— И он слушает тебя, восхищается тобой?
— Я думаю, что он очень любит меня. И в моих силах заставить его потерять голову.
Они танцевали на краю площадки. Элизабет смотрела на Кристиана с изумлением.
— И ты бы смог?
— Конечно, но у меня нет никакого на это желания.
— Ты… ты уже пробовал… ну, с другими?
— А кто не пробовал? Все надо познать.
— Ты мне противен, — сказала она ему сквозь зубы.
Он разразился металлическим смехом:
— Какой же ты еще ребенок? Я повторяю тебе, что этот мальчик интересует меня только как подопытный объект. Я наблюдаю за его жизнью, анализирую его поступки, направляю его, как если бы он был моим младшим братом. У тебя абсолютно нет причин для ревности.
— Я не ревную! — возразила Элизабет.
— Если бы ты видела свои глаза. Они мечут громы и молнии! Впрочем, это придает тебе еще больше шарма.
Они сделали еще несколько па, не сказав друг другу ни слова. Элизабет удивлялась, что уже не понимала причины своего гнева. Вдруг она спросила:
— Почему ты сейчас позволил себе говорить со мной на «ты» при этом юноше?
Кристиан еще крепче прижал ее к своей груди, словно хотел заставить замолчать:
— А почему бы мне не говорить тебе «ты»? Ты же моя, Элизабет.
— Он вообразит себе…
— Мне плевать на то, что он себе вообразит. Меня волнует только то, что ты себе воображаешь. И ты не можешь на меня сердиться только за то, что я пригласил тебя на танец, когда ты сидишь с другим. И вообще, ты не можешь на меня сердиться, потому что ты любишь меня, я люблю тебя, а все остальное не имеет для нас значения. Сейчас ты беспокоишься, стараешься сохранить свою репутацию. Но завтра, очутившись в моих объятиях, ты забудешь об этом и все покажется тебе простым, необходимым, чудесным!.. В котором часу ты придешь?
Элизабет не могла собраться с мыслями. Ее тело напряглось в предвкушении завтрашнего счастья.
— Как всегда, в три часа, — наконец ответила она.
Кристиан поцеловал ее в ухо и прошептал:
— Заранее благодарю тебя за удовольствие, которое ты доставишь мне, девочка моя!
Музыка смолкла. Публика зааплодировала. Элизабет стояла неподвижно с отсутствующим видом. У нее было тяжело на сердце. Ей хотелось на воздух, ей хотелось света, прохладной воды.
— А сейчас мне придется вернуть тебя твоему воздыхателю.
Кристиан проводил ее до столика, снова поклонился Патрису Монастье и вернулся в бар, где его ждал ученик, потягивая содержимое своего стакана через соломинку.
— Извините меня, — сказала Элизабет, садясь.
Музыкант печально взглянул на нее и сказал:
— Конечно, Элизабет. Хотите посидеть еще немного или вернуться в гостиницу?
— Который час?
— Скоро шесть.
— Думаю, что пора идти, — сказала она. — Я не предупредила маму, что меня долго не будет.
— А ваши друзья Сесиль и Жак? Мы не будем их дожидаться?
— Они уже не придут.
Она попыталась быть любезной с этим молодым человеком, чувствуя, что разочаровала его.
— Я довольна, Патрис, что поболтала с вами немного, — продолжила она. — Вы еще расскажете мне о ваших планах, не так ли?
— Да, конечно, — ответил он. — А вы мне расскажете о своих!
Был ли это намек? Он пристально смотрел на нее умоляющим взглядом. Но так как она не ответила, он подозвал метрдотеля и уплатил по счету.
С того момента как Глория начала надеяться на приезд своего жениха, никто в гостинице не верил в то, что ее мечта осуществится. Но однажды утром, после просмотра почты, она подошла к Амелии и, покраснев, но сохраняя гордый вид, попросила ее зарезервировать номер на следующую субботу на имя господина Паскаля Жапи. Он пробудет в Межеве три дня. Новость быстро распространилась по всей гостинице. Всем хотелось увидеть того, кому повезло покорить сердце такой очаровательной девушки. Вопреки своей сдержанности и светским манерам, Глория становилась то словоохотливой, то рассеянной, то улыбалась кому-то, то краснела некстати. В ее глазах светилась радость. Лицо сияло. Лицо же ее сестры, напротив, стало мрачным: Жак с матерью уезжали в Париж.
Расставание было печальным. В холле было слишком людно, и влюбленная пара не могла спокойно попрощаться. Пока Пьер и Амелия выслушивали слова признательности от мадам Греви за великолепный отпуск, который она и ее сын провели в «Двух Сернах», Элизабет наблюдала за молодыми людьми. Они смотрели друг на друга с таким отчаянием. В глазах Сесиль стояли слезы, уголки ее губ были скорбно опущены, а лицо Жака было необычайно бледным. Стиснув зубы, он как настоящий мужчина переносил эту муку расставания. Антуан укладывал чемоданы на верхний багажник машины. Наконец настал час отъезда. Сесиль долго стояла на крыльце, глядя на удаляющийся старенький «Рено».
Когда она вернулась, сестра нежно взяла ее за руку и увела в маленький салон. Элизабет подошла к ним. Сесиль горестно вздыхала, водя пальцем по спинке кресла. С этого дня она тоже стала с нетерпением ждать прибытия почты.
Получив первое письмо от Жака, она поднялась к себе в номер. Она пробыла там довольно долго, а когда спустилась, лицо ее сияло. А утром следующего дня в Межев приехал Паскаль Жапи. В этот день ярко светило солнце и снег сиял во всей своей красоте.
Пьер подвез сестер Легран на своей машине до автобусной станции. Вскоре они вернулись с тщедушным и бледным молодым человеком в форме младшего лейтенанта. К несчастью, он имел сходство со своей фотографией. Глория, которая просто повисла на руке у своего военного очкарика, выглядела еще более красивой, ее волосы были светлее обычного и она прямо-таки излучала здоровье. Элизабет подумала, что такая красавица, как Глория, могла бы выбрать себе в женихи кого-нибудь получше. Однако Амелия была другого мнения. Может быть, из-за военной формы? Она находила, что Паскаль Жапи выглядел серьезным, умным и покладистым. Когда он вошел под руку с Глорией в столовую вместе с Сесиль и мадемуазель Пьелевен, все взгляды устремились в его сторону. По такому случаю мадемуазель Пьелевен надела вышитую блузку с перламутровыми пуговицами. Ее душа радовалась, что за ее столом сидел мужчина. Согретая светом этой юношеской любви, она много и возбужденно говорила, кокетничала и смеялась так, словно звенел колокольчик. Большинство зрелых женщин с нежностью смотрели на эту пару. Благодаря Глории все они снова почувствовали себя невестами.
После завтрака влюбленные пошли на прогулку пешком, потому что Паскаль Жапи не умел кататься на лыжах. Сесиль предложила Элизабет пойти с ней на Рошебрюн. В присутствии матери Элизабет согласилась, оставив за собой право передумать по пути, ведущему к подвесной дороге: у нее была назначена встреча с Кристианом.
— Тогда подождите меня пять минут, я закончу письмо и приду, — попросила Сесиль.
Элизабет вошла в маленький салон и увидела там Патриса Монастье. Сидя за инструментом, он записывал карандашом ноты в нотной тетради.
— Я вам не помешаю? — спросила Элизабет.
Патрис развернулся на вращающейся табуретке и взглянул девушке в лицо. Они не разговаривали друг с другом после посещения «Мовэ Па».
— Вы мне никогда не мешаете, — галантно ответил он. — Что вы собираетесь делать сегодня после полудня?
— Пойду на Рошебрюн кататься на лыжах. А вы?
— Да вот хотел бы поработать немного, но что-то не клеится.
— Что вы пишете?
— Это вас интересует?
— Очень! — сказала она.
Он улыбнулся светло и радостно, как ребенок:
— Правда? В таком случае, когда я определюсь с темой, то я сыграю вам кусочек. Я задумал написать концерт. Дело слишком кропотливое, боюсь, что это мне не под силу.
— Я уверена, что вы с этим прекрасно справитесь, — сказала Элизабет с убеждением, удивившим ее саму.
Странно, но ей почему-то хотелось завоевать уважение этого юноши. Он разговаривал с ней серьезно, прислушивался к ее мнению, и поэтому у нее создалось впечатление, что она может привлечь мужское внимание не только своей молодостью, очарованием или склонностью к любовным утехам. Он взял первый аккорд и тихо сказал:
— Надеюсь, что вам понравится эта тема, навеянная заснеженными склонами.
На пороге показалась Сесиль:
— Я готова!
— До вечера, Элизабет! — сказал Монастье.
— До вечера, Патрис.
Элизабет заспешила. Было уже около трех. Девушки вышли вместе и расстались там, где дорога на Глез пересекалась с дорогой, ведущей к канатной. Пока Сесиль карабкалась по склону с лыжами на плече, Элизабет шла быстрым шагом в сторону деревни. От желания побыстрее дойти до цели кровь застучала у нее в висках. Ее целью была комната с закрытыми ставнями, где ее ждал Кристиан.
Когда она в шесть часов вечера вернулась в гостиницу, Сесиль тоже только что вошла вместе со студентами, которых она встретила на горе. Сидя в углу холла, Глория и ее жених тихо разговаривали, листая каталог большого иллюстрированного журнала. Они готовились к будущей совместной жизни. У Элизабет сжалось сердце. Чтобы встряхнуть с себя эту грусть, она вспомнила, что Кристиан сказал ей после любовных ласк, когда она лежала удовлетворенная, прижавшись к его боку:
— На свете есть мало женщин, которые так хорошо созданы для любви, как ты. Ты отдаешься этому без остатка. Это и есть высшая гармония. Ты отдаешь себе отчет в том, как же тебе повезло?»
Она повторяла себе, что ей, конечно, очень повезло, но почему-то на сердце не стало легче.
На обед Глория заказала шеф-повару блюда из русской и французской кухни. Пьер принес из подвала бутылку шампанского, самого лучшего с его точки зрения. Другие столы, на которых стояло простое бордо или минеральная вода, выглядели очень бедно по сравнению с этим богатым столом, за которым пили вино, брызжущее радостью. После десерта к ним подошел шеф-повар, желая услышать комплименты, которые он безусловно заслуживал. Слегка опьяневшая мадемуазель Пьелевен сказала жеманным тоном:
— Вы просто избаловали нас, шеф!
— Счастлив служить молодому воинству и красоте французских женщин, — ответил повар громовым голосом.
Он с такой силой щелкнул каблуками, что его белый накрахмаленный колпак сдвинулся на ухо. Леонтина, стоя поодаль с опущенными руками, прямо-таки пожирала его глазами. Когда повар ушел, она еще долго не могла прийти в себя и только со второй попытки господину Флеку удалось вывести ее из оцепенения; Леонтина очнулась и принесла ему хлеба. У Амелии, которая наблюдала эту сцену через раздаточное окошко, снова возникли подозрения.
На другой день, около половины шестого, когда клиенты пили чай в холле, она вошла в столовую и удивилась, что стол был уже накрыт к обеду. Обычно экономка никогда не накрывала на стол раньше шести часов. Увидев Берту, шедшую ей навстречу по коридору, Амелия спросила:
— Где Леонтина?
Щеки Берты залило жарким румянцем. Она с трудом выговорила:
— Я не знаю, мадам. Думаю, что она в бельевой или у себя. Предчувствуя недоброе, Амелия пошла на кухню, где розовенькая и пухленькая мадам Рене чистила морковь вместе с Камиллой Бушелотт.
— Шеф-повар еще не пришел, мадам Рене? — спросила Амелия.
— Нет. Он прилег, как обычно. А который теперь час?
— Скоро шесть.
— О! Что-то Владимир залежался. Мне надо пойти за ним. Мы только дочистим эту морковь… вы позволите, мадам?
Амелия открыла рот, чтобы ответить, но в этот момент к ней подошел Пьер и нарочито веселым голосом сообщил:
— Нет, нет. Оставьте его. Пусть отдохнет!
— Но, Пьер, если он сейчас не спустится, то к восьми часам обед не будет готов, — возразила Амелия.
— Подумаешь! Запоздаем немного, это не так уж страшно.
