Если в ясный день смотреть с горы Демир-Капу на северо-запад, на горизонте видны очертания евпаторийского берега. Всюду снег. Горы, леса, долины, степи покрыты пушистым ковром. Только на Южном берегу протянулась узкая полоса вечнозеленых растений, на которую тщетно пытается набросить свое покрывало наступающая с севера зима.
Штаб четвертого района удобно разместился под Демир-Капу у истоков реки Донга на высоте 1200 метров над уровнем моря. Место глухое. Лес сохранился здесь в своей девственной неприкосновенности. В основном твердая порода: дуб, граб, бук… Ближе к южным склонам — сосна, но здесь она некрасивая — коренастая, низкорослая. Кроны ее почти стелются по земле, от постоянных сильных ветров ветви причудливо переплелись и все устремлены в одну сторону — на юг, а могучие корни, как змеи, оплетают камни, пробивая себе дорогу в расщелинах скал.
Стонет земля под Севастополем. С утра до поздней ночи мы слышим разноголосый хор немецкой артиллерии противника. Сегодня то же, что и вчера. Вот закончилась артподготовка, и тотчас западный ветер доносит до нас заглушенную расстоянием дробь пулеметов. Это севастопольцы отбивают гитлеровские атаки.
По сводкам из Центрального штаба мы знали, что развернувшиеся семнадцатого декабря наступательные операции одиннадцатой армии Манштейна терпели поражение. Сначала центр канонады был в районе Мекензиевых гор, потом он стал перемещаться по линии фронта то на север, то на юг. Видимо, фашисты метались в поисках слабых участков нашей обороны. Потоки немецких раненых шли в тылы.
Не имея непосредственной связи с Севастополем, по канонаде, по направлению немецких ракет, а также из опроса жителей мы сами довольно точно определяли положение на Севастопольском фронте и даже на его отдельных участках.
Вечером двадцать восьмого декабря к нам пришел Айропетян с группой незнакомых нам людей.
— Принимайте героев, начальники! Третий день как из Севастополя. Вот, самый большой, с усами — Кобрин. Он все и расскажет.
К Ивану Максимовичу подошел высокий, худой человек в кожаной тужурке, с перекинутым через шею автоматом:
— Я — Кобрин, из третьего партизанского района. Возвращаюсь из Севастополя. Если разрешите отдохнуть — будем благодарны.
— Еще бы, пожалуйста… Раздевайтесь, сейчас чайком угостим.
Едва партизаны узнали о прибытии связных из Севастополя, в землянках стало тесно. Все с восторгом и каким-то детским удивлением глядели на людей, прибывших «оттуда».
— Каким же путем вы добрались в наши края? — расспрашивал Иван Максимович связных. — Ведь стрельба на фронте такая, что и в земле, кажется, не укроешься, а вы через такие укрепления прошли!
— Помогли пограничники под Балаклавой. Там полк Рубцова стоит. Их разведчики так нас провели, что я, честно говоря, и не заметил, как перешел линию фронта. А на прощание пограничники сказали: "Привет партизанам, здорово они там духу фашистам дают". "Откуда же вы знаете?" — спрашиваем мы. "Как откуда? Недавно мы притащили двух фрицев из Генуэзской крепости, так они только и кричат: «Партизаны, партизаны…» После допроса выяснилось, что вы их крепко напугали под Чайным домиком". Пограничники и подарки прислали: трубки и табачок.
Расстегнув вещевой мешок, Кобрин передал Бортникову трубку.
У Ивана Максимовича блеснули глаза. Видать, ни одному подарку в лесу не был он так рад, как этой обыкновенной трубке.
— А как город, держится, товарищ Кобрин? — спросил старик.
— Держится, да еще как держится! Там люди особенные — герои, и вопросов "А что, если?.." не задают. А ребятишки? И те не боятся. С сумочками в школу ходят.
— Неужели и школы есть? — поразились мы.
— А почему же им не быть? Вы думаете, в городе нет жизни? Есть. Трудная, военная, но — большая и смелая жизнь. До семнадцатого декабря в кино ходили, у касс очередь была… Теперь, правда, труднее стало, но севастопольцы говорят: "Отобьем второй штурм, московских артистов к себе пригласим!"
Мы совсем забыли, что гостям неплохо бы отдохнуть, и без конца расспрашивали их о жизни в осажденном Севастополе. Партизаны были рады, что рассеялись в прах их опасения и сомнения, неминуемо возникавшие под впечатлением ежедневных канонад, доносившихся с Севастопольского фронта.
После непродолжительного отдыха Кобрин с нами попрощался. Я провожал его и, конечно, опять расспрашивал об обороне, о жизни в городе.
— А что думают о нас, партизанах?
— Командующий флотом принял меня перед уходом сюда и попросил поблагодарить крымских партизан. "Неплохо, — говорит, — помогают они городу. Но все же нам хотелось бы большего. Партизаны еще неумело организуют разведку, распыляют свои действия, не всегда чувствуют пульс севастопольских боев".
— Верные слова, — сказал я, шагая рядом с Кобриным.
Спустившись по крутой снежной тропе, мы увидели группу людей, переправлявшихся через речку по перекинутому на наш берег бревну.
Кто бы это мог быть? Я присмотрелся. Да это же бахчисарайцы! Впереди идет Македонский, рядом Василий Васильевич, а за ним… кто-то высокий в немецкой шинели, руки связаны.
— Эй, Македонский, кого ведешь?
— Фашиста; под Бахчисараем взял, не то офицер, не то начальник какой-то, черт его поймет, — подойдя, весело улыбнулся Македонский, но, увидев Кобрина, забыл про пленного и бросился обниматься.
— Неужели оттуда? Из самого Севастополя? Ну, как там? Рассказывай!
Пришлось Кобрину снова начать свой рассказ о Севастополе.
— Остальное тебе доскажут, — протянул руку Кобрин.
— Подожди, что там в городе делается? — не отпускал его Македонский. — Фашисты напуганы, нервничают. Только дай очередь по машине, они драпака!
— Это севастопольцы их по морскому способу обработали, — засмеялся Кобрин, вырываясь, однако ж, из цепких рук Македонского. — Вы извините, товарищи, я к Северскому спешу.
Мы с Македонским, улыбаясь, молча смотрим Кобрину вслед. Как будто дышим героическим воздухом Севастополя.
Давненько я не видел Македонского. Он мало изменился. Коренастый, смуглый, подвижный. Наверно, так же не терпит всевозможных «бумажек». Шапка сдвинута набок, на груди автомат. Большая пухлая рука привычно держит цевье оружия. Быстро привык к партизанской жизни Македонский!
— Михаил Андреевич, рассказывай, как дела, куда ты направился со своим фрицем?
— К вам. Интересный тип, вот, полюбуйтесь: молчалив и зол страшно. Думаю: прихвачу, пусть в штабе повозятся с ним, — весело говорил, поднимаясь за мной по тропе, Македонский.
Мы сразу же принялись допрашивать фашиста. Он отвечал неохотно, с откровенной злобой глядя на нас.
— Севастополь капут? — спрашиваю я.
— Никс… Севастополь бастион… драй таузен артиллери…
Допрашивали мы коллективно, собрав весь небольшой, имевшийся у нас запас немецких слов. Гельмут Верке, унтер, командовал взводом маршевого батальона, переброшенного на самолетах в Симферополь для пополнения обескровленной 32-й немецкой дивизии. Держался унтер весьма нахально, о партизанах говорил с ненавистью. Неудачи гитлеровцев под Севастополем объяснял исключительно оборонными сооружениями города. С гордостью сообщил, что сам Гитлер скоро пришлет сюда особые пушки, которые вдребезги разнесут севастопольские укрепления.
После допроса пленному предложили поесть, но он решительно отвел рукой котелок:
— Русиш партизан швайн…
— Семенов! — позвал я. — Отведи этого нахала в землянку.
Унтера увели. Македонский и его партизаны грелись в нашей штабной землянке. Мы рассказывали им все, что узнали сегодня о Севастополе.
— Теперь понятно, почему гитлеровцы так трусят, — сказал Македонский. — Я с двумя группами партизан был недавно на дороге, пробрался под Бахчисарай. Охрана у врага жидковата. Наша Дуся проникла в одно село, люди хорошо ее встретили, рассказали, что всех гитлеровцев, даже обозников, гонят на фронт. Мы потом подобрались к самой магистрали. Ох, сколько раненых везли гитлеровцы с севастопольского участка… Мои партизаны бросились было к ним. "Шабаш, говорю, это не дело, мы не звери… Песня их спета, да и толку никакого". А вот ночью пошла машина за машиной на фронт. Мы оседлали дорогу от Бахчисарая до самого Дуванкоя. Довольно-таки удачно, машин пять разбили. Захватили пленных, вот одного из них вам прихватили, но пришел, конечно, не за этим. Прошу разрешения переменить место стоянки отряда.
— Куда же?
— Ближе к фронту. Сподручнее будет ходить на операции и к селу Лаки ближе. Там народ подходящий — наш. Обещают помочь.
Штаб решил, что Македонскому действительно неплохо быть ближе к фронту.
Группа Македонского ушла. Широкая спина бахчисарайского командира долго мелькала между деревьями. За ним цепочкой шли партизаны. Они были полны решимости ударить своим отрядом по фашистам, штурмующим Севастополь.
Через три дня наступал новый, 1942 год. Что принесет он нам, что ждет нас впереди? Были горячие головы, мечтавшие произнести новогодний тост в освобожденной Ялте. Эта тема за последние дни часто обсуждалась партизанами. Неизвестно, из какого источника, но передавали даже подробности ожидаемого десанта на Ялту.
Разумеется, точных сведений о подготовке крупных десантов на Керчь и Феодосию мы иметь не могли, но слухами полнилась крымская земля, дошли они и до нас, в лес, по каким-то неведомым каналам. Каждый высказывал свои предположения, каждый фантазировал, все ждали каких-то неизвестных, но больших событий.
А тут еще связной Ак-Мечетского отряда шофер Малий принес ошеломляющие новости:
— Москва приказала очистить Крым от врага к Новому году. На Кавказе стоят тысячи «катюш». Всюду будут высажены десанты. Ждут только приказа.
— Откуда ты знаешь, Малий?
— Народ говорит, — исчерпывающе ответил Малий. — По дороге сюда встретил женщин. Одна спрашивает: "Партизан, а правда, что скоро фашистов прогонят?" Я говорю: "Конечно, правда". Тогда другая перебивает: "И чего ты спрашиваешь, ведь весь народ говорит об этом".
— А насчет тысячи «катюш» где ты слыхал?
— А как же без «катюш»? Это уж первым делом! — удивился Малий.
О «катюшах» в то время ходили целые легенды, авторами которых были защищавшие Одессу моряки. Кое-кто из этих матросов попал в партизанские отряды. Мы, между прочим, точно знали, что никто из них даже не видел этой самой «катюши». Но упаси бог признаться в этом. Наоборот, каждый чрезвычайно подробно описывал чудодейственную «катюшу». И все описания были различны, в зависимости от фантазии автора.
Помню, в эти дни у всех нас появилась какая-то торопливость. Каждый партизан мысленно готовил личный отчет о жизни в лесу и о своих действиях. Мы старались использовать каждый день для помощи городу-герою.
Штаб нашего района работал слабо. Во всем сказывались нерешительность Бортникова, отсутствие комиссара, да и я, и Витенко как-то не нашли еще своего настоящего места. Не мы вели отряды, а они нас подталкивали на те или иные действия. Конечно, такое положение долго продолжаться не могло, мы ждали перемен.
Прошло рождество. Гитлеровцам так и не пришлось пить шампанское в Севастополе, как они надеялись. Да, вероятно, они и сами распростились уже с мыслью о легкой победе. Сотни раз уничтоженные в немецких сводках, но вновь и вновь оживающие в расщелинах Инкерманских скал огневые точки, меткие пули севастопольских снайперов, лихие атаки матросов могут отрезвить кого угодно.
От нового, сорок второго года мы ждали много хорошего и встретили его как можно лучше. Не успели обменяться поздравлениями, как вбежал Петр Семенов, проверявший посты:
— Заря, товарищи, красная заря на востоке!
Все выскочили из землянок. Действительно в расщелине Бабуган-яйлы явственно виднелась полоса далекого, но яркого огня.
Это был огонь нового направления — Крымского…
Молча, не чувствуя холода, стояли мы и смотрели как зачарованные на свет с востока.
Наши войска, захватив Керчь и Феодосию, вели наступление. Пришло то, о чем понаслышке давно уже шумел лес.
Все изменилось в эти дни и в нашем штабе. Нам прислали новое командование. Маленький, с аккуратно подстриженными усиками человек отрекомендовался:
— Начальник четвертого района капитан Киндинов.
Я его сразу узнал: это от него я в свое время получил назначение в штаб четвертого района. Как это было недавно и как уже далеко! Прошло только два месяца, а кое-какую партизанскую школу мы за это время уже прошли.
Был прислан и комиссар. Это был Захар Амелинов, тот самый представитель Центрального штаба, с которым я начал первый день лесной жизни. Он тепло пожал нам руки.
В долине, сжатая двумя грядами высот, в пятнадцати километрах от Бахчисарая и в двадцати пяти километрах от Севастопольского фронта, приютилась маленькая деревня Лаки. Приветливая, чистенькая деревня славилась древностями. На высоком холме сохранились развалины старинной церкви. На табачных плантациях возле деревни в 1941 году нашли древние изображения на камнях и остатки старинных сооружений.
Но Лаки славились не только стариной. Здесь был один из богатых колхозов Крыма. Трудолюбивые люди жили счастливо. Выращивали табак, обрабатывали виноградники. Окружающие деревню сады давали богатые урожаи ароматных крымских яблок «розмарин», прекрасных груш «бера».
Деревня стояла вдали от больших дорог, и первые гитлеровцы появились со стороны татарской деревушки Керменчик[12] как-то неожиданно. Пробыли несколько часов, настреляли кур, выпили вина и ушли.
Но однажды в ясное декабрьское утро фашисты снова посетили Лаки. Вражеская машина остановилась у дома председателя колхоза Спаи.
— Деревня… партизан есть? — пискливо спросил толстый фельдфебель.
— Партизан нет, — ответил Спаи, высокого роста, черноусый, со спокойными светлыми глазами человек.
— Как нет? Колхоз — миллионер и… нет партизан?
— Колхоз был хороший, а партизан нет.
Немец в сопровождении полицая обошел добротные постройки колхоза, заглянул в дома колхозников, в школу, в клуб, парники и даже в сад. Он все осмотрел внимательно, по-хозяйски, приговаривая:
— Гут, гут… хорошо. Зер гут!
Остановились у правления колхоза.
— Вы есть кто? — спросил фельдфебель.
— Колхозник.
— Это председатель колхоза, — разъяснил полицай.
— Глаз умный, хозяин гут. Да?
— Мы все хозяева. Добро свое же.
— Нет, колхоз плохо. Ты не хозяин. Да?
Спаи молчал.
— Ты будешь староста. Понимаешь? Бургомистр!
— Я человек больной, куда уж мне в начальниках ходить…
— Нет, ты есть назначенный немецким командованием староста. Саботаж фьют! — щелкнул пальцами перед носом Спаи фельдфебель и, указывая на холмы, покрытые мелким кустарником, спросил: "Там партизан есть?"
— Нет. Партизан там, — полицай указал рукой на синеющие вдали горы.
Фельдфебель вынул блокнот, что-то торопливо записал. Гитлеровцы уехали.
…Бухгалтер колхоза Григорий Александрович в коричневом пиджачке, в измятой фуражке, бледнолицый, с маленькой реденькой бородкой, в последние дни не покидал правления колхоза. Он что-то усердно считал, пересчитывал, ворочал старые конторские книги.
После отъезда фельдфебеля он подхватил подмышки счеты, плотную конторскую книгу и постучался в дом председателя.
Спаи встретил бухгалтера неприветливо, он не особенно доверял ему и терялся в догадках: "С чем же он пришел?"
Сели за стол, выпили по стакану сухого вина, поговорили об обыденных и незначительных делах. Председатель чувствовал некоторую робость бухгалтера и сам задал вопрос:
— Выкладывайте, что вас привело сюда?
— Ты подсчитывал, сколько добра осталось в колхозе? — спросил у него Григорий Александрович.
— Вы бухгалтер, вы и должны подсчитывать.
— С колхозным добром так не поступают! — смелее сказал бухгалтер. — Придут фашисты и все вчистую подберут, — он поставил перед председателем счеты и с профессиональной привычкой кривым узловатым пальцем начал пощелкивать косточками… — Считай. Первым делом табак. У нас на балансе двадцать тонн «дюбека», в производстве это двадцать миллионов штук первоклассных папирос. Вкруговую — на пять миллионов рублей, — Григорий Александрович резко стукнул по косточкам. — Вина на миллион да скота по нынешним ценам тоже на миллион, а всего добра на десять миллиончиков набирается! — крикнул бухгалтер и прямо посмотрел на председателя.
— Десять миллионов! Как-то по-чудному вы считаете, — улыбнулся Спаи, все еще не понимая, к чему клонит старик. — У нас и на один миллион добра не наберется.
— Считаю я по-государственному, а только, как я есть колхозный бухгалтер, то не позволю, чтобы добро пропало. Ты человек партийный, сам соображай.
— Да что же вы-то предлагаете? — уже с волнением спросил Спаи.
— Табак у нас в шнурах и сушилках. Не годится. Его надо затюковать да подальше спрятать. Вино из чанов перекачать в бочки и замуровать в пещере… Да что я, хозяин, что ли? — спохватился бухгалтер и сдвинул очки на самый лоб.
"Неужели это тот самый Григорий Александрович?" — с удивлением смотрел на старика председатель.
В мирное время бухгалтер вел замкнутый образ жизни, не проявлял большого интереса к общественным делам и только тогда был придирчив, когда нарушался конторский порядок.
— За совет спасибо, — от души поблагодарил Спаи.
— Правление соберешь или по-иному решать будешь?
— Конечно, правление. А доклад сделаете вы, хорошо?
— Сделать можно, — к удивлению председателя согласился бухгалтер и, захватив с собой счеты, конторские книги, вышел.
Ночью в просторной квартире председателя собрались три члена правления и Григорий Александрович. Пока Спаи обходил село — он это делал ежедневно, выставляя колхозников на неприметную охрану, — в комнате шел разговор о приезде фельдфебеля, о боях под Севастополем. Здесь же поругивали друг друга за то, что не успели вовремя эвакуировать добро.
Григорий Александрович сидел в сторонке, в разговоре не участвовал. Он был аккуратно причесан, подтянут и весь наполнен какой-то торжественной решимостью.
Пришел Спаи и открыл внеочередное заседание правления. Председатель сразу же дал слово бухгалтеру.
— Вот вы о колхозном добре говорили, ведь над нами беда висит. Фашисты не оставят нас в покое, дочиста обдерут… Что же делать?.. Я так думаю: работать, день и ночь работать. Табак — перебрать и затюковать. Вино перелить и спрятать.
— На кого работать будем? — громко спросил завхоз колхоза, молчаливый, вечно насупившийся человек.
— На себя, на наше Советское государство, — не задумываясь ответил Григорий Александрович.
Правление одобрило план колхозного бухгалтера.
Зима заглянула и в Лаки. Ранним утром серой массой с гор сползали туманы и окутывали деревню.
Колхозные вестовые с первыми зорями оповещали людей о выходе на работу.
Колхозники сопротивлялись:
— На фашистов работать не пойдем, вы что — ошалели?!
— Работать по приказу советской власти.
На следующий день стар и мал спешили в бригады.
…Григорий Александрович по-прежнему засиживался за своим рабочим столом. К вечеру в контору забегал Спаи. Проделав немалую дорогу пешком по бригадам, он садился рядом с бухгалтером, покуривая цигарку, вчитывался в цифры.
— Значит, дело идет к концу. С табаком, считай, справились.
— А скот, картошка, вино? Все надо к рукам прибрать, — напоминал бухгалтер.
— Есть у меня одна думка, — осторожно сказал Спаи. — Слыхал про партизан? Трудно им, предатели базы их выдали, в горах голод…
— Знаю, и меня эти мысли тревожат, — как что-то обдуманное сказал старик. — Вчера я в Шуры ходил, там свояченица живет, учительница. Кое-что про партизан рассказала.
— Да, надо в горы своего человека послать, — подумав, сказал председатель и значительно посмотрел на бухгалтера. Тот молча кивнул головой.
Вскоре Спаи получил от немецкого коменданта из Керменчика предписание, адресованное ему, как немецкому бургомистру. Комендант предлагал направить на ремонт дорог пятнадцать колхозников. Этот приказ привезли фашисты с одним погоном на черных шинелях — эсэсовцы.
Фашисты уехали. Улица заполнялась народом, колхозники шли к Спаи. Он был основателем колхоза, люди всегда прислушивались к его спокойному, сильному голосу, уважали и любили его.
— Давай, председатель, в клуб, собирай народ, — заволновались колхозники.
Через час все — от детей до стариков — собрались в большом колхозном клубе. Спаи, члены правления, как в мирное время, заняли свои обычные места. Молодежь на всякий случай выставила патрулей до самого Керменчика.
— В эту трудную минуту, когда есть угроза для самой жизни нашей, будем такими же дружными, как и были всегда, постоим друг за друга, — обратился Спаи к колхозникам.
Говорил он просто, душевно и умело доносил до народа слово правды, слово колхозного вожака.
— Не бывать нам рабами фашистов. Будем бороться, но нужно действовать разумно, ловко. Я думаю, необходимо немедленно установить связь с партизанами, — закончил Спаи свою краткую речь.
— Правильно, правильно! Связь с партизанами! — кричали из зала.
Колхозники обстоятельно обсудили создавшееся положение.
— Немедленно сжечь деревню и всем — в лес, — предложил кто-то.
— А дети, женщины? Не годится!
— Не предпринимать ничего, ждать, что будет дальше!
— Ну и жди, пока на шее веревку не затянут.
На трибуну сквозь толпу протискивался маленький старик.
— Тихо, тихо, пусть Григорий Александрович скажет!
Бухгалтер снял очки, подышал на них, снова надел и сказал негромко:
— У меня, граждане, есть предложение. Во-первых: этим самым бургомистром надо утвердить своего председателя. Иначе могут прислать какого-нибудь подлеца, будет хуже. Второе — все неспрятанные продукты закопать. Оставить на харчишки, не более. Потом связаться с партизанами, передать им под расписку колхозный скот. И правильно сказал председатель: "Хитрить с немцем". Это поручим ему, он мужик с головой. Так ли я говорю?
Собрание приняло предложение бухгалтера, и только вопрос: "Как связаться с партизанами?" — вызвал много шума.
— А где они? Кто знает?
— Вчера под Бахчисараем кто-то машину подшиб!
— А недавно в Шурах в школе фашистов до чертовой матери побили.
— Это Македонский!
— А где же его искать, Македонского?
Толком никто не знал, где партизаны, где Македонский. Тогда старичок-бухгалтер опять поднялся на трибуну.
— Товарищи, я Македонского лично знаю. Мы с ним по конторской части встречались. Он у меня на бухгалтерских курсах учился.
— Ну и что с того?
— Если вы мне доверите, я поищу его.
— Доверяем, доверяем!
Поздно закончилось собрание. Проходило оно под гул севастопольского боя, в тылу вражеской армии, осадившей город. Девушки до первых петухов сидели в клубе, тихо пели песни и вспоминали своих любимых, ушедших на защиту Севастополя.
Фельдфебель Ферстер вскоре опять посетил деревню. На этот раз с ним было более десяти солдат из полевой жандармерии и несколько полицаев.
Войдя в дом, немец по-хозяйски уселся за стол и указал места своим солдатам.
Подали закуску, вино, холодную баранину. Спаи достал свежие яблоки.
— Гут… молодец, председатель! — потирая руки, смеялся фельдфебель, внимательно следя, однако, за лицом Спаи. Председатель был спокоен и исполнителен.
Долго ели фашисты. Фельдфебель старательно наливал вино в кружку, поднимая, говорил: "За здоровье" — и залпом опрокидывал. Спаи ждал.
— Севастополь капут… Солдат много… кушать много… Немецкий командований частный собственность никс… брать не желает. Колхоз Лаки богатый… миллионер… Много общественный фонд? — спросил, наконец, фельдфебель.
— Было много, но все эвакуировали, часть отдали Советской Армии. Так что, господин офицер, ничего нет.
— Как нет? — фельдфебель изменился в лице. — Нам известно… Шестьсот барашка, сто коров, шнапс, фрукта, дюбек… Есть, да? — уже выкрикнул он.
— Было, больше было… Сейчас нет. Все вывезли, — так же спокойно отвечал Спаи.
Гитлеровец встал, подошел к нему. Они долго смотрели друг другу в глаза. Солдаты перестали жевать.
— Ты — коммунист… партизан… тебя — фьют!
Фельдфебель повернулся к солдатам и сказал что-то по-немецки. Солдаты бросились к оружию, выстроились и торопливо покинули дом. Один с автоматом встал у двери.
Спаи смотрел на фельдфебеля и в душе торжествовал: "Шиш вам, один навоз найдете, ищите!"
За последние дни скот перегнали в лес, картошку спрятали, вино закопали.
Солдаты возвращались попарно и докладывали фельдфебелю одно и то же:
— Никс, никс… пусто.
Фельдфебель ходил из угла в угол, все чаще поглядывая на молчащего председателя.
