Вечером я с самодеятельностью в городишко Керло отправился. Но долго веселиться не пришлось: объявили тревогу. Мы все вернулись на батарею и были в готовности номер два. Но если бы в эту ночь напала на нас авиация, то одной бомбы хватило бы, чтобы вывести из строя батарею. Доты стояли пустыми.
Утром нам боезапаса подбросили. Думаем: "К чему бы? Учения, видно, будут".
В двенадцать дня забежал домой пообедать. Включил приемник, слышу: Гитлер напал! Мне аж жарко стало. Взглянул на жену и говорю:
- Укладывай чемоданы, вам с Юркой уезжать надо.
- Никуда мы без тебя не поедем, - заупрямилась она. - Я войны не боюсь.
А у самой губы трясутся. В глазах слезы.
- Будь умницей, - говорю. - Остров передовой линией морского фронта станет. Снаряды здесь землю перепашут. Вас в доты не укроешь. Уезжай на Волгу и живи там у наших.
Схватил фуражку и, не дослушав радио, бегом на батарею. Там митинг собрал. Решили немедля приступить к работе и не прекращать, пока пушки в дотах не укроем.
Семьдесят часов мы не спали, но пушки на железобетон поставили. Палаточный лагерь снесли и глубокие землянки, блиндажи построили. Склады тоже в землю укрыли. В общем, привели батарею в полную боевую готовность.
Второго числа буксир достали, чтобы семьи на материк перебросить. Жены плакали, некоторых не оторвать было от мужей. Но все уехали. Сразу у нас на сердце отлегло: хоть их бомбить не будут.
Зажили мы холостяцкой боевой жизнью. В первые дни тревожила только авиация. Но бомбы большого вреда не причиняли, лишь песок разбрасывали да воронки оставляли. А война все разгоралась. Немцы Латвию заняли, Таллинн окружили. Пробовали на нас с моря нападать, но обожглись: пушки точно били, с двух - трех выстрелов корабль накрывали.
Очень мне нравился наш старший лейтенант. В бою спокоен, голоса не меняет. Молодец! И командиров орудий хладнокровию научил. А для артиллериста это наипервейшее дело. Не суетись - будешь стрелять без промаха. И мне при таком командире легче моральный дух поддерживать. Когда флот ушел из Таллинна, бойцы не унывали, хотя понимали, что остались в глубоком тылу противника.
Островное командование, конечно, сделало ошибку, приказав войскам Эзеля отходить и закрепляться на полуострове Сырве. Лучше было бы с полным вооружением к нам переправиться, собрать на Даго крепкий кулак и обороняться: не подпускать ни с материка, ни с моря. Нам бы ханковцы и осмуссарцы помогли. Они же крепко держались, их никто не сумел взять. А мы разрознили силы. Некоторые батареи на Эзеле в одиночку дрались. К нам пробились несколько бойцов, рассказывали, как авиация головы поднять не давала, на бреющем обстреливала и мелкие бомбы сбрасывала.
Расправившись с эзельцами, гитлеровцы неделю готовились, а 12 октября с разных сторон ринулись на нас. Нашей батарее пришлось вести огонь по москитной флотилии, которая с Вормсисаари и других островов к Ристне устремилась. Мотоботы вразброд идут. Целая армада! Галанин возьмет на прицел суденышко с десантниками и как бы про себя говорит: "Пошлем штучку на примерку".
Удивительно, до чего точно бил. Видишь, всплеснуло около мотобота, а вторым выстрелом - в щепки разнесло. Мы изрядно потрепали флотилию десантников. Ни одному мотоботу не удалось пробиться к нам.
Но не всюду оборона на острове оказалась прочной. В восточной части немцы нащупали слабое место. Ночью высадились на Даго.
О продвижении противника мы узнавали от бойцов, пробиравшихся к нам. Сначала приплелись вконец измученные люди сорок второй батареи. Они с боем прорвали кольцо окружения и, слыша, что мы еще сражаемся, решили присоединиться к нам.
Бойцов привел старший лейтенант Китаев. Все они очень устали, были голодны, прямо валились с ног. Мы их накормили обедом и устроили отдыхать в укрытии.
Немцы все подбрасывали новые подкрепления. Восемнадцатого им удалось прорвать линию обороны мыса Тахкун. Они начали заходить с фланга, чтобы отрезать нас от пристани. Мы получаем приказ: "Снарядов не жалеть. Стрелять до последнего".