Говоря это, он взглянул на Амелию таким странным взглядом, что та промолчала. Он, очевидно, хотел что-то ей сказать, но не в присутствии прислуги.
— Идем, Амелия? — Пьер взял ее под руку.
Она послушно последовала за мужем и уже у лестницы спросила:
— Почему ты не хочешь, чтобы мадам Рене пошла разбудить мужа?
— Да потому что он не один, — шепотом ответил Пьер.
— Что-что?
— Я сейчас шел в кладовую для белья и, проходя мимо комнаты Леонтины, невольно все услышал. Он там вместе с ней!
— Этого не может быть! — воскликнула Амелия, задохнувшись от возмущения.
— Но я же тебе говорю!
— Надо немедленно пойти туда и застать их врасплох!
— Ни в коем случае! — сказал Пьер. — Ты представляешь себе, какой скандал может разразиться? А его несчастная жена?..
В этот самый момент мадам Рене вышла из кухни, вытирая руки о фартук.
— Пойду встряхну его, а то он действительно заспался.
Оглушенная этим событием, Амелия не находила больше слов. Тогда заговорил Пьер:
— Подождите немного. Не торопитесь!
— Нет-нет! Ему вредно слишком много спать после обеда. И если я его не разбужу, он рассердится на меня и скажет:
«О чем ты думаешь, позволяя мне так долго храпеть?»
Она произнесла эту фразу с русским акцентом и озорно рассмеялась. Пьеру, ничего не оставалось, как рассмеяться вместе с ней. Амелии не удалось выдавить даже подобия улыбки.
— Прошу извинить меня, — сказала мадам Рене.
Она положила руку на перила. В этот самый момент ступеньки затрещали под чьими-то тяжелыми шагами. На лестничной площадке появился шеф-повар в своих брюках в бело-голубую клетку, сияющим лицом, блестящими глазами и колпаком набекрень.
— Ты знаешь, который час, Владимир? — спросила у него мадам Рене.
— Да, — ответил он с важным видом. — Будильник не зазвонил. Главное, чтобы не было опоздания с обслуживанием, а со мной этого никогда не бывает… Морковь готова?
И он пошел на кухню следом за женой.
— Чудовище! — шипела Амелия.
— Что ты теперь намерена делать?
— Подожду Леонтину.
— Не думаешь ли ты…
— Да, Пьер. Оставь меня.
Он нехотя ушел. Едва он удалился, как на верху лестницы появилась Леонтина. Увидев хозяйку, она немного смутилась, но затем, подняв подбородок над своим накрахмаленным воротничком, продолжила свой спуск по лестнице с легкостью балерины. Ее развязная походка и наглая улыбка подхлестнули возмущение Амелии.
— Идите со мной, Леонтина, — приказала Амелия. — Мне надо с вами поговорить.
Экономка последовала за ней в ее комнату. Амелия закрыла дверь и, гневно сверкая мерным глазами, проговорила:
— Леонтина, собирайте ваши вещи, вы уволены.
Лицо экономки обмякло как от удара.
— Но почему, мадам?
— Вы отлично знаете.
— Нет! — воскликнула Леонтина, с упрямством задрав подбородок.
— Если вы не знаете, то заслуживаете еще большего наказания, чем я предполагала. Вот уже несколько дней ваше поведение можно назвать просто скандальным. Мне не нужен работник с такими низкими моральными качествами, как ваши. Теперь, я надеюсь, вы поняли?
Покраснев от нанесенного ей оскорбления, Леонтина сузила глаза, ставшие злыми как у разъяренной кошки:
— Хорошо, мадам. Когда я должна уйти?
— Завтра утром, и как можно раньше.
— Но у меня нет на примете другого места…
— У вас будет большой выбор мест, с учетом тех, которые вы ищете. Если не найдете в добропорядочных домах, то наверняка найдете в других, посещаемых подозрительными личностями.
— Но, мадам…
— Не желаю вас слушать! — отрезала Амелия.
Она указала на дверь таким резким жестом, что шов затрещал у нее на рукаве. Затем, немного успокоившись оттого, что приняла столь справедливое решение, она пошла рассказать об этом мужу и дочери, однако те нисколько не обрадовались, а только поразились такой жестокой каре.
За обедом Леонтина обслуживала клиентов с видом отравительницы, но движения ее были так точны, так грациозны, что Амелия не могла не восхититься ее работой.
На следующее утро завтрак в ее комнату принесла Камилла Бушелотт. Только что проснувшаяся Амелия поставила поднос к себе на колени и обнаружила конверт, приложенный к горшочку с вареньем.
— Что это, Камилла?
Посудомойка испуганно захлопала глазами, страшась хозяйского гнева, и подобострастно пробормотала:
— Они сказали, что это ультиматум, мадам.
— Что?
— Ультиматум. Если мадам соизволит прочесть…
Амелия вскрыла конверт, вынула листок бумаги и прочла:
«Служащие гостиницы «Две Серны», считающие, что увольнение мадемуазель Леонтины Бонно не оправдано никакой профессиональной ошибкой, выражают свой протест против этой незаконной меры и предупреждают дирекцию о том, что они солидарны с мадемуазель Бонно и что если она будет вынуждена уйти, они все оставят работу». Внизу текста стояли подписи Берты, Леонтины, Эмильены, мадам Рене и Антуана. В самом низу стояла постыдная закорючка, которую Амелия с удивлением для себя едва разобрала: Камилла Бушелотт.
— Я не хотела подписывать! — простонала Камилла. Но меня Эмильена заставила. Она сказала, что иначе я буду против них. Но я не хочу уходить, мадам. Что со мною будет, если я уйду?
— Кто составил это письмо?
— Мадам Рене.
— Ну это уж слишком!
Она прочитала еще раз и спросила:
— Я не вижу подписи шеф-повара. Разве он не согласен с вами?
— Согласен, мадам. Он сказал, что уйдет, если уйдут все, но что он не мог поставить свою подпись. Я не знаю почему.
— Зато я знаю! — грозно сказала Амелия. — Ваш шеф-повар просто лицемер. Но я еще не сказала своего последнего слова. Ничего! Он увидит, увидит…
Она просто задыхалась от гнева.
— Сейчас же найдите мне хозяина! — приказала она.
Испуганная Камилла, не проронив ни слова, бросилась на поиски. Через пять минут Пьер и Элизабет вошли в комнату.
— Читайте! — сказала им Амелия.
Они взяли лист бумаги и прочитали вместе. Пьер первым поднял голову:
— Ну вот мы и влипли!
— Это просто бунт, ни больше, ни меньше! — воскликнула Амелия, запахивая на груди ночную розовую кофточку.
— Дело в том, что они действительно могут все сбежать, если ты будешь упорствовать, — сказал Пьер. — Я же советовал тебе не вмешиваться в их дела!
— Если я и вмешиваюсь, — возразила Амелия, — то только потому, что не могу выносить грязи в моем доме.
— Да, но ты видишь результат, мама! — ответила Элизабет. — Ты слишком далеко зашла.
— А они не далеко зашли? Они, видите ли, считают, что у меня нет причин для увольнения Леонтины! Ну так вот, я скажу им в лицо, почему я выставляю ее за дверь, я скажу это в присутствии шеф-повара и его жены!
С видом уставшего полководца, обдумывающего тактику боя, Амелия откинулась на подушки.
— Ты не можешь сказать им это, мама, — прошептала Элизабет.
— Ты думаешь, что я постесняюсь? Они-то не постеснялись написать нам это наглое письмо!
— Хорошо, — продолжала Элизабет. — Допустим, что они не правы. Но что произойдет, если ты им все расскажешь? Шеф-повар разозлится, если ты откроешь правду его жене. Его жена оскорбится, узнав о том, что муж ей неверен. Они уедут. Леонтина, которую ты уже уволила, тоже уедет. Берта последует за ней, потому что они всегда устраиваются на работу вместе. С кем же мы останемся? С Эмильеной, Антуаном и Камиллой Бушелотт? Тебе ничего не остается, как закрыть гостиницу.
— Элизабет права, — тихо вставил Пьер.
— Я не закрою гостиницу, — сказала Амелия. — Если надо, мы будем работать втроем до тех пор, пока не подыщем замены.
В дверь постучали.
— Кто там? — спросила Амелия раздраженным голосом.
— Это я, Камилла! Мадам, постояльцы требуют холодный завтрак. А ничего еще не готово.
— Хорошо! — сказала Амелия. — Иди, посмотри, Пьер. А ты, Элизабет, скажи клиентам, чтобы они немного подождали. Я встаю.
Она заканчивала одеваться, когда в комнату вошел Пьер со спокойным и победоносным видом.
— Я поговорил с шеф-поваром относительно холодного завтрака, — заявил он. — Все устроилось. Но мне хотелось бы, чтобы он повторил тебе то, что объяснил мне.
— Отлично! — сказала Амелия. — Я как раз хотела расспросить его раньше других. Где он?
— В коридоре.
— Сейчас мы его выслушаем.
Она увела мужа в маленький салон, вызвала шеф-повара и когда тот щелкнул перед ней каблуками, посмотрела на него ледяным взглядом.
— Мадам, — сказал Балаганов, — при всем моем уважении, я уже довел до сведения мсье, что был против ультиматума, равно как и против увольнения Леонтины.
— Как это удобно, — сказала Амелия с иронией в голосе, опершись рукой на пианино.
— Это совсем неудобно, — возразил шеф-повар. — Я против ультиматума, потому что я был солдатом русской императорской армии, потому что долго воевал против большевиков и потому что ультиматумы, комитеты, забастовки и все такое прочее — это то, что устраивали большевики в моей стране.
— Действительно, — сказала Амелия. — Тогда почему вы против увольнения Леонтины?
— Потому что она не заслуживает этого, — прогудел он.
— Вы так считаете?
— Да, мадам. Она не заслуживает. Если хотите, то во всем виноват я один.
Он вздохнул, опустив голову, и скорбно добавил:
— У меня слабость немного поухаживать за красивыми женщинами.
— Вы называете это немного поухаживать?! — воскликнула Амелия. — Вчера в шесть часов вечера вы были в комнате Леонтины.
— Не стану отрицать, — ответил шеф-повар. — Был. Меня подтолкнул дьявол похоти. Но Леонтина вела себя со мной как святая.
— Правда?
— Клянусь вам, мадам. Бедняжка Рене, она обо всем догадывается и закрывает на это глаза! Это правда, что Леонтина впустила меня, но только для того, чтобы урезонить… Я выслушал ее, словно это был голос моей совести, и ушел сконфуженный и невинный…
— Вот видишь, Амелия! — сказал Пьер. — Все оказалось не столь серьезно.
— Теперь же, — продолжал шеф, — я выздоровел душой и телом.
— До того дня, когда не представится новый случай, — ядовито сказала Амелия.
Балаганов стукнул себя в грудь тяжелым как камень кулаком.
— Нового случай не будет, мадам. Я казак. А казак дает слово только один раз. И я даю его вам.
Амелия пребывала в растерянности. Можно ли было верить раскаянию этого человека, который дал себе столь суровый обет и обещал не повторять ошибки? Она вспомнила испанца Вилларубиа, который когда-то в Париже отнесся к ней неуважительно и с таким же красноречием извинялся перед ней за свой поступок. Право, этих иностранцев невозможно было понять!
Пьер тихо спросил:
— Ну так что мы решим?
Погруженная в воспоминания, Амелия вздрогнула. Шеф-повар стоял перед ней плотной белой массой, словно большой ком снега. Он ждал приговора.
— Хорошо, — сказала Амелия. — Я оставлю Леонтину. Но если я замечу что-нибудь в ваших отношениях…
— Будьте спокойны, мадам, — ответил шеф-повар. — Да благословит вас Бог! Леонтина придет поблагодарить вас.
— Это ни к чему.
— Это необходимо, мадам. Я могу идти?
— Идите, — сказала Амелия.
Он вышел, а Пьер рухнул на стул:
— Уф! Ну и история!
Амелия была недовольна тем, что уступила, и в то же время успокоена тем, что все так мирно разрешилось.
— Надеюсь, нам не придется раскаиваться в том, что мы проявили себя слишком сговорчивыми, — сказала она.
— Конечно, — ответил Пьер. — Он хороший малый, да и Леонтина не так уж плоха, хотя характер у нее не слишком приятный.