— Слушай! Партизан!
— Я не партизан. Сам их не люблю, господин фельдфебель от жандармерии. Я мирный человек.
— Не знать!.. Ты есть самый настоящий большевик… комиссар! — сунув кулак в лицо Спаи, гитлеровец разжал два пальца.
— Два суток, два день, два вечер — двадцать пять коров, двести барашка, сто декалитров шнапс приготовить, — а нет! — фельдфебель ловким движением изобразил петлю, указывая вверх.
— Нет у нас ничего, нет!
— Молчать! — фашист ударил Спаи по лицу.
Когда гитлеровцы уехали, Спаи оделся и пошел к домику Григория Александровича: "Может, вернулся старик?"
Старая лесная дорога. По обочинам мелкий кустарник. Оттепель. На желто-буром снегу — ни единого следа. Тихо. Журчит талая вода.
Оглядываясь по сторонам, устало плетется путник. Маленький, сгорбленный, с палочкой в руках, он едва передвигает ноги.
Часовой, притаившись в густых зарослях, внимательно следит за ним, еще не решаясь остановить этого странного, неожиданно появившегося в глухом лесу прохожего.
Дорогу перерезает тропа. Свежие следы. Старик нагнулся, стал присматриваться.
— Стой! Руки вверх! Руки вверх, папаша! — парень в стеганке поднял автомат.
— Убери-ка свою штуку. Скажи лучше, сынок, ты партизан?! — радостно, с надеждой спросил старик и попросил немедленно отвести его к командиру.
В Бахчисарайском отряде слушали сводку Информбюро, когда привели задержанного.
Старик подошел к партизанам, собравшимся у штабной землянки.
— Здравствуйте, товарищи партизаны!
— Здравствуйте, папаша, здравствуйте!
Из землянки вышел Македонский.
— Кто там пришел? Постой, постой… Неужели?! Григорий Александрович! — Македонский бросился к старику. — Вы ли это? Какими судьбами к нам?
— Я, я… Видишь, я, — сквозь слезы проговорил колхозный посланец, обнимая Македонского.
В теплой землянке Македонский принялся угощать ужином своего учителя. Несмотря на голод, старик не ел, любовно глядя на смуглое, дышащее здоровьем лицо командира.
— Ешьте, Григорий Александрович, ешьте! — упрашивал Михаил Андреевич.
— Говорил тебе я, Миша, помнишь, в Бахчисарае, на курсах? Когда же это было? Да в 1928 году: "Не выйдет из тебя настоящего бухгалтера!" Помнишь?
— Ничего. Ведь работал больше десяти лет. Правда, каждый год говорил себе: "Это последний год". Не любил я бумажки, бухгалтерия в печенках сидела, — оправдывался Македонский.
— Работать ты работал, да. Но настоящего порядка в бумагах не было. Помнишь, в 1939 году я от района проверку тебе делал? Здорово я ругал тогда, скажи, не обижаешься?
— Ругали правильно, за что же обижаться. Но это дело прошлое. А вот неожиданность — встретить вас здесь, в лесу. Вы же, помню, боялись даже по Бахчисараю вечером ходить, все просили: «Проводите».
— Да, Мишенька, боялся. Да и сейчас боюсь. А за эти пять дней такого труса дал, что под конец перестал понимать, где страх, а где нет. Следов ваших не найдешь, спросить не у кого.
— А как же нашли?
— Я много думал, думал и Спаи. Знали только, что в Шурах ты действовал. Состряпали мы с председателем пропуск, и я — туда. Там родственница проживает, учительница. Она долго отпиралась, прощупывала меня: "Зачем мне партизаны?" Потом все-таки сказала: "Говорят, за Коушем партизаны, у Камышлов".
— Правильно сказала. Стояли мы у лесничества Камышлы, потом каратели на нас напали, вот и перебрались сюда.
— Пришел на третий день в Камышлы… Пусто. Нашел пепел от костров. Вот по следам и плутал двое суток. Харчишек не было… да и одежонка неважная… Потом и след потерял. А сегодня уж отчаялся, шел, сам не зная куда. Решил или вас найти, или умереть в лесу, а без вас в деревню не возвращаться. Шел да шел, пока твой парнишка не остановил. А дело большое к тебе привело, народное. Слушай…
Командование Бахчисарайского отряда долго думало, что делать. И в это самое время в отряд пришел новый комиссар района Захар Федосеевич Амелинов. Он внимательно выслушал старика, пожал его маленькую руку и сказал:
— Мы пойдем в деревню.
Отряд вышел в Лаки. Старик радовался и не отходил от Македонского.
Темной ночью отряд расположился в двух километрах от Лак.
Ночью к Спаи постучались.
— Кто там?
— Это я, Григорий Александрович.
— Господи, вернулся! — Спаи впустил старика и еще двоих.
— Принимай гостей, — старик пропустил вперед закутанного в плащ-палатку широкоплечего человека.
— Здоров, председатель!
— Македонский?! Ай да молодец… Дай-ка разгляжу…
Македонский и Спаи знали друг друга мало, иногда виделись только на районном партактиве, но как же обрадовались они этой встрече!
Спаи рассказал о положении дел в селе, об угрозе фельдфебеля, о наложенной контрибуции.
— А если мы женщин, детишек, стариков отправим в разные деревушки за Бахчисарай? Там у многих родственники, а тут оставлять людей нельзя. Всякое может быть. Ты, председатель, дашь пропуск. А остальной состав пойдет к партизанам, — предложил Григорий Александрович.
— Это правильно, но время! Срок ультиматума кончается, — волновался Спаи.
— Да собери им несколько коров похуже, на первый раз. Надо их успокоить, пока мы основное дело решим, — предложил комиссар Амелинов.
Так и решили.
Македонский, уходя, спросил:
— Как у вас народ, всем можно доверять?
— Ну, Македонский, этого я от тебя не ожидал! Разве ты не знаешь наш народ? Чтобы такие люди, да что-нибудь, — обиделся Спаи. Даже старик строго посмотрел на Македонского.
— Ты что это, нам не доверяешь?
— Да что вы… Ну всякое бывает. Если бы не верил, не привел бы сюда отряд, — оправдывался Михаил Андреевич.
Македонский ушел из Лак с рассветом, за ним гнали в партизанский отряд стадо овец.
По пропускам, привезенным председателем из Керменчика, многие семьи покинули деревню, направляясь в разные стороны.
Дальнейшие события развернулись так.
Фельдфебель в обещанный день приехал, но не один. Вражеский офицер, бледный, моложавый, с хлыстом, и толстенький, напудренный румын в огромной четырехугольной фуражке осматривали деревню. Рядом шел Спаи и семенил Григорий Александрович с инвентарными книгами, потребованными фельдфебелем.
— Где хозяйство? — отрывисто спросил офицер на чистом русском языке.
— Вот в деревне все и хозяйство.
— А скот и все остальное?
— Скот угнали, так что ничего не осталось. Да не так уж много и было. Колхоз маленький, всего шестьдесят дворов.
— Вот что, председатель. Что такое колхозное хозяйство — знаю. Сам был агрономом в Фрайдорфе. Слыхал про такую колонию в Крыму? Мне нужна правда! — раздельно сказал немец.
— Скота нет. Вот я и приготовил, что мог, собрал у жителей, — сказал Спаи и показал на скотный двор, где стояли тощие коровы.
Немец молча обошел добротные постройки, загоны, осмотрел водопровод и электрическое оборудование на молочнотоварной ферме.
— Это отличное хозяйство, и оно вполне обеспечит румынскую часть, господин капитан, — обратился он к улыбающемуся румыну. Тот поддакивал, но, видно, ничего не понимал.
— Староста! Деревня будет кормить румынскую часть. Мясо, вино и все остальное, сено — лошадям. Ясно?
— Но, господин офицер…
— Молчать! Я знаю, что ты коммунист, но также знаю, что ты хозяин, — немного подумав, немец добавил: — И хороший хозяин. Если не хочешь болтаться на веревке — будешь делать. Да знай, нам известно, что большевики отсюда ничего не вывезли. Понятно?
Гитлеровцы уехали.
Ночью партизаны спустились в деревню. Для бахчисарайцев это была первая за несколько месяцев ночевка под крышей. Партизаны купались, стирали белье, брились. Каждая семья, каждая хозяйка старалась как можно лучше угостить дорогих гостей. Гармонист отряда Петя был нарасхват. Молодежь в клубе пела песни. А в это время специальные команды перегоняли колхозный скот в главный партизанский район. Это дело возглавил комиссар Амелинов. Лакские продукты пошли в котел Красноармейского отряда.
Через несколько дней в Лаки пришла первая небольшая румынская команда во главе с унтером-квартирьером. Румыны, грязные, усталые после декабрьского штурма Севастополя, плакали, ругали немцев и Антонеску, не замечая вооруженных людей, посещавших Лаки.
Но скоро в деревню пришла румынская рота во главе с приезжавшим ранее напудренным капитаном. Начались повальные обыски, разумеется, безрезультатные. Время врагом было упущено, все, что можно было, партизаны вывезли и спрятали в лесу. Офицер ругался, бил солдат, особенно унтера. Через несколько дней команда выбыла. А в дождливое серое утро на трех машинах прибыли каратели.
Колхозников согнали в клуб и стали допрашивать:
— Где скот? Почему пустые сараи? Куда ушел народ?
— Народа нет, он по всему Крыму разошелся. Разве их удержишь, — объяснял председатель.
Закусив нижнюю губу, немецкий офицер стоял перед Спаи, щелкая хлыстом по сапогу, смотрел в глаза председателю. Он только сейчас понял, что из себя представляет «бургомистр».
— Арестовать, — коротко приказал офицер и ударил хлыстом председателя.
Автоматчики окружили Спаи, Григория Александровича и еще двух колхозников и погнали по лесной дороге на Керменчик.
Бухгалтер шел рядом с председателем. За утесом скрылись Лаки, дорога круто повернула на Керменчик. Уже вдали виднелся серый минарет с ярко выкрашенным серпом.
— Непременно бежать тебе надо, Костя, — прошептал бухгалтер… — Я отвлеку врага, а ты отставай от меня.
— А вы? — с тревогой спросил Спаи.
— Иди, Костя, иди, — по-отечески сказал бухгалтер и незаметно пожал председателю руку.
Высота осталась позади, дорога начала спускаться в ущелье.
Старик закричал неожиданно, закричал таким диким голосом, что конвойные остановились оторопевши. Бухгалтер упал на тропу, вытянул руки вперед.
— А… а… а! Не убивайте… не убивайте! Я жить хочу, я старый человек.
Солдаты сбежались к старому, начали пинать ногами.
Возле Спаи остался один, да и тот смотрел, как бьется на земле «сумасшедший» старик.
Председатель ударил гитлеровца в живот и прыгнул в ущелье. Посыпались пули, одна прожгла Спаи плечо, но он все-таки ушел и к вечеру добрался до горы Татар-Ялга, где стоял пост бахчисарайцев.
В партизанском лагере было пусто. Пользуясь выгодным расположением отряда вблизи вражеских дорог, боевые группы ушли на операции. Михаил Андреевич сам встретил раненого Спаи.
— Что случилось? Что за стрельба?
— Беда, Македонский! Попались старик и два товарища, — чуть не плакал Спаи.
— Как?
Председатель рассказал. Македонский думал долго. В стойкости Григория Александровича и других колхозников он не сомневался. При всяких условиях они будут молчать. Можно не менять места стоянки отряда. Но надо их выручать. А как?
Партизанка Дуся тоже слушала рассказ Спаи и выжидающе смотрела на командира.
Дуся была очень смелой и боевой партизанкой. Но после гибели Константина Сизова — первого командира Бахчисарайского отряда — комиссар Василий Черный запретил Дусе участвовать в операциях. Бывало пошлют ее в деревню на разведку, прикажут идти без оружия. Дуся выполнит задание, но, возвращаясь, подкараулит где-нибудь фашиста, бросит припрятанную гранату и поднимет совершенно ненужный переполох.
— Дуся, ты что же это наделала? — не на шутку рассердится Македонский.
— А что? Я же разведку выполнила. А фашиста ухлопала в другом месте.
— Ты, Дуся, бери хозяйство. Там нужна женская рука, — решил комиссар.
Но с хозяйством у Дуси все же не ладилось. Она стала малоразговорчивой и даже всерьез обижалась на шутки партизан, чего раньше за ней не замечалось.
За Дусей ухаживал разведчик Василий Васильевич. Все у них было чинно и мирно, но однажды партизаны были свидетелями, как из кухни, держась за щеку, бежал Василий Васильевич. Дуся дала ему такую пощечину, что Василий Васильевич долго ходил с припухшей щекой.
— Вася, Вася! Давай я тебе примочку наложу! — сама же упрашивала его Дуся.
Месяц «мирного» пребывания в лагере для нее был тяжелым испытанием. Когда под Камышлами на лагерь напали немцы, Дуся, быстро спрятав кухонную утварь, взяла автомат и бросилась на карателей. С растрепанными волосами, в кирзовых сапогах, страшно ругаясь и стреляя короткими очередями, она вместе со всеми гнала гитлеровцев несколько километров. Потом вернулась в лагерь, перебила с досады всю посуду и долго плакала.
Дуся все меньше и меньше внимания уделяла кухне.
— Вот чертова баба, опять пересолила, — отплевывались партизаны и обращались к Василию Васильевичу: — Вася, полюби ты ее по-настоящему. Изведет нас, скаженная.
Вася, действительно, пользовался особым уважением у Дуси. Когда он уходил на операцию, а он уходил очень часто, большие руки Дуси обязательно совали в его мешок несколько изжаренных на масле лепешек. С уходом Васи Дуся тосковала еще больше и упрашивала командование, чтобы и ее пустили в бой.
Когда раненый Спаи рассказывал о случившемся в Лаках, Дуся не отходила от Македонского.
— Что хочешь, Дуся?
— Слушай, командир, пошли меня в Керменчик, может, насчет старика что узнаю.
— Ты шуму наделаешь, сиди уж.
— Да нет же. Это такое дело, сама понимаю — нельзя.
— А тебя никто там не знает?
— Никто. А пошлете, да? — обрадовалась Дуся.
— Собирайся. Пойдешь. Но только узнаешь — поняла? Только узнать, — строго повторил Македонский.
Позднее из сведений, добытых Дусей, из рассказов колхозников, самого Спаи мы выяснили следующее.
Из 215 жителей Лак более 150 за эти дни благополучно разошлись по Крыму. Двадцать колхозников составили группу лакских партизан. Во всей деревне не нашлось ни одного человека, который согласился бы выдать отряд.
Более трехсот эсэсовцев окружили Лаки. Несколько семейств они все же успели захватить, но повальный обыск ничего не дал — фашисты опоздали.
Фельдфебель Ферстер бегал по двору Спаи, солдаты обливали бензином дом председателя колхоза. Колхозников привели к фельдфебелю. Он начал их избивать.
Пользуясь переполохом, колхозники стали разбегаться. Многие были убиты, но троим удалось добраться до партизанского лагеря.
Совсем недалеко от Лак на скале стоял без шапки, с забинтованным плечом Спаи — председатель колхоза — и смотрел на пламя, охватившее деревню. Горел колхоз, в который коммунист Спаи вложил труд всей своей жизни.
Когда прибежавшие колхозники рассказали о случившемся, Спаи с гранатой бросился вниз.
— Стой! Назад! — Македонский всей тяжестью навалился на него.
— Пусти, Миша!
— Встань и слушай! Ты теперь — командир партизанской группы. Понял? — тяжело переводя дыхание, сказал Македонский. — Только по приказу можешь идти и… куда пошлют.
Деревня Керменчик расположена в горах между реками Кача и Бельбек. От деревни во все стороны расходятся узкие лесные дороги.
У полуразвалившихся стен древнего укрепления, откуда открывается незабываемый вид на Чатыр-Даг, со связанными руками стояли три человека. Григорий Александрович, старенький бухгалтер из Лак, молча ожидал конца. В эту трудную минуту он был тверд. Так же твердо и мужественно вели себя колхозники, вместе с ним выведенные на расстрел. Гитлеровцы не узнали ничего о деревенских делах, о месте пребывания партизанского отряда.
…Прозвучала немецкая команда. Григорий Александрович поднял голову, посмотрел на золоченый пик Орлиного залета. Вставало солнце. Белесый туман развеялся, вокруг становилось все светлее и светлее. Вдали темнело Черное море, на западе гремел Севастопольский фронт.
Раздался залп…
Дуся, добравшись до деревни, узнала, что арестованных повели к крепости. Партизанка пробралась к высоте, где виднелись старинные развалины. Мимо нее прошли возвращавшиеся гитлеровцы.
— Неужели убили? — Дуся сжимала безоружными руками камни.
Македонский на этот раз сам отобрал у нее спрятанную за пазуху гранату.
Вот и крепость. Маячит фигура часового. Дуся подползла совсем близко. На земле лежали окровавленные трупы колхозников. Часовой насторожился, посмотрел по сторонам. Дуся притаилась и ждала. Сильным ударом по голове она свалила часового. Вырвала винтовку и прикладом прикончила фашиста. Два трупа она спрятала в кустах, а тело старика-бухгалтера, взвалив на плечи, понесла в лес.
На лысой горе, откуда далеко видно степные просторы Крыма, партизаны хоронили Григория Александровича. Все тело его было в синяках и кровоподтеках.
— Пытали, гады! Клянусь, Григорий Александрович, родной, не один фашист лишится головы за твою смерть! Клянусь, что колхозники Лак отомстят за тебя, за колхоз, за наше поруганное счастье! — став на колени, говорил перед телом старика Спаи.
Комиссар штаба района Амелинов сказал от имени всех партизан:
— Подвиг колхозников деревни Лаки станет известен всему Крыму, о нем узнает Севастополь. Мы, партизаны, клянемся, что в боях за Родину будем достойны таких героев, как Григорий Александрович!
— Клянемся! — повторили десятки голосов.
Бахчисарайский отряд по приказу штаба уходил в Заповедник.
Спаи со своими колхозниками остался партизанить в родных местах. С их группой осталась и наша Дуся. Скоро мы получили подробные сведения об успехах лакских патриотов.
В морозный февральский вечер партизаны залегли у дороги недалеко от мелового ущелья. Черная с проседью борода закрывала лицо командира Спаи. Воспаленные глаза его внимательно наблюдали за дорогой.
— Дуся, а ты не ошиблась? — спрашивал он лежащую рядом партизанку.
— Нет, у верных людей узнала. Так и говорили: "Один длинный, хорошо говорит по-русски, а другой толстый, пузатый. Они в Фоти-Сала вчера дорожного мастера расстреляли".
Вдали показалась легковая машина.
— Внимание! — скомандовал Спаи.
Машина приближалась на большой скорости, но не успела сделать поворот. Взрывом ее отбросило в кювет. Партизаны со всех сторон бросились к машине. Из нее раздалась автоматная очередь.
— А, еще стрелять? Ложись, ребята! — и Дуся с ходу метнула гранату. Взрыв. Все затихло.
Партизаны собрали документы. Это были они, эсэсовцы, военные преступники — фельдфебель Ферстер и немецкий офицер из Фрайдорфа.
Долго в разных местах действовала боевая группа из Лак, и фашисты назначали крупные суммы за головы Спаи и Дуси. Но никакие угрозы не могли остановить народную месть.
Гитлеровцы прилагали большие усилия, чтобы поставить прочный барьер между их частями, штурмовавшими Севастополь, и партизанскими отрядами. Достаточно сказать, что в январе 1942 года для охраны 270 километров пути от Симферополя через Бахчисарай и Ялту до линии фронта, кроме полицейских формирований, врагу пришлось держать до десяти тысяч войск из кадровых дивизий. И все-таки главную свою задачу — обезопасить коммуникации под Севастополем — фашисты не могли выполнить.
Какую бы охрану они ни выставляли, сколько бы патрулей ни ходило по шоссе, сколько бы застав и секретов ни стояло, — в подавляющем большинстве случаев партизаны пробивались к объектам и истребляли врага.
Крымские леса и горы благоприятствовали нам. Но, самое главное, у партизан была вера в свою силу и в правоту своего дела. Ими двигало сознание, что наши короткие, но частые и чувствительные удары помогают Севастополю, изматывают силы врага, распыляют их.
Героизм севастопольских защитников был для нас лучшим примером в самых тяжелых, иногда отчаянных положениях.
— Все для Севастополя! — был лозунг народных мстителей.
Враг метался по Крыму. В своем бессилии уничтожить партизанские отряды или хотя бы локализовать их действия фашисты стали на путь кровавого террора. За каждого убитого на горной дороге фашисты убивали первых попавших под руку двадцать мирных граждан. Оккупанты начали жечь близлежащие к горам деревни, вырубать и сжигать леса.
Наш штаб находился недалеко от поселка Чаир, где жили рабочие Бешуйских угольных копей. Жители поселка помогали партизанам, сами были боевыми участниками партизанского движения.
После высадки наших десантов в Крыму и активизации партизанской борьбы гитлеровцы стали посещать Чаир чаще, намереваясь уничтожить этот непокорный поселок, связанный с партизанами.
Старостой в Чаире был назначен некто Литвинов, по всей видимости боявшийся и гитлеровцев, и партизан. Литвинов, очевидно, надеялся, переждав бурю, остаться целым и невредимым. Но буря все-таки задела и его — фашисты вручили Литвинову власть над оставшимися в Чаире женщинами, детьми и стариками.
Однако истинным хозяином поселка был не староста Литвинов. По всем вопросам жители Чаира обращались к старому шахтеру Захарову. От Захарова цепь тянулась к нам. Чтобы не накликать беды на жителей поселка, партизанам было запрещено посещать Чаир без особого на то разрешения; запрещение относилось и к шахтерам, находившимся в лесу.
Двадцать восьмого января 1942 года в зимнее утро гитлеровцы совершенно неожиданно напали на Красноармейский отряд, стоявший в трех километрах от поселка. Партизан окружили. После короткого, но ожесточенного боя отряду с большим трудом удалось пробиться в лес. Было убито три партизана, ранено пять, из них двое очень тяжело. Мы ломали головы: "Откуда фашисты узнали о партизанской стоянке?"
Тяжело раненным был нужен специальный уход. Комиссар Красноармейского отряда Сухиненко, бывший журналист, работник газеты "Красный Крым", в мирное время много раз бывавший в поселке, встретился со стариком Захаровым. Было решено спрятать раненых на квартире у шахтерки Любы Мартюшевской, которую Сухиненко знал давно. Эта простая советская женщина, молчаливая, спокойная, была верной дочерью своей Родины.
Прошло еще несколько дней. Гитлеровцы продолжали больше, чем обычно, придираться к жителям поселка. Однажды староста Литвинов собрал сход. О всех разговорах на этом сходе мы были быстро осведомлены.
— Граждане, чтобы не было худо, надо быть поосторожней. Немцы обвиняют нас в связи с партизанами. Они простили нам сожжение шахты, а теперь навряд ли простят, — сказал Литвинов, в упор глядя на Захарова, вокруг которого собрались шахтерки. — Да мы и сами ведь знаем, что партизаны нет-нет, да и захаживают к нам, — полувопросительно продолжал староста.
— А ты почем знаешь, что захаживают? Видал, что ли? — отрезал Захаров. — Смотри, староста, упаси тебя господь от судьбы предателя!
— Да я что… разве худого желаю тебе и вам! Хорошо бы тихонько и смирненько, и меня бы немцы не таскали, и всем бы хорошо было.
— Ты, староста, унял бы свою дочь. Рита твоя что-то очень ласкова с немецкими офицерами! — крикнула Люба Мартюшевская, у которой были спрятаны раненые партизаны.
— Что — дочь? Она взрослая. Сама за свои поступки отвечает. Да ничего плохого, кажется, и не делает.
Староста вынул из кармана фашистскую газетку, издававшуюся гитлеровцами в Симферополе.
— Вот, граждане, немцы поручили мне прочесть вам статейку.
В газете писали о поселке Чаир, обвиняя жителей в связи с "красными бандами" и в неповиновении немецкому командованию, которое якобы уже не раз прощало непокорных чаировцев.
— …Так вот, граждане, мне и поручили заявить вам, чтобы у нас ни один партизан не появлялся. Немцы предупреждают, а если кого обнаружат, плохо нам будет, — закончил староста.
Комиссар Сухиненко, узнав от семнадцатилетнего паренька Анатолия Сандулова, посланного Захаровым, о сходе и предупреждении старосты, немедленно сообщил нам.
Мы отдали приказ: старосту арестовать, раненых убрать в санземлянку. Но было поздно.
Рано утром четвертого февраля в поселок на пятнадцати машинах прибыли каратели. Жителей согнали на площадь перед клубом.
Гитлеровские саперы с удивительной быстротой, вероятно, по заранее разработанному плану, минировали каменные дома поселка. Другие тащили раненых партизан. У них из-под намокших повязок сочилась кровь. Фашистский врач и офицер осмотрели партизан.
— Где были ранены?
— Нас ранило во время операции на Мангуше, мы пришли в поселок, но нас не хотели принимать. Партизаны заставили жителей ухаживать за нами, — в последние минуты своей жизни раненые делали все возможное, чтобы отвести беду от жителей поселка.
— Врешь, вас принимал сам старик Захаров, он же назначил ухаживающих. Это было всего несколько дней назад.