Открываем ураганный огонь и всю ночь без отдыха бьем по гитлеровцам.
От беспрестанного огня орудия раскалились. К стволам нельзя подойти близко. В дотах жара, дышать нечем. А комендоры не жаловались. Работали полуголыми. От копоти черными как черти стали и одним только интересовались: "Куда стреляем? Корректируют ли наш огонь?"
Старший лейтенант Галанин не любил стрелять по площади. У него в трех местах корректировщики сидели. И сам в перископ наблюдал. Он уже двое суток не спал, на ногах стоять не мог: то почти на перископе висит, то опустится на колени, спиной в стенку упрется и командует. Все расчеты в уме делал. Телефонисты его с полуслова понимали.
Подающие механизмы нагрузки не выдержали: стали выходить из строя. Артиллеристы перешли на ручную подачу. В расчете первой стотридцатки Степанов устали не знал. Здоровенный парнюга! Тяжелые снаряды играючи принимал и с ходу заталкивал. Я У него спрашиваю:
- Устал?
Он черный как негр, только зубами блеснул.
- Нет, - говорит. - Пусть фрицы и не надеются, сил у меня хватит.
А ребята из расчета смеются:
- Наш Степанов может так снаряд подать, что он без пороха из ствола вылетит.
В общем, не унывали, никто сдаваться не думал.
Днем немцы принялись из минометов по нашей батарее бить. Воют мины противно, разрываются, словно кашляют. Во все стороны осколки разбрасывают. Но у нас все в укрытии. Никто не пострадал.
Потом авиацию напустили. Мы от нее из пулеметов отбивались. Раз даже по "мессершмиттам", летевшим с моря, из пушек залп дали.
Больше с моря они уже не налетали, но бомбили нас долго, носа не давали высунуть. А улетали - мы опять за свое: из всех пушек огонь открывали. Выдержали и самую тяжелую бомбежку.
Девятнадцатого ночью у нас боезапас к концу подошел, только по снаряду на пушку осталось.
Забили мы стволы прибрежным песком, протянули от спусковых механизмов длинные тросы, вышли из дотов и в узкой траншее залегли.
Галанин скомандовать не может: слезы его душат. А ведь какой крепкий человек был! Нервы не выдержали. Я вместо него скомандовал:
- Залп!
Дернули комендоры за тросы - и последний раз грохнули наши пушки, озарив небо и лес оранжевым пламенем. Залп был раскатистым, потому что разворотило все стволы. Пушки непригодными стали.
Начальство нам приказало отходить к маяку.(Пообещало, что там будут ждать мотоботы.
Мы собрались у КП. Подсчитали - все пятьдесят человек налицо.
Разобрали мы ручное оружие, сумки от противогазов патронами заполнили, гранатами увешались и, выдвинув вперед разведку, пошли к маяку.
Маяк не светился. Он был давно погашен. Но мы точно вышли к крайней полоске полуострова. Смотрим - море пустынно, никаких посудин. Даже лодок не видно.
Уже третий час ночи. Вокруг стрельба, ракеты взлетают. Какие - то бойцы бегут. Видят, что мы в морской форме, спрашивают: "Где тут на пароходы грузятся?" - "Не знаем, говорим, сами ищем".
Час ждем, два. Мотоботов нет. Скоро светать начнет. Летчики увидят нас - истребят. Без зениток их не отгонишь.
Я предложил вернуться на свою батарею, залечь в траншеи и отбиваться. Все - таки не зря погибнем. Но командир так устал, что никуда идти не пожелал. Уселся под сосну, закрыл глаза и спит.
Оказывается, если человек сильно спать хочет, то на все ему наплевать, даже плен и смерть не пугают. Я принялся тормошить Галанина, а он уже ничего не чувствует, словно обмер или сознание потерял: глаза крепко сомкнуты, побледнел, от толчков всхрапывает.
На востоке полоска высветилась. Ко мне младший сержант Концов подходит.
- Товарищ военком, здесь дольше оставаться нельзя. Отпустите меня с десятью бойцами - партизанить будем.
- А вы уверены в ребятах? Сумеют партизанскую жизнь выдержать?
- Уверен. Мы третий год вместе служим, как братья стали.