В полдень Леонтина предстала перед хозяевами и сказала, что была ни в чем не повинна, прокляла этот злосчастный ультиматум и заявила со слезами на глазах, что была привязана к дому, где с ней всегда так хорошо обходились. Амелия успокоилась. Порядок в гостинице был восстановлен, и никто из клиентов ни о чем не догадался.
На другой день Паскаль Жапи, верный воинскому долгу, был вынужден выехать на восток, где стояла его часть. Пьер предложил подвезти его до Салланша. Глория и Сесиль отправились его провожать. По возвращении с вокзала Глория была грустна и молчалива, но держалась стойко. Сесиль увела Элизабет в маленький салон и, убедившись, что их никто не слышит, прошептала с таинственным видом:
— Вы знаете, кого я видела на перроне?
— Нет.
— Этого парня, Кристиана Вальтера. Он провожал друзей на поезд. Да вы же их знаете! Они однажды обедали в гостинице: господин с седыми волосами и элегантная дама…
— Ну конечно, — сказала Элизабет и быстро сменила тему разговора.
Встретившись во второй половине дня с Кристианом в его комнате, она, однако, спросила:
— Ты сегодня утром был в Салланше?
— Кто тебе сказал?
— Никто. Я ясновидящая.
Он рассмеялся:
— Ты угадала. Я провожал друзей Жоржа и Франсуазу Ренар…
— У них закончился отпуск?
— Не совсем так. Жоржу необходимо вернуться к своим делам. А Франсуаза пробудет еще месяц в Межеве, в своем швейцарском домике.
— Значит он уехал один?
— Да.
— И ты вернулся с этой дамой в Межев?
— Конечно!
— Автобусом?
— Нет. В их машине.
— Кто был за рулем?
— Я. Но почему ты задаешь мне столько вопросов?
— Просто мне хочется знать, что ты делаешь, когда ты не со мной. Я так мало вижу тебя. Три четверти своего времени ты отдаешь другим. Это несправедливо!
Теплая и обнаженная, она сжалась в объятиях Кристиана. В перерыве между ласками они говорили о всякой всячине. Помолчав, он сказал:
— Я хочу сообщить тебе последнюю новость, Элизабет.
— Какую?
— Я переезжаю.
Она села, охваченная внезапной тревогой. Все рушилось. Она жалобно спросила:
— Ты переезжаешь? Куда?
— Помнишь, я говорил тебе об одной комнате?
— Какой комнате?
— Ну вспомни. Комната на старой савойской ферме, рядом с дорогой на Лади.
— Ах, да!
— Так вот, все в порядке. Я снял ее.
Успокоившись, Элизабет приложила руки к груди и воскликнула:
— Это чудесно!
— Еще бы! Я так давно мечтал о ней! Эти крестьяне слишком долго раздумывали. Сегодня утром, возвращаясь с вокзала, я заехал к ним. Мы поговорили. Я сделал первый взнос. Все улажено. Теперь у меня будут маленькие узкие окошки, балки на потолке, камин с вытяжкой! Я уверен, что тебе там понравится. Ты поможешь мне обставить ее?
— Да, — сказала она. — Это будет наш дом, Кристиан! Кристиан, дорогой мой! Я так счастлива!
Она бросилась ему на шею и страстно поцеловала, как будто он делал ей подарок. Наконец-то она сможет создать что-нибудь вместе с ним, интерьер, очаг, жизнь…
— Тебе будет удобнее приходить ко мне туда, — продолжил он, — без риска быть замеченной. Спустившись с Рошебрюна, ты сойдешь с лыжной тропы и через сто метров сможешь снять лыжи перед дверью моего дома. Там есть отдельный вход. Мы будем любить друг друга вдали от всех, в пустыне…
Пока они говорили, знакомая грусть охватывала ее, смешиваясь с самыми ясными и смелыми мыслями. Ее полуоткрытые губы уже искали губ Кристиана. «Он еще не понял, — думала Элизабет. — Но однажды мне удастся убедить его».
— Что с тобой? — спросил Кристиан.
Она попыталась стряхнуть с себя оцепенение, стать опять веселой и прошептала, приблизившись к нему:
— Ничего. Все прекрасно… Когда ты туда переберешься?
— На неделе. Надо только вымыть комнату и обставить ее. Я даже купил кое-что из мебели у этих славных людей просто за бесценок. Великолепная савойская мебель, цену которой они просто не знают: шкаф, ларь для хранения хлеба, стол, настенные часы, разные безделушки. Сама увидишь. Если хочешь, то завтра мы сходим на ферму во второй половине дня.
— И во все последующие дни. У нас будет столько работы! — энергично воскликнула Элизабет.
Облокотившись, Кристиан смотрел на нее сверху, потом наклонил голову и она затерялась в его глазах. Ей уже не хотелось думать о доме, о мебели, о будущем. Ее тело расслабилось, как земля перед дождем. Он принялся снова ласкать ее, Элизабет лежала, полуприкрыв глаза, а первые волны наслаждения были такими нежными, что она ощутила на губах вкус своих слез.
Элизабет слезла со стремянки, чтобы полюбоваться кретоновыми занавесками, которые она только что повесила на окна. Окопные простенки были такими широкими, что дневной свет проникал в комнату, как через бойницы крепости. Сундук, ларь для хлеба, резной шкаф, длинный стол с двумя скамейками выделялись вдоль стен темной массой. В камине плясал огонь, и его отблески, достающие до самого потолка, лизали бревенчатые шероховатые балки. Стоя на стуле, Кристиан собирался вбить гвоздь.
— Посмотри, — попросил он. — Нормально по высоте?
— Нет, — ответила Элизабет. — Немного пониже. Вот так! А теперь вбивай.
Он стукнул молотком по шляпке гвоздя.
— Ты действительно хочешь повесить эти гравюры над кроватью? — спросила она.
— Конечно! А что, они тебе не правятся?
— Нравятся, но мне кажется странным, что у тебя в комнате будут висеть церковные картинки. Это на тебя не похоже. Я даже не знаю, как это тебе объяснить.
Кристиан рассмеялся:
— Необязательно быть верующим, чтобы любить эти миниатюры. Передай мне самую большую. Мы повесим ее посередине.
Это было изображение Девы Марии, вставленное под стекло с двумя прядями светлых натуральных волос, на ее белом лбу выделялись пятнышки плесени. Кристиан взял рамку обеими руками, отодвинул подальше от глаз, потом снова приблизил к себе и сказал:
— Она очаровательна! Страшно некрасивая и в то же время очаровательная! Подумай, Элизабет, об этом добром незнакомце, посвятившем столько зимних вечеров, сидя у огня, чтобы сотворить этот наивный и кустарный шедевр. И теперь Богоматерь будет добродушно улыбаться надо мной, сонным, немного скосив глаза.
Он повесил рамку, поправил ее и вбил еще два гвоздя для маленьких картинок, на одной из которых был изображен святой Иосиф, а на другой Иисус на ослике.
— Постараюсь раздобыть еще несколько, — сказал Кристиан. — Если поискать на здешних фермах, можно обнаружить чудесные вещи.
Элизабет помогла Кристиану придвинуть кровать к стене. Три лица с застывшими взглядами и нимбами из позолоченной бумаги склонялись над изголовьем. Кристиан повернулся к ним спиной, прошелся по комнате, с удовлетворением глядя по сторонам:
— Занавески восхитительные! То что надо! На сундук я поставлю большой медный чан, который папаша Рубильо все же продал мне, хотя и не хотел с ним расставаться.
Мимоходом он дотрагивался кончиками пальцев до мебели. Когда он ласково поглаживал какой-нибудь предмет, Элизабет казалось, что он больше не думал о ней. Вдруг ей пришла мысль, что она была для него поводом для радости так же, как этот сундук, этот шкаф…
— Никогда бы не поверил, что мы сможем устроить все за пять дней, — сказал он. — Без тебя я, конечно, этого бы не сделал! Ты была просто чудо, Элизабет!
Кристиан обнял ее за талию и поцеловал в шею так нежно, что она обхватила его за плечи, чтобы сдержать дрожь, которая прошла по всему ее телу. Но он продолжал целовать ее в этот обнаженный участок жаждущей плоти. Возбужденная этой лаской, она еще теснее прижалась к его большому и жаркому телу. В этот момент в дверь постучали. Кристиан отстранился от Элизабет и спросил:
— Кто там?
— Это я, мсье Вальтер, — ответил кто-то хриплым голосом. На пороге появился хозяин фермы, высокий и сухой старик с узкими и вислыми плечами. Мятая фетровая шляпа его была надвинута до самых бровей. Из длинных дряблых ушей торчали рыжие волосы. За спиной у него оказалась корзина с дровами.
— А вот и дровишки, как вы просили, — сказал он, с грохотом перевернув корзину перед камином.
— Спасибо, отец Рубильо, — сказал Кристиан.
— Хотите, чтобы я их сложил?
— Нет, спасибо. Я сам это сделаю.
Но Рубильо не собирался уходить. Он смотрел на огонь, почесывая в затылке так, что слышался скрежет ногтей о твердую, как сапог, кожу.
— И когда же вы переедете сюда жить?
— Завтра вечером, — ответил Кристиан.
— Ну и хорошо! Если вам что-нибудь понадобится…
— Я вам скажу.
— Ладно. Мы ведь рядом. Нас это нисколько не побеспокоит.
Он вздохнул, отвернулся от камина и быстрым взглядом оглядел проданную им мебель. Увидев, как она тщательно почищена и натерта до блеска, он, конечно, пожалел о том, что не запросил за нее больше.
— Вам нравится? — спросил Кристиан.
Рубильо пошевелил своими мохнатыми рыжими бровями и сказал:
— Вам здесь наверняка будет хорошо. Я и хотел как раз спросить у вас, мсье Вальтер, вы не забудете об остальном? Значит, квартплата и мебель. Чан и картинки это в дополнение.
— Я все записал, отец Рубильо, — сказал Кристиан бодрым голосом. Со мной вам нечего беспокоиться!
— Дело не в беспокойстве, мсье Вальтер. Просто время идет, а жизнь дорожает. Нас с женой устроило бы, если бы вы не тянули долго с оплатой. Мы рассчитывали на эту сумму, понимаете? И ничего другого не требуем…
— Дайте мне немного времени, и я уплачу вам все до последнего сантима. До свидания, отец Рубильо! До завтра.
Удовлетворенный, Рубильо вышел, унося обещание в своей корзине.
— Эти крестьяне невозможные люди! — проворчал Кристиан. — Чем меньше у них желания расстаться со своим скарбом, тем скорее им хочется получить деньги. Если я верну им мебель, тогда тот же Рубильо станет умолять меня забрать все назад за полцены!
Он громко рассмеялся, сел на угол стола и притянул к себе Элизабет, поставив ее между колен. Она дала разглядеть себя.
— Вот, — сказал Кристиан через минуту. — Я был в этом уверен! Ты еще красивее на этой ферме, чем в моей комнатушке в Межеве.
Снова кто-то постучал.
— Опять! — прошептала Элизабет. — Тебе надо будет запретить этому Рубильо ежеминутно вламываться сюда!
Кристиан молча встал и открыл дверь. В проеме стоял Рубильо и женщина в лыжном костюме со светлыми волосами и очень стройной фигурой. Она улыбалась ярко накрашенными губами. Лицо ее было загорелым, вокруг глаз лучились тонкие белые морщинки. Элизабет узнала эту женщину с первого взгляда: она обедала с мужем и Кристианом в «Двух Сернах».
— Франсуаза! — воскликнул Кристиан. — Какой приятный сюрприз! Входи же.
Он говорил ей «ты». Элизабет почувствовала острую неприязнь и приняла отчужденный вид. Посетительница вошла в комнату, изобразив смущение при виде девушки, и сконфуженно прошептала:
— Надеюсь, я не побеспокоила тебя?
— Конечно же нет! — ответил Кристиан.
— Так удобно добираться до тебя, стоит только спуститься с Рошебрюна!
Кристиан подвел ее к Элизабет.
— Представляю тебе одного из моих друзей: мадемуазель Элизабет Мазалег, мадам Франсуаза Ренар.
Они пожали друг другу руки. Франсуаза улыбалась. Элизабет стояла нахмурившись.
— Я вас уже видела, мадемуазель, — сказал Франсуаза. — Вот только где? Ах, да, в этом маленьком семейном пансионе, куда нас однажды водил Кристиан.