Карателям было известно все…
Раненых увели в деревянный сарай, заперли там и подожгли. Стали взрывать дома. Факельщики подожгли клуб, столовую. Враг торопился.
На глазах у жителей поселка не стало. Люди не плакали, не было слез… Слишком велико было горе… Еще вчера ночью матери, укладывая детей, долго не спали, думая о судьбе близких и своей. Тяжелые были ночи, но все-таки под своей кровлей. Сейчас же нет ничего. Торчат голые стены взорванных зданий, догорают дома, искорежены в огне детские кроватки, летает пух из подушек…
Фашисты отделили двадцать человек и повели к оврагу, женщины и дети начали кричать, потом затихли.
Впереди шел Захаров.
— Шнель… Шнель…
Людей поставили на краю пятнадцатиметрового обрыва. Фашисты подошли вплотную. При первом же залпе Никитин, Зайцев и Анатолий Сандулов прыгнули в овраг. Сандулова тяжело ранили, но все-таки ему удалось добраться до Евпаторийского отряда.
У обрыва остались трупы Николая Ширяева, Федора Педрик, Максима Пономарева, его сына Бориса, старика Захарова, его внука Вити, Любы Мартюшевской, инженера Федора Атопова и других.
Оставшихся в живых чаировцев фашисты под усиленным конвоем повели в Коуш, который был превращен ими в укрепленный бастион в горах. Одной шахтерке удалось бежать по дороге, и к вечеру она пришла в Бахчисарайский отряд.
Слух о событиях в поселке Чаир облетел все села Крыма. Тяжело переживали свое горе шахтеры, потерявшие близких. Они просились напасть на Коуш, где стоял гарнизон карателей.
Центральный штаб партизанского движения приказал отрядам четвертого района с приданными Алуштинским и Евпаторийским отрядами из третьего района захватить Коуш и разделаться с гитлеровским гарнизоном.
Штаб разработал план операции. Главное было — использовать внезапность. Начальник района капитан Киндинов был грамотным в военном отношении человеком. Он хорошо организовал разведку вражеского гарнизона, в отрядах учил партизан ночному бою. Штаб создал три штурмующие группы. Командиром одной из групп был назначен я.
Седьмого февраля направились в район казармы Марта. Наш путь шел через развалины поселка шахтеров. Еще догорали дома, сильный ветер развевал пепел. Мы молча без головных уборов прошли мимо пожарищ.
К вечеру наша штурмующая группа была в полном составе, в нее входили Алуштинский и Красноармейский отряды. Алуштинским отрядом командовал Иванов, директор винодельческого совхоза Кучук-Ламбат. Комиссаром отряда был секретарь Алуштинского райкома партии Василий Еременко — худощавый, в роговых очках, удивительно упорный и жилистый. В больших боях с карателями Еременко водил своих партизан в атаки, в критические минуты находил нужные, ободряющие слова, а главное, своим личным примером умел повести людей на самые трудные операции.
— Как, Еременко, дела? — я пожал ему руку.
— Хорошо, как видишь, на операцию собрался.
— А как здоровье?
— А шут его знает, не до этого… По правде сказать, забыл, что и болезни существуют. Наверное, партизанский отряд — лучший санаторий.
Мы долго ждали проводников из Бахчисарайского отряда. Партизаны улеглись на сырую землю, кое-где даже раздался храп.
Ночь была темная. Над Севастополем висели гирлянды разноцветных ракет. У Симферополя наши летчики повесили осветительные бомбы и пикировали на военные объекты.
Прибыли проводники, мы вышли в Коуш.
Стало как будто еще темнее. Идем медленно. С трудом пробираемся через колючие кустарники. Явно опаздываем. По плану мы должны уже находиться на исходном пункте, а мы даже не знаем, где село. С волнением, то и дело посматриваю на часы. Где-то далеко за холмами гудят машины. Не подкрепление ли в Коуш?
Без четверти два почти рядом с нами вдруг вспыхнула зеленая ракета, за ней серия белых. Это враг. Значит, село под нами.
Действительно, Коуш оказался совсем рядом. Я повел отряды к западной стороне, где надо было пересечь шоссе и железнодорожную линию. Все же мы опаздывали, густые заросли отняли у нас много времени.
Не успели взять нужную тропу, как в небо поднялась зеленая ракета, на этот раз приблизительно с места командного пункта Киндинова, начальника района. Сигнал — начало штурма.
— Бегом за мной!
На северо-восточной окраине села вспыхнуло пламя. Сейчас же занялся второй пожар. Это Бахчисарайский отряд! Он уже в селе и действует.
— Вперед, вперед! — тороплю людей.
По колено в воде мы перебежали речку. Кто-то плюхнулся в воду. В селе еще не слышно стрельбы, только все чаще вспыхивают подожженные бахчисарайцами дома…
Разгоряченные их первым успехом, мы бежали по улице.
Неожиданно прямо перед нами мелькнул красный свет, в темноте повис испуганный крик:
— Хальт!!
И вслед ему раздались сигналы, свистки. Длинная пулеметная очередь вырвалась из темноты с такой стремительностью, с какой вырывается туго сжатый воздух из лопнувшей резиновой камеры.
Громкие крики гитлеровских патрульных, истошные сирены автомашин, одиночные очереди из автоматов, пулеметов, хлопки ракет — все слилось в одно и предвещало длительную и горячую схватку.
В окна уже летели партизанские гранаты, вспыхивали короткие, как молния, отсветы, мелькали фигуры полуодетых фашистов.
— Муттер! Муттер! — не своим голосом кричал маленький солдат. Он с разгона упал на заснеженную землю, раскинув руки.
У речки захлебывались пулеметы.
Партизаны рассыпались. Хорошо освещенные пламенем пожаров, гитлеровцы бежали нам навстречу занимать окопы. С близкой дистанции мы открыли по ним огонь. Но и на нас обрушился град трассирующих пуль. Рядом со мной кто-то коротко простонал и затих.
Пожар уже охватил все село. Только на юго-восточной стороне было темно. Значит, евпаторийцев нет. Шел ожесточенный уличный бой. Все смешалось. Метрах в пятидесяти от нас лежали какие-то люди.
— Эй, евпаторийцы!
Ответом были длинные автоматные очереди.
Я очень отчетливо запомнил все подробности этого первого для меня ночного боя. Удивляло умение партизан действовать в этом кипящем огненном котле. Вот почти рядом со мной партизан поджигает двухэтажный дом, с балкона которого бьет пулемет. Поражает невозмутимое спокойствие партизана: дом никак не загорается, но он настойчиво делает попытку за попыткой поджечь его. Наконец, приволакивает большой камень и, встав на него, протягивает факел к деревянному карнизу. Ярко освещенный, не обращая никакого внимания на грохот и трескотню уличного боя, на светящиеся пули, которые шальными стаями носятся по улицам, партизан продолжает свое дело. Пламя охватывает балкон, вскоре он обрушивается на землю, и на его месте поднимается столб огня.
Стрельба то утихала, то опять возобновлялась с возрастающей силой, особенно в районе, где действовал Македонский. Фашисты сумели организовать и там крепкое сопротивление.
Противник несколько пришел в себя, и положение наше ухудшилось.
Прислушались… Выстрелы раздавались в северо-западной стороне все выше и выше. Значит, наши уже отходят.
Ко мне подбегают командиры отрядов, просят приказ на отход. Но я его не даю, — не имею права давать. Киндинов молчит. Разведка, посланная мною во все стороны, наших не нашла, кругом были фашисты.
Что же делать?
Десятки немецких автоматчиков, заняв высоты и опушки леса, прочесывали ущелья, выходящие из села.
Но вот три красные ракеты одна за другой взвились в предрассветное небо. Это сигнал отходить!
Но куда отходить? А если в центр села, а потом по шоссе и где-то свернуть в сторону? Только так. Враги этого не ждут.
— За мной! В село!
Мы бежали через дымные улицы, преодолевая вражеские заслоны. За нами катилась стрельба, но мы нашли лазейку и по старой забытой тропе выскочили в горы.
Рассвело. Медленно, очень медленно мы пробивались все выше и выше. Горящее село осталось внизу. По Качинской долине широким полотном стлался дым пожара.
Плотные белые облака длинными языками спускаются к ущелью Уч-Кош. Солнце ярко освещает полоску вечнозеленой растительности побережья. Вершина Медведь-горы, далеко выдвинувшаяся в море, покрыта пушистой шапкой облаков.
Теплое воздушное течение, поднимающееся от моря и нагретого февральским солнцем берега, разрывает массу облаков и, унося их ввысь, разбрасывает по небу кружевным узором.
Внизу, у самого моря, раскинулась сверкающая на солнце Ялта. Отсюда она кажется совсем крошечной. Сколько раз мне приходилось наблюдать восход солнца с вершин Ай-Петри и любоваться Южным берегом с высоты птичьего полета!.. Помню, летним вечером, после ужина, шумной компанией в автобусах поднимались мы по одной из красивейших дорог Крыма — Бахчисарайскому шоссе. Оно вьется петлями, ныряя то в сосновый мачтовый лес, то в густые заросли шиповника. Под скалой Шишко шоссе делает тринадцать таких петель, и с каждого поворота открывается чудесная панорама побережья. Трудно передать и все наши восторги в то время, когда проводник в предрассветной дымке вел нас к вершине Ай-Петри…
Сейчас, глядя со скалы Шишко на Ялту и море, мы не испытывали восторга. Сейчас нет той Ялты. Затоптанная фашистскими сапогами, придавленная зловещей тенью гитлеровской свастики, она мало напоминала наш чудесный курорт.
Гитлеровские войска вступили в город по Бахчисарайскому шоссе утром восьмого ноября 1941 года. Улицы были пусты. Наши части ушли на Севастополь. Кроме нескольких раненых красноармейцев, никто не попал в плен, хотя фашисты писали в своих газетах о тысячах сдавшихся. Было пусто в порту — наши увели все суда, вплоть до последней рыбачьей лодки.
Ялта пришлась по вкусу нацистам. Они восторгались городом в своих письмах на родину. Одно такое письмо попало к нам в руки.
"…Мне трудно поверить, что это Россия, — писал офицер. — Нахожусь в экзотической Ялте. Какие дворцы, набережная, какая архитектура, даже узорные железные ограды в строго выдержанном стиле. Прямо — Венеция… Неужели все это сделано руками этих варваров?.."
Фашисты начали распределять лучшие дворцы между собой. Командующий 11-й армией фон Манштейн облюбовал дворец "Кичкинэ"[13].
Каждый, кто бывал в Ялте, навестил, наверное, любимый всеми домик Антона Павловича Чехова. Этот дом был свидетелем встреч Чехова с Горьким, Короленко, Левитаном, Маминым-Сибиряком, с выдающимися людьми Московского Художественного театра — Станиславским, Немировичем-Данченко, Качаловым, Москвиным. Каждая комната, каждая вещь, заботливо сохраняемая, напоминала о выдающихся людях, которыми гордится наша Родина. Здесь все было просто, сердечно, если можно так сказать, — по-домашнему. Стоило переступить порог этого домика, и вы забывали, что находитесь в музее, — будто зашли в гости к самому Антону Павловичу.
Фашисты не прошли мимо этого памятника русской культуры. Они пытались вывезти в Германию картины Левитана, письма Чехова. Им не удалось ограбить музей только благодаря находчивости и мужеству сестры писателя Марии Павловны Чеховой.
Жители близлежащих домов извещали Марию Павловну о каждом появлении гитлеровцев в районе. Мария Павловна готовилась к встрече с непрошенными гостями, уводила их от главных экспонатов, какой-нибудь красивой безделушкой удовлетворяла не слишком требовательный вкус офицеров Адольфа Гитлера.
С Севастопольского участка фронта шли тысячи раненых солдат и офицеров врага, которые нуждались в госпитализации.
Фашисты старались широко использовать под госпитали южнобережные здравницы. Но мы поставили перед собой задачу не давать фашистам покоя. Над Ялтой все чаще раздавались очереди партизанских автоматов. Все больше крестов вырастало на массандровском кладбище. Первый комендант города обер-лейтенант Густав Мюллен был убит под Массандрой ялтинскими партизанами, а после боя с ялтинским отрядом на горе Рока многие вражеские солдаты и офицеры повязали на рукава черные повязки в знак траура по погибшим собратьям.
Фашисты усилили террор. В декабре 1941 года в урочище «Селям» было расстреляно более двух тысяч жителей.
Жизнь в Ялте шла за плотно закрытыми ставнями и опущенными шторами. Люди собирались тайком и обсуждали события, прислушиваясь к отдаленному гулу артиллерии под стенами Севастополя.
Наши партизанские ходоки пробирались в город и приносили народу новости с фронтов.
Когда в Керчи и Феодосии высадились советские десанты, мы немедленно сообщили ялтинцам эту волнующую новость. Людям стало легче дышать.
Фашисты нервничали. Строили доты на ялтинской набережной, на мысах, у Желтышевского пляжа… Черные жерла орудий выглядывали из-за решетки городского сада. Это была уже не набережная — излюбленное место горожан, а укрепленная линия. Гитлеровцам мерещились десанты. Специальные подвижные мотогруппы колесили из одного конца города в другой в поисках десантных групп. По городу поговаривали об "уже высаженных десантах" у Ливадии и Никиты. Фашисты часто принимали эти слухи за чистую монету и окончательно изматывали свои нервы. Они заботились лишь о том, чтобы успеть выскочить из «мышеловки», какой и на самом деле была для них Ялта.
В феврале, боясь десантов, фашисты начали взрывать ялтинский мол — одно из замечательных портовых сооружений на Черном море.
Иногда на горизонте против Ялты появлялись наши морские суда. Тогда гитлеровцы в панике метались по набережной, занимая рубежи, и открывали бешеный, но безрезультатный артиллерийский огонь.
На старом платане против городской сберегательной кассы по набережной фашисты повесили семью Горемыкиных за то, что у них переночевали партизаны. Долго висели трупы Горемыкина, его жены и пятнадцатилетней дочери.
Хлеб населению не выдавался. Ни хлеба, ни других продуктов в Ялте ни за какие деньги нельзя было достать. Оккупанты ограничили хождение по улицам и не пускали ялтинцев в другие населенные пункты для обмена вещей на продовольствие.
Зимой 1942 года жители города прочли неожиданное объявление: гитлеровский комендант проявил «заботу» о жителях Ялты. Он предлагал всем желающим идти в степные районы Крыма для обмена продуктов. Собраться при комендатуре. Фашисты обещали организованный выход под контролем представителя комендатуры, который якобы защитит население от "возможных каверз" со стороны партизан.
Ввиду дальности расстояния фашисты рекомендовали идти в степные районы преимущественно мужчинам и молодым женщинам.
Жители, доведенные до отчаяния, ухватились за это предложение. Собралось более пятисот человек. Их разбили на две группы и необычайно вежливо попросили следовать по дороге.
Охраны не было, если не считать двух представителей комендатуры. Пошли. Мужчины разных возрастов, молодые женщины, девушки.
Навстречу попадались машины, одиночные и колоннами. Никто не обратил внимания, когда у деревни Никита остановились три машины, полные фашистов.
Окружив толпу, солдаты согнали людей из кюветов на дорогу.
Теперь это уже не была группа мирных жителей, несущих на обмен самое ценное свое имущество, чтобы спасти от голода себя и близких. Это были неизвестно за что арестованные советские люди — последняя надежда оставленных в Ялте семейств.
Долго ждали жители Ялты своих ходоков за хлебом и только много времени спустя узнали правду о их судьбе. Больше половины арестованных были направлены в пломбированных вагонах в Германию, а признанные слабыми заключены в концлагерь — "картофельный городок" — на окраине Симферополя.
И все-таки доведенные голодом до отчаяния люди рисковали жизнью, но ходили на обмен.
Однажды, направляясь с несколькими партизанами в Ялтинский отряд, мы встретили толпу женщин, подростков и стариков. За плечами мешки, котомки. Четвертый месяц оккупации, а кажется — вечность прошла с тех пор, как фашистский "новый порядок" придавил этих людей. Лица изможденные, изорванная одежда, опущенные плечи. Неужели это ялтинцы, вечно жизнерадостные южане, говорливые, темпераментные?
Увидев вооруженных людей, толпа остановилась.
— Здравствуйте, товарищи!
— Здравствуйте, здравствуйте! Вы не из Ялтинского отряда? — сразу радостно ответили нам из толпы.
— Есть и такие, — мы ближе подошли к людям, стали присматриваться.
С трудом узнал я в толпе еще недавно молодую, задорную женщину, мою соседку. Теперь ее смело можно было назвать старухой.
— Анна Михайловна?! Что с вами? Как живете, где ваш сын?
— Вот иду из Симферополя, повидать сына ходила… Что они с ним, проклятые фашисты, сделали, — рыдая говорила она. — Со всеми по объявлению коменданта он пошел на обмен. Я тоже, дура, поверила. Снарядила в дорогу, хорошо одела, а теперь вот сама видела сыночка в "картофельном городке". Босой шагает по снегу, в фуфайке без рукава, какая-то старая шляпа на нем. Он крикнул мне: "Мама, пропаду здесь".
Не все жители подошли к нам. Некоторые сторонились, видимо, опасаясь последствий этой встречи.
— Товарищи, послушайте сводку Информбюро!
Я громко прочитал ялтинцам об успехах Советской Армии в зимней кампании 1942 года, рассказал о боях за Севастополь и на Керченском полуострове.
Слушали все с большим вниманием, особенно когда речь шла о событиях в Крыму.
— Товарищи, до свидания, крепитесь. Не поддавайтесь фашистам. Мы вернемся! — прощались с жителями партизаны.
В Ялтинский отряд со мной шел назначенный туда штабом района новый командир, бывший партизан Красноармейского отряда Николай Кривошта. Это был красивый украинец, такой плечистый и сильный, что казалось, будто ему одежда мала. В действиях он был очень решительным человеком, безупречно смелым, за время пребывания на войне был уже трижды ранен, но об этом у нас мало кто знал.
На долю Ялтинского отряда выпали тяжелые испытания. После декабрьского боя с карателями, когда в отряде погибло много партизан, оставшиеся во главе с Иваном Подопригорой разместились в старой Стильской кошаре на северных склонах гор.
Подопригора в бою показал себя хорошо, но в роли командира отряда оказался слабым человеком. Он больше агитировал, чем приказывал, а в создавшихся условиях нужна была железная командирская воля. Слишком мягкий и уступчивый по характеру, он ослабил дисциплину в отряде. Почти никаких боевых операций, за исключением поисков пищи, отряд не проводил. Да и этими вылазками руководил комиссар отряда Александр Кучер, назначенный после гибели Мошкарина. По специальности механик, в двадцать шесть лет Кучер был уже депутатом Ялтинского городского Совета. Его богатырский рост, могучие плечи говорили о большой физической силе. Кучера редко можно было застать в кошаре. С небольшой группой он по глубокому метровому снегу то и дело ходил по яйле на старые базы и на проселочные дороги собирать остатки им же, на всякий случай, закопанных продуктов и нападать на небольшие румынские обозы, доставляя в отряд трофеи — конину.
Кучер возвращался в лагерь усталый, едва держась на ногах, и не замечал положения в отряде. Люди, лежа вокруг костров, смотрели на явившегося с операции комиссара, как на своего спасителя, ждали от него продовольствия и не задумывались, к чему может привести их собственная бездеятельность.
Надо признать, что мы — Бортников и я, — представляющие штаб четвертого партизанского района, не смогли своевременно помочь Ялтинскому отряду. Мы надеялись на то, что сама боевая обстановка подскажет отряду, как жить и бороться.
Новое командование района — Амелинов и Киндинов — поступило иначе. Комиссар района немедленно побывал в отряде. Вернувшись оттуда, он сказал:
— У ялтинцев появился еще один опасный враг. Враг, опустошающий наши сердца, обрекающий людей на моральное и физическое прозябание, — это безделье. Надо немедленно послать к ялтинцам нового командира. Надо заставить партизан шевелиться и думать о цели своего пребывания в лесу.
Штаб района сейчас же вызвал из Красноармейского отряда Николая Кривошту. Ему рассказали о делах в отряде, о людях. Он внимательно выслушал, подумал.
Прощаясь с Кривоштой, начальник района Киндинов спросил:
— Ну, как?
— Не знаю, там разберусь, но воевать буду!
— Хорошо. Пусть начальник штаба представит тебя отряду, — Киндинов указал на меня.
К закату солнца мы добрались до Стильской кошары. У спуска встретились с группой Александра Кучера, возвращающейся из очередной хозоперации.
— Товарищ Кучер, знакомьтесь с новым командиром отряда, — сказал я, пожимая холодную, без рукавицы, руку комиссара.
— Здравствуйте, командир. Кажется, мы где-то встречались? — Кучер, разглядывая Кривошту, крепко пожал ему руку.
— Было такое дело. Я приходил к вам из Красноармейского отряда, — улыбнулся Кривошта.
"Пожалуй, хороший будет напарник", — подумал я.
У входа в кошару топталась сутуловатая фигура часового с винтовкой в руках. Я узнал Семена Зоренко.
— Здравствуй, Семен, чего согнулся? Как, удачно тогда ходил в разведку, к Гурзуфу?
Он посмотрел на меня, промолчал и отошел.
В кошаре, вокруг дымящего очага, сидели партизаны. Все обросли густыми бородами.
Холодно, неуютно. Сквозь полуразрушенные стены намело снега, который уже почернел от копоти костра. С дырявой крыши на людей течет, это тает лежащий на крыше снег. На меня, да, наверно, и на Кривошту вся эта картина подействовала удручающе.
Я представил людям нового командира. Встретили его довольно равнодушно. Устроившись у костра, мы с Кривоштой начали сушить одежду.
Сильные порывы ветра через незаделанные щели пронизывали кошару. Партизаны ежились. Кривошта, сидя на своем вещевом мешке, молча наблюдал. Я видел, что он волновался, у него вздрагивали ноздри. Он поднялся неожиданно и, взяв в руки автомат, властно скомандовал:
— А ну, братва, встать всем!
Лениво сбросив с себя тряпье, партизаны поднялись.
— Быстрее, быстрее, — торопил Кривошта, — выйти всем из кошары!
Он первый твердыми шагами направился к выходу. За ним медленно потянулись недоумевающие партизаны. Я и Кучер, подтягивая отстающих, вышли последними.
На холодном ветру Николай Кривошта построил партизан в одну шеренгу.
— Что это еще, холодно… Давай в кошару, командир. Чего морозишь? — недовольно пробурчали из строя.
— В кошару вернемся только тогда, когда вы приведете ее в порядок. Там порядочная свинья не захочет лежать. Марш сейчас же за мелким хворостом!
— Где же его ночью найдешь?
— Найдете. Пропуск в кошару — вязанка хвороста или сена. Кто хочет тепла, тот найдет!
На часах встал Вязников, новый парторг отряда, назначенный комиссаром района.
Кучер, Кривошта и наши проводники начали приводить помещение в порядок.
Через полчаса появилась первая группа партизан с сеном.
— Вот, нашли же, да еще сено! — подморгнул нам с Вязниковым Кривошта.
Кошара быстро меняла свой вид. Кривошта умело распределил места для лежанок. Все дыры проконопатили хворостом и сеном. Сразу повеяло уютом, стало теплее и веселее. Принесли в ведрах снег и поставили на огонь. Скоро закипела вода, мы заварили чай и пригласили всех угощаться.
На середину вышел Туркин, тот самый бухгалтер, который в одном из первых боев отважно швырял гранаты в немецкую цепь. Когда мы пришли, я не сразу узнал Туркина. Большая неопределенного цвета борода сильно изменила его. Но сейчас он, посмотрев на нового командира отряда и вдруг, может быть, впервые улыбнувшись за эти дни, сказал:
— Ну, теперь у нас получается что-то вроде порядка.
Все тоже улыбнулись. «Порядок» — это было любимое слово Туркина.
Напившись чаю, комиссар Кучер прочел сводку Информбюро. Разговор оживился, партизаны начали задавать вопросы.
Заполночь Кривошта встал и, снимая портупею, приказал:
— Ложитесь спать. Завтра дел много.
Яркое февральское южное утро. Слышны разрывы бомб где-то в районе Бахчисарая и далекий ровный рокот моторов. Это наши летчики с Кавказского фронта «поздравляют» гитлеровцев с предвесенним утром.
— Сегодня — день санитарной обработки. Долой бороды и грязь! Все перестирать, перечистить, перештопать — это первая боевая задача, — сказал Кривошта и вытащил из планшета ножницы.
Под руку командира попался директор Ялтинской средней школы Ермолаев — «Пугачев», как прозвали его в лесу за черную, поистине пугачевскую бороду.
— Ребята, «Пугачев» в беде! — кричит Смирнов, единственный безбородый партизан — борода у него упорно не хотела расти.
— Ну что ж, «Емелька», с тебя и начнем! — ножницы врезались в черную бороду учителя.
Смирнов правил бритву для очередной процедуры. Брадобрейный конвейер работал полным ходом. Некоторые партизаны просили оставить им бороды, но командир был неумолим.
— Заработайте, — отшучивался он. — За пять убитых фашистов буду награждать бородой.
— А как же мне-то, товарищ командир, ежели она, проклятая, не растет? — огорчился Смирнов.
Все рассмеялись. Переменилось настроение у людей, появились шутки, смех. Кривошта все делал без натяжки, легко, естественно, но за этим чувствовалась направленность, его твердая воля.
