Ночь холодная. Светит луна. Пехотинцы, постукивая сапогами, толпятся на пристани и ждут. Наконец они теряют терпение и кричат:
- Эй, морячки! Чего вы там чикаетесь? Подходите, забирайте нас.
- Мы не вас ждем, - отвечает боцман.
- Как это не нас? А ну, подходи! - закричал кто - то приказным начальническим голосом. - Нечего волыниться!
Тут мне пришлось встрять в разговор и объяснить, что мы в распоряжении командования и самовольничать не можем.
- А мы вас из пулеметов пригласим, - пригрозил тот же решительный голос. - Хотите продержать нас на острове, пока противник огня не откроет?
- Один катер вас не устроит. Мы больше сотни человек не возьмем, принялся я объяснять пехотинцам. - Надо ждать крупных транспортов.
- Сколько же мы тут будем стоять?
- На берегу начальство, поговорите с ним.
Ведя дипломатические переговоры, я все время поглядывал на горизонт в надежде увидеть корабли. Переговоры, конечно, велись на языке, далеком от дипломатического. Пехотинцы меня крыли на чем свет стоит. Наконец предъявили ультиматум:
- Эй ты, шапка с капустой! На размышления даем десять минут. А потом пеняй на себя!
Для подкрепления угрозы сухопутчики выкатили на край пристани два "Максима".
Что мне делать? Удрать - рискованно: из пулеметов верхнюю команду побьют. А подойти к берегу еще опасней: хлынут толпой на катер - со всеми потрохами на дно уйдем. Моментик, нужно сказать, не из веселых.
К счастью, сигнальщик приметил в темноте силуэты кораблей, приближавшихся к бухте. Я, конечно, в мегафон оповещаю пехотинцев. Те ликуют, шапки вверх подбрасывают. И никому из них и в голову не пришло извиниться.
В бухту вошли крупные морские буксиры и катера "рыбинцы". Они забрали всех пехотинцев и ушли. А мой катер остался посреди бухты. У меня кет приказа уходить.
"Этак противника дождешься и в плен угодишь. Нет, ждать больше нельзя, - решаю я, - довольно".
Направил катер к берегу, сошел на пристань и бегом к блиндажу начальства. А там никого. Вокруг горы изуродованных повозок, машин. У разбитой походной кухни понурая собака бродит. Позвал ее к себе, не пошла, за своего не признала. Я сложил руки рупором и давай кричать:
- Кто здесь живой?.. Выходи!
Мне только эхо из лесу отозвалось да собака тявкнула.
Подошли помощник и механик катера. "Не надрывайся, - говорят. - Надо караван догнать и узнать, как быть, иначе погибнем. А здесь ходить нельзя, заминировано, наверное".
В это время в бухту заскочила "каэмка".
- Вы чего застряли? - спросил командир "каэмки".
- Начальство ждем.
- Все на штабном ушли. Меня послали подобрать, если кто случайно застрял. Можете уходить.
Включив все три мотора, настигаю головной катер. На мостике рядом с командиром стоит тот штабник, который велел мне ждать. Я к нему с претензией:
- Почему бросили, не предупредили?
- Ах, черт, совсем из головы вылетело, - сознался он. И не извинился.
2 ноября. Катерники, побывавшие на Ханко, тайком показали мне выпущенную на полуострове озорную листовку, похожую на письмо запорожцев турецкому султану. Она написана в ответ на призыв бывшего царского конюшего барона Маннергейма сдаваться в плен. Сочинили ее поэт Михаил Дудин, художник Пророков и сотрудники многотиражки.
В верхней части листовки изображен царь Николай Второй, а в нижней Гитлер. На обоих рисунках Маннергейм благоговейно лижет голые зады.
Листовка адресуется: "Его величеству прихвостню хвоста ее светлости кобылы императора Николая, сиятельному палачу финского народа, светлейшему обер-шлюхе берлинского двора, кавалеру бриллиантового, железного и соснового креста - барону фон Маннергейму".
"Тебе шлем мы ответное слово, - писали ханковцы. - Намедни соизволил ты удостоить нас великой чести, пригласив к себе в плен. В своем обращении, вместо обычной брани, ты даже льстиво назвал нас доблестными и героическими защитниками Ханко.
Хитро загнул, старче!.."
Дальше шли не очень цензурные выражения, а после них - предупреждение:
"Сунешься с моря - ответим морем свинца!
Сунешься с земли - взлетишь на воздух!
Сунешься с воздуха - вгоним в землю!"
Подписана листовка 10 октября, то есть в день, когда ханковцы еще не знали, сумеют ли наши корабли пробиться к ним.
ВОЕНКОМ С ДАГО
3 ноября. Меня познакомили с прибывшим на тральщике военкомом артиллеристов острова Даго Павлом Ивановичем Цыгановым. Он невысок, плотен, почти толст. Говорит быстро, отрывисто, не считается с правилами грамматики. Лицо скуластое, глаза черные, живые. Волосы ежом.
Я попросил его рассказать о своей жизни и обо всем, что он пережил на Даго.
- На военную службу я попал из батраков, был полуграмотным, - признался Цыганов. - Специальность и образование на флоте получил. В Кронштадте впервые обувь по ноге надел и крепкую красивую одежду. Краснофлотская форма меня покорила. Я решил навсегда остаться моряком.
Пять лет плавал сигнальщиком на тральцах. Все старшинские звания получил. Серьезным стал, женился. Послали меня на курсы политработников. Когда их кончил, мне присвоили звание политрука и отправили служить в Эстонию.
В Палдиски я поехал с женой и сыном Юркой, но жить с ними мне не пришлось. Под новый, сороковой год всю нашу береговую батарею переправили на остров Даго. Там на мысе мы должны были построить доты и установить дальнобойные пушки.
Зима. Холод. Сильные ветры. Кругом снег, камни и сосны. Селений поблизости нет, только хутора эстонские. Пришлось жить в палатках. Проснешься, а на волосах иней.
Мерзлую землю долбить нечем - лом да лопата. Ни валенок, ни шуб. Даже рукавиц брезентовых не хватило. А мороз сорок градусов. На тачках колеса не вертятся.
Мы ни одного дня не пропустили, рыли траншеи, цементом заливали. Отогревались у костров и печурок. Хотели свой мыс сделать неприступным.
Когда снег сошел, мы благоустройством занялись. Красный уголок построили, кинокартины крутили. К нам со всех хуторов эстонцы на велосипедах съезжались. Фильмы мы им показывали, но к батарее близко не подпускали.
Потом меня перевели на мыс Тахкун. Там стотридцатки устанавливали. У меня зимний опыт был, да и командира батареи хорошего прислали - старшего лейтенанта Галанина. Умный, спокойный. Знал, как строить, как пушки ставить и как из них стрелять.
Здесь близко поселок был. Я вызвал жену с Юркой и поселил у эстонки. Обедать и ужинать домой забегал.