— В гостинице «Две Серны», — холодно уточнила Элизабет.
— Верно! Мы там пробовали блюда отличной русской кухни!
Она повернулась и медленно оглядела все в комнате. Потом, хлопая ресницами, проговорила сладким голосом:
— Сколько изменений за три дня! Когда я была здесь в последний раз, то задавалась вопросом, что получится из этого хлама? И посмотрите! Ты славно поработал, Кристиан.
— Правда, хорошо? — весело переспросил он, что привело Элизабет в бешенство. Франсуаза нахмурила брови и вяло покачала головой, как если бы сильное художественное наслаждение утомило ее:
— Это лучше, чем хорошо, дружок! Я просто в восторге! Я смотрю на этот сундук, и он рассказывает мне свою историю. А эти ярмарочные картинки над кроватью! Только тебе могло прийти в голову повесить их. Здесь все пронизано деревенским духом и добродетелью.
— Наконец-то хоть кто-то понял меня! — сказал Кристиан со смехом.
Франсуаза присела на край кровати, выпятила грудь и выдохнула:
— Ах! Мой маленький швейцарский домик будет мне теперь казаться безвкусным! Если бы я знала, то купила бы старую ферму вроде этой, а ты обставил бы ее по своему вкусу.
— Я тебе предлагал это, — ответил Кристиан.
— Ты же помнишь, что Жорж не хотел. Он слишком любит комфорт. Но в комфорте смертельно скучно жить, не так ли, мадемуазель?
Элизабет не знала что ответить. В присутствии этой элегантной женщины она терялась и опять становилась очень молоденькой девушкой, робкой, стеснительной и неловкой. Ей хотелось, чтобы Кристиан выпроводил непрошенную гостью, но, казалось, ему было очень приятно принимать ее у себя.
— А когда будет новоселье?
— В следующую пятницу, — сказал Кристиан.
— Отлично! Устроим ужин со свечами. Это будет очень мило! Надеюсь, вы будете свободны в этот вечер, мадемуазель?
— Нет, — хмуро ответила Элизабет.
— Как жаль! — воскликнула Франсуаза. — Ты слышишь, Кристиан, что она говорит? Ты должен убедить ее, дорогой.
— Конечно, конечно, — сказал он, взяв Элизабет за руку. — Она сможет прийти хоть ненадолго…
Элизабет высвободила руку и сказала:
— Ты отлично знаешь, что это невозможно.
— Кого ты приглашаешь? — спросила Франсуаза.
— Ну… всю компанию, — ответил Кристиан.
Франсуаза сделала испуганное лицо:
— Ты с ума сошел! Будет слишком много народа! Нам было бы приятнее побыть среди своих. Подожди немного…
Двумя пальцами она потерла переносицу, видимо желая получше сосредоточиться, и сообщила певучим голосом:
— Естественно, Сюзи, Мадлен, Боб.
— Малыш Сольнье…
— Да.
— Ги и Жан-Марк…
— Если тебе так хочется…
— О! И еще те две очаровательные девушки, которые остановились в гостинице «Гора Арбуа». Как их зовут?
— Колетта Фабр и Эвелин Деламюр…
— Да-да! Если бы мой муж был здесь, я попросила бы тебя пригласить эту пышную блондинку, при виде которой у него спирает дыхание.
— Когда приедет Жорж?
— Откуда я знаю? Думаю, что недели через две, не раньше.
— Тогда блондинка отпадает?
— Да, отпадает, — ответила Франсуаза, рассмеявшись серебристым смехом.
— Тогда мне, наверное, стоит пригласить этого австрийского красавца, имя которого я не буду называть, чтобы не скомпрометировать тебя.
Глаза Франсуазы заблестели:
— Ты это сделаешь для меня, Кристиан?
— Не раздумывая!
— Хорошо, я согласна, — сказала она, хлопнув ладонью по дивану.
Эти слова свидетельствовали о таких тесных отношениях между ними, что Элизабет вновь возмутилась. Не принимавшая участие в разговоре, Элизабет удивилась количеству людей, заполнявших жизнь Кристиана, в то время как она полагала, что занимает в ней главное место. Она вдруг ясно почувствовала, что была здесь лишней. Однако ей не хотелось уходить. Первой должна была уйти эта женщина. И действительно, обсудив последние детали праздника, Франсуаза удивилась как быстро бежит время, тряхнула блестящими локонами, взяла варежки и встала со словами:
— Мне надо бежать, дружок. У меня еще встреча с Полиной в «Избе».
— Она все еще в Межеве?
— Да. Ее муж сломал позавчера ногу, когда вылезал из саней. Эта целая история! Я расскажу тебе потом. До свидания, мадемуазель.
Элизабет с облегчением посмотрела вслед уходившей представительнице того мира, в котором она никогда не будет жить. Кристиан проводил Франсуазу до двери. На пороге она задержалась и сказала доверительным тоном:
— У тебя не слишком много проблем с твоим крестьянином, Кристиан?
— Да что ты! — ответил он. — Рубильо ворчит немного для виду. Но я сумею заставить его потерпеть.
— Во всяком случае, если ты сейчас стеснен в средствах, скажи. И мы найдем выход.
— Ты прелесть, — сказал Кристиан, целуя ей руку.
Когда она ушла, он повернулся к Элизабет с беззаботным лицом. Разве он не заметил, что она была шокирована слишком любезным приемом, который он оказал Франсуазе? Он хотел снова обнять девушку, но она так резко отодвинулась, что он ударился локтем об угол сундука. Эта боль вызвала в нем злость.
— Что с тобой? — спросил он.
— Ничего.
— Да нет же! Достаточно посмотреть на тебя, чтобы понять, что ты разозлилась.
— Мне не нравится эта женщина, Кристиан, — сказала Элизабет.
Он закинул назад голову, его глаза и зубы блеснули:
— Франсуаза? Вот это да! Уж не ревнуешь ли ты меня к ней?
Прислонившись к стене, она бросила на него огненный взгляд и ответила:
— Да, Кристиан.
— Это просто смешно! — воскликнул он. — Скорее она должна ревновать меня к тебе, Элизабет.
— Почему?
— Потому что мы с Франсуазой знакомы вот уже восемь лет, потому что она мой лучший друг и потому что, встретившись с тобой, я вижусь с ней все реже и реже.
— Ты не говорил мне, что она уже была в этой комнате!
— Я даже и не подумал об этом.
— Как ты с ней познакомился?
— Через общих друзей.
— В Межеве?
— Нет, в Каннах. У Жоржа и Франсуазы есть великолепный дом на юге. Первый раз я у них был на коктейле с товарищем. Затем они пригласили меня одного.
— Ты часто у них бывал?
— Очень часто. Они симпатичные люди. Впрочем, я больше нигде и не находил такого гостеприимства, широкого и ненавязчивого.
— Ты поедешь туда в этом году?
— Может быть, на пасху.
Элизабет испуганно посмотрела на него:
— Как… на пасху?
— Ну да! Наша школа закрывается на две недели. После окончания зимнего сезона ты уедешь с родителями в Париж. А мне что делать одному в Межеве в распутицу?
— Ты прав, — прошептала она, потупившись. Мысль о расставании удручала ее. Вдруг она подняла голову и грустно сказала:
— Кристиан, ты и вправду организуешь в пятницу этот прием?
— Конечно! А почему бы и нет?
— Все эти люди, которые придут сюда, к нам…
Он сжал ее виски обеими ладонями:
— Какая ты дикарка, моя маленькая Элизабет! Ты должна быть здесь в пятницу. Я буду ждать тебя после полуночи за гостиницей. Ты выйдешь через черный ход. Мы вместе примем моих друзей. Потом я провожу тебя домой, когда ты захочешь.
Кристиан запустил пальцы в ее волосы, поднимая и взлохмачивая их, словно играя. Но Элизабет продолжала смотреть на него с глубокой грустью:
— Нет, Кристиан, я не приду.
— Ты не права, Элизабет. Своим упрямством ты все осложняешь. С таким характером ты никогда не будешь счастливой. Дай мне научить тебя жить просто в радости…
Он обнял ее. Устав от грустных мыслей, Элизабет вздохнула:
— Ты, конечно, прав, но я ничего не могу поделать с собой. Я должна быть уверена в том, что ты принадлежишь только мне одной.
— Но я и так принадлежу только тебе, моя любимая, — сказал Кристиан, склонившись к ней, чтобы поцеловать ее. — Тебе одной. Я и сам удивлен этому. Ты знаешь, что со мной это впервые?
Когда он почувствовал, что она задрожала и расслабилась под его поцелуями, он выпрямился и снова спросил:
— Ну, Элизабет, решено? Ты придешь?
— Нет, — ответила она и снова протянула ему губы.
Неожиданно в гостинице образовалась пустота: Сесиль, Глория и мадемуазель Пьелевен уезжали вечерним поездом. Элизабет проводила подруг на машине до вокзала в Селланш. Они пообещали писать друг другу и увидеться в Париже. Элизабет с грустью провожала глазами вагоны с заснеженными окнами, исчезающие в ночи. Другие пансионеры освободили свои номера накануне. Сезон подходил к концу. Календарь спортивных мероприятий закончился второго марта «пробегом ветеранов». Внизу склонов снег становился льдистым и колючим, открывая островки прошлогодней травы. Кое-где на лыжных дорожках крестьяне стали разбрасывать пепел, чтобы ускорить таяние снега, покрывавшего их земли. Улицы деревни превращались в грязно-желтоватые дороги, по которым еще иногда проезжали сани, царапая землю своими полозьями. С лошадей, катавших в санях приезжую публику, скоро снимут колокольчики и поставят их в конюшни до того времени, когда нужно будет вывозить навоз в поля. Под неизменно лазурным небом из всех водостоков закапала вода. Иногда слой снега сползал с крыш и с глухим шумом разбивался о дорогу. На высотах Рошебрюна опьяневшие от снега спортсмены совершали свои последние спуски. Элизабет хотела присоединиться к ним в пятницу после второго завтрака, но мать попросила ее побыть в гостинице, пока они с мадам Монастье сходят в Межев. Время укрепило взаимную симпатию двух женщин, и эта прогулка развлекала их. Что касается Элизабет, то, по правде говоря, ей совсем не хотелось кататься в этот день на лыжах и, уговорив себя пойти на Рошебрюн, она обрадовалась, что пришлось отказаться от этой затеи. При ее теперешнем душевном состоянии развлечения были неуместны. Ей владела одна только мысль: сегодня вечером праздновали новоселье на ферме. Категорически отказавшись присутствовать на празднике, она не хотела теперь помогать Кристиану в его подготовке. Она увидится с ним завтра, когда все окончится, когда он снова будет в ее распоряжении. «Боже, как это глупо! Почему он не отменил этот прием. Разве он не любит меня настолько, чтобы послать всех этих людей к черту?» — с горечью думала Элизабет.
Холл был полупустым. Фрикетта дремала, свернувшись клубочком под рабочим столом. В четыре часа Амелия и мадам Монастье вышли из гостиницы и направились в «Мове Па» попить чаю. Элизабет, стоя на крыльце, задумчиво смотрела им вслед. Насколько же скромны были их требования по сравнению с теми, которые предъявляла жизни она! Стоило ли завидовать зрелым людям из-за их мудрости или жалеть их за их постоянные заботы и радости? Капли талой воды падали с навеса на волосы Элизабет. Она вернулась в холл, поправила одно боком стоящее кресло, толкнула дверь в маленький салон и увидела Патриса Монастье, который, сидя у окна, читал книгу. Он поднял голову, и лицо его озарилось счастливой улыбкой. Он, видимо, подумал, что Элизабет искала его общества. Ей же хотелось одиночества и, после ничего не значащих слов приветствия она направилась к себе в комнату. Фрикетта побежала за ней и улеглась около кровати.
Пихта как всегда заглядывала в окно, метко выделяясь на фоне голубого неба. Все вокруг было полно света, только дерево сохраняло зеленые сумерки в своих тяжелых ветвях. Оно казалось Элизабет старым и мудрым. Перед ним девушка таинственным образом вновь начинала ощущать себя, свою гордость и печаль. Чем дольше она глядела на пихту, тем больше понимала, что не было ей места там, среди этих незнакомых людей, которых Кристиан приглашал к себе с такой легкостью. Первые гости придут, наверное, часам к десяти. А когда закончится этот дурацкий праздник? Может быть, на рассвете?