Три иголки без устали штопали и латали партизанское одеяние. Вокруг костров люди толпились в очереди за горячей водой, посуды не хватало.
Проверили людей по списку. Кучер, Вязников и Подопригора докладывали о каждом партизане.
Я предложил Кривоште распределить людей по взводам. Вызывая по фамилиям, он выстраивал партизан вдоль кошары.
Фамилия Зоренко не была упомянута.
— Товарищ командир, а в какой же взвод Семена Зоренко? Он наш, гурзуфский, — спросил Смирнов.
— Зоренко?.. Действительно… куда же его? Да пусть остается при штабе, для разных поручений, — ответил комиссар.
Зоренко посмотрел на Кучера и молча отвернулся.
День закончился. Вечером Кривошта, Кучер и я готовили три группы для боевых операций. В конечном счете вся наша предварительная подготовка может оказаться безрезультатной, если мы не достигнем главного, то есть боевого успеха.
Я видел, как волнуется Кривошта, придирчиво расспрашивает о каждом партизане, который должен пойти с ним на первую боевую операцию.
Утром следующего дня я провожал Кривошту и Кучера на операцию. Они шли на Южное шоссе, шли разными направлениями. Вот они стоят на ветреной яйле, пожимают друг другу руки.
— Желаю тебе, комиссар, хорошей удачи, богатых трофеев, — сказал командир и быстрым шагом повел группу к южным склонам.
Кучер посмотрел ему вслед, сказал:
— Мы должны принести в отряд победу. Без успеха я в штаб не вернусь.
С Кривоштой шли несколько человек: Смирнов — гурзуфский маляр, Ермолаев — учитель, Туркин — бухгалтер, Болтин — рабочий совхоза «Гурзуф» и другие, отлично знающие окрестности Гурзуфа.
Кривошта рассчитывал на внезапность. Гитлеровцы чувствовали себя на дороге относительно спокойно, не боялись передвигаться даже по ночам. Партизанские действия мало затронули этот район.
По глубокому сыпучему снегу партизаны подошли к спуску у Гурзуфского седла и расположились на отдых в полуоткрытой пещере… Впереди целая ночь, тишина. Не слышно привычных выстрелов патрулей. Далеко в море бродит одинокий огонек, перемигивается с берегом.
— Когда будем спускаться? — спросил у командира Болтин.
— С полуночи начнем, а теперь давайте отдыхать, — Кривошта улегся на холодный пол пещеры.
— Не спалось мне что-то, — рассказывал нам позже Кривошта. — Все размышлял об операции. Ведь это первая после декабрьской катастрофы вылазка Ялтинского отряда. Люди еще не верили в себя, думали, что после гибели Мошкарина дело стало пропащим. А я верил им, партизанам. Не может, не должно быть неудачи. Я старался как можно тщательнее обдумать предстоящую операцию.
— Товарищ командир! — растолкал Кривошту проводник. — Пора, второй час…
Начали спускаться. Из-за темных верхушек сосен пробивалась тусклая луна. Стали хорошо видны многочисленные оленьи следы на снегу.
— Гляди-ка, куда перебрались из Заповедника. А ведь до войны в наших южных местах их не видали, — сказал Смирнов.
— Дядя Саша, а где твоя семья, эвакуирована? — участливо спросил Кривошта Смирнова.
— Нет, они там внизу, в Гурзуфе, — протянул партизан руку по направлению к морю. — Жена и дочь. Спят и не знают, что я тайком пробираюсь по своей же земле.
В густых кустарниках партизаны дождались рассвета. Потом пробрались ползком ближе к дороге.
Кривошта внимательно огляделся, что-то ему не понравилось. Он подполз к проводнику, сказал:
— А еще ближе нельзя?
— Опасно, места почти голые.
— Веди к самой дороге, — жестко приказал командир. Он решил действовать наверняка.
Дорога всего в трех метрах от группы. Лежат партизаны. Промчался патруль на трех мотоциклах, легковая машина фыркнула газом. Кривошта смотрит на дальний поворот. За полкилометра ему видны все машины, он ждет своей. Со стороны Гурзуфского моста послышался шум, на повороте показалась семитонка… Ближе… еще ближе…
— Товарищи, это наша! — довольно громко крикнул командир и взял в руку противотанковую гранату.
Машина рядом. Из-за реденького кустика Кривошта первый швырнул гранату.
Фашисты выскочили из крытого брезентом кузова, партизаны стали расстреливать их из автоматов. Смирнов, Туркин и Ермолаев по приказу командира выбежали на дорогу… Кривошта бросился к кабине. Навстречу ему уже полоснула очередь из автомата, но командир был уже на брезентовой крыше и выстрелил в кабину. Стало тихо.
— Собирать оружие, — приказал Кривошта и сам начал обыскивать машину. Где-то уже лаяли собаки, автоматные очереди резали свежий утренний горный воздух. Раздавались хриплые голоса. Кривошта будто ничего не слышал. Он только тогда дал команду, когда каждый партизан нагрузился трофейным оружием. Конечно, не столь важны были эти трофеи, сколько хотелось командиру приучить людей к выдержке, к тому, чтобы любое начатое дело доводить до конца.
— Пора! — наконец, сказал командир и последним стал взбираться на кручу. Через пять минут началась стрельба. Она преследовала партизан, но не долго. Наверное, фашисты боялись углубляться в лес.
Партизаны отошли благополучно по своим же следам.
К вечеру Кривошта пришел в отряд. Его окружили, стали расспрашивать.
— Ребята, все это не так уж страшно и гораздо лучше, чем сидеть вот в этой кошаре, — сказал за всех Смирнов. — Может, моя жена и дочь слышали наши выстрелы, почувствовали, что это я был там… Мне сейчас так хорошо, как будто я дома побывал!
К следующему утру вернулась и группа комиссара, и тоже с большой удачей. Партизаны разбили пятитонную машину, уничтожили одиннадцать фашистов, захватили трофеи.
— Как, командир, пойдут дела? — спросили мы у Кривошты.
— Они уже пошли.
Когда прощались с отрядом, на посту опять стоял бессменный часовой Зоренко.
— Что ты, комиссар, морозишь у дверей Семена? Надо бы его в бой, а? — спросил я провожавшего меня Кучера.
— Да он и охрану-то нести как следует не умеет. Куда уж ему в бой?!
— Прощай, Семен! Все охраняешь?
— Охраняю. Надоело… Вот ребята фашистов побили, я бы тоже туда пошел…
— Говорят, ты и здесь плохо несешь службу?
— А чего же? Она мне в печенках сидит. Только и знаю, что воду на кухню таскаю да у дверей вечным часовым торчу.
"Заело и его… Значит, дела поправляются", — подумали мы, в хорошем настроении направляясь в штаб района.
С запада неумолчно доносится отдаленный гул Севастопольского участка фронта. Ранним морозным утром мы слышим даже пулеметные очереди…
Наша одинокая, заваленная снегом штабная землянка едва заметна в лесном буреломе.
Иван Максимович Бортников, теперь казначей района, копошится у железной печки, сушит собственной резки табак. Он без больших переживаний сдал Киндинову партизанский район, а сейчас возится с районными деньгами, дает дельные советы проводникам, отлично умеет выбрать место для стоянки штаба. У него поразительный слух. Стоит где-то далеко ветке шевельнуться, как Иван Максимович безошибочно определяет, кто прошел: человек, олень, муфлон или проскочила дикая коза.
Старик с Киндиновым мало откровенен, недолюбливает его строгого военного нрава, хотя по мере сил и помогает начальнику района.
Поскрипывая постолами по снегу, кто-то подошел к землянке.
— Можно? — послышался знакомый голос.
— Заходи, заходи, Айропетян, — приглашает Иван Максимович, поднимаясь с сидения и снимая с огня уже дымящуюся банку с табаком.
— Здравствуйте, начальники. Ну и мороз! Не Крым, а Колыма, где сплошная зима и хорошей жизни нема…
Сняв оледеневшую плащ-палатку, Айропетян присел в огню. Здорово он изменился, похудел, щеки впали, узенькие щеголеватые усики слились с давно не бритой бородой. Айропетяну дали стакан горячего чая с кизиловым настоем. Он пил долго и с наслаждением.
— Спасибо, друзья, теперь хорошо стало, можно и поговорить. — Айропетян посмотрел на меня, вынул из-за пазухи завернутый в тряпицу конверт: — Это вам.
Я сразу узнал почерк Мокроусова из Центрального штаба.
В конверте оказался приказ.
Меня назначали командиром пятого партизанского района. Сознаюсь, невольно сжалось у меня сердце.
Пятый Севастопольский партизанский район!
О нем мы знали мало, только то, что рассказывал Айропетян, всегда проходивший через наш штаб.
Знали, что отряды пятого района располагались почти на линии немецких войск, штурмовавших Севастополь. Сначала партизаны-севастопольцы воевали отлично, о них шла по лесу добрая слава. Но в последнее время все реже и реже стали поступать данные об их боевых делах, все чаще поговаривали в лесу о серьезных затруднениях в пятом районе.
Через день я простился с товарищами. Жаль было расставаться — все мы сроднились за эти месяцы.
— Привыкли… Ведь с первых дней… — Бортников обнял меня.
— Иван Максимович! Еще встретимся, лес-то наш! — успокаивал я старика, хотя самому было невесело.
Впереди шестьдесят километров тяжелого пути по глубокому снегу. Который уже раз мы пересекаем яйлу — хорошо знакомые места.
Мертвая пустынная яйла — гребень Таврических гор… от яркого солнца ослепительно сверкает снег, глазам больно смотреть…
…Огромный диск красного солнца таял в морозной дымке. Уж в сумерках, пройдя сорок километров, добрались мы до ветросиловой станции. В этих местах я не был с тех пор, как осенью простился с комиссаром истребительного батальона Поздняковым. Где он? Что с ним?
Опустевшие бараки, каменный недостроенный дом. Все завалено снежными сугробами.
Решили немного передохнуть. По очереди дежурили; выломав доски из пола, развели огонь. Айропетян рассказывал мне о положении в районе.
— А сколько партизан в отрядах?
— Если считать и переданный нам отряд ак-мечетцев — более четырехсот наберется.
— Что же они делают?
— Дел у них маловато. Только пограничники у ак-мечетцев не потеряли боевой дух.
— Продбазы где? Гитлеровцы ограбили?
— Нет. Базы целы, только они находятся между немцами и нашими, на нейтральной полосе или вблизи от нее.
Айропетян взял горячий бурак, белые крепкие зубы впились в красную мякоть.
— Я не доложил о главном: как раз перед моим уходом к вам Красников послал партизан на эти базы за продуктами.
— Но базы же на линии фронта? А много народу пошло? — обеспокоился я такой новостью.
— Пошли Пидворко со своим отрядом да начальник штаба района Иваненко. Наверное, больше ста человек… Только опасное дело надумал Красников. Ведь под самый фронт пошли, а фашистов там — ох, как много…
С восходом луны, немного отдохнув, мы двинулись дальше.
Слева сверкали зубцы Ай-Петри, точно высеченные из лунного камня. Усыпанные пушистым снегом ветви деревьев искрились в серебристом свете луны.
На рассвете спустились к Чайному домику. Стояла удивительная тишина. Не верилось, что в тылу у врага.
Пусто, партизан нигде нет.
В отдаленной пещере обнаружили три трупа.
— Айропетян, что это значит? Где же остальные?
— Что-то случилось, — проговорил Айропетян, переворачивая застывшие тела. — Пойдемте-ка на Адымтюр, к Калашникову, — предложил он.
Через два часа мы встретили патруль ак-мечетских партизан.
Землянки отряда разбросаны в густом кизильнике, вдоль горной речушки. Командир отряда Калашников, осанистый, низкорослый, в серой кубанке, похож на заядлого кавалериста. Даже ноги немного кривые.
Комиссар отряда Кочевой, — видать, человек исключительной аккуратности. Прямо-таки не верится, что он находится в лесу. Блестящие хромовые сапожки, отличная каракулевая капелюшка, гладкое без морщинок лицо. Глаза быстрые, живые.
— Где Красников и что с отрядами? — спросил я.
— Слыхал, что на них напали немцы, но точных сведений не имею, — ответил Калашников, настороженно ожидая, что я скажу. "Какие причины привели меня в его отряд?" — наверное, это больше всего волновало его сейчас.
— Да я сам по себе, а Красников действует отдельно, — добавил Калашников.
— Теперь все будем вместе, — я протянул ему приказ Мокроусова, попросил немедленно разыскать Красникова.
Калашников изменился в лице.
— Трудно, всем вместе будет трудно, — недовольно сказал он и пошел выполнять приказ.
Немного отдохнув, я познакомился с отрядом, о боевой деятельности которого знал до сих пор только из донесений.
Основной состав Ак-Мечетского отряда во многом напоминал мне партизан Харченко из четвертого района. Народ здесь был преимущественно степной и в горах, в этих густых лесах чувствовал себя не очень по-домашнему. Из двухсот партизан более половины — коренные жители степного Ак-Мечетского[14] района. Есть еще боевая группа пограничников лейтенанта Черникова.
В землянке пограничников Черников четко доложил:
— Погрангруппа Ак-Мечетского партизанского отряда в составе тридцати человек на отдыхе после боевой операции.
В землянке был образцовый порядок. У стоявших навытяжку пограничников я заметил даже белые подворотнички. Честно говоря, трудно было бы отличить пограничника-партизана от пограничника мирного времени.
Присмотревшись, я узнал среди пограничников старого знакомого — деда Кравца. Занятный был старик. Не жадный, но очень любит производить всяческий обмен, случается при этом, что и надует, но так все обставит, что виновным ни в коем случае не окажется. Выдумщик страшный, и готов на все, лишь бы быть в центре внимания.
Сейчас дед был в новой гимнастерке, подпоясанной узким гражданским ремнем. Чисто выбрит, седая бородка подстрижена утюжком.
— Здравствуй, дед! Как попал сюда?
— Из Ак-Мечетского отряда перевели за непослухание, — быстро ответил он.
— Он у дружка, лесника Павлюченко, сапоги стащил, — пояснил шофер Малий, часто бывавший в штабе нашего района связным от ак-мечетцев.
— А ну, давай, дед, расскажи, как сапоги оттяпал!
Кравец спрятался в дальнем углу землянки, но как он ни упирался, партизаны вытащили его к столу.
Только теперь я заметил на старике добротные, густо смазанные жиром юхтовые сапоги.
— За эти сапоги и попал сюда?
Дед смущенно кивнул.
— Неужели украл?
— Да он не крал, а так забрал их, — засмеялся Малий. — Видите ли, ему сапоги были нужны, но, чтобы достать их у немцев, на это, конечно, нервы у Кравца слабоваты. Раз послал комиссар его и еще двух партизан в разведку, в сторону Южного берега, а в той стороне живет старый знакомый Кравца лесник Павлюченко. Они двадцать пять лет знакомы, — подчеркнул Малий, поглядывая на сконфуженного деда. — Вот стучатся в домик, и, заметьте, двое наших ребят одеты в немецкую форму, а между ними — босой, связанный партизан. Кто бы это мог быть, а, дядя Федя?
— Ну, чого ты прыстав, я сам можу розказаты. — Помолчав немного, Кравец решительно начал:
— Ходыв я в постолах. Воно, конечно, привычно, но колы бачыш, шо други, особенно розвидчыкы, гарно одиваються, галихве там, чоботы, завидки ж беруть. Галихве достав, бушлат е, а чобит нэма, — вот, значить, идэмо. А тут домик Василия Ивановича Павлюченко. И вспомныв я, шо вин до вийны пошыв соби добри чоботы. "Э, — думаю, — колы б попросить, не дасть! Ни, скупый". Потом думаю: "Все равно отнимуть у нього нимци, так пусть уж лучше мэни достануться". Ну, пидговорыв хлопцив, — щоб воны — вроди фрицы. Вроди пиймалы мэне босого и ведуть. А у хлопцив мундирование пидходяще. Фрицы та и всэ. Ну, хлопци согласылысь. Вот, значить, стучимся, хлопци кричать:
— Русс, хальт, майн гот, айн, цвай, драй. Ауф видерзеен.
Павлюченко открыл двери — нимцы! Хлопцы так мэнэ втолкнулы, шо я аж розтягнувся на полу. Васыль Ивановыч посмотрел на мэнэ, на «нимцив», покачав головою.
Вот, значить, я лежу на полу, а хлопци силы за стил и всэ мовчать. Потим, чую, жинка Васыля шепче на ухо внучке: "Смотри в окно. Может, партизаны придуть. Дай сигнал, а я картошку пиджарю, задержу фрицев. Надо Федю выручать". И так жалостливо вона подывылась на мэнэ, шо мэни плакать захотилось.
Кравец попросил разрешения закурить, сел, затянулся самосадом.
— Ну, вот, значить, пиджарылы картошку. Мои «фрицы» сыдять та так наворачивають, що у мэнэ слюны течуть, а колы Васыль налыв им по чарке самогону, я ужэ ничего не бачыв, голова ходуном пишла. Идять «фрицы» картошку, а мэни невтерпеж, тягне к столу и всэ. А Васыль Ивановыч пидсажуеться до мэнэ, дывыться на мои боси ногы, та и говорить: "Федя, сейчас тоби чоботы дам, хоть и жалко, да не страдать же тоби перед смертью от мороза". Дистав из сундука чоботы и дав мэни. Я натягую, дывлюсь на хлопцив, а воны пидмаргують и смиються. Тильки натягнув я чоботы, як пидбижала внучка и шепчэ бабушке: "Бабушка, идуть партизаны". Та так каже, щоб било чутно мэни. "Эх, думаю, нэладно дило, щэ пристукнуть". Глазами даю «фрицам» понять. Но воны ниякого на мэнэ внимания, продолжають налываться чаем; мабуть по десятому стакану. Тильки успели мы выйти, как и напоролись на своих.
— Это я со своими ребятами возвращался по приказу комиссара в лагерь и, как всегда, проходя мимо Василия Ивановича, решил зайти погреться, — рассказывал дальше командир группы Черников. — Смотрю, в снег воткнута метла. Сигнал! Означает — «опасно». Я рассыпал партизан и — туда. Ну и поймали двух «фрицев» с дедом. Повели в хату. Василий Иванович рассказал мне, что он пережил, когда подумал, что деда Кравца сцапали немцы, — продолжал командир. — Я посмотрел на деда, а он сидит на полу, снимает сапоги и плачет, сам себя ругает: "Щоб тэбэ, старый гриховоднык, перва нимэцка пуля погубила! Щоб каминь с Ай-Петри на твою голову звалывся…"
— А як жэ, я дурыть надумав, а воны жизнью рисковали, щоб мэнэ выручить, — вздохнул Кравец.
— Сапоги, что ж, не отдал?
— Василий Иванович от радости, что дружок к немцам не попал, подарил ему те сапоги. За всю эту историю дед зачислен на исправление, — закончил рассказ Черников.
— Ну как, исправляешься? — спросил я, строго оглядывая деда.
— Добре воюет, добре, — ответило сразу несколько голосов.
…Только к вечеру пришел Красников. Он уже знал о моем назначении.
— Когда будете принимать отряды? — спросил он.
— Отряды принимать буду с утра, — я крепко пожал ему руку. Выглядел он очень занятно: в красивой, лоснящейся армейской шинели, опоясанный всевозможными ремнями, и в пенсне в золотой оправе. Его многие зовут «комбригом». Позже я узнал, что он сам установил себе такой титул.
— А где сейчас отряды?
— Недалеко. Собственно, налицо около двухсот партизан. Первый Севастопольский с Пидворко еще не вернулся с задания.
— Сколько дней прошло? Может, что случилось?
— Я тоже обеспокоен их долгим отсутствием. Правда, народ там крепкий, надежный, пошли самые здоровые, и на них возложены все наши надежды…
…Дождливым туманным утром мы подошли к скале Орлиный залет, где расположилась стоянка партизан пятого района.
Нас встретил высокий человек с крупными чертами лица, в красноармейском шлеме и ватнике, представился:
— Я Виктор Домнин, комиссар района. Я прислан сюда шесть дней назад, — пояснил он. — Здесь придется все начинать снова.
В это время послышались крики.
— Товарищи, товарищ начальник, идут… идут!
— Кто идет?
— Иваненко, начальник штаба района, и с ним партизаны.
— Значит, все в порядке! — потирая руки, обрадовался Красников.
— Хорошего что-то не видно. Людей мало, и идут с пустыми руками, — приглядевшись, встревоженно сказал комиссар.
— Иваненко, где же люди? Где Пидворко? Где продукты? — посыпались вопросы.
Начальник штаба Иваненко, низенький, худой, с мышиными глазками, отвечал тихим, до тошноты спокойным голосом:
— Разрешите доложить. Мы два дня шли к Алсу, это почти на линии фронта… Благополучно добрались до базы. Если помните, там есть три ямы, вроде колодцев. Вернее, вход в ямы напоминает колодец, а внутри они расширяются до четырех метров в диаметре. Продукты были на месте. Я выставил часовых. До утра я не мог поднять людей. Устав от ходьбы, они спали. А на рассвете гитлеровцы напали на нас, — рассказывал Иваненко, словно докладывал о дебетах и кредитах на балансовой комиссии.
— Что ты тянешь, где отряд? — не выдержав, крикнул Домнин.
— Когда напали, да еще внезапно, понимаете, люди спросонья выскакивали кто куда… Многие, подбитые, падали… Мне удалось выскочить и ползком добраться до кустов. Три дня я потратил на то, чтобы уйти из этого ада. Три дня фашисты шарили кругом. На четвертый день я встретился у деревни Коклуз[15] вот с этими партизанами. Они сами могут рассказать, Иваненко замолчал, словно замок повесил на губы.
Меня невероятно возмущало спокойствие этого человека. Но что я мог сказать, видя его впервые в жизни?
— Возле базы наших убито много, а остальные с Пидворко пошли на запад, — рассказал партизан Божко. — Я слыхал, как Пидворко кричал: "Ребята, за мной, на Севастополь!" Я потерял их из виду и с тремя партизанами спрятался в кустах. Потом мы нашли ещё троих наших, а в лесу уже встретили начальника штаба.
— Иваненко, значит, отряд погиб. Так, что ли? — прямо спросил Домнин, глядя в глаза начальнику штаба.
У Иваненко судорожно передернулось лицо.
— Я не могу сказать точно, но катастрофа очевидна…
Сознаюсь, в первый момент я просто растерялся, не знал, что делать. Говорить? Обнадеживать? Но как? Чем? Я еще не разобрался во всем происходящем. Нужно все-таки время. Надо присмотреться как следует, посоветоваться с комиссаром.
Некоторые партизаны поглядывали в мою сторону.
— Товарищи, разрешите представить нового начальника района, — сказал комиссар Домнин.
— А откуда он? — спросил охрипшим голосом худой, в прожженном ватнике партизан.
— Я прислан Мокроусовым — командующим партизанским движением Крыма.
— Это хорошо. А изменится что-нибудь?
— Как будет с продуктами? — послышались вопросы.
— Будем бить фашистов, товарищи, и попутно добывать у них все, что нам нужно. Вот пока все. До свидания! — круто повернувшись, я пошел от партизан к Красникову, стоявшему в стороне с начальником штаба Иваненко. — Давно прервалась связь с Севастополем? — спросил я Красникова.
— Месяц тому назад. Радиобатареи вышли… Посылали через линию фронта две группы, но безуспешно — не прошли. Впрочем, рация, кажется, в порядке. Да пусть сам радист доложит. Эй, радист, давай сюда! Позовите Иванова.
Худой партизан в старом морском бушлате, в заячьей шапке с наушниками медленно подошел к нам.
— Слушаю вас.
— Рация в порядке?
— Рация? Она в порядке, да толку… Батарей нет, — безнадежно отвечал радист. Видно было, что ему надоели эти расспросы.
После долгих и кровопролитных декабрьских боев в Севастополе наступило относительное затишье. Рассеялся горький дым, расстилавшийся над городом, заслонявший не только солнце, но и огромный купол южного неба.
Февраль — предвесенний месяц. В это время на юге порой бывают ласковые дни, схожие с майскими. Утро. На Корабельной стороне рвутся редко снаряды. Прилетели вражеские пикировщики и пытались сбросить бомбы на линкор, серой громадой колыхающийся в Южной бухте. Зенитчики встретили пиратов огнем. Сбросив бомбы в воду, самолеты нырнули в пушистый слой облаков, которые плыли и таяли в синем небе.
Улицы полны народа. Особенно шумно на Графской пристани.
Здесь узнаются новости, встречаются друзья, земляки. Здесь же вывешивается сводка "На подступах к Севастополю". С военной лаконичностью она сообщает о положении на фронте за последний день.
Расталкивая локтями толпу, к карте военных действий протискивается пожилая женщина, повязанная белой шалью домашней вязки.
— Что там, милые, на фронте-то? — спрашивает она.
— Не шуми, тетка, а слушай. "Вчера на фронте велась редкая артиллерийская и ружейно-пулеметная перестрелка. Наши снайперы уничтожили 28 фашистов".
— Ну и слава богу, — перекрестилась женщина. — Видать, спесь-то сбили идолам проклятым. — Она вытащила из-под шали тарелку с жареной рыбой и заголосила:
— Ставридки! Кому свеженькой ставридки?!
— Мне, отваливай с десяточек! — остановил ее старший лейтенант, широкоплечий, с раскосыми глазами.