Элизабет оперлась лбом об оконную раму. Солнечный свет слепил глаза, но она не двигалась, не закрывала век, бросая своей неподвижностью вызов медленно тянувшемуся времени.
Сон не шел. Элизабет протянула руку и зажгла ночник. Но это ничего не меняло: при свете в голову ей приходили все те же мысли. Может быть, Кристиан был прав, упрекая ее в дикарстве. Имела ли она право сердиться на него только за то, что он пригласил нескольких друзей, чтобы показать им свое новое жилище? Может быть, она была бы более счастлива среди них сегодня вечером, чем лежа одна в постели и представляя себе это новоселье, участвовать в котором она решительно отказалась? Час ночи. В большой комнате было уже полно народа. Все смеялись, пили, шутили и танцевали. Франсуаза Ренар своей улыбкой околдовала гостей. Резким движением Элизабет уселась, опершись о подушку. «Что я здесь делаю? Да я просто дурочка! Я должна пойти туда! Быть красивее, веселее и привлекательнее всех остальных! Да стоит друзьям Кристиана взглянуть на меня, как они поймут, что я та самая, которую он любит. Может быть, он даже представит меня как свою невесту?» Такое предположение привело ее в восторг. Она задавалась вопросом, почему так долго не могла убедить себя в том, что ей было необходимо присутствовать на этом приеме? Рефлексы пугливой девушки все еще мешали ее новой жизни — жизни женщины. Ведь это именно с ними ей надо было бороться, чтобы стать по-настоящему счастливой. «Элизабет, позволь мне научить тебя жить просто в радости!» — вспомнила она последние слова Кристиана. Она подумала, как он удивится, увидев ее, и на сердце у нее стало легко. Вскочив с постели, она умылась, причесалась и начала подкрашиваться. Фрикетта подняла голову от подушечки и с недоверием посмотрела на хозяйку. Что здесь происходит?
— Тебе этого не понять! — прошептала ей на ухо Элизабет, потрепав ее за загривок.
Она вынула из-под матраса свои самые красивые лыжные брюки, надела их и полюбовалась в зеркале на свою тонкую талию. Красный пуловер с норвежским рисунком, недавно купленный у Лидии, обтянул ее грудь и освежил лицо. Может, еще надеть шелковый платок? Да? Нет? Наконец, решившись, она завязала его узлом на шее, взяла в руки обувь и стала тихонько спускаться по ступеням.
С первых же шагов она испугалась не меньше, чем когда шла открывать дверь Кристиану. Как и тогда, она скользила бесшумно, чтобы не разбудить постояльцев. Ботинки, выставленные у каждого номера, укоризненно смотрели на нее. С развязанными шнурками, с открытыми пастями, из которых вываливались языки, они были как будто готовы залаять все разом. А что если кто-нибудь поднимет тревогу? Элизабет представила себе, как перед ней вдруг возникают отец и мать в ночных халатах. Ей казалось, что она слышит их вопросы. Сердце девушки сжалось от страха. «Не надо об этом думать, иначе у меня не хватит сил идти дальше». Оставалось не более десяти ступенек. Вот и коридор. Старые часы. «Во всяком случае, вернусь часа через два».
Войдя на кухню, она посмотрела на потолок и прислушалась. Кругом было тихо: над ее головой этажом выше спали люди. Она обулась и вышла в сад. Небо было ясным, усеянным льдистыми звездами. Элизабет быстро шла по дороге на Глез. От ночного холода грязь, смешанная со снегом, замерзла. Между комьями земли лежали темные колдобины. Внезапно она обернулась: большая черная пихта наблюдала за ней. Сокращая путь, Элизабет обошла стороной деревню и быстро добралась до дороги, ведущей на Лади. По мере того как она поднималась, снег становился плотней и тверже. От этой белой скатерти исходил какой-то неровный мерцающий свет. Между звездным небом и белой землей царило такое мирное согласие, что Элизабет почувствовала, как вся природа молчаливо поддерживала ее в тихой радости. Вдалеке, справа, виднелись темные контуры подвесной дороги. Серебряная нить уходила в пустоту. Одна кабина была вверху, другая внизу. Они никогда не смогут встретиться. «Эта ферма стоит на краю света!» Элизабет ускорила шаг. Она тяжело дышала, шагая по мягкому снегу, все время стараясь сокращать путь. Иногда она поднимала голову и вся звездная пыль попадала ей в глаза. Сколько она уже шла так? Десять минут, полчаса? В этом млечном пейзаже ее бегство казалось продолжением сна. Ей не верилось, что дом Кристиана когда-нибудь возникнет перед ней в этой белой пустыне. Вдруг остроконечная крыша, блестящая, с пятнами обледенелого снега показалась над откосом, сверкающим словно бриллиантовые россыпи. Слабо освещенные окна подслеповато вглядывались в ночную тьму. Элизабет остановилась в нерешительности: «Вот и все! Отступать уже нельзя! Я должна постучать в эту дверь, войти в этот свет, предстать перед всеми этими людьми!» От волнения ее ноги вдруг стали ватными, но она сделала над собой усилие и прошла еще немного вперед. Сквозь стены слышалась музыка патефона. Это была медленная танцевальная мелодия. Бутылки шампанского лежали прямо на снегу перед дверью. Элизабет на цыпочках подошла к окну, чтобы заглянуть внутрь. Оконное стекло запотело по краям, но было прозрачным посередине, на уровне глаз. За окном толокся народ. Горели свечи. Но основной свет шел от камина, в котором пылали большие поленья. Тени танцующих доходили до самого потолка. На полу между бокалами и грязными тарелками валялись пустые бутылки. Элизабет увидела Франсуазу Ренар, которая танцевала на месте, похотливо извиваясь всем телом, вытянув губы, готовые для поцелуя, с блондином атлетического телосложения, вероятно, с австрийским инструктором, приглашенным специально для нее. Какой-то лысый господин кружился под звуки музыки, держа в объятиях смеющуюся растрепанную девицу, кофточка которой была расстегнута до самого пупка. Два тела, лиц которых ей не удалось разглядеть, валялись на диване с переплетенными ногами. Две пары обуви образовали странный черный букет на меховом покрывале. Сидя в кресле, какой-то мужчина держал на коленях женщину, не отрываясь целуя ее в губы. Из глубины комнаты доносился нервный смех девицы в лыжном костюме и босой, она извивалась перед заметно опьяневшим парнем, который все время норовил ухватить ее за грудь. С бутылкой в руке Кристиан скользил между пар. Казалось, он был доволен собой и своими гостями, улыбался налево и направо, что-то говорил, наливал вино.
Женщины смотрели на него горящими глазами. Он подошел к молоденькому блондину, сидящему в одиночестве на табурете перед камином: это был Сольнье, его ученик. Юноша хотел встать, но Кристиан придержал его и заговорил ему что-то на ухо, одновременно поглаживая ладонью его волосы. Малыш Сольнье изгибал шею, как послушная кобылка. Кристиан налил шампанского в один бокал, потом в другой. Они чокнулись. Проигрыватель стал хрипеть. Лысый господин вскочил и снова поставил пластинку. Пока он крутил патефонную ручку, его оставленная на минуту партнерша повернулась три раза вокруг своей оси, забрала волосы на затылок, словно ей было очень жарко, сняла кофточку и на глазах у всех обнажила грудь. Ее грудь была прелестна. Раздались восхищенные возгласы. Кто-то даже зааплодировал. От оглушительного смеха Кристиана задрожали стекла. Раздался выстрел пробки от шампанского. Лысый господин, охваченный желанием, снова ринулся к своей партнерше и уволок ее в темный угол. Объятая ужасом, Элизабет подумала, что сошла с ума. Эта и есть та милая компания, в которую Кристиан ее пригласил? Как бы выглядела она среди этих мерзких людишек, если бы у нее хватило смелости переступить порог этого дома? Какой же наивной она была, полагая, что ее присутствие украсит праздник! В ней здесь совсем не нуждались. Она взглянула на небо, такое тихое, мерцающее звездами. Красота ночи переполняла ее сердце, готовое вот-вот разорваться. С крыши свисала длинная блестящая сосулька. Элизабет снова робко заглянула в окно. Звуки танго смешивались с громкими возгласами и шарканьем ног по полу. Раскрасневшиеся от вина лица, тупые взгляды, трущиеся друг о друга тела в жалком подобии какого-то танца. Сидя на диване перед церковными картинками, Франсуаза Ренар впивалась губами в своего австрийца. Одна из девиц загасила сигарету прямо в бокале. Другая, лежа животом на скамье, казалась мертвой. Ее волосы свисали на пол. Все мужчины выглядели отвратительно. Кто-то из них прокричал:
— Кристиан! Мы хотим пить!
Боже! Сейчас он выйдет, чтобы взять бутылки шампанского в снегу. Он увидит ее. Спросит, что она здесь делает. Захочет показать ее своим друзьям. Испугавшись, Элизабет развернулась и побежала по тропинке, круто спускающейся к дороге. «Завтра приду к нему, — лихорадочно билась ее мысль, — и скажу ему все, что думаю о его друзьях! Он поймет меня! Скажет, что я права. Надо, чтобы он согласился со мной, если хочет, чтобы я продолжала любить его!» Белая дорога казалась бесконечной. Земля и небо отдыхали. Под звездами не произошло ничего существенного.
На другой день Элизабет вышла из своей комнаты в девять часов, нашла отца в буфетной перед большими кусками сливочного масла, которые только что принесли Куртуазы.
— Мама еще не вставала? — спросила она отца, поцеловав его в щеку.
— Нет. А что?
— Скажи ей, что я пошла на Рошебрюн.
— Довольно странно. Обычно ты ходишь кататься после обеда.
— При весеннем солнце плохо кататься во второй половине дня. Только утром теперь бывает хороший снег.
— Ну хорошо, — сказал отец. — Кстати, ты там можешь встретить клиентов. Мсье и мадам Сильвестр ушли минут десять назад. Если ты поторопишься, то догонишь их на станции канатной дороги.
— Ладно! Пока, папа.
Она побежала за лыжами в кладовую Антуана, водрузила их на плечо и пошла по дороге на Лади. Бессонная ночь, которую она провела, вернувшись с фермы, только усилила ее нетерпение.
Она была в таком замешательстве, что не смогла бы дождаться трех часов до встречи с Кристианом. Кабина фуникулера поднималась в голубое небо. Лыжники в разноцветных костюмах сновали вокруг станции канатной дороги. По склону на санках с восторженными воплями и визгом катались дети. Санки переворачивались, и все смеялись. Но Элизабет ничего не замечала вокруг. Ярче, чем солнце, в памяти вспыхивали совершенно невероятные картины. Она снова стояла перед окном и видела, как при тусклом свете свечей двигаются какие-то фигуры, словно в кошмарном сне. В конце заснеженной тропинки наконец-то показалась ферма. Ставни были закрыты. Наверное, Кристиан еще спал. Элизабет воткнула лыжи в снег перед домом, вошла в широкий коридор и постучала в дверь его комнаты. Один раз, второй. Никакого ответа. Она постучала сильнее, За дверью послышался тихий шорох, потом шаги. Наконец Кристиан спросил хриплым со сна голосом:
— Кто там?
— Это я, — тихо ответила девушка. — Открой!
Кристиан приоткрыл дверь, взглянул на Элизабет, вышел в коридор, прикрывая за собой дверь. Он накинул свой халат и теперь завязывал на нем шнур. Лицо его было помятым, глаза мутными и усталыми, он был небрит:
— Что случилось, малышка? Мы же договорились на три часа дня.
— Мне надо было немедленно поговорить с тобой, — ответила она.
— Это так серьезно?
— Очень серьезно, Кристиан. Идем в комнату.
Он покачал головой и сказал:
— Нет, Элизабет. Сейчас я не могу принять тебя.
— Почему?
— Гости ушли слишком поздно. В доме все перевернуто вверх дном. Я не хочу, чтобы ты видела это!
— То, что я увижу утром, вряд ли будет хуже того, что я видела этой ночью, — сказала она с вызовом.
— Этой ночью?
— Да. Я приходила и все видела в окно.
Он прыснул со смеху.
— Вот это да! Но почему же ты не вошла?
— А ты хотел, чтобы я вошла и была вместе с этими ужасными людьми?
Правой рукой он привлек ее за талию и шепнул на ухо:
— Бедняжка! Ты права. Тебе нельзя было находиться среди них. Я сам понял это, когда увидел, как они пьют, развлекаются… А ты такая чистая, такая невинная!
Элизабет протянула руку к дверной ручке, но Кристиан остановил ее и сказал более твердым тоном:
— Нет, Элизабет.
— Как это нет?
— Я же уже сказал тебе, что это невозможно.
— Из-за беспорядка? Плевать мне на беспорядок! Если бы ты знал, как мне надо побыть рядом с тобой после этой ужасной ночи!
На Элизабет нахлынула волна острой нежности. Она прижалась к Кристиану и дотронулась губами до его шершавых щек, до костистого подбородка, до губ, которые приоткрылись словно для поцелуя. Но она услышала его серьезный голос:
— Глупышка! Не думай об этом. Возвращайся домой и приходи в три часа. И ты увидишь, как мы будем счастливы.
Говоря это, он тихонько оттеснял ее в выходу. Шаг за шагом. Положив руку на плечо, как старику Рубильо, когда тот приходил требовать свои деньги. Это произошло так же внезапно, как удар молнии. Элизабет взглянула на Кристиана. И вдруг, не раздумывая, оттолкнула его, побежала назад и открыла дверь. Она так быстро это сделала, что он едва успел схватить ее за рукав куртки. Она ударила локтем в пустоту. Куртка натянулась и затрещала. Но Элизабет была уже в комнате. Она попыталась сориентироваться в темноте. Кристиан вбежал следом за ней.
— Уходи, Элизабет!
Его голос задрожал. Девушка сделала шаг вперед и наткнулась на пустую бутылку. Другие бутылки кучей валялись перед камином. В нос ударил запах вина, табака и каких-то духов. Со стены сияли три позолоченных нимба. На стуле валялась одежда. Вот и кровать.
— Уходи! — повторил Кристиан.
Элизабет вздрогнула, в голове стало сразу пусто: на подушке лежала женская светлая голова. Нижняя часть была прикрыта простыней. Франсуаза Ренар спала. Из-под простыни виднелось обнаженное плечо. В кромешной тишине Элизабет услышала, как скрипнул пол. Повернув голову, она увидела Кристиана, подзывавшего ее рукой, подававшего знак выйти. Но она не двигалась с места. Тогда он подошел к ней на цыпочках. «Чтобы не разбудить другую!» — Гнев захлестнул Элизабет с грохотом водопада. Она была вне себя, ее всю трясло. Она силилась что-то сказать, но не могла.
Тогда она занесла руку и влепила Кристиану пощечину, потом другую с такой силой, что удар отдался в ее лопатке. Кристиан и глазом не моргнул. Его губы расплылись в насмешливой улыбке. Тогда она еще раз ударила его по щеке. Легкий крик раздался в глубине комнаты: от звука пощечин проснулась Франсуаза Ренар. Сидя в постели, она прикрывала обнаженную грудь. На ее шее висело жемчужное ожерелье, на пальцах сверкали драгоценные кольца. Элизабет выскочила из комнаты, пробежала по коридору и, оказавшись в ослепительном пространстве, скатилась вниз по тропинке. Кто-то бежал следом за нею. Кристиан! Да как он осмелился? Она ускорила бег. Но ее ноги постепенно стали слабеть, она задыхалась. Вскоре он догнал ее, схватил за талию, и они оба упали в снег. Она лежала на спине, обхватив себя руками. Он схватил ее за запястья, развел ее руки и прижал к земле. Стоя на коленях между ног Элизабет, Кристиан склонил над ней лицо с выражением беззаботной радости. Он всегда смотрел на нее так, когда желал ее. Он тяжело дышал, раздувая ноздри. Не в силах оторваться от земли, она ощущала, как острую боль, желание кусаться, царапаться и плеваться. Он сказал, задыхаясь:
— Дурочка! Что ты себе воображаешь? Эта женщина ничего не значит для меня, а я для нее. Разве это в счет, если вот так переспишь иногда? Бывают моменты, когда нельзя отказать. Франсуаза потрясающе великодушна… И кроме того, я так давно ее знаю… Но мы с тобой — это совсем другое дело! Я люблю тебя! Даже сейчас, когда ты зла как фурия. — Кристиан склонялся к ней все ниже и ниже, обдавая своим теплом, своим дыханием. Элизабет сжав зубы замотала головой из стороны в сторону, не скрывая своего отвращения. Но он, словно играя, следовал ее движениям. Несколько раз она чувствовала его жадные губы на своих щеках, на подбородке, на шее. После каждого поцелуя она испытывала дикое бешенство. Оскверненная, униженная, побежденная, она корчилась на снегу. Сколько времени она сможет так сопротивляться? Силы оставляли ее. Элизабет закрыла глаза. И вдруг почувствовала себя свободной. Кристиан отпустил ее руки и выпрямился во весь рост. Она видела, как он стоял над ней с искаженным лицом и зелеными немигающими глазами. Тогда она резко вскочила на ноги. Он не двигался с места. Она побежала к дороге на Лади.
Кристиан долго смотрел ей вслед, потом пожал плечами и медленным шагом вернулся в дом.
Франсуаза встретила его громким смехом. Прислонившись к подушке, она расчесывала свои волосы:
— А она драчлива, твоя малышка! Еще немного и она снесла бы тебе голову, Надеюсь, ты проучил ее?
— Нет еще.
— Признайся, что тебе неприятно было, когда она ударила тебя. Неужели эта бедная девочка влюблена в тебя?!
— Да. И это все осложняет.
— Почему? Разве это не взаимно?
Кристиан не ответил. Ему было досадно, что Элизабет ворвалась к нему в комнату, и он думал о возможных осложнениях из-за этого происшествия.
— Я шучу, лапочка, — продолжила Франсуаза. — Дай мне, пожалуйста, мою сумочку и приоткрой ставни, а то мне плохо видно как наносить грим.
— Он молча исполнил ее просьбу. Пожелтевшее, помятое лицо Франсуазы осветилось утренними лучами.
— Не смотри на меня! Я, наверное, ужасно выгляжу! — воскликнула она. Кристиан зажег сигарету, сел на табурет перед камином и стал разводить огонь. Сухие щепки сразу загорелись. Подкинув еще два полена на раскаленные угли, он отвернулся. Франсуаза подкрасила ресницы маленькой щеточкой. Во время этого занятия лицо ее удлинилось, рог раскрылся, а глаза стали словно слепые.
— Она была девственницей? — спросила она вдруг.
Кристиан секунду поколебался и ответил:
— Да. А что?
— Это потрясающе! Расскажи…
— А тут нечего и рассказывать.
— Как это нечего? Я уверена, что это чудесно для такого мужчины, как ты, сделать из девочки женщину, открыть ее для себя… Она послушна и хороша в постели?
Трещали поленья, разгораясь все сильней. Франсуаза убрала свою щеточку и провела по губам помадой.
Кристиан вздохнул:
— Она поражает меня каждый раз.
— Порочна?
— Нет.
— Это, должно быть, тебя и возбуждает!
— Может быть. Когда я с ней, у меня такое впечатление, что я держу в руках все, что дышит, что живет на этом свете…
— Ты не собираешься сделать ей ребенка?
— Господь с тобой!
— А жениться на ней?
— Об этом не может быть и речи.
— Ну тогда ты меня успокоил. А то я вижу, что ты по уши врезался. Наверное, в глубине души ты проклинаешь меня за то, что я осталась с тобой этой ночью!
— Нет, — ответил Кристиан. — Это даже к лучшему. Пора уже, чтобы она поняла, привыкла и согласилась любить меня таким, каков я есть…
— Неисправимый гуляка, аморальный тип.
— Вот именно!
— Ты прав. Ты ничего не выиграешь, поддерживая иллюзии молодой девушки. Значит, с этой стороны никаких сожалений. И с другой, надеюсь, тоже?
— С другой?
— Ну да! Ведь нам с тобой было неплохо в этой постели? Или ты уже не помнишь.
Он заставил себя улыбнуться:
— Ну конечно же, я помню!
— А ты сравниваешь?
— Ты дурочка!
— Я не спрашиваю тебя, что ты предпочитаешь. Все равно соврешь. Отвернись, я встаю…
Кристиан подошел к окну. Увидел снежный склон и огромное голубое небо. Он потянулся. Мысли его вернулись к Элизабет. Чувствуя, что она ускользает от него, она показалась ему вдвое желаннее. Она была редкой вещью, которую рано или поздно какой-нибудь идиот уведет у него. Он не любил расставаться с предметами или существами, которых он выбирал сам, по своему вкусу, чтобы украсить ими свою жизнь. Но как убедить эту взбунтовавшуюся девчонку вернуться к нему?
— Я вижу, ты огорчен! — сказала Франсуаза, положив ему руку на плечо.
Она оделась. Солнечный луч скользнул по ее светлым волосам. Только что подкрашенные губы сладко пахли. Кристиан понюхал ее, поцеловал в висок и проговорил:
— Эта история смешна! Забудем о ней!
— Наоборот, поговорим о ней! Ты напрасно беспокоишься, Крис! Ты найдешь ее, эту дикарку. Но даже если ты ее и не найдешь, велика ли беда? Есть другие. Через две недели мы поедем в Канны. Клянусь, что там ты найдешь себе развлечение!
Если надо, я буду твоей нянькой!
— Ты мне больше нравишься в другой роли, — сказал Кристиан, поцеловав кончики ее пальцев.
— Смотрите-ка! А если я больше не захочу? Если я тоже оскорбилась оттого, что ты меня обманываешь? А если бы я дала тебе пощечину?
Она подняла руку, как бы желая ударить его, но вместо этого нежно погладила Кристиана по щеке. Он позволил это сделать, стоя перед ней с озабоченным видом и глядя в пол.
— Ты позавтракаешь со мной, лапочка? — спросила она.
— Нет. Спасибо, — ответил он.
— Тогда приходи обедать.
— Возможно, приду.
— Мы будем одни. До вечера! И еще раз говорю тебе браво за твою комнату. Эта атмосфера савойской фермы так приятна. Вчера Сюзи и Жан-Марк просто обалдели от нее!
Когда она ушла, Кристиан побрился, умылся, тщательно оделся и вышел на порог. Лыжи Элизабет стояли перед домом, воткнутые в снег.
Переходя от стола к столу, Элизабет машинально вставляла в вазочки три гвоздики и две веточки аспарагуса. Вернувшись с фермы, она терпеливо выслушала упреки матери за то, что пошла на Рошебрюн, а не на рынок за цветами, как каждую субботу. В ее отсутствие за цветами сбегал Антуан и, конечно же, купил цветов второго сорта! Элизабет смотрела на розовые помятые лепестки гвоздик и подумала, что они похожи на старых кокеток. Ведь находились же люди, которым нравились полуувядшие цветы и зрелые женщины легкого поведения! Она с такой силой поставила пазу на стол, что капли воды брызнули из нее на скатерть. У нее дрожали руки. Гнев сдавливал грудь. Элизабет подошла к столику у большого окна, на который надо было поставить вазу. Делая букет, она невольно посмотрела в окно и силы покинули ее: к гостинице шел Кристиан. На нем был черный лыжный костюм и красный шейный платок. На плече он нес две пары лыж: свои и Элизабет. Не думая о последствиях своего поведения, она выбежала из столовой, пробежала через холл, толкнула клиента и, едва извинившись перед ним, выскочила на крыльцо в тот самый момент, когда Кристиан ставил ногу на первую ступеньку.
— Зачем вы пришли сюда? — спросила она дрогнувшим голосом.
— Я принес твои лыжи, — сказал он спокойно. — Видишь, я поставил их около стены.
— Немедленно уходите!
— Только после того, как позавтракаю, Элизабет!
Он медленно поднялся к ней. Она посмотрела ему прямо в лицо и прошептала:
— Бесполезно настаивать. Вы все равно сюда не войдете!
Он остановился, опустив руки, с насмешливой улыбкой на губах:
— Ты не позволишь мне?
— Нет.
— Перед всеми?
— Перед всеми, клянусь вам! Даже перед родителями. Если надо будет, я закричу. Мне уже все равно. Уходите!