— Бери, миленький, бери. На вот, парочку даром отдам. Бери, своим ничего не жаль.
Офицер с покупкой отошел, огляделся по сторонам и жадно набросился на свежую рыбу. После госпитальной пищи из сухарей и консервов рыба показалась очень вкусной.
Это был Маркин, житель Севастополя. Он более месяца пролежал в подземном госпитале в Инкермане, истосковался по синему небу, морскому простору и улицам любимого города. Все ему было родное: мужественные лица матросов, «мирные» севастопольцы, которые, как и воины, совершали подвиги, дома, выстоявшие в урагане огня, солнце с веселым прищуром, греющее родные камни. Маркин шагал по городу, останавливался у заборов, смотрел, как жители складывали застоявшийся за зиму лед.
— Идешь и, как солнце, сияешь! — до боли знакомый голос остановил офицера.
— Товарищ Якунин! — бросился Маркин к бывшему секретарю Корабельного райкома партии. — Вы же партизанили?!.
— Да, потом перешел линию фронта, а сейчас… — Якунин более внимательно посмотрел на Маркина, которого знал чуть ли не с детского возраста, — а сейчас снова собираюсь в лес… Обком партии направляет туда группу связи. Как ты на это смотришь? Нам нужен опытный проводник и подготовленный командир.
Маркин, подумав, ответил:
— Пошлет командование — пойду.
…За большим полированным столом сидят командующий Черноморским флотом Октябрьский, командующий Приморской армией Петров и секретарь Крымского обкома партии Меньшиков.
— Связь с партизанами должна быть восстановлена, — говорит Октябрьский, водя карандашом по зеленым пятнам километровки.
— Нужна надежная рация, нужен радист, — Меньшиков смотрит на командующего. Петров поправляет пенсне, задумывается.
— Противник намечает перегруппировку войск, — тихим голосом говорит он, — партизаны обязаны помешать этому маневру. Рацию и радиста дадим. Как перебросить связь к партизанам?
— Рекомендую катер-охотник, — предлагает Октябрьский…
…Бухта, сжатая с трех сторон отвесными берегами, все больше погружается в тьму. Тихо всплескивают прибрежные волны. Над заливчиком кочуют обрывки тумана. У маленького причала слегка вздрагивает катер.
На берегу, вобрав в плечи голову, ходит Маркин, он вглядывается в темноту.
До отплытия остаются считанные минуты. Маркин с тревогой смотрит на горку, с которой к причалу сбегает мало притоптанная дорожка. Наконец, его зоркие глаза в темноте замечают людей.
— Эй, берег! — доносится крик.
— Есть берег!
Якунин, радист — молодой паренек в ватнике с ящиком за плечами, а за ним секретарь обкома Меньшиков попадают под луч электрического фонарика, направленного на них Маркиным.
— У вас все готово? — спрашивает лейтенанта Меньшиков.
— Все.
Секретарь обкома отводит в сторону его и Якунина.
— Обком партии и командование надеются на вас. Севастополь ждет связи с партизанами. Помните: с завтрашнего дня мы дни и ночи ждем вас в эфире. Передайте партизанскому командованию — пусть готовят посадочные площадки. Мы пошлем к ним самолеты с продуктами, медикаментами. По выполнении задания возвращайтесь в Севастополь, дайте знать по радио. Мы укажем вам район перехода линии фронта, встретим вас.
— Будет сделано, товарищ секретарь обкома! — говорит Маркин.
…Катер отчалил от берега и вышел в открытое море. Небо спускалось ниже. Поднимался небольшой ветер.
Маркин и Якунин стоят на палубе, прислушиваются к шуму мотора, к свисту холодного ветра.
Темная южная ночь, и чем дальше в море, тем сильнее ветер. Он тугими порывами набрасывается на катер, клонит его к воде. Соленые волны гуляют по маленькой палубе.
Катер уносит группу от родного города в неизвестность. Где, в каких ущельях или пещерах она найдет партизан, затерявшихся в лесах и, наверное, проявляющих очень большую осторожность?
Море разыгрывается еще сильнее, уже большие волны гуляют по палубе.
Маркин поднимается на командирский мостик.
— Правее Голубого залива высадишь нас, — говорит он командиру. — Бывал там?
— А где я не бывал, разве у черта на рогах не сидел, — невесело ответил тот. — Там подводные камни.
— Знаю. На берег шлюпкой доберемся.
— Ладно.
Командир затягивается трубкой, смотрит на компас.
— Ну и ночка, прямо-таки для турецких контрабандистов, — беспокоится он за свое суденышко… Волны бросают его, как щепку.
Неожиданно командир приказывает:
— Лево руля, приглушить мотор!
Становится тихо, ветер доносит до слуха отчетливый шум мотора.
— Немецкие охотники, ищут, — говорит командир.
Вскоре шум пропадает за кормой, катер меняет курс и на полном ходу приближается к Голубому заливу. Связные готовятся к высадке, на маленькую шлюпку укладывают самое необходимое.
Буйным натиском катятся прибрежные волны, а вокруг стоят угрюмые каменистые громады.
Шлюпку спускают на воду, прощаются. Волна подхватывает ее и поднимает на гребень. Но сильные руки Маркина налегают на весла, поворачивают шлюпку поперек волны и направляют ее к берегу.
Высаживаются.
Ветер гудит в расщелинах скал, подгоняет людей. Они торопливо покидают берег и идут по тропе через виноградники и огороды.
Вдруг из-за соседней скалы взлетает в небо несколько ракет.
— Ложись! — командует Маркин и первый падает на мерзлую землю.
Свет вырывает из объятий ночи клочок бушующего моря, серую полосу земли и небо, испещренное редкими белыми точками падающего снега.
За ракетами следуют трассирующие пули и доносятся пулеметные очереди.
— Не спят, гады. Надо торопиться, — предлагает Маркин.
Он идет впереди бесшумной походкой. Радист с первых шагов спотыкается и падает.
— Ставь ноги крепче, — шепчет ему старший лейтенант.
Через полчаса подкрались к Севастопольскому шоссе Южного берега Крыма.
Маркин уходит на разведку, а Якунин и радист выжидают в кустах. От холода и тревог радист стучит зубами. Над самой головой трещат моторы, с полузатемненными фарами по шоссе проскакивают мотоциклисты.
Возвращается Маркин.
— Самое время переходить дорогу, патруль только проскочил.
Первым перебегает дорогу Маркин, присматривается и дает сигнал радисту. Тот делает несколько шагов и… падает.
— Батареи, батареи… разбил, эх… — кричит он истошным голосом.
— Тихо, — Маркин подхватывает радиста и несет через дорогу, кладет под кустом. — Можешь идти?
— Могу, только сильно зашибся. Эх, лучше бы на грудь упал, а то на батареи, — горюет паренек.
— Лучше бы ты совсем не падал, растяпа, — распекает его Маркин.
Идут дальше. Чем выше поднимаются, тем глубже снег и свежее. Вокруг на вершинах красуются белые исполинские шапки, окаймленные черными линиями лесов.
Идут по снежной целине, рассветает. Радист выбивается из сил. Привал.
— Нам надо переждать до полудня, а потом на яйлу подниматься, — там перекрещиваются все партизанские тропы, — предлагает Якунин.
С полудня поднимаются на яйлу, попеременно помогают радисту, который оказался слабым ходоком.
К закату выбрались на западный участок яйлы. Якунин уходит на разведку, а Маркин поит обессилевшего радиста горячей водой.
Вскоре Якунин возвращается.
— Напал на тропу… Пойдемте к Чайному домику.
Тропа все круче. Вот она вьется по кромке обрывистой скалы. Радист бледнеет, руками хватается за снег. Неожиданно он вскрикивает и падает.
— Д-е-р-ж-и-с-ь! — Маркин бежит на помощь, но поздно. Радист проваливается, как в пучину.
Маркин и Якунин стоят над бездной, молчат.
— Э… э… э!.. — кричит Якунин.
В ответ ни звука…
Через час Якунин и Маркин находят радиста… Он без дыхания лежит на глыбе диорита… Рация и батареи разбиты.
— Эх, и везет, черт возьми! — кричит Маркин и закрывает руками лицо.
— Рация у партизан есть, — успокаивает его Якунин и тянет за рукав. — Надо двигаться…
Вечерние сумерки… Журчит хрустально-чистый родник. По ущелью стелется морозная дымка.
Отчетливо слышно дыхание Севастопольского фронта. Внизу, в долине облако густого дыма над станцией Сюрень. Это бьют из города наши дальние морские батареи.
Рядом со мной прохаживается комиссар. Разговор не клеится.
— Ты, кажется, что-то надумал? — спрашиваю я Домнина.
— Вот я и надумал, чтобы сняли Красникова и прислали тебя.
— Вот, оказывается, кому я обязан назначением. Ничего себе, удружил, — невольно улыбнулся я.
Мне было трудно. Я вспоминал наши первые партизанские бои, вспоминал Македонского, Кривошту. Как бы они поступили, будучи на моем месте? Во всяком случае руки бы не опустили.
— А получилось не плохо! — серьезно сказал Домнин. — Так вот, мне кажется, нам нужно решить три задачи: накормить людей, установить связь с Севастополем, перейти в Заповедник. Командующий нам разрешает.
— А основная наша задача: бить фашистов, помогать Севастополю. Только боюсь, способны ли сейчас на это партизаны? — спросил я.
— По-моему, способны. Я приглядывался, беседовал — люди хорошие, много коммунистов. Когда я пришел к ним, они выглядели лучше. Но нам не повезло. На второй же день после моего прихода напали каратели. Люди измотались. Продукты кончились. Красников совсем растерялся. Сначала партизаны ждали, что Иваненко принесет продукты с базы. Но в последние дни все, да и сам Красников, уже перестали надеяться. Я вчера провел партийное собрание, — продолжал комиссар. — И был у меня с народом откровенный разговор. Все коммунисты согласны сейчас же выйти на операцию. Главное добиться того, чтобы люди поверили в себя. А этой веры уже не было и у командования. Подумай, что за бойцы у нас! Ведь они уже больше трех месяцев живут в кромешном аду. Фронт рядом, под боком дивизионные тылы врага, масса гарнизонов, недалеко от нас немецкие дальнобойные батареи.
Я слушал комиссара и хорошо понимал, что пятый район находится в чрезвычайно сложном положении по сравнению с другими партизанскими районами Крыма.
— Мы частенько сравниваем наших людей с разведчиками, — продолжал Домнин. — Но когда командир посылает во вражеский тыл своих подчиненных, хотя бы на три дня, вся часть заботится о них. Если они, выполнив задание, возвращаются к своим, — это считается большим подвигом. Их радостно встречают, кормят, отводят в теплые землянки, о них говорят, их награждают. А у нас? Кругом враги, а награда — товарищеское спасибо. Мы сами себе врачи, сами и интенданты… Вот уже более ста дней в тылу врага, почти рядом с фронтом, без связи с Севастополем. Это разве не подвиг? Подвиг, и трудно повторимый. Только советским людям он под силу.
Домнин замолчал. Потом, как бы извиняясь, добавил:
— Я, кажется, тебя агитирую?!
— Это хороший разговор…
— Правильно, нужный. Ты молодой коммунист, в больших партизанских начальниках не ходил, да и не комиссарил. Нам сразу надо найти веру друг в друга. Найдем, командир?
— Найдем, комиссар…
Поднимаясь по крутой тропе, мы с комиссаром встретили деда Кравца. Он, размахивая руками, бежал к нам. Что там случилось?
— Товариши начальныкы, связь из Севастополя! Ей-богу! Прийшлы военный и гражданський, наш Якунин, той самый, шо фрицив на Чайном домике богато с пулемета положив, — выпалил одним духом старик.
Мы бросились бегом. У входа в землянку столкнулись с Калашниковым. Он кого-то ругал:
— Прислали людей, а радио нет!
— Не может быть?!
В землянке негде было повернуться.
Военный без петлиц с трудом сделал шаг в нашу сторону.
— Вы начальник района? Разрешите доложить: прибыла связь из Севастополя. Высадились в Голубом заливе с катера-охотника. Прошу, — протянул он мне два синих, запечатанных сургучом пакета: шифр и расписание работы радиостанции.
— А где же станция? Как вас зовут?
— Старший лейтенант Маркин, а рация… Погиб радист, погубил все, товарищ начальник. Нам сказали, у вас есть рация.
— Кто говорил? Где рация, батареи? — разволновался я. — Эх, какая была возможность установить связь с Севастополем!
Маркин с виноватым видом смотрел на нас.
— Как думаете возвращаться обратно и когда?
— Как и когда прикажете.
— А вы знаете, что линию фронта пройти невозможно?
— Пошлете, пойду и перейду, — твердо ответил Маркин.
Я поинтересовался, откуда у него такая уверенность.
— Мне не привыкать. Я уже трижды переходил.
Атмосфера немного разрядилась. Мы наперебой стали расспрашивать Маркина о Севастополе.
— Ну, как город? Все такой же крепкий?
— А как же! Правда, туговато пришлось нам в конце декабря. Очень уж враг нажимал. Но штурм с 17 декабря по 1 января мы выдержали, а потом сами ударили и даже отогнали гитлеровцев. Говорят, у них ранеными и убитыми более сорока тысяч… Ну, а теперь жизнь налаживается, — продолжал Маркин. — Сам читал объявления: "Жилуправлению требуются дворники". Трамвай ходит. Дома ремонтируют, все как полагается. Недавно московские артисты приезжали.
— А детей-то эвакуировали? Там мои ребятишки с женой остались, — встревоженно спросил радист Иванов.
Видно, вести из Севастополя его сильно волновали.
— Многих эвакуировали, но много еще и осталось. Недавно я с секретарем Крымского обкома зашел к полковнику, командиру морской бригады, а он пригласил нас на утренник в детский сад. Детишек там много, песни пели, хороводы водили, угощали нас. Одна беда — вода была плохая, чай грязноватый, да и суп с песочком… Немцы разрушили водопровод. Один малыш, лет пяти, подходит к полковнику: "Дядя, а дядя, ты самый большой начальник? Мне воды чистенькой хочется, такой, как мамка давала". Полковник поднял мальчика и долго смотрел ему в глаза… И дети все-таки дождались воды, чистой, свежей, горной.
Партизаны ловили каждое слово Маркина. Дед Кравец, пробившись поближе к столу, растроганно поддакивал.
— Как же воды достали? — спросил кто-то.
Оказывается, полковник собрал своих моряков и рассказал им о просьбе мальчика: "Ребятушки, из-за проклятых фашистов детишки помои пьют". На участке морской бригады, на передней линии фронта протекает горная речка Черная. Поздней ночью три матроса прикатили с речки бочку с водой почти на глазах у немцев. Конечно, началась перестрелка. Но все-таки моряки доставили воду в детский сад. Долго возились с ребятишками. Когда уходили, сказали:
— Пейте, ребята, это вода хорошая. Это очень дорогая вода, за нее много заплачено.
Наступило молчание…
— Вот видите, товарищи, какие люди защищают Севастополь! Их воля тверже самых современных оборонительных сооружений! — вырвалось у Виктора Домнина.
Каких только вопросов не задавали партизаны! Каждый справлялся даже о своих родных, как будто Маркин мог всех их знать.
Я познакомился со спутником Маркина.
— Разрешите представиться, Якунин, бывший командир группы Севастопольского отряда. Я в декабре месяце оторвался от своих и перешел линию фронта. Теперь — опять к вам.
— Тот самый, которого после боя у Чайного домика считали убитым? — протянул ему руку Домнин. — Секретарь Корабельного райкома партии?
— Он самый.
— Так это вы тогда из пулемета уложили столько фашистов? — вспомнил я рассказ деда Кравца об этом бое.
— Да, мы с товарищами.
— Что же думаете делать сейчас?
— Я в вашем распоряжении.
Деду Кравцу Маркин, видимо, очень понравился. Он слушал его внимательно, то и дело поддакивал и всячески старался чем-нибудь услужить.
Кравец искренно наслаждался постоянным общением с людьми. Возможно, прожив свыше тридцати лет в лесу, где ему приходилось больше иметь знакомство с деревьями, дед сейчас наверстывал упущенное.
Весь вечер Кравец не отходил от Маркина. Они даже спать улеглись вместе. Но дед очень хотел, чтобы все видели, как он близок с Маркиным. Стоило Маркину отойти, как дед кричал:
— Товарищ Маркин, ты нэ курнэш самосадку? Добрый табачок!
Новая землянка для штаба была готова. Домнин, Красников — теперь уже казначей района — и Иваненко поселились вместе. Маркин так и не расстался с дедом Кравцом.
Комиссар Виктор Домнин мне очень пришелся по душе. Он прост, всегда спокоен, рассудителен, поразительно скромен. Для него существуют только интересы дела.
Иваненко показался мне неприятной личностью. Я узнал, что до войны он был финансовым работником. Иваненко очень аккуратен. Готовясь ко сну, он медленно, какими-то канцелярскими движениями слишком белых для лесного жителя рук отстегивает командирский ремень с портупеями и, аккуратно сложив, кладет его рядом, стараясь никому не мешать. Спать ложится подальше от всех и долго лежит, бесцельно устремив куда-то взгляд. Лицо его ничего не выражает. Никогда не поймешь, как он воспринял ваши слова, ваш совет или приказ, доволен или нет, согласен или протестует.
В лесной жизни такое поведение даже раздражает. В делах штаба у него царит хаос: нет списка личного состава, неизвестны потери. Странно не вязалась у Иваненко эта личная аккуратность с небрежностью в делах. В отрядах пятого района не существовало паролей. Были случаи, когда полицаи, называя себя партизанами, свободно проходили по партизанским тропам. Начальнику штаба нельзя было отказать в военной подготовке: когда мы предложили ему написать приказ о вступлении в командование, о паролях и некоторых других неотложных делах, Иваненко представил на подпись написанный по всем правилам приказ.
Я долго говорил с Домниным о начальнике штаба. Веских причин для отстранения его у нас не было.
Обсудив положение в районе, мы решили созвать командиров отрядов, посоветоваться с ними и получить от них более точные сведения о людях, их боеспособности.
Вечером в нашей землянке сосновой шишке негде было упасть. Горело несколько свечек, неизвестно откуда добытых пограничниками. Столбом стоял дым от самокруток. Многие партизаны, разувшись, залезли на лежанки.
Шел оживленный разговор о необходимых мероприятиях. Я слушал и разглядывал лица партизан.
Ак-мечетцы выглядели нормально, следов особой усталости не было. До моего назначения отряд подчинялся четвертому району и был выдвинут в авангард, ближе к Севастополю.
Кроме Калашникова, в нашей землянке присутствовали и другие командиры этого отряда, например, от пограничников лейтенант Зинченко Митрофан Никитович — высокий, светло-русый, лобастый, с волевыми плотными губами. Попал он в отряд во время отступления наших войск, в декабрьских боях лично задушил командира карательного отряда, с десятью бойцами пробился через кольцо противника, привлек на себя силы врага и тем самым облегчил положение всего отряда.
Напротив меня сидел командир Балаклавского отряда Терлецкий, тоже из военных. Высокого роста, худой, подтянутый, чисто выбритый, в полной командирской форме, правда, довольно потрепанной и местами обгоревшей.
Александр Степанович Терлецкий десять лет служил в Крыму. Прибыл туда молодым красноармейцем, стал младшим командиром. Потом учился и, закончив учение, опять вернулся на Черноморское побережье. Хорошо знает Крым, особенно район Байдары — Севастополь. Исходил эти места вдоль и поперек, охраняя прибрежную границу.
Оказывается, он не сразу стал командиром отряда. Был рядовым партизаном, пока боевыми делами не доказал, что может руководить людьми в самых сложных условиях.
Пограничники Черников, Терлецкий, младший сержант Кучеров — сапер пограничной группы — и другие кадровые командиры выделялись своим аккуратным внешним видом.
У всех присутствующих, я это ясно понял, было одно желание действовать. Это чувствовалось в каждом движении. Мы перебрали всех партизан — ходячих и больных…
Я сообщил присутствующим о мероприятиях, намеченных штабом района.
— Севастопольское командование ставит нас в известность о перегруппировке вражеских войск. Мы должны всеми силами этому мешать. Необходимо, во-первых, немедленно послать пять боевых групп на дороги для ударов по врагу. По некоторым данным нашей разведки, немцы не считая в настоящее время партизан боеспособными, ведут себя неосторожно, и этим следовало воспользоваться.
— Для операций харч нужен, где его брать? — спросил кто-то.
— Продукты Ак-Мечетского отряда предназначаются партизанам, идущим на боевые операции. Так решено нами…
— Решено? — забушевал Калашников, перебивая.
— Принимать продукты будет комиссар района, — сказал я.
Калашников отвернулся.
— Добыть продовольствие у врага, — продолжал я, — мы поручим комиссарам отрядов. Уточняю: уничтожение живой силы и техники врага, захват продовольствия, установление связи с Севастополем, — вот наши ближайшие задачи.
— Обращаю серьезное внимание на бдительность, — сказал Домнин. — Кто, куда, когда, в каком составе пойдет на операции, будете узнавать с глазу на глаз. В лагере устанавливается единый пароль, который будет меняться ежедневно. Ни один человек не должен без специального разрешения покидать лес. Всем комиссарам отрядов провести партийные собрания, обсудить вопрос о революционной бдительности.
Разошлись далеко за полночь, оживленные, бодро настроенные. Чувствовалось, что люди стали ближе друг другу.
Когда все разошлись, я вышел из накуренной землянки подышать свежим воздухом. На востоке поднималась заря. В воздухе пахло пожухлой листвой, завядшим чебрецом. Ко мне подошел комиссар.
— Ничего, народ хороший, горячится, волнуется. Таким людям надо верить, командир.
Связной для отправки в Севастополь был подготовлен.
Район перехода мы наметили у Итальянского кладбища. Простились с Маркиным. Партизаны за это время успели его полюбить. Ничего не скажешь, севастопольцы прислали достойного связного. Прощаясь, мы еще раз уточняли координаты для посадки самолета.
— Мы будем ждать. Главное — рация с батареями. Расскажи в городе обо всем, что видел своими глазами. Передай обкому партии — людей мы поднимем и будем бить врага под Севастополем. Прощай, — Домнин обнял связного.
— Прощайте, товарищи. Севастополь всегда будет помнить о вас…
— До побачення. Ни пуха ни пэра, доходьтэ до севастопольского двора, — сказал Кравец.
Маркин и два проводника скрылись в тумане.
Наши первые боевые группы ушли на дороги.
Лагерь опустел.
Враг спешно готовил переброску пехотной дивизии с Севастопольского участка фронта на Керченское направление. Наши разведчики даже установили путь движения этой дивизии: Байдары — Ялта — Симферополь — Феодосия.
Необходимо было любыми средствами помешать врагу перебрасывать части, выполнить приказ Севастополя. Решили предупредить четвертый и третий районы, чтобы они смогли тоже ударить по этой дивизии во время ее передвижения. Всего по пути дивизии действовало двадцать два партизанских отряда, так что мы могли рассчитывать на успех. Но первый удар собирался нанести наш район, так как мы находились ближе всего к Севастополю. Этой операцией мы должны были доказать свою боеспособность, вселить уверенность в каждого партизана. Вот почему мы особенно тщательно готовили первую диверсионную группу.
Задержать гитлеровцев мог только взрыв дороги или важного моста. Эту трудную, опасную и почетную задачу штаб возложил на пограничников, на командира группы лейтенанта Зинченко. Это была самая боевая группа отряда.
— Ну что ж с того, что ухлопаем несколько фашистов или разобьем машину? Вот толу бы побольше, да ударить так, чтобы толк для Севастополя был, — мечтал сапер Кучеров.
Нашли для него тол и пожелали доброго пути.
Через четыре дня они вернулись: мрачные, тихие. Дед Кравец, обросший, угрюмый, тихо говорил:
— Эх, хлопцы, хлопцы, таких командырив бильшэ нэма на билому свити… Да шо там балакать… Один Кучеров… — дед горестно махнул рукой.
Случилось вот что.
При сильном февральском морозе группа партизан пересекла высокогорную яйлу с севера на юг. От Кастрополя до Байдарских ворот вдоль шоссе тянутся отвесные скалы. Партизаны, измученные горной дорогой, долго искали путей к единственному здесь спуску "Чертова лестница". Глубокой ночью они нашли этот спуск и преодолели его, карабкаясь по обледенелым скалам.
На шоссе было тихо. Изредка проносились мотоциклисты — патрули. Партизаны шли по дороге. Впереди Кравец и проводник Малий.
— Хлопцы, нимци! — предупреждал дед.
Партизаны перепрыгивали в кювет и быстро ложились на заснеженную землю.
Шли они долго, а подходящего объекта для нападения все не было. Партизаны начали ругать деда, обещавшего быстро привести к «стоящему мосту».
— Ось тутэчкы, за поворотом, и мост. Чуетэ, журчыть вода, — успокаивал дед.
Приближался рассвет. Зинченко с Кравцом пошли к мосту. Освещенные луной, маячили фигуры часовых.
Время позднее. Вот-вот начнет светать. Куда деваться? Подняться наверх? Для чего тогда спускались?
Зинченко уже ругал и деда и себя за то, что согласился искать этот "стоящий мост".
— А якщо мы сховаемося на день в сарайчику, — предложил дед.
— Где сарай? Веди.
Недалеко от дороги, за небольшим холмом, нашли сарай. Он был пуст, под ногами шуршали сухие листья.