Кристиан покачал головой. Глаза его погрустнели.
Он вздохнул:
— Ну что ж, Элизабет. Я не буду врываться в твою дверь. Только ты пожалеешь о своем отказе. Ты пожалеешь, потому что все еще любишь меня, не подозревая об этом. Ты думаешь, что презираешь меня, а сама любишь. Ты будешь любить меня всю жизнь…
Пятясь назад, он спустился сначала на одну, потом на другую ступеньку, не сводя с нее глаз, словно желая загипнотизировать ее, затем повернулся к ней спиной и решительным шагом направился к дороге. Элизабет простояла на крыльце несколько секунд, абсолютно ничего не чувствуя. Ее победа удивила ее. Красный платок удалялся. Она прижала руки к груди. Ей не хватало воздуха. Слезы душили ее. Чтобы успокоиться, она обошла вокруг гостиницы, глубоко вдыхая воздух при каждом шаге. Когда она вошла в холл, ее мать разговаривала с клиенткой. Увидев дочь, Амелия остановила ее:
— Элизабет! Я как раз тебя искала! Объясни, пожалуйста, этим господам по какой дорожке им надо спуститься, чтобы попасть с горы Арбуа на Сен-Жерве.
Элизабет пустилась в объяснения, но ей казалось, что ее голос раздавался откуда-то издалека, как эхо. Сцена с Кристианом на крыльце не привлекла ничьего внимания. Амелия, видимо, была занята в буфетной, в то время как ее дочь переживала один из самых тяжелых моментов в своей жизни. Пьер спустился в подвал за яйцами. Пансионеры с нетерпением ждали, когда наступит час завтрака. При всеобщем безразличии Элизабет дала выход своему отчаянию. Леонтина пришла за Амелией, которую ждал шеф-повар. Подошла маленькая группа спортсменов. Все они были слишком возбуждены, громко говорили и смеялись. У всех покраснели носы от весеннего солнца. Мадам Монастье вернулась с прогулки с порозовевшим лицом, держа куртку в руке. Она подошла к девушке:
— Какая жара! Если такая погода постоит еще несколько дней, то снег должен скоро растаять!
— Что вы, мадам, — ответила Элизабет нехотя. — Снег еще обязательно выпадет, и можно будет кататься до конца месяца.
— Я этого вам от души желаю! Ваша мама сказала мне, что вы просто мастер по лыжам!
Элизабет заставила себя улыбнуться. Этот разговор раздражал ее, но ей пришлось из вежливости поддерживать его.
— О! Если послушать маму, то я всех обгоняю на лыжной трассе! Хотя она вряд ли видела в этом году хоть один спуск.
— Но она так занята, — ответила мадам Монастье, усаживаясь в кресло. — Ей приходится так много работать. Надеюсь, что по окончании сезона она отдохнет. Вы знаете, я нахожу Амелию такой очаровательной! Мы с ней очень подружились!
Мадам Монастье понесло. Было невозможно ее остановить и отойти от нее.
— Я сказала вашей маме, что мне очень хотелось бы принять вас у себя, в Сен-Жермене, когда вы приедете в Париж, — продолжала она.
— С удовольствием, мадам.
— Вы знаете Сен-Жермен?
— Нет.
— О! Это прелестный старинный уголок, прилегающий к сказочному лесу.
Элизабет почувствовала досадную слабость. Эта женщина разговаривала с ней заботливо и ласково, как с невинной девушкой! Значит, были еще на этой земле такие деликатные и симпатичные люди? Хлопнула дверь. Уж не Кристиан ли решил вернуться? Нет. Слава Богу! Вошла клиентка с вспотевшим лицом, блестящими глазами и с комочками грязного снега на ботинках.
— Интересно, что сейчас делает Патрис? — сказала мадам Монастье. — Вот уже несколько дней он по утрам долго валяется в постели!
Элизабет с трудом расслышала ее, тихо предположила:
— Может, он работает?
— Сомневаюсь. В эти дни он был перевозбужден из-за своего сочинения. Потом ни с того ни с сего взял да отказался от него. Мне бы хотелось, чтобы он был более последовательным, более смелым и уверенным в себе.
— Да-да, — рассеянно пробормотала Элизабет.
Ей не хотелось больше ни о чем вспоминать. Но помимо своей воли в мыслях она то и дело возвращалась к ласкам Кристиана. Потом с ужасом она стала воображать себе, как он целует Франсуазу, раздевает ее, кладет голую в их постель…
— Я рада, что вы разделяете мое мнение, — сказала мадам Монастье. — Вам нравится как он играет?
— Очень, мадам.
— Особенно, когда он импровизирует, это прекрасно!
Два тела, ласкающие друг друга, лежа в темноте. Как Кристиан мог испытать с другой удовольствие, которое, как она думала, только она одна могла ему доставить? Сколько раз он обманывал он со своей бывшей любовницей?
— У него большие способности к композиции, но он не хочет согласиться с этим, — продолжала мадам Монастье.
— Да, когда ему говорят о его таланте, он не слушает.
Элизабет пыталась вспомнить все те дни, когда Кристиан говорил, что будто бы он занят. Она подсчитывала, сколько раз он ей солгал.
— Вы уже говорили ему, что у него талант? — спросила мадам Монастье.
— Конечно, мадам.
— Тогда, клянусь, что он послушал вас! Как он, вероятно, был счастлив! Он так вас любит!
Элизабет вздрогнула от отвращения. Значит, этот человек пришел к ней в дом, лег в ее постель после того, как обладал другой женщиной! Поставленная перед очевидным фактом, она почувствовала себя морально растоптанной, запачканной, оплеванной.
На лице мадам Монастье появилась лукавая улыбка:
— Ну вот и он, наконец! И ты только сейчас встал, Патрис?
— Я встал давно, — ответил он, поцеловав мать. — Просто я читал…
— В такую погоду? Это же преступление! Я уже успела пройтись, позавтракать и нагулять аппетит!
Патрис пожал руку Элизабет и сказал:
— Ты права, мама. Но что ты хочешь? Я не создан для зимних видов спорта…
— Но ты все-таки любишь снег?
— Зато снег меня не любит.
— Что за странная мысль! Теперь, когда ты поправился, тебе надо брать уроки катания на лыжах, не так ли, Элизабет?
— Конечно, мадам…
— Ну и хорошо же я буду выглядеть! У меня нет абсолютно никаких способностей. Да и возраст уже не тот.
— Двадцать шесть лет? Да ты шутишь!
Он опустил голову, как бы выражая смирение с тем, что его никто не понимает. И тут Элизабет прошептала ему:
— Хотите, чтобы я вас научила, Патрис?
Он поднял голову, и искра благодарности зажглась в его печальных глазах:
— Вы это серьезно?
Элизабет и сама не знала, почему предложила ему это, и теперь почти сожалела, что поступила так легкомысленно. Но отступать уже было нельзя.
— Конечно, — ответила она, улыбаясь.
Амелия вышла из буфетной и с любезным видом прошла между клиентами, собравшимися в группы.
— Ну, если моим инструктором будет Элизабет, то я согласен, — весело проговорил Патрис.
— Я ловлю тебя на слове, — сказала мадам Монастье. — Когда первый урок?
— Вы свободны сегодня во второй половине дня, Элизабет? — спросил Патрис.
Она с минуту поколебалась, подумала об абсолютной пустоте своей жизни и ответила твердо:
— Да, Патрис.
Он хлопнул себя по лбу:
— Но у меня же нет лыж!
— Антуан одолжит вам пару, — сказала она.
Мадам Монастье обратилась к Амелии и сказала звонким голосом:
— Вы слышали, дорогой друг? Ваша дочь открывает лыжную школу.
Амелия взглянула на Элизабет и сказала с улыбкой:
— Это отличная новость!
Леонтина широко распахнула дверь. Словно подхваченные воздушным потоком, клиенты начали подниматься с кресел и направляться в столовую, ярко освещенную солнцем. Треть столов уже пустовала, но Элизабет и на них поставила вазочки с цветами. Сидя на своем обычном месте, она приготовилась к мучительной процедуре еды. Русские закуски, жаркое по-французски, европейский десерт. Все были явно довольны меню. Время от времени Патрис Монастье искоса поглядывал на девушку. Но за завтраком она почувствовала себя еще более одинокой и несчастной. От запаха блюд ее просто мутило. Не дожидаясь, когда подадут десерт, она поднялась к себе.
Плотно закрыв за собой дверь, Элизабет рухнула в постель. Она даже не заметила увязавшуюся за ней Фрикетту. Тогда собака поднялась на задние лапки и принялась лизать ее подбородок. Элизабет схватила ее, прижала к себе и стала целовать, в благодарность за ее любовь и преданность.
— О Фрикетта! Если бы ты знала… — простонала Элизабет.
После Кристиана у нее больше никого не будет, никогда в жизни. Исчезнуть, ничего больше не видеть, превратиться в ком земли, в траву, в камень на дороге. Почему люди не умирают от горя, от стыда, от гнева? Какая мера отчаяния была нужна, чтобы убить человека? Элизабет задыхалась, уткнувшись лицом в подушку. Горючие слезы лились из ее глаз. Испуганная Фрикетта слизывала их. Вдруг Элизабет приподнялась, опершись на локоть. В дверь постучали. По ту сторону двери раздался голос Леонтины:
— Это я, мадемуазель. Можно пойти?
Элизабет быстро вытерла ладонью слезы на глазах и щеках.
— Да, в чем дело? — ответила она как можно спокойнее.
Леонтина вошла в комнату, увидела Элизабет, сжавшуюся в комок на кровати, и воскликнула:
— Вы плачете, мадемуазель?
— Да так, пустяки, — сказала Элизабет.
— Может быть, позвать мадам?
Элизабет вскочила, и Фрикетта следом за ней спрыгнула на пол.
— Ни в коем случае, Леонтина!
— Хорошо!.. Видите ли, я к вам от господина Патриса Монастье. Он ждет вас внизу, в холле.
Элизабет совсем забыла о своем обещании. С высоты своего страдания ей пришлось спуститься на уровень банальных гостиничных обязанностей:
— Скажите ему, что я сейчас приду.
После ухода Леонтины она еще сидела какое-то время в нерешительности. Затем встала, умылась, подкрасила губы, надела солнцезащитные очки, чтобы прикрыть покрасневшие от слез глаза и вышла из комнаты. Фрикетта последовала за ней.
Когда последние клиенты вышли из столовой, Амелия увела Пьера из буфетной и тихо сказала ему:
— Идем быстрее. Мне надо с тобой поговорить.
— Может, сядем за стол?
— Попозже.
Она втолкнула мужа в их комнату, закрыла дверь и, опершись рукой о спинку кровати, заявила, сияя от радости:
— Так вот, Пьер, ты был прав относительно Элизабет!
— Вот как? — неопределенно сказал он, не понимая, к чему она клонит.
— Разве ты не говорил мне, что находишь ее в последнее время какой-то странной? — спросила Амелия.
— Да, мне так показалось…
— Я наблюдала за ней. Она и вправду какая-то странная. А ты не догадываешься почему?
— Нет.
— Потому что она влюбилась!
Пьер насторожился и нахмурил брови:
— Влюбилась? Да ты что?! И в кого же?
Радостно раскинув руки, словно готовясь обнять кого-то, Амелия сказала, отчетливо произнося каждый слог:
— В Патриса Монастье.
Удивление мужа было именно таким, каким она и ожидала. Словно в их дом входил принц. Пьер округлил глаза и прошептал:
— В пианиста?
Амелия утвердительно кивнула головой:
— Вот именно!
— А ты уверена?
— Нет никакого сомнения. Я знаю свою дочь. Видел бы ты ее, как она предлагала этому мальчику брать уроки катания на лыжах!
— Она будет учить его кататься на лыжах? — спросил Пьер, все более и более удивляясь.
— Ну да! С сегодняшнего дня. Они только что ушли.
— Вот это да!
Пьер не знал радоваться ему или огорчаться от этой новости. Как всегда, когда наступал момент сомнения или неопределенности, он посмотрел внимательно в глаза жены, чтобы утвердиться во мнении. Амелия же вся светилась от радости.
— И ты считаешь, что это хорошо? — спросил он.