Сарай был удачно расположен в густом кустарнике. Командир колебался. Кравец ждал, и, кажется, ему не хотелось слышать слово «остаемся». Однако это слово было сказано, и через полчаса партизаны разместились в сарае.
Рассветало, шоссе ожило. Захлопали выстрелы перекликающихся патрулей.
Партизаны огляделись. Шоссе было от них в каких-нибудь ста метрах. Мелькали машины. Моста не было видно. Слышался только шум реки.
Дед побледнел. Кто-то заметил, как он трижды перекрестился. Некоторые особенно уставшие партизаны спокойно похрапывали. Сержант Кучеров, сапер группы, деловито перекладывал тол. Дед смотрел на это косо и тихо ругался:
— Тут черт-те шо, а ты щэ свои цацкы выставыв!
Зинченко внимательно наблюдал за дорогой, присматривался к проходившим немцам.
Вдруг он потребовал;
— Дед, а ну снимай пиджачок! Малий, давай брюки, шапку.
— Зачем, зачем? — забеспокоились партизаны.
— Ну, снимай, снимай, — настойчиво приказал командир.
Дед и Малий разделись. Зинченко примерил одежду, взял мешочек, положил кусочки сахара, соли, табачок. Партизаны догадались…
— Товарищ командир, зачем? Разрешите, я… я… — послышались голоса.
— Тише, слушай мой приказ: я переоденусь, пойду по шоссе. Ты, Малий, — старший. Следить за мной, и в случае стрельбы — на помощь.
— Слухайтэ, я старый чоловик, мэни з рукы! — умолял Кравец, забыв даже свой страх.
Но командир уже оделся, взял палочку, сгорбился и на глазах у товарищей преобразился.
— Ну, как?
— Здорово, — ответили партизаны.
Зинченко скрылся. Партизаны насторожились, ждали.
— Присмотревшись к дороге, я заметил, что гражданские проходили свободно. Прошло несколько женщин, старик какой-то, — рассказывал потом своим товарищам командир. — Вот и решил выйти на дорогу, посмотреть мост, чтобы уже ночью взорвать его. На шоссе вышел из кустов со стороны Симеиза. Присматриваюсь. Подбодрился, хотя страх еще не преодолел. На мосту часовые в черной форме. Дохожу. Они машут руками, скорее, мол. Я тороплюсь, а сам не спускаю глаз с моста. Все хорошо, прикинул план диверсии. Надо к мосту речкой подходить, со стороны гор. Часовые меня пропустили, за спиной почему-то смеялись. Пошел к спуску. Прошел десять, двадцать, пятьдесят шагов, навстречу автоматчики.
— Хальт!
Иду по-прежнему, не оглядываясь.
— Русс, хальт, хальт, стой!!
Пришлось остановиться.
— Аус вайз, паспорт… битте!
Отвечаю:
— Нет, господа, нет, я… в Форос, санаторий…
Один из них пристально смотрит на меня и ломаным русским языком говорит: "Паспорт!", а другой дергает за вещевой мешок.
— Стойте, стойте, есть паспорт… есть, в кармане!.. — говорю им. Опускаю руку в правый карман и долго вожусь.
Выхватил свой пистолет да в упор одного, другого. Тут пошла свалка. Немцы с моста ко мне, ну, а партизаны уже рядом…
…Партизаны, следя за командиром, страшно волновались. При первом же выстреле они пулей вылетели из сарая, очередями отогнали бегущих гитлеровцев и — к командиру.
Собрали трофеи: оружие, документы. Все делалось с исключительной быстротой и точностью.
Фашисты преследовали партизан, но подняться в горы, наверно, побоялись. Сотни пуль со всех сторон бесцельно летели вслед партизанам.
— Товарищ командир, а як же с мостом? — спрашивал дед. Он был в полном восторге.
— Так же, как с фашистами, — уничтожим.
— Я сам пойду к мосту, — храбрился Кравец.
Стрельба долго не смолкала. Напуганные и удивленные фашисты до поздней ночи шныряли по шоссе.
Партизаны выжидали, стуча зубами от холода.
Выяснилось, что второпях забыли тол.
— Разрешите? — спросил сапер Кучеров командира, желая исправить свое упущение.
— Иди, да пусть дед с тобой пойдет. Кравец, ты хотел к мосту, вот иди за толом, — усмехнулся командир.
— Есть! — сверх ожидания бодро ответил дед.
Самое трудное в опасных условиях — ждать. Холод пронизывал насквозь, одежда казалась ледяной коркой. Партизаны дрожали, ругали Кучерова и деда. Командир, твердо решил с мостом разделаться и без успеха в лес не возвращаться.
Немцы на шоссе притихли. Все реже нарушали тишину автоматные очереди.
Уже за полночь партизаны услыхали скрип снега.
— Кто?
— Я, — отозвался Кучеров.
— Где дед?
— Он там у дороги, на фашиста приглядывается.
— Малий, Кучеров, за мной! Остальным ждать, — приказал командир. Шли по холодной воде. Падали на скользких камнях. Через полчаса, наконец, нашли деда.
— Что на мосту?
— Часовые. Надо ричкой пидходить, шум воды в пользу буде, — рекомендовал дед.
Командир взял с собой Малия и приказал:
— Кучеров, давай с дедом под мост, а мы, в случае чего, часовых уберем.
Трудно пересказать все далее случившееся. Да и сами партизаны участники операции вспоминают все, как сон. Знали точно одно — нужно мост взорвать!
Часовые постукивали коваными сапогами по мосту — грелись. Зинченко и Малий вползли чуть ли не на мост и, следя за каждым часовым, ждали сигнала «готово».
В шуме журчащей воды вдруг раздался резкий окрик немца:
— Хальт, хальт! — щелкнул затвор, но командир короткой очередью скосил часового.
— Скорее, скорее!!
Откуда-то взялись еще немцы, началась стрельба.
— Готово! — кричал дед. Он бежал от моста, сжав руками голову.
Раздался взрыв, партизаны бросились на землю.
Начали отходить, Кучерова не было.
— Дед, дед, где сапер? — спросил Зинченко.
Стуча зубами, Кравец едва вымолвил:
— Там…
Опять поползли к мосту и за одной каменной глыбой подобрали тяжело раненного Кучерова.
— Ванек, дружище, жив?
Через час партизаны поднимались в горы, неся на руках товарища. Фашисты на дороге все еще палили в белый свет. Рассветало.
Сменяя друг друга, партизаны несли умирающего сапера.
Высоко на снежном плато сержант Кучеров попрощался с товарищами.
— Карточку… достаньте… партбилет…
Из его кармана достали партийный билет, фотографию молоденькой женщины с беловолосым малышом на руках.
— Прощайте… — последним усилием выговорил Кучеров.
Партизаны хоронили его, забыв усталость, свои успехи, взорванный мост.
Мы часто не замечаем великое в сердцах окружающих нас людей. И только когда подвиг совершен, когда он дошел до твоего сознания, тогда начинаешь понимать, какой человек жил рядом с тобой, какие люди окружают тебя. Тогда начинаешь понимать, что нет трудностей, которых нельзя преодолеть. Ведь рядовой коммунист Кучеров не побоялся пойти на смерть. Его героический подвиг звал к борьбе.
Да разве только Кучеров! В тяжелейшие дни войны здесь, в Крыму, как и на всех фронтах Отечественной войны, первое, самое смелое, самое решительное слово принадлежало коммунистам.
Крымский областной комитет партии направил в партизанские отряды две тысячи коммунистов. Они пришли с заводов, фабрик, колхозов и совхозов и встали на самые трудные и ответственные участки борьбы с врагом. Из числа коммунистов вышли многие талантливые руководители партизанских отрядов — тот же Михаил Македонский, организатор внезапных налетов партизан на вражеские гарнизоны, или Николай Кривошта, быстро поднявший на ноги Ялтинский отряд.
Коммунисты всегда подавали остальным партизанам пример стойкости, мужества и героизма, используя все силы и средства, какие были в нашем распоряжении, для одной цели — разгрома врага, а если враг все же оказывался сильнее, умирали, сражаясь до последней капли крови. Так погибли в бою, спасая свой отряд, коммунисты Тамарлы, Седых, Фадеева. Так, бросившись с последней гранатой на врага, погиб коммунист Пархоменко.
А вот сейчас, выполняя важное для Севастополя задание, на глазах у товарищей отдал свою жизнь коммунист Кучеров. Он был очень скромным, тихим человеком, — многие из нас даже плохо помнили его лицо. Но его такая же тихая и скромная, но героическая смерть сильно подействовала на партизан.
Шло время, шли бои, а подвиг Кучерова продолжал жить с нами…
Взрыв моста был первым ударом по коммуникациям врага, на двое суток задержавшим его продвижение. Партизаны четвертого района уничтожали тылы фашистской дивизии. Особенно активно действовали отряды третьего района: Алуштинский, Евпаторийский. На Кастельском перевале они семь раз нападали на части этой дивизии. Позднее мы узнали, что на участке Зуя — Феодосия на вражеские подразделения напали партизаны первого и второго районов: отряды Генова, Чуба, комиссара Лугового, отряды Федоренко, Куракова, военная группа Лобова, Попова, Городовикова.
В общей сложности за восемь суток продвижения дивизия двадцать четыре раза подвергалась нападениям партизан, и переброска ее задержалась на пять с лишним суток.
Операцией пограничников пятый район открыл новый боевой счет. Но, конечно, этого было бы недостаточно, если бы другие партизаны — жители Балаклавы, Севастополя — своими делами не помогли укреплению партизанского «баланса».
Балаклавцы во главе со своим командиром Терлецким удачно разбили румынский обоз и, что было особенно ценно, провели эту операцию в каких-нибудь четырех километрах от переднего края у штаба румынской бригады.
— В общем дела понемногу пошли, теперь бы продукты изъять у врага, — сказал мне Домнин и, поглубже нахлобучив шлем, добавил: — Я поведу людей на мельницу в Колендо[16].
— Виктор, опасно, — усомнился я. — Оттуда до переднего края рукой подать…
— Опасно, — улыбнулся комиссар. — Меня тревожит, есть ли там мука… Одним словом, через час выходим, — решительно сказал комиссар и пошел готовить партизан в поход.
…Колендо, наполовину разрушенная снарядами, которые часто залетали сюда из Севастополя, была едва заметна в известняках, громоздившихся над шумной рекой.
Фронт дышал рядом. Вспыхнуло зарево у Итальянского кладбища. Партизаны наблюдали за ночной жизнью самого южного фланга огромного, от Белого до Черного морей, советско-германского фронта. Слева, на Генуэзской крепости мигал огонек — это была конечная точка фронта, дальше — море, а за ним уже турецкие берега.
Тропа была труднопроходима, время и дожди крепко поработали, чтобы стереть ее. Задыхаясь от усталости, партизаны по шатающимся настилам переходили через пропасти.
Мельница размещалась в треугольнике, образуемом речкой, обрывистой известковой скалой и обожженным лесом. В черном небе лениво мерцали зимние звезды. За смутно белеющей лентой реки была мельница, там шумела вода.
Партизаны спустились в долину. От затаившейся ночи многих знобило тревожным внутренним холодком. Партизаны окружили мельницу. Ни крика, ни шороха, только легкий стон пронесся в темноте. Стон шел со сторожевой заставы румын, которая была в окопчике на ближнем от реки бугре, шел предсмертным дыханием. Там действовала группа нападения на охрану.
Домнин повел партизан в сарай, туда, где должна быть мука… Но ее там не было, в каком-то куточке нашли пудов восемь отрубей и немного пшеницы. Партизаны опоздали: днем пять машин вывезли почти всю муку, как будто румыны были предупреждены о готовящемся на них нападении.
Неожиданная сильная стрельба встревожила людей. Домнин собрал партизан, прислушался и тихим голосом приказал:
— Отходить.
Не успели звезды заметно переменить свои места, как длинная цепь партизан, соблюдая полнейшую тишину, подходила к началу тропы, чтобы подняться по ней и растаять в горной ночи. Тишина и тревога подгоняли людей… Не имели успеха и ак-мечетцы. Комиссар Кочевой не выполнил приказа Домнина и не сумел напасть на обозы. Калашников усиленно гонял людей в разведку. Крепко доставалось и деду Кравцу и Малию, которые забыли, что такое сон, и отдых: все время в разведке.
Однажды, в погожий, солнечный день, когда все собрались на лагерной поляне, Калашников пришел к нам в штаб.
Домнин в гимнастерке с засученными рукавами чистил автомат и, заметив идущего, сказал:
— Калашников как будто с повинной идет.
— Здравствуйте, — подойдя, нерешительно сказал Калашников.
— Здравствуйте! Хорошо, что ты пришел, Калашников. Я думаю, тебе нужно расшевелить немного своих партизан, — сказал комиссар. — Мы пограничников в штаб зачисляем. Воевать тебе без них придется, а у твоих ребят что-то боевого духа не чувствуется. Вон Черников, — хороший командир, а пришел пустой. Ругаешь ты его правильно, а ведь подвели его твои же люди. Они из засады почти бежали, оставили Черникова одного, — бросив чистить автомат и в упор глядя на Калашникова, говорил комиссар.
Калашников повернулся ко мне и, став по команде «смирно», спросил:
— Разрешите напасть на Маркур[17]?
— С какой целью?
— Напасть отрядом. Уничтожить полицаев, конфисковать их имущество. Известно, что они водили в лес гитлеровцев. Нам передавали, что оккупантов несколько дней в селе не будет.
— Ну, хорошо, попробуй. Да, пожалуй, я с твоим отрядом пойду, — решил я. — Когда думаешь?
— Значит, разрешаете? Тогда завтра к вечеру.
Калашников ушел.
На следующий день, в сумерках, мы спускались в долину.
Маленькая деревушка Маркур прижата с запада к огромной скале Орлиный залет. В трех километрах от Маркура — большая деревня Коккозы[18]. По нашим данным, там стоит крупный вражеский гарнизон. Да и кругом много сел с войсками. Это — второй эшелон противника.
Операцию мы должны были провести быстро и четко. Фронт рядом. Отчетливо видна часть Северной бухты Севастополя, там что-то горит. Разноцветные ракеты обозначают правый фланг противника. Видны пожары севернее Качи. В небе прогудели самолеты. Фейерверк огней стоит над Бахчисараем, ухают зенитки. Вспыхнуло зарево в районе станции Альма.
По всей Коккозской долине перекликаются выстрелами вражеские патрули. Из деревни доносится лай собак.
Спуск был тяжелый. Люди падали, ушибались. Остановились мы на окраине. В деревню пошла разведка во главе с Черниковым.
Вдруг ночной воздух наполнился сплошной трескотней автоматных очередей, пулеметной дробью. Взвились ракеты.
— Калашников, отходить немедленно, — приказал я.
Стрельба все сильнее, со всех сторон. Долина ожила. Рой трассирующих пуль над селом. Гул машин приближался.
Мы наскочили на засаду.
Только темнота дала нам возможность выкарабкаться из ловушки. Черников у первого же дома был обстрелян. Очевидно, нас предали. Но кто?..
Усталые, ни с чем, только к рассвету вернулись мы в лагерь.
Домнин держал отряды в полной боевой готовности.
Через несколько дней вернулись связные с Маркиным. Обросшие, худые, в изорванной одежде и злые. Не прошли в Севастополь. Они везде натыкались на засады.
— Понимаете, началось на второй же день. Буквально, где бы мы ни появлялись, — обстрел, обстрел, как будто ждут, проклятые, — докладывал Маркин. Он страшно изменился, нельзя было узнать аккуратного военного-севастопольца.
Что же делать? Связь нужна и немедленно. Она необходима и нам и Севастополю. Мы с комиссаром долго ломали головы, пока в середине ночи к нам не вошел Айропетян.
— Слушайте, начальники. Знаете что? Довольно мне болтаться между Центральным штабом и районом. Почему бы мне не пойти туда? Я знаю все места. Сколько лет работал на виноградниках. Все знают!
— Куда ты собрался в середине ночи, не на Севастополь ли? — спрашивает комиссар.
— Конечно, туда. Вот, втроем…
— А кто же третий?
— Терлецкий, пограничник. Кто лучше его знает побережье? Никто. Значит, я, Терлецкий и Маркин. Хорошо будет, мы пройдем!
Айропетян говорил настойчиво.
— Куда тебе, ты нежный человек. Вино делать, песни петь — твое дело, — подзадоривал комиссар, намекая на недавний случай, когда Айропетян никак не хотел нести трофейное мясо, убеждая партизан: "Я — винодел, нежный человек. Лучше кавказский песня спою".
— Я уже решил, — серьезно сказал Айропетян. — Значит, будет так? Я бегу за Терлецким.
Он скрылся, только постолы прошуршали по снегу.
— Ну, как, командир, пошлем их? — спросил Домнин.
— Конечно, лишаться Терлецкого очень жаль, боевой командир. Но никто, кроме него, не пройдет. Он знает местность лучше любого из нас.
Постучались Терлецкий и Айропетян.
Лейтенант, по-видимому, не знал, зачем его позвали.
— Как в отряде? — спросил комиссар, внимательно вглядываясь в лицо командира.
— Лучше… Вот послал две группы на дорогу, — доложил Терлецкий.
— Вы не думаете насчет Севастополя? — спросил Домнин.
— А кто из нас не думает о нем, товарищ комиссар, — вздохнул Терлецкий.
— Я имею в виду другое: если вам там побывать? Как думаете?
— Ах, вот в чем дело, — понял лейтенант. Он молча прошелся в узком проходе между лежанками.
— Ты подумай, лейтенант, не торопись, — сказал я, но он уже вытянулся, приложив руку к козырьку:
— Лейтенант Терлецкий готов перейти линию фронта.
— Ты понимаешь, почему выбор пал на тебя? — комиссар усадил Терлецкого рядом с собой.
— Ясно. Прошу Маркина и еще одного, не больше.
В уголочке сидел Айропетян. Только теперь он напомнил о своем присутствии.
— Я готов, товарищ лейтенант.
Терлецкий посмотрел на винодела, подумал и протянул руку:
— Пойдем!
В целях предосторожности мы скрыли от всех партизан истинное задание уходившей тройки. Партизанам было сказано, что Маркин, Терлецкий и Айропетян идут в Центральный штаб. Это было тем более правдоподобно, что путь их до самой яйлы пролегал по тропе, ведущей к штабу.
Терлецкий решил переходить линию фронта в районе Балаклавы. Это был самый опасный участок, но зато лейтенант знал здесь каждый камешек.
…Новые группы ушли на дороги, ушли связные в Севастополь, в Центральный штаб. Комиссар второй день ходит мрачный, о чем-то думает.
— Что стряслось? Что беспокоит? — наконец я спросил его.
— Постигла неудача наших связных в Севастополе — раз, маркуровская операция провалилась — два, из колендовской мельницы муку вывезли — три. Что это? Случайность? Нет!
— Что же ты думаешь?
— Среди нас есть шпик, вот что думаю.
Мы насторожились.
Начальник штаба Иваненко упорно доискивался причины провала маркуровской операции. Перед операцией на связь и разведку в Маркур ходили только дед Кравец и Мамут Кангиев, пришедший к нам после нападения фашистов на Куйбышевский отряд.
Еще осенью Кангиев принимал участие в бою, когда гитлеровцы напали на партизан у Чайного домика, и после этого много раз бывал на операциях.
В действиях Кангиева при разведке Маркура Иваненко не нашел ничего подозрительного. Провал, несомненно, шел от молодежной группы. Когда же стали выяснять, откуда молодежная группа могла знать о приходе отряда в Маркур в эту ночь, оказалось, что виноват Кравец.
Отправившись в разведку с Кангиевым, дед не утерпел-таки и в беседе с одним жителем села проболтался: "Скоро, мол, придем к вам в гости".
Иваненко арестовал деда и пришел с ним в штаб. Кравец, без оружия, печальный и осунувшийся, стоял рядом с Иваненко. В эту минуту он показался мне глубоким стариком.
— Что же, Кравец? Ты своей болтовней сорвал операцию. Ты знаешь, что за этом следует? — спросил Иваненко.
— Знаю, товарищ начальник. Я виноват. Погорячился, — тихо сказал старик.
— Ты погорячился, а нас в каждом доме засада ждала. Виноват ты, дед. Пусть начальник и комиссар решают твою судьбу, — закончил Иваненко.
Домнин все слушал молча. Что-то ему не нравилось в этом допросе. Больно ретив был Иваненко, от которого в другое время и слова не услышишь.
Я тоже думал. Жаль мне было старика. Вспомнилось, как он дрался с фашистами на мосту… Правда, тут же всплывали в памяти злополучные сапоги. Дисциплина слабовата. Своеволен старик, болтлив. Надо подтянуть его, надо и в отрядах укрепить дисциплину… Но не может быть, чтобы такой человек сознательно предал.
— Вот что, Иваненко. Отпусти деда. Пусть у нас при штабе побудет, — приказал комиссар.
— Как же так? Мы порядка не наведем, если такое прощать, — разволновался Иваненко.
— Отпусти, — коротко приказал я. — Верни ему оружие.
Когда Иваненко отдал деду оружие, Кравец запрыгал от радости, как ребенок, крепко прижимая к груди автомат.
Иваненко и дед ушли, Домнин посмотрел на меня.
— Что ты думаешь? — спросил я его.
— Думаю, что Иваненко особенно доверять нельзя.
— Основание?
— Пока подозрение, что трусоват, слабоват. Я анализировал его поход за продуктами, допрашивал партизан. Иваненко на базах показал себя безвольным командиром, спасал только свою шкуру…
— Тогда надо его отстранить от штаба.
— Да, надо.
— А в данном случае почему старается? — спросил я.
— Чувствует, что тучи над ним сгущаются, вот и выслуживается. Кравца наказать надо, но не методом Иваненко.
…Было только одно странно: почему нас не трогают фашистские каратели? Мы с Домниным решили дождаться связи с Севастополем и переходить в Заповедник.
А пока комиссар неутомимо сколачивал партийные организации. Назначили парторгов, провели закрытые партийные собрания. В лесу действовал единый пароль.
Двадцать третьего февраля радист Иванов наладил приемник и нам удалось принять приказ Верховного Главнокомандования. Как горды, как счастливы были мы, слушая слова, обращенные к нам, партизанам и партизанкам! Затерянные в крымских лесах, под носом у врага, все мы ощущали в этот ветреный февральский день горячее дыхание Родины: о нас помнят, о нас заботятся. Советская Армия и мы — одно целое.
Я давно не чувствовал себя таким сильным, как в эти дни. И не я один. Об этом приливе бодрости и сил многие партизаны говорили и писали в своих боевых листках, выпущенных в день праздника в каждом отряде.
Наконец каратели вспомнили о нас. К нашему району стали подтягиваться крупные силы. Наша разведка донесла, что в непосредственной близости от партизанских стоянок появились усиленные вражеские отряды. Эти сведения мы немедленно послали в Центральный штаб. Связной, прибывший от командующего, принес нам приказ о передислокации. Видимо, командование партизанским движением решило обезопасить наш район и приказало нам переходить на территорию Заповедника.
Перед выходом в Заповедник штаб разработал план нападения на село Коккозы. Мы узнали, что там, в бывшем Юсуповском дворце, у гитлеровцев были богатые продовольственные базы.
Разведку мы поручили ак-мечетцам, выделив им на помощь деда Кравца. Калашникова особо предупредили, чтобы Кангиева он в разведку не посылал, порекомендовали использовать для этой цели агронома Бекира Османовича Османова. Этот человек, хороший знаток Крыма, отличный проводник, был очень уравновешенным, спокойным, незаметным и оживал только тогда, когда получал боевое задание, к тому же никогда не подводил.
Для рекогносцировки местности командиры отрядов собрались на скалу Орлиный залет.
Я впервые попал на вершину этой поистине орлиной скалы. Какой горизонт! На юго-востоке тянется бесконечная цепь вершин самой высокогорной части Крыма; подернутые дымкой, еле проступают очертания высшей точки Таврии — Роман-Коша. На северных склонах яйлы — черные пятна букового леса, перемежающегося с горными пастбищами — чаирами. Под нами Большой Крымский каньон. На востоке — тройная цепь гор. Где-то там действуют отряды четвертого и третьего районов.
Орлиный залет был до войны излюбленным местом экскурсантов. На скалах, деревьях вырезаны имена, пронзенные стрелами сердца. Но сейчас нам не до сердец. В восьмикратный бинокль рассматриваем объект нашего нападения — Юсуповский дворец. Тщательно изучаем подступы. Со скалы отлично виден рельеф. Ущелья, овраги, скалы. Кажется, намечаются удачные пути подхода.
В операции должно участвовать более трехсот партизан.
Исходной позицией для выхода в бой назначили лагерь Ак-Мечетского отряда. Завтра в 16 часов все командиры должны сосредоточиться в этом районе. Такой приказ был передан в штабы отрядов.
Когда вернулась разведка, посланная Калашниковым в Коккозы, мы с комиссаром пошли лично выяснить обстановку. Каково же было наше удивление, когда перед нами предстал Кангиев!
— В Коккозах около 250 немцев и полицаев, сегодня прибыла одна машина, забрала двух коров и уехала. В ближайшем селе Фоти-Сала до 1000 человек гарнизона, но вооружены слабо, ни минометов, ни пушек нет, — спокойно доложил Кангиев.
— Откуда данные?
— Мы зашли на окраину к знакомому кузнецу. Он рассказал.
— Вы ему ничего не говорили о наших делах?
— Нет, что вы, товарищ комиссар!
— Кто был с вами?
— Кравец и Османов.
— Позвать их сюда. Вы идите отдыхать.
Мы с Домниным переглянулись: почему Калашников все-таки послал его?
Правда, у нас никаких веских данных против Кангиева нет.
Мы ждали Кравца и Османова. К последнему все относились с большим уважением, он всегда четко и толково докладывал о разведке, не болтал лишнего, аккуратно, без всякого шума выполняя ответственные задания.
Османов повторил все сказанное Кангиевым.
— Слушайте, Османов, вы не наблюдали за Кангиевым? Он все время был с вами?
— С нами, никуда не отлучался.
Мы предупредили Османова и Кравца, чтобы о разговоре нашем никому не проболтались.
Отряды собирались в Ак-Мечетский лагерь. К двум часам дня сбор был закончен. Мы собрали в штабную землянку командиров. Не успел я слово сказать, как в землянку вбежал Черников.
— Большая группа противника поднимается по тропе к Чайному домику, — с волнением доложил он.
Прибежал Якунин.
— С Маркура идут гитлеровцы.
— Тревога! Все в отряды!
На одной заставе уже началась стрельба.
— Немедленно возьмите под стражу Кангиева, да и всех разведчиков! — приказал я.
— По-моему, давайте арестуем одного Кангиева, — посоветовал комиссар.
— Согласен! А вы, товарищ Красников, как с деньгами? — спросил у бывшего начальника района.
— Сейчас спрячу в тайник, — очень спокойно ответил он.
Выстрелы все ближе и ближе. Длинная очередь станкового пулемета — это наши, черниковцы.
Завязался бой. По лагерю уже жужжали пули. Красников что-то замешкался.
Признаться, я был удивлен спокойствием его. Видно, он не трус.
При засадах Красников обычно с денежным мешком за плечами лежал, спокойно поглядывая на фашистов сквозь стекла своего пенсне, и ни один мускул не дрожал на его лице. Отходил он часто последним. Идет, бывало, с полуавтоматом в руках, не торопясь, словно поджидая отставших. Надо сказать, что такое спокойствие в бою очень благотворно действует на окружающих.
Совершенно неожиданно фашисты показались метрах в ста от штабной землянки. Ко мне подбежали пограничники. Они окружили штаб и автоматными очередями отогнали врага.
Кравец привел в штаб связанного Кангиева. Под прикрытием сильного огня пограничников мы отошли в заросли кизила.
Севастопольский отряд, посланный на южные подступы к лагерю, контратаковал одну вражескую группу. Неся большие потери, фашисты ослабили натиск. По лесу все громче раздавалось партизанское «ура». Вечером после продолжительного боя враг отступил, но не ушел из леса. Вокруг нас, по высотам, зажглись костры.
Так началось крупное вражеское наступление на наш район. Фашисты, по-видимому, давно готовились к нападению.
Они улучили удобный момент, когда партизанские отряды сконцентрировались в одном пункте, и, стянув к этому пункту значительные силы, намеревались взять нас в кольцо.
Сильный организованный огонь и контратаки партизан нанесли неприятельскому авангарду потери и заставили его отступить.
В ту же ночь мы допрашивали Кангиева.
— Я никогда никому ничего не говорил, — утверждал Кангиев. — Это старик опять наболтал. Мне очень не хотелось идти с ним в разведку. Этот человек меняется, как хамелеон, — обвинял он Кравца.
Дед действительно изменился. Побагровевший, с налитыми кровью глазами, Кравец подошел к Кангиеву:
— Брэшеш! Теперь я з головою. Мэнэ за язык даже не наказувалы, и щоб я потим болтав?!. Ничего звалювати! Сам всэ кузнецу выдав.
Комиссар в это время упорно возился с ватником Кангиева. Вдруг тот бросился к Домнину, как кошка.
— Зачем пиджак портите, товарищ комиссар? Пригодится!
— Ничего, залатаешь, — комиссар продолжал тщательно рассматривать каждую складочку. Вдруг он встал, бледный, с горящими глазами:
— Есть! Попался, сволочь!!
Лицо Кангиева стало неузнаваемо.
— Читайте, — Домнин передал мне тоненькую, свернутую в трубочку бумажку. В глаза бросилась большая фашистская свастика. Это было удостоверение, выданное Мамуту Кангиеву гитлеровской контрразведкой.
— Грубая работа! — крикнул Домнин. — Не новая. Они всех предателей снабжают такими документиками…
— Теперь давайте рассказывайте, — приказал я Кангиеву.
Он порывисто дышал. После длительного молчания он решительно поднял глаза.
— Хорошо, я расскажу все… Могу надеяться на снисхождение?..
— Видно будет, выкладывай.
— Я пригожусь, я могу помочь, хорошо помочь…
После трех часов допроса мы узнали следующие подробности о Кангиеве и его предательстве.
Мамут Кангиев — виноградарь. Воспитывался в богатой семье. До коллективизации отец Мамута — Осман Кангиев фактически был хозяином села. Мамут учился в школе и посещал медрессе. В комсомол он не вступал, но учился примерно, участвовал в общественной работе. Получил высшее образование в сельскохозяйственном институте.
Началась война. Мамут сумел увильнуть от призыва в армию и устроился в Куйбышевский истребительный батальон. Когда на базе батальона сформировался партизанский отряд, Мамут Кангиев попал в лес.
Он тщательно собирал сведения о том, как гитлеровцы относятся к дезертирам, и, найдя удобный момент для отлучки, сам отправился к ним.
В Коккозах, в Юсуповском дворце, тогда располагалась специальная контрразведывательная часть майора Генберга.
Кангиев был принят самим майором.
— Гутен таг, герр майор!
— Мираба, мурза!
Они могли изъясняться на двух языках.
Мамут Кангиев обстоятельно изложил цель своего прихода.
На этом свидании Мамуту Кангиеву было предложено выдать партизанский отряд, а самому, оставаясь в партизанах, работать на майора Генберга.
— Ваш отец получит все свои 20 гектаров виноградников. Потом, помните: мы возьмем Севастополь, и вы свободны. А Севастополь мы возьмем!
Кангиев согласился.
Генберг разбрасывал широкую сеть агентуры специально для связи с Кангиевым, а тот пока выжидал… участвовал в операциях, даже делал видимость, что бьет фашистов смело.
Кангиева чрезвычайно устраивал дед Кравец. Простоватый, добродушный, немного болтливый старик был неплохой ширмой для шпиона.
Прошло довольно много времени, пока Генбергу удалось установить связь с Кангиевым.
— Вы взвалили вину на Кравца?
— Я подсказал Иваненко, что дед болтал лишнее.
— Вы выдали партизан Севастопольского отряда на базах?
— Нет, об этом я ничего не знал.
— Вы встречались с Генбергом лично после вашей вербовки?
— Да, встречался. В Маркуре и в доме кузнеца, на окраине Коккоз.
— О выходе связи на Севастополь вы предупредили?
— Да, я сообщил о выходе связи на Севастополь и указал намеченный район перехода — Итальянское кладбище.
— А о новом выходе Маркина вы знаете что-нибудь?
— Догадывался. Но куда ушел Терлецкий с Маркиным и Айропетяном — не знаю.
— А о нападении, которое мы готовили на продовольственные склады в Юсуповском дворце, тоже вы сообщили?
— Я.
— Каким образом?
— Я напросился на эту разведку, хотя Калашников долго не соглашался. Я уговорил, доказал, что лучше меня никто это не сделает. В доме кузнеца, пожимая ему руку, я передал заранее приготовленную записку.
— Почему вы, зная о готовящемся нападении на нас, подвергли себя опасности быть разоблаченным или убитым во время боя?
— Немцы должны были выступить в четыре часа дня, к моменту выхода на операцию, но выступили раньше. Я не успел своевременно уйти.
— Вам известны силы, направленные против нас в данном наступлении, и его продолжительность?
— Нет, этого я не знаю. Знаю только, что наступление будет решающим.
Больше Кангиев ничего сказать не мог.
Мы приняли решение — расстрелять его сейчас же. Не мешало бы, конечно, сохранить Кангиева для дальнейших допросов, но обстановка требовала его уничтожения. Трудно сказать, как сложатся наши дела завтра, может еще убежать.
Поляна Орлиного залета. Полукругом выстроились триста партизан района, в центре горит костер, а над трехсотметровым обрывом стоит Кангиев с мертвенно бледным лицом.
Комиссар публично допрашивает его, заставляет все громче и громче отвечать на вопросы.
Сотни сердец стучат, от каждого слова у людей сжимаются кулаки. И чем яснее раскрывается перед ними гнусная картина деятельности Кангиева, тем строже становятся лица.
У Кангиева черными крапинками рябит лицо. Уже нет никакой надежды на спасение. Он падает на колени и умоляюще протягивает руку к Домнину.
— Обещайте жизнь…
— Пусть они решают, — Домнин показал на партизан.
— Смерть! Смерть! — закричал в ответ весь строй.
— Смирно! — командую я. — По предателю Родины, огонь!
Через секунду над обрывом никого не было, только где-то в ущелье шумели потревоженные камни.
Ночью никто в лагере не спал. Партизаны пекли лепешки, варили мясо. Каждому выдали по двенадцать стограммовых лепешек и по два килограмма вареного мяса. Это было все, чем располагал район. Вообще-то опасно выдавать продукты заранее, но делать было нечего. Даже эти небольшие запасы могли попасть в руки врага. В резерве всего района оставались две лошади, таскавшие на вьюках два станковых пулемета.
Всего в эту ночь в лагере находилось 380 партизан, из них больных и раненых 20 человек. Оружие: два станковых пулемета, 62 автомата и 300 винтовок.
Двадцать восьмого февраля в четыре часа утра мы покинули обжитую стоянку.
Решили пройти четыре километра, пробраться незаметно на одну удобную для обороны высоту и, окружив себя заставами, вести усиленную разведку для выхода на яйлу, а оттуда в Госзаповедник.
В шесть часов утра в районе нашего бывшего лагеря началась стрельба. Мы слышали разрывы мин и снарядов. После часовой стрельбы наступила тишина. Застава доложила о появлении со стороны Чайного домика более двухсот гитлеровских солдат и полицаев.
Наступившую тишину нарушили взрывы большой силы. Рвут наши землянки: раз… два… три. Девять землянок, девять взрывов. Запахло дымом… Жгут.
В лесу появилось много вражеских солдат к офицеров. Мы видели их цепи и на яйле. Положение осложнялось с каждой минутой.
В этот день вражеские цепи несколько раз проходили рядом с нами. Только жесткая дисциплина и выдержка дали партизанам возможность остаться незамеченными.
Нужно во что бы то ни стало уходить, но куда?
Ночью мы пошли на хитрость. Хорошо сманеврировав, отряды вернулись в район бывшей стоянки и расположились в трехстах метрах от уничтоженных землянок в густой чаще кизильника. Выставили заставы.
С утра каратели возобновили наступление. Теперь они окружали только что оставленную нами высотку. Небольшая же группа противника, направленная, по-видимому, для контроля дороги с Адымтюра к лагерю, пришла в район взорванных землянок. Они открыли беспорядочную стрельбу, потом начали щупами шарить в земле вокруг лагеря, очевидно, разыскивая наши запасы.
Не могу сказать, чтобы этот день нам дешево стоил.
Вот группа гитлеровцев идет в нашу сторону. Мы приготовились… Проходят? Нет. Фашисты остановились, постояли. Из зарослей нам хорошо их видно. Они идут на нас. Загремели жестяные банки. Это ак-мечетцы когда-то оплели свой лагерь проволокой, навесив на нее пустые консервные банки предупредительный сигнал на случай неожиданного нападения.
Враги, видимо, испугались шума и открыли по всей проволочной линии беспорядочный огонь. Рассыпавшись цепью, они пошли прямо на нас. Вот уже близко! Совсем рядом! Надо опередить их. Все равно они уже мимо не пройдут.
— Приготовиться!
— Огонь!
Шквальный прицельный огонь скосил немало фашистов. Стрельба так же внезапно затихла. Слышался только треск ломаемых сучьев. Это уцелевшие каратели опрометью бросились вниз. Взвились сигнальные вражеские ракеты. Кажется, мы попались…
Быстро отходим точно по пути бежавших немцев. Нам надо как можно скорее пересечь лагерь и уйти с места, где нас обнаружили. Успеть занять новую позицию.
Без шума, бегом, друг за другом, за несколько минут мы взбираемся на высотку с густым кустарником.
Убрались, кажется, своевременно: минут через десять видим вражеские цепи, окружающие заросли, откуда мы только что ушли. Опять стрельба, стрельба…
Наши неоднократные попытки выйти из леса на яйлу успеха не имели. Лес во всех направлениях прочесывали подвижные группы карателей.
Третьего марта кончились выданные на руки продукты. Мы зарезали лошадь и, впервые за эти дни, разожгли костры. Строго говоря, мы не имели права зажигать их, но шесть суток на промокшей земле, на снегу, без всякой возможности обогреться и обсушиться вконец измотали нас.
Первый раз за последнюю неделю люди поели горячего.
Что же делать дальше? Если мы не сумели пробиться в первые дни, то сейчас уже не может быть и речи о таком шаге. Партизаны, не так давно ставшие на ноги, слабели. Около пятидесяти человек уже могли проходить не более двух-трех километров в сутки. Шесть человек тяжело раненных партизан несли на носилках из дубовых жердей. Можно было попробовать с боем пробиться в Заповедник, но куда девать слабых?
Связи с Севастополем все не было. Но хотя прошло больше десяти дней, как Терлецкий, Айропетян и Маркин попрощались с нами, мы надежды еще не теряли.
Решили пока спрятать тяжело больных и раненых в нашей санземлянке — хорошо укрытой пещере. За ночь перенесли их туда, оставив им последнюю конину, гранаты, винтовки.
Пятого марта каратели пустили в лес собак. В десять часов утра разноголосый собачий лай со стороны Коккоз возвестил о приближении врага. Через полчаса лай послышался еще с двух сторон. Я и комиссар возглавляли заставы, но двигаться было некуда.
В небольшой лощине, прямо на мокрой земле, поджав ноги, сидели партизаны. Дождь лил непрерывно. Все промокли.
Меня тоже мучил голод и холод. Я отощал настолько, что плечи болели от тяжести одежды. Никогда в жизни я не думал, что можно так тосковать по теплу.
— Захарыч, ось, натэ, трохы покушайтэ, — дед Кравец протянул мне половину высохшей лепешки.
У меня рот моментально наполнился слюной. Милый, родной человек! Да разве я у тебя возьму? От одного внимания мне стало теплее.
— Ешь сам, старина, я помоложе.
Нашу беседу с Кравцом прервал настойчивый близкий лай собак. Люди нервничали. Этот проклятый лай действовал на психику сильнее автоматных очередей.
— Кравец, а ну ползком! Узнай, что там!
— Товарищи, спокойно. Собаки сейчас не страшны, везде мокро, — успокаивал комиссар партизан.
— Эй, начальник, тише, немец услышит, — буркнул кто-то.
— Услышит, будем драться…
— Кто еще сильный, тем надо пробиваться, если не в Заповедник, то в Севастополь, — продолжал тот же голос.
— В Севастополь, товарищи, мы не пойдем. Связь скоро будет.
— Так и жди связи. Довольно! Мы пойдем пробиваться.
Говорящий встал, огляделся и крикнул:
— Кто со мной, пошли.
— Ложись, сукин сын, расстреляю, — приподнялся комиссар.
Вдруг появился запыхавшийся дед.
— Фашисты совсем рядом!
В лощине опять шли вражеские цепи с собаками, но собаки молчали, устав от долгой брехни.
Атмосфера накалялась. Надо было разрядить ее. Мы решили дать бой. Чего ждать, пока пули на головы посыпятся. Лучше сами начнем.
Я собрал шестьдесят автоматчиков и приказал:
— Атаковать немцев!
Каратели шли по двум сходящимся тропам. Собаки все-таки почуяли нас. Собачий концерт переплетался с трескотней автоматов, криками. Стрельба была хаотичной.
Но враги все ближе и ближе… Совсем рядом! Наступил момент, когда я перестал понимать, где опасно, а где нет. Было одно желание: атаковать. Кто-то вскочил на ноги и крикнул:
— Хальт! Хальт!
Оторопев от неожиданности, фашисты остановились. Поднявшись из-за кустов во весь рост, с озлобленными лицами, партизаны начали в упор поливать врага свинцом.
Враги бросились бежать тропой, боясь рассыпаться по кустам. Пограничники преследовали их, и я вернулся в лощину к отряду.
Калашников, оставленный старшим, перебегал от партизана к партизану, прижимал людей к земле и шипел охрипшим голосом: "Замолчите, тише!"
Комиссар подошел к партизанам. У Домнина была прострелена рука. Он медленно перевязал ее, поднял воспаленные решительные глаза на партизан.
— Кто собирался в Севастополь? — крикнул он. Наступила тишина.
— Я спрашиваю, кто собирался дезертировать?
Поднялся худой партизан, рванул на себе одежду и с перекошенным лицом закричал:
— Все мы пропадем, товарищи, разбегайтесь. — Дезертир бросился бежать.
— Стой!! — Домнин стрелял левой рукой.
Дезертир упал.
— Отряду встать, за мной — марш! — приказал я.
Партизаны поднялись и торопливо пошли по моим следам. Мы шли по тропе. На ней валялись убитые гитлеровцы.
— Собрать оружие и документы.
Комиссар лично организовал сбор трофеев. Нашлось немного продуктов.
Снова наступил вечер. В лагере тихо. У костров не слышно разговоров.
У нас — десять плиток шоколада, килограмм галет, фляга рому — сегодняшние трофеи.
Все взгляды устремлены на Домнина… Продукты у него. По-видимому, каждый прикидывает в уме, что ему достанется… Очень мало… Почти ничего…
— Товарищи, кто имеет предложение насчет продуктов? — обратился комиссар к окружающим. Глаза сейчас у него ласковые, заботливые. Молчание. Всем было ясно, чего хочет комиссар.
— Мы решили свою долю передать раненым и больным, — крикнул Черников.
— Разведчики — тоже, — сказал Малий.
— А як жэ иначэ, — подтвердил Кравец.
— Хорошо, хорошо, я понесу продукты в санземлянку. Кто со мной проведать наших товарищей? — позвал Домнин.
По одному из каждого отряда партизаны с комиссаром пошли к пещере, где были спрятаны раненые.
За последние сутки умерло девять человек. Умирали люди как-то внезапно, молча. Иногда мертвого долго расталкивали, думая, что он спит.
Седьмое марта. Сегодня десять дней, как мы маневрируем, то с боями, то ползком уходя от врага. Десять дней! Фашисты, очевидно, всерьез решили покончить с нами. С небывалой настойчивостью они ежедневно квадрат за квадратом прочесывают лес.
Участок нашего маневра всего-навсего двадцать шесть квадратных километров. Помогает нам только сильно пересеченная местность, по которой отлично водит нас проводник Бекир Османов. Каратели по-видимому не могут охватить весь участок одновременно: для этого им пришлось бы подтянуть слишком много сил, взять их с Севастопольского фронта, а там дела у гитлеровцев не блестящи.
Наступило похолодание. Обильный снег начал быстро покрывать скованную морозом землю. Как говорят, наступило второе дыхание зимы.
Снег отнимал у нас последнюю возможность маневрировать. Раньше, даже при сильном дожде, покрытая толстым слоем листвы земля скрывала следы партизан, а сейчас… Сейчас нас легко обнаружить. Если врагам не помогли собаки — в дождливую погоду они бесполезны, — то теперь следы на снегу укажут путь к нам.
Надо сегодня же немедленно решать, что делать.
Собрали всех командиров, обсудили положение и пришли к выводу: любыми средствами пробиваться на яйлу.
— Ну, а как с больными? — спросил комиссар Ак-Мечетского отряда Кочевой.
— Пока хватит сил, будем тащить их.
Но сделать этого мы не смогли.
В три часа дня в районе нашей санземлянки послышались стрельба и взрывы гранат, то утихавшие, то возобновлявшиеся с новой силой.
После получасового затишья мы услышали огромной силы взрыв. Немедленно послали к санземлянке разведчиков. Невыносимо долгим и томительным было ожидание.
Разведчики вернулись с посеревшими лицами.
— Землянка взорвана, взорван вход в пещеру. Мы нашли только обрывки одежды. Уничтожена и вся партизанская охрана…
Мы с комиссаром собрали партизан.
— Товарищи! С каждым днем нас остается все меньше и меньше, — сказал комиссар. — Связи из Севастополя пока нет. Никакие маневры теперь не помогут — снег будет выдавать каждый наш шаг. Сегодня враг уничтожил наших больных и раненых, завтра он попытается уничтожить нас. Командование решило сейчас же начать движение в Государственный заповедник. Это шестьдесят километров пути по глубокому снегу и, возможно, в метель. Но другого выхода у нас нет. Надо пробираться. Сильные помогут слабым.
Партизаны молчали. Тишину нарушил простуженный голос командира Черникова:
— Друзья, мы опоздали покинуть район Чайного домика и этих лесов. В этом некого винить. Мы собирались крепко ударить по немцам, но нас опередили, потому что среди нас был предатель. Теперь фашисты думают, что мы уже не способны покинуть район. Они надеются перебить нас, как мышей. Но мы пойдем и дойдем! Дойдем и будем бить фашистов. Может быть, потеряем еще часть товарищей, но если останемся здесь, — завтра, послезавтра нас обнаружат, и тогда погибнут все.
Черников без шапки долго молча стоял на пне. Потом, подняв обе руки, крикнул:
— Так пойдемте, товарищи!
— Пойдем, пойдем. Надо сегодня ночью выходить, — подхватили партизаны.
Люди разошлись. Мы дали час для приготовлений в путь.
Я потянул Домнина за рукав.
— Виктор Никитович, пора.
— Да, теперь пора.
За два дня до начала прочеса леса мы с комиссаром спрятали в лесу два мешка муки. Это был наш последний резерв.
В последние дни, оставаясь наедине, мы не раз напоминали друг другу о заветной муке. Однако старались отогнать желание немедленно достать этот запас, а как хотелось есть! Я только в эти дни познал страшные муки голода.
Домнин был выше меня ростом, сильнее и, конечно, еще больше, чем я, страдал от голода. Он страшно осунулся и однажды признался мне, что страдает галлюцинациями. Я тогда предложил немедленно вытащить последний запас. Он отказался наотрез:
— Что ты, еще не настало время.
Калашников, Черников, Кочевой, Якунин и другие пошли за Домниным, еще не зная, зачем их позвали. Когда мы с комиссаром убедились, что неприкосновенный запас цел, Домнин предупредил:
— Здесь имеется два мешка муки. Сейчас мы выдадим каждому отряду его долю, но не разрешим расходовать ни одного грамма. Насколько это важно, вы без меня понимаете. Муку нести лично или командиру, или комиссару отряда. Расходовать муку в каждом отдельном случае только по личному приказу моему или начальника района.
Конечно, все были поражены. Никто и предполагать не мог, что имеется такой запас.
Муку тщательно разделили кружкой по количеству людей. Командиры отрядов спрятали драгоценный груз в вещевых мешках.
К девяти часам вечера партизаны собрались на поляне у Чайного домика. Еще тлели оставленные карателями костры. Очевидно, именно здесь обогревались фашисты, уничтожившие санземлянку.
По небу неслись большие тучи. Пробиваясь между ними, полная яркая луна озаряла поляну и высоты, над которыми взвились ракеты гитлеровских застав. Горели заново разожженные костры. Морозный ветер заставлял партизан жаться к пламени. Многие спали сидя.
Обойдя лагерь, мы с Домниным разрешили командирам отрядов сварить затирку из расчета — полстакана муки на человека.
— Товарищ командир, а для чего вы растапливаете снег? — с какой-то странной надеждой спрашивали партизаны.
— Вот сейчас увидите.
Вдруг послышался гул приближающегося самолета. Кто-то выругался: "Проклятый фриц, и ночью не дает покоя!"
— От костров! — раздалась команда.
Но самолет сделал круг, потом второй, третий… Все ниже, ниже. Вдруг зажглись бортовые сигналы. Огни закачались…
— Сигнал!
— Сигнал! — закричали партизаны.
Да это же сигнал, переданный нами в Севастополь!
— Скорее, скорее ракету! — бегая по поляне, кричал я, сам не зная кому.
Мне подали ракетницу.
Я заложил в ракетницу единственную оставшуюся у нас белую ракету. Руки дрожат. По щекам бегут слезы… Сердце вот-вот разорвется. Не могу нажать на крючок ракетницы.
Совершенно неожиданно для меня раздался выстрел, и что-то белое, шипя, вспыхнуло ярким пламенем у моих ног. Оказывается, я бросил ракету себе под ноги, но и этого было достаточно, — летчик ответил сигналом.
Самолет развернулся, от него отделились большие белые куполы парашютов. Потом что-то со страшным свистом полетело к нам, врезалось в землю и обдало нас сухарями и кусками чего-то липкого.
Торпеда-мешок сорвалась с купола парашюта.
Люди бросились к месту падения парашютов. Несколько минут прошло, пока я сообразил: "Ведь надо немедленно все собрать!"
— Командиры и комиссары, ко мне!
Домнин и Кочевой навели порядок. Летчик еще несколько раз зажег бортовые сигналы и взял курс на Севастополь.