— Это просто чудесно, Пьер! — ответила она, сияя. — Такой утонченный, деликатный, образованный, артистичный мальчик.
Подыскивая эпитеты, она, казалось, все выше и выше поднималась в облака.
— Оно, конечно, так… — сказал Пьер. — Но ты же не знаешь, что думает об этом молодой человек. Может, у него и нет никаких серьезных намерений…
— У него? Тут я спокойна. Когда он рядом с ней, он просто не сводит с нее глаз. Повторяю тебе, что они безумно влюблены друг в друга. А мадам Монастье, между прочим, наблюдает за этой идиллией с очень многозначительным благодушием.
— Ты говорила с ней на эту тему?
— Нет! Но матери всегда понимают друг друга с полуслова. Она замечательная женщина, с которой у меня много общего. Что ни говори, а это тоже очень важно…
— Это чудесно! — пробормотал Пьер, почесав затылок.
Чувствуя себя менее осведомленным в любовных делах, он никак не мог представить себе Элизабет замужней. Его охватила печаль и смутное беспокойство.
— Но это так внезапно, так неожиданно, — продолжил он. — Я просто не могу в это поверить. Элизабет еще очень молода!
— Ей девятнадцать лет, — сказала Амелия.
— Вот именно!
— Ты женился на мне, когда мне было столько же, Пьер.
— Да, но не станешь же ты сравнивать ее с собой. Я вспоминаю, когда пришел к тебе в Шапель-о-Буа, в маленькую бакалейную лавочку твоих родителей, когда начал ухаживать за тобой… О! Ты была более зрелой, чем Элизабет.
— Ты это придумал себе, — ответила она, слегка покраснев при воспоминании об этом давнем безумстве. — Но ты ошибаешься, Пьер. Я была такой же девушкой, как Элизабет. Такой же несведущей, как она, так же плохо подготовленной к семейной жизни…
Он едва слушал ее. Нежная улыбка появилась на его лице при воспоминании о том времени, когда он просил руки у своей будущей жены.
— Конечно, еще не все определенно, — сказала Амелия.
Он разом вернулся к действительности и сказал, слегка ошарашенный:
— Ты полагаешь, что это не точно?.. Но если этот молодой человек объяснится, ты думаешь, что нам надо дать согласие?
— Без всяких колебаний. Я убеждена, что он сделает нашу дочь очень счастливой.
— И тогда она уедет и оставит нас, — сказал Пьер с грустью.
— Мы будем вдвоем, Пьер, — сказала Амелия. — Не забывай, что когда я последовала за тобой, папа остался один!
— Да! Такова жизнь, — сказал он, вздохнув.
— Во всяком случае, — продолжила Амелия, — этот разговор должен остаться между нами. Прошу тебя не делать даже намеков в присутствии Элизабет. Иначе ты можешь все испортить.
Внезапно Пьеру захотелось поцеловать жену. Он находил ее молодой, красивой, желанной. Он обнял ее за талию и поцеловал в шею. Амелия уже давно привыкла считать Пьера инвалидом. Вздрогнув от удивления, она положила голову на плечо мужа и прошептала:
— Скажи мне, Пьер, что ты будешь доволен этим браком.
— Конечно. Но не так, как нашим, — ответил он, поцеловав ее еще раз.
В дверь постучала Леонтина:
— Стол накрыт, мадам.
Они вошли в столовую. Сидя напротив мужа, Амелия кинула на него быстрый взгляд и, увидев себя молодой девушкой в его глазах, весело сказала, разворачивая салфетку:
— Не знаю, что со мной, но я такая голодная!
Медленно поднимая то левую, то правую лыжу, Патрис лесенкой поднимался по склону. Добравшись до вершины, он оперся о палки, чтобы отдышаться. Он не солгал, сказав, что у него нет никаких способностей к этому виду спорта. Как и всякий начинающий, он держался слишком напряженно, а его движения были удручающе неловкими. Элизабет выбрала для него самый пологий склон, в стороне от основной лыжной дорожки, за станцией канатной дороги. Стоя на несколько метров ниже его, она приложила ладонь ко лбу, чтобы защитить глаза от яркого солнца. Но глядя на Патриса, она все еще продолжала думать о Кристиане. Она смотрела на юношу, не видя его, и вновь переживала крах своей любви.
— Что мне делать теперь? — крикнул Патрис.
Очнувшись, она машинально ответила:
— Поставьте лыжи параллельно! Готово? Теперь слегка согните колени! Корпус немного вперед…
Он пытался скатится вниз уже пять раз и каждый раз падал в самом начале спуска.
— Вперед! — скомандовала Элизабет.
Стоило ему немного развить скорость, как его ноги начинали разъезжаться. Беспомощно размахивая в воздухе палками, он и на этот раз покачнулся и рухнул на левый бок.
— Ничего, пустяки, — засмеялась Элизабет. — Вставайте! Не так. Лыжи должны быть направлены перпендикулярно склону.
Он подчинился, не протестуя, весь в снегу, ссутулившийся и рассерженный. Когда он поднимался, какой-то лыжник промчался стрелой мимо Элизабет и остановился, сделав резкий поворот. Акробатический стиль езды незнакомца напомнил ей Кристиана. Элизабет почувствовала в груди укол от этого воспоминания.
— Все в порядке, Патрис?
— Да! Мне даже больше нравится карабкаться вверх, чем спускаться.
Он заканчивал спуск, покачиваясь из стороны в сторону, как утенок. Она невольно сравнила его с Кристианом, который с такой легкостью катался на лыжах. Почему красота, сила, ловкость, элегантность были даны от природы этому презренному человеку, в то время как Патрис, обладающий, без сомнения, высокими нравственными качествами, был так неуклюж? В этом была какая-то несправедливость, которую Элизабет не могла себе объяснить. Это так рассердило ее, как будто она сама была в этом виновата.
— Ну, готовы? Вперед! — снова скомандовала она.
Юноша храбро бросился вниз, втянув голову в плечи и размахивая палками.
— Уже лучше! Браво! — воскликнула Элизабет.
В тот самый момент Патрис наскочил на бугорок, покачнулся и упал лицом прямо в снег. Ноги его задрались вверх, лыжи скрестились, напоминая некий инструмент для пыток.
Элизабет сразу же подъехала к нему, чтобы оказать помощь, потому что, лежа в таком положении, он не мог подняться самостоятельно. Когда она расстегивала крепления, чтобы освободить Патрису ноги, он повернул голову и посмотрел на нее. В его глазах была какая-то смесь стыда и злости. Встав на ноги, он взял лыжи, воткнул их перед собой в снег и гневно изрек:
— Я спрашиваю себя, а что я здесь, собственно, делаю? Вы, наверное, находите меня очень смешным.
— Да что вы, Патрис! Все начинающие часто падают.
— Может быть… может быть… Только вот что… Вы не тот человек, перед которым мне хотелось бы устраивать этот веселый спектакль.
— Что за ерунда! Тогда скажите, почему вы согласились, чтобы я вас учила кататься на лыжах?
Он тяжело дышал. Пот струился по лбу и по щекам. Нижняя губа его дрожала. Вдруг он ответил:
— Чтобы побыть наедине с вами, Элизабет.
Она с безразличием выслушала это признание, но молчала, и он сделал шаг вперед. Она увидела, как в его глазах появилось какое-то сияние, его лицо просветлело.
— Да, Элизабет, — продолжал он, — мне так этого хотелось, вы понимаете?.. Я больше не мог видеть вас среди других. Я ухватился за эту возможность, не раздумывая. Я люблю вас, Элизабет!
Она не ожидала, что он выскажется до конца.
— Да нет, Патрис, — прошептала она с досадой, — вы просто вообразили себе, что любите меня. Вы просто играете словами.
— Я знаю, что говорю, Элизабет. Когда я впервые увидел вас, приехав в гостиницу, я был потрясен. Вы не обращали на меня никакого внимания, а я следил за каждым вашим жестом, за каждым движением, за каждой улыбкой. Вы ходили на прогулки с другими, а я страдал. Вы возвращались, говорили мне хоть одно слово, и я снова начинал надеяться. Когда мы вместе пошли в «Мове Па», я подумал, что у меня хватит смелости сказать вам, что я люблю вас. Но я так и не решился. Я просто смотрел на вас, вы были такой красивой! Я подумал даже, что вы слишком красивы для меня. А потом подошел этот мужчина и пригласил вас на танец… — Его лицо помрачнело. Он глотнул воздуха и продолжил, понизив тон: — Элизабет, неужели вы еще не заметили, до какой степени вы необходимы мне?
Смущенная его настойчивостью, она не знала, как избавиться от него, не задев его самолюбия.
— Патрис, — ответила она, подбирая слова, — я очень тронута, но…
— Подождите, Элизабет, я не закончил…
Он пристально посмотрел в ее глаза, словно желая пригвоздить ее силой своего взгляда:
— Элизабет! Хотите стать моей женой?
Она вздрогнула:
— Что?
— Вы хотите стать моей женой? — твердо повторил он.
Этот вопрос, заданный ей внезапно в тот момент, когда она чувствовала себя такой несчастной, такой униженной, такой одинокой, потряс ее. Взволнованная этим предложением до глубины души, она все-таки ответила:
— Нет, Патрис.
— Почему? — воскликнул он, взяв ее за руки.
Она молча покачала головой.
— Вы не любите меня? — наконец догадался он.
— Что вы, Патрис! Я отношусь к вам с таким большим уважением, — проговорила она, — но не требуйте от меня другого…
— О! Я знаю, — сказал он, — я знаю, почему вы отталкиваете меня. Но вы не правы, Элизабет. Этот человек никогда не сможет любить вас так, как я!
— Какой человек?
— Тот самый человек, который пригласил вас на танец в «Мове Па», который обращался к вам в моем присутствии на «ты», который несколько раз обедал с друзьями в гостинице, который приходил опять сегодня утром и которого вы выгнали!
Сначала она ощутила сильную боль в груди, потом мертвое, пугающее спокойствие.
— Вы его видели? — осторожно спросила она.
— Да. Я стоял на балконе… Вы ничего не можете сказать о себе и о нем больше того, о чем я сам уже догадался. Ничего, вы слышите? Но я хочу точно знать, любите ли вы его, намерены ли вы выйти за него замуж.
— Нет, — сказала она со злостью. — Это… это… чудовищный человек!
Произнеся эти слова, она ощутила какую-то горечь. Взгляд ее потух. Она открыла рот, жадно хватая воздух.
— Тогда, — пробормотал Патрис, взяв ее за плечи, — тогда, Элизабет, ничего не потеряно! Я помогу вам забыть, что до меня в вашей жизни был мужчина. Я слишком верю в наше будущее, чтобы беспокоиться относительно вашего прошлого. Подумайте хорошенько над тем, что я вам предлагаю. Не спешите мне отказывать… Дайте мне надежду!
Слезы душили ее. Она отвернулась от него, села прямо в снег и, закрыв лицо руками, прошептала:
— Нет, Патрис, нет! Прошу вас! Останемся друзьями. Вот и все. А теперь ступайте!
— Но я не могу вас бросить вот так просто! — сказал он с отчаянием. — Вы плачете. А я… я, так любящий вас, стою тут, абсолютно бесполезный, со всеми моими чувствами.
— Ступайте, прошу вас! — повторила Элизабет, не отрывая рук от лица.
— Хорошо, — сказал Патрис через некоторое время, — я возвращаюсь в гостиницу. И я вам клянусь, что никто не узнает о нашем разговоре, если ваши родители или моя мать спросят, где вы, я скажу, что вам захотелось подняться на Рошебрюн.
Она слушала, как скрипит снег под его ботинками. Просидев долгое время неподвижно, закрыв лицо мокрыми варежками, она наконец осмелилась осмотреться вокруг себя. Солнце стояло высоко в небе. Лыжники в разноцветных костюмах, перекликаясь, скатывались по заснеженным склонам. Может быть, Кристиан был среди них? «Элизабет! Хотите стать моей женой?» Эти слова, которые она безумно хотела услышать от него, были произнесены другим. Человеком, которого она едва знала, от которого ей ничего не было нужно. Другим, любовь которого никогда не сделает ее счастливой. Подавленная этой насмешкой судьбы, она с трудом встала, надела лыжи, взяла палки и заскользила по направлению станции канатной дороги, где было полно народу и где ее никто не ждал.