На поляне бегал Кравец, больше всех крича и ругаясь. Видать, он уже успел кое-что припрятать. Что-то уж слишком вздулись его карманы. Увидев меня, дед увильнул в сторонку.
— Искать всем парашют с радио! — крикнул Домнин.
Через несколько минут из глубокого ущелья донесся голос радиста:
— Есть батареи, целый мешок, только побитые.
И этот мешок сорвался с купола парашюта.
Я пошел к опечаленному радисту. Собрали немало полуразбитых банок. Кто-то нашел записку.
— Товарищ командир, бумага!!
"Уважаемые товарищи,
— прочли мы с комиссаром. —
Ваша связь пришла после десятидневных скитаний. Маркин здоров. Терлецкий и Айропетян ранены. Они герои. Теперь мы знаем о вас и ваших делах все.
Гордимся непреклонной волей партизан к борьбе в этих тяжелых условиях. Будем помогать всеми силами — завтра выходите на связь: мы бросили достаточно батарей. Скоро пришлем рацию. Ждем в эфире ежедневно: 10.00, 14.00, 22.00. Будем ждать всегда. Вам лучше перейти в Заповедник. Пожмите за нас руки тт. Мокроусову, Мартынову, Северскому, Никанорову, Чубу, Генову, Луговому и всем народным мстителям Крыма. Будьте севастопольцами, помогайте городу. Разрушайте немецкий тыл, убивайте фашистов и их приспешников…
Эта записка, прочитанная нами при свете луны, пошла по рукам товарищей и вернулась к нам настолько истертая, что мы с трудом могли разобрать буквы.
Теперь все заговорили о Севастополе, все предлагали свою помощь радисту Иванову, который возился с банками разбитых батарей.
Мы собрали полтонны сухарей, 20 килограммов сала, 300 банок консервов, 50 килограммов сливочного масла, 1000 пачек двухсотграммовых концентратов и даже мешочек сушеных груш.
К затирке, которая два часа назад была неожиданным пиршеством, прибавились продукты, сброшенные для нас.
Каждому партизану выдали по три сухаря, куску сала и налили из десятилитровой банки по нескольку граммов спирта. Затирку заправили консервированным жиром и мясом из разбитых банок.
В лагере наступила необыкновенная тишина. На снежной поляне, освещенной лунным светом, темнели фигуры партизан. Люди молча ели.
Приближалось утро. Мы решили немедленно выходить, чтобы до полного рассвета подняться к северным склонам горы Беденекыр. Там переждать день, набраться сил, а на рассвете следующего дня начать подъем на яйлу.
Растянувшись цепочкой, друг за другом, окрыленные надеждой на будущее, шли партизаны на яйлу. Ветер заметал снегом следы.
Рядом со мной шел богатырского роста лейтенант Черников. Он нес пару ручных пулеметов, автомат и еще старался помочь мне, видя, что мне трудно.
Утром восьмого марта до нас донеслись разрывы мин и треск вражеских автоматов на месте нашей ночной стоянки. Но мы уже были в пяти километрах от нее, на занесенной снегом опушке леса. С запада на северо-восток на десятки километров тянулась яйла — наш путь в Госзаповедник.
Южный мартовский ветер нагнал тучи. Дождь, смешанный со снегом, весь день поливал партизан, прижавшихся к расщелинам скал. К вечеру ударил сильный мороз. Одежда обледенела. В сумерках командиры решили разжечь костры. Рискуя загореться, люди теснились у огня, стараясь растопить ледяную корку на одежде.
Внезапно со стороны Коккозской долины с пронзительным свистом и воем налетел вихрь, забивая наши костры. Мгновенно вырастали дымящиеся снежной пылью сугробы. Люди жались друг к другу, каждый старался укрыться за что-нибудь. Холод никому не дал заснуть. Карабкаться по скалам на яйлу ночью, при таком ветре, было невозможно.
С рассветом мы продолжали идти.
Ветер не утихал. С еще большей силой одолевал нас сон, словно нарочно стремился сбросить в обрыв обессилевших людей. Поддерживая один другого, мы по скалам подымались вверх.
— Эй, проводники, сбились с пути, что ли?
— Идем правильно!.. — едва донесся ответ.
Отставшие ругали идущих впереди, те — проводников, и все вместе немилосердную природу, обрушившую на нас еще одно испытание.
Вот и яйла. Разбушевавшаяся на просторе метель осыпает нас снежной пылью, слепит глаза. В двух шагах ничего не видно. Держимся друг за друга. Лишь по ощущению подъема догадываемся, что идем правильно.
Нам нужно было во что бы то ни стало добраться до бараков ветросиловой станции.
Стих ветер так же внезапно, как и налетел. Порывы его становились слабее, реже, и через несколько минут мы разглядели контуры недостроенного здания ветросиловой станции.
— Ну, как ты себя чувствуешь? — подошел ко мне комиссар.
Я молча махнул рукой в сторону казармы.
Вот и пришли!
Когда ветер стих, мы услышали отдаленную стрельбу в районе нашей бывшей стоянки.
— Рыщут, сволочи, и бури не боятся, — сквозь зубы сказал Черников.
— А может, там тихо? Бывает так, шо тут чертова пляска, а внизу тишина, — предположил дед Кравец. Он против ожидания выглядел довольно бодро.
В бараках ветросиловой станции жарко горели печи. Мы топили не маскируясь. Едва ли карателям придет в голову, что в бараках — мы. Партизаны умывались, некоторые даже брились.
Мы с радистом заняли маленькую комнату, запретив тревожить себя.
— Ну как, Иванов, есть надежда?
— Попробую, может, и выйдет.
— Ну, давай, давай. Дело наше в твоих руках.
Действительно, от связи с Севастополем зависело очень многое. Я всячески старался помочь Иванову соединить банки. Заряд в банках не пропал. С включением каждой банки стрелка вольтметра все ближе подвигалась к заветной красной черте — «норма».
Только слишком медленно работали руки радиста. За последние дни он очень сдал, тень осталась от человека. Глаза сонные. Что-то с ним неладно. Иванов работает, соединяет банки, но делает все это как-то безжизненно. Мне и жалко его до смерти и обругать хочется, но тогда, пожалуй, он будет совсем ни на что не способен.
— Иванов, родной, скорее, ведь надо выходить на связь!
— Я знаю, я тороплюсь.
Батарея анода готова. Подбираем накал. Дело пошло лучше. Подобрав несколько штук четырехвольтовых батарей, мы соединили их параллельно. В приемнике раздалось характерное потрескивание.
— Шифр не забыл? — с замирающим сердцем спросил я Иванова.
— Нет.
— Возьми, шифруй. — Я протянул ему бумажку с набросанным коротким текстом:
"Обком партии.
Продукты получили, батарея разбилась, бросайте рацию с питанием. Переходим в Заповедник. Завтра ждите в эфире".
Иванов долго возился с шифром. Шифровал на память. Я страшно боялся, как бы он не запутался.
В дверь то и дело просовывалась чья-нибудь голова.
— Ну, как, есть надежда?
— Идите к чертям, не мешайте!
Первые пять минут мы передавали позывные. Индикаторная лампа, мигая, фиксировала наши точки и тире. Я, зная азбуку Морзе, улавливал нечеткость почерка Иванова — его грязные, потрескавшиеся от мороза и ожогов руки неуверенно нажимали ключ.
Через пять минут мы перешли на прием и, осторожно разворачивая ручку-настройку на заданной волне, жадно ждали ответных сигналов. Севастополь молчал. В наушниках звенело от комариного писка морзянок. Пять минут приема прошло. Опять мы перешли на передатчик.
Кто-то постучался и, не входя, доложил:
— Появилась большая группа гитлеровцев со стороны метеостанции.
— Передайте Домнину, пусть займут оборону, — сказал я не оборачиваясь.
Десятки раз повторяя позывные, Иванов посылал в эфир наши сигналы. Мы опять перешли на прием.
В коридоре поднялся шум… Бежали разбуженные по тревоге партизаны.
К нам в комнату вошел Домнин. Я попросил его выяснить, много ли противника.
— Скоро будет темнеть, они окружить нас не успеют, — успокоил нас комиссар, с надеждой глядя на наши банки. Видно, ему, как и нам, фашисты казались сейчас досадной, но незначительной помехой. Главное — связь, связь!
Виктор вышел. Скоро издалека донеслись очереди наших автоматов. Мы не обратили на них никакого внимания.
— Товарищ начальник, товарищ начальник! Что-то есть!.. — не своим голосом закричал радист.
Я схватил наушники и, наконец, услышал, да, услышал долгожданный сигнал. Все отчетливей и отчетливей Севастополь посылал в эфир тире и точки: "Мы вас слышим, мы вас слышим, переходим на прием, переходим на прием".
— Иванов, давай передачу!
Оба мы дрожали от нетерпения, наконец-то связь, такая долгожданная!
Севастополь просил полчаса на расшифровку радиограммы. Я выбежал в коридор, крича во все горло:
— Товарищи, ребята! Севастополь связался с нами, есть связь! Дед, беги, говори всем, что есть связь с Севастополем.
Домнин, весь в снегу, сияющий, ворвался в комнату.
— Есть, значит? — и бросился целовать меня.
— Что там, Виктор Никитович?
— Появились две группы противника. Сперва шли быстро по направлению к нам, потом почему-то раздумали и повернули обратно. Наши шарахнули автоматными очередями.
Комиссар пошел распорядиться, чтобы наварили мяса и накормили людей. С наступлением сумерек надо было уходить. А я остался ждать ответа из Севастополя.
Через каждые десять минут мы взаимными сигналами проверяли связь. И только через сорок минут получили десять строчек пятизначных чисел.
Здорово ругал я себя в ту минуту, что не удосужился изучить шифр! Иванов долго возился. Карандаш в его руках дрожал, и потребовалось более получаса, пока он не протянул мне готовую радиограмму:
"Переходите Заповедник. Ждем координаты на выброску. Сообщите сигналы для летчиков. Налаживайте разведку. До свидания.
Это был праздник! Мы забыли даже о противнике. Каждый партизан хотел лично прочесть радиограмму. Бумажка пошла по рукам. Люди читали и чувствовали: новые силы вливаются в их сердца, есть вера в будущее.
С небывалым подъемом, с громкими разговорами, даже с песнями, готовились на этот раз партизаны к ночному переходу.
Теперь все смотрели на радиста с уважением. Еще вчера этот человек ничем не отличался от остальных, а сегодня он стал самым почетным членом коллектива. Каждый предлагал ему свои услуги. Подсовывали даже сухарики из своих мизерных запасов.
Но радист был скучен, вял и почти не реагировал на внимание товарищей. Видимо, он чувствовал себя очень плохо…
Мы все встревожились.
— Что с тобой, Иванов?
— Ко сну что-то клонит.
— Ложись, вот ватник. Парочку часов успеешь поспать.
Радисту тотчас отвели место. Его берегли. Он стал необходим, как никто другой.
Темнело. В горах подозрительно тихо. Тусклая луна большим круглым пятном показалась из-за гор, едва освещая яйлу, окутанную огромным белым саваном. Все мертво. Нам предстоял большой, трудный переход: за ночь пересечь Ай-Петринскую и Никитскую яйлы и у Гурзуфского седла по горе Демир-Капу спуститься в буковые леса Заповедника. По прямой — тридцать два километра, а по пересеченной местности — километров пятьдесят.
К утру переход необходимо было закончить.
Как обычно, растянувшись в цепь, мы вышли из этих гостеприимных, теплых бараков, где за один день испытали столько хорошего: поговорили с Севастополем!
Ай-Петринская яйла — самая высокогорная часть Крыма. Она пустынна, пейзаж ее однообразен. В зимнее время года здесь бывают ураганы исключительной силы. Они внезапны, коротки и сильны.
Когда мы вышли, ночь была тихая, морозная. На снегу образовался наст, ноги не проваливались, идти стало легко. И все-таки с первого же километра наш радист стал сдавать.
Отдав другим свой автомат и мешок, я взвалил на плечо рацию и распределил радиопитание среди партизан штаба. Только вещевой мешок с продуктами Иванов никому не решился отдать.
Мы уже пересекли утонувшую в сугробах Коккозскую долину, когда с востока внезапно подул ветер, вздымая смерчи снежной пыли. А с ветром стала надвигаться черная туча, подбираясь к диску уже поднявшейся луны.
— Нэ добра хмара, товарищ командир, — сказал шагавший рядом со мной Кравец.
— Похоже на пургу, как думаешь, дед? — забеспокоился я. Да и было от чего.
— Нэ добра хмара, — вздохнул в ответ он.
В ушах зашумело. Наверно, резко понизилось давление.
— Не растягиваться, держаться друг за друга, — дал я команду. — А ты, дед, иди сзади, следи, чтобы не отставали.
С Кравцом пошел Домнин. Они мгновенно растаяли в снежной дымке.
Другого пути у нас не было. Люди насторожились. Застигнет пурга спрятаться негде: по сторонам обрывистые скалы, до леса далеко. Если спуститься вниз — сомнительно, хватит ли сил подняться обратно. Да и опасно спускаться. Можно опять наткнуться на противника.
Все сильнее и сильнее становились порывы встречного ветра. Нас запорошило. Впереди не видно ни зги — густой белый туман.
Со страхом я видел, что радист выбивается из сил. Он отдал уже свой вещевой мешок с продуктами.
— Иванов, плохо?
Радист не сказал, а прошептал:
— Я дальше не могу… Оставьте меня.
Я сам остановился, как вкопанный, и все остановились за мной.
— Да ты понимаешь, что говоришь? Как это оставить? Ты должен двигаться!!
— Но я не могу…
Я схватил его руки. Они были холодные. Да ведь он умирает! Что же делать?
— Иванов, Иванов, мы тебя понесем. Ты только бодрись…
Партизаны без команды подхватили почти безжизненное тело радиста и понесли.
Ветер налетал на нас с бешеной силой, забивая дыхание. Все чаще и чаще преграждали путь только что наметенные сугробы. С каким трудом преодолевали мы их… Останавливались, поджидали отставших.
Вдруг я услышал шепот комиссара:
— Командир, он умирает!
— Кто?
— Радист.
— Умирает? Не может быть! — закричал я и осекся…
Люди окружили Иванова, пытаясь сделать все возможное, лишь бы помочь ему. Своими спинами загораживали его от ветра. Жаль было товарища, да и каждый понимал, что значит для нас сейчас смерть радиста.
Радист умер.
С Ивановым, казалось людям, ушло все: надежда, силы, вселенные в нас вестью из Севастополя. Я не знал шифра, не знал даже, на какой волне работал Иванов.
— Товарищи, не волнуйтесь, мы свяжемся с Севастополем, — успокаивал партизан Домнин.
Быстро вырыли яму в глубоком снегу. Простившись, опустили тело и забросали снегом. В гнетущем молчании снова пошли вперед.
Двигаться становилось все труднее и труднее. Люди выбивались из сил.
Никогда в жизни не испытывал я такого урагана. Невозможно было удержаться на ногах. Ветер отрывал ослабевших людей от земли. Что-то со звоном пронеслось в воздухе и сгинуло в пропасти — партизанский медный казан.
Ураган стал сбивать людей. Первыми жертвами оказались наиболее слабые. Ветер как бы подстерегал мгновение, когда партизан выпускал руку товарища. Самостоятельно один человек не мог уже удержаться на ногах.
Небольшими группами, крепко держась друг за друга, с трудом преодолевая страшную силу урагана, мы все-таки медленно продвигались вперед. Некоторые не могли больше бороться с желанием сесть и отдохнуть. Это тоже была смерть: кто сел — тому не встать. Через несколько минут черная точка превращалась в белый сугроб.
В этой бешено крутящейся мгле подсчитать людей было невозможно. Решился пройти немного назад, поторопить отставших. Напрягаю все силы, стараясь как можно плотнее прижиматься к земле, и все-таки чувствую — вот-вот оторвусь. Присел, в надежде ухватиться за что-нибудь, но тщетны были мои усилия. Шквал повалил меня в снег, и я покатился кубарем. Скорость все увеличивалась, почувствовал, как меня оторвало от земли. Сердце замерло…
Меня швырнуло в глубокий, полный снега обрыв. Я потонул в снегу. Насилу выкарабкался. На краю обрыва было тише, с востока защищали скалы.
У меня не было никакого желания взбираться вверх и снова терпеть эту пытку. Одолевало желание уснуть. Но тут же я вспомнил: а люди? Вскочил, отыскал автомат и, стряхивая с себя снег, стал выбираться из ловушки.
На мое счастье, одна сторона обрыва была довольно пологая, но все-таки, пока я выбрался на плато, меня прошиб пот.
На яйле все еще бушевал ветер, но порывы его заметно слабели.
Я вышел на тропу — пусто. Никого.
— Эй-ге-ге!!
Молчание. Звук потонул, не откликнувшись эхом.
Стал искать Большую Медведицу. В разрывах быстро бегущих облаков увидел Полярную звезду. И пошел.
Уже начало светать. Ветер стихал. Вдали показались движущиеся навстречу мне темные точки.
Первым подбежал комиссар:
— Жив?
— Жив! А как люди, собрались?
— Многих нет, — сказал Домнин. — Думаю, еще подтянутся.
— Где расположились?
— Под скалой Кемаль-Эгерек.
— Неужели все-таки дошли до Кемаля? — обрадовался я.
Когда из-за облаков показалась гора Роман-Кош, наступила изумительная тишина. Как будто не было страшной ночи, не было урагана и метели.
Открылся горизонт. Под лучами восходящего солнца блестит снег. Вдали, на пройденном нами пути, виднеются отдельные фигурки. Их-то мы и поджидаем.
В девять часов утра мы начали спуск в леса Заповедника и через два часа разожгли костры под горой Басман.
В двенадцать часов дня над яйлой появился вражеский самолет «рама». Очевидно, потеряв наш след, гитлеровцы искали нас с воздуха.
Этот небывало трудный переход на расстояние более пятидесяти километров стоил нам жертв.
Но цель была достигнута: мы перебрались в основной партизанский район.
Теперь для охвата трех партизанских районов в составе более 1500 человек гитлеровцам потребуется побольше сил и времени, чем там, в районе Чайного домика.
Мы решили, используя сброшенные нам продукты, два дня потратить на разведку, отдых и устройство землянок. А отдохнув, немедленно развернуть боевые операции.
Наш штаб расположился в бывших землянках четвертого партизанского района. Знакомые, родные места.
Первым делом мы с Домниным пошли на Нижний Аппалах к заместителю командующего — начальнику третьего района Северскому и комиссару Никанорову.
Отряды третьего партизанского района формировались в основном из жителей Симферополя, Евпатории, Алушты. За плечами партизан уже был большой боевой опыт. Отряды закалились в декабрьских боях с карателями, научились партизанской тактике, бесстрашно действуя в окрестностях Симферополя под носом у немцев. Разведчицы Нина Усова, Катя Федченко проникали вплоть до немецких штабов. Северский нередко замещал командующего и руководил действиями трех районов: своего, четвертого и пятого.
Я почему-то представлял себе Северского пожилым, суровым на вид мужчиной и был крайне удивлен, когда увидел перед собой человека лет тридцати, с красивыми чертами лица.
Увидел меня и Никаноров. Он был чуть постарше Северского, в черном пальто, в костюме, ушанке. Только галош не хватало. По внешнему виду обычный мирный гражданин, каких в довоенное время можно было встретить на каждой улице, в каждом городе.
Мне не были известны подробности боевых операций третьего района, я знал только то, что о них говорил лес. Но у них учатся все. Значит, действуют они хорошо и правильно.
Встретили нас очень тепло.
— Хлебнули вы горя в пятом районе, товарищи? — Северский крепко пожал мне руку.
— Ничего, злее будем, — отшутился я, все еще рассматривая Северского и Никанорова.
— Да, уж дальше некуда. Из вас зло так и прет. Посмотрите-ка на себя, — Северский, смеясь, подал мне зеркало.
— А сколько вам лет? Наверное, пятый десяток меняете? — посочувствовал мне Никаноров.
Я сообщил, что мне нет еще и двадцати восьми.
Моряки Северского проводили нас в темную, устланную пахучим сеном землянку — партизанскую баню.
Неправду говорят, что в тяжелой обстановке не бывает счастливых и приятных минут. Мы, по крайней мере, от всей души наслаждались баней.
После бани нас ждал накрытый стол.
— За выход из кольца врага и за новые боевые успехи! — Северский поднял стопку.
— Ваши люди совершили подвиг, — сказал Никаноров, — но всякий подвиг должен иметь конечную цель. Если ваши партизаны сумеют в ближайшие дни крепко ударить по тылам врага, — это будет высшая награда им за пережитое. Это будет лучшая память погибшим.
В словах этого штатского на вид человека была твердая вера в нашу силу.
— Наши партизаны будут бить врага! — ответил Домнин.
— А пока что третий район выделяет вашим партизанам двух коров, крупу и два пуда соли, — сказал мне Северокий.
…В первые же дни Севастопольский отряд совершил нападение и уничтожил гарнизон в деревне Стиля. За севастопольцами пошли другие наши отряды. После всего пройденного, испытанного, пережитого людям казалось, что ничего уж не страшно. Главным образом этим можно объяснить проявившуюся в первые дни боевую активность района. Десятки партизанских групп смело гуляли по долинам, дорогам, врывались на окраины сел, где полным-полно было фашистов, наводили панику.
Группа партизан Севастопольского отряда на десять дней ушла ближе к фронту, чтобы отомстить врагу за товарищей, за раненых.
Дед Кравец принес сведения, что в Ялте отдыхают эсэсовцы, и Черников с десятью партизанами спустился на Южный берег.
На побережье была уже весна. Ослепительно сверкало солнце. Выдвинувшись далеко в море, темнело исполинское туловище Медведь-горы.
Через несколько дней эта группа вернулась благополучно, с трофеями. В первую минуту мы даже растерялись, пораженные необычным видом наших партизан: они стояли в строю в немецких, мышиного цвета шинелях, в сапогах, в пилотках, с наушниками.
Путаясь с непривычки в длинной шинели, ко мне подошел бородач и, пытаясь доложить по форме, громко выкрикнул:
— Товарищ начальнык, пятого району! Товарищ командир! Фу, запутався… С задания прыйшлы, побыв фашистов цилых 17 штук…
— Дай-ка я тебя расцелую, дед!
Я крепко — за всех — обнял старика. От него пахло тонкими духами.
— Фашисты, видать, холеные?
— А як жэ? Оцэ вам подаруночок, — Кравец достал из кармана флакон.
Большой путь совершили эти духи. Думал ли француз-фабрикант, что его парижская продукция окажется в кармане старого лесника и хозяина крымских лесов Федора Даниловича Кравца?
Оказалось, что группа Черникова уничтожила немцев из особой команды полевой жандармерии. Той самой, которая участвовала в карательных операциях в районе Чайного домика.
Партизаны принесли два офицерских удостоверения, 14 железных крестов, 15 автоматов, 7 пистолетов, 12 пар сапог, 10 комплектов обмундирования, а главное, карту операций на яйле.
В лесу становилось теплее. Под соснами снег сошел, стало сухо. Немного ниже нашей стоянки, под горой Демир-Капу уже виднелись черные пятна талой земли.
Однажды вечером к нам пришел Иван Максимович Бортников. Он был все такой же, разве усы стали длиннее да под глазами легли едва заметные складки.
Я усадил Ивана Максимовича рядом с собой, с радостью жал его костлявую руку.
— Что нового, старик?
— Вот читай, там и есть новое, — Иван Максимович передал мне приказ командующего.
Отряды пятого района вливались в четвертый. Мокроусов назначал меня начальником объединенного района.
— А комиссар? — сразу вырвалось у меня.
— В другой бумажке сказано.
Мартынов — комиссар Центрального штаба — отзывал Виктора Никитовича Домнина в свое распоряжение.
Новость эта меня очень опечалила. Сжился, сработался, сдружился я с Домниным.
С большой болью в сердце прощались с Виктором Домниным и другие партизаны. Для такого случая мы зарезали трофейную овцу. На столе стояли ром, вино — трофеи, принесенные партизанами из последних рейдов.
Дед Кравец сидел рядом с комиссаром. Повеселевший от рома, он что-то рассказывал.
— А здорово врешь, дед! — подзадоривали его ребята.
— А як жэ! Бильшэ всього брэшуть на вийни и на охоти. А я вроде и военный и вроде — охотник. Так мэни и брэхать до утра…
Потом пели народные украинские песни. После песен комиссар читал стихи. Хорошо он читал! С каким наслаждением мы слушали Пушкина, Лермонтова. Дед Кравец от удовольствия не находил себе места. Рот его то открывался, то закрывался. Когда же Домнин прочел строки:
— дед даже привстал.
— Хто цэ напысав, товариш комиссар? — тихо спросил он.
— Это пролетарский поэт Эдуард Багрицкий, про гражданскую войну.
— Добрэ напысав. Мабудь сам всэ пэрэжыв?
Слезы показались на глазах деда.
— Чего плачешь, старина?
— А як жэ, бачытэ, як людям трудно було устанавливать нашу Советскую власть.
Комиссар обнял деда.
Теперь с. Высокое.
Сейчас санаторий «Жемчужина».
Ныне Черноморский.
Теперь с. Богатое Ущелье.
Теперь с. Подгорное.
Теперь с. Поляна.
Теперь с. Соколиное.