Мы подошли к двум женщинам, закутанным в шерстяные платки, перекрещенные "а груди.
- Вам дурно? Чем можем помочь? На нас уставились непомерно .большие, скорбные глаза.
- Вы же не пойдете с нами на кладбище? - с трудом проговорила одна.
- Нет, спешим.
- Тогда обойдемся... дотащим как-нибудь сами.
Двум ремесленникам, везшим в ящике убитую снарядом мать, мы дали по сухарю. Они тут же начали их грызть.
Медичка спросила:
- А отец у вас есть?
- На фронте, - ответил, хмурясь, старший. - В том месяце писал.
- Куда же вы теперь денетесь?
- Перейдем жить на завод. Нам позволили.
Трамвайная линия на Кировском проспекте была погребена под толстым слоем плотно утоптанного снега. Автобусы не ходили. Пешеходы шагали прямо по мостовой. Многие из них тащили за собой детские саночки. Саночки в городе стали главным видом транспорта.
На площади Льва Толстого застряла пятитонка. Издали показалось, что она загружена сеном, прикрытым брезентом, а когда мы подошли ближе, то увидели, что в кузове горой лежат окостенелые на морозе трупы.
Уже было два часа дня. Вдруг начался артиллерийский обстрел. Снаряды с характерным шуршанием и свистом пролетали над нами и хлестко разрывались где - то вблизи за домами. Эхо повторяло грохот.
- Сейчас накроет, - сказал Семенов. - Надо бы переждать.
Мы поспешили под сводчатую арку ворот и там, прижавшись к стене, стали прислушиваться. Это вызвало у проходившей мимо ленинградки презрение:
- Тоже вояки! Обстрела испугались!
Нам стало неловко. Сделав вид, что мы укрылись от ветра только покурить, подымили малость и вышли на панель. Впереди на мостовой вспыхнул оранжевый клубок разрыва. Зацокали по стенке дома осколки, и с верхних этажей посыпались стекла. Глупо было шагать навстречу опасности, когда вокруг были надежные укрытия, но так поступали ленинградцы, и нам не хотелось позориться.
В переулке почти против кинофабрики в зеленоватый пивной киоск угодил шальной снаряд и разбил его в щепы. К месту взрыва мгновенно кинулись женщины и принялись растаскивать обломки. Их не пугала смерть - необходимы были щепки, чтобы сварить обед и хоть немного погреться у жестяных печурок, которые, как в дни гражданской войны, вошли в быт блокадников.
У памятника "Стерегущему" сворачиваем вправо и шагаем вдоль парка. Мороз выбелил поблескивающей изморозью стены домов, столбы, деревья. В Зоологическом саду тишина. Там уже нет ни зверей, ни птиц.
Мы не привыкли к длительной ходьбе, быстро взмокли и выдохлись. У стадиона имени Ленина сели отдыхать. Потом, едва волоча отяжелевшие ноги, пересекли мост и, изнемогая от усталости, дотащились до Морской академии. Здесь выяснилось, что свои продовольственные аттестаты мы должны сдать в столовую Дома флота.
Аттестаты у нас приняли, но поесть не дали.
- Приходите завтра, сегодня на вас не выписали.
- Но у нас же пропадает питание за целый день.
- Нас это не касается. Надо было в Кронштадте взять сухим пайком.
Никакие уговоры не помогли. В Ленинграде на учете каждая крупинка. Здесь морское гостеприимство уже не действует. Нам только разрешили налить в кружки горячего кипятку.
В Доме флота ютились композиторы. Все они собрались в столовой у рояля и проигрывали только что сочиненную песню. Я не стал слушать, надо было устраиваться на ночлег. Куда же идти? Решил разыскать на Неве минный заградитель "Урал". На нем теперь находилось наше начальство и политотдел.
На всякий случай я подошел к телефону н позвонил домой. И мне вдруг ответила обрадованная теща.
- Приходи, покажись. У нас на кухне тепло, можешь переночевать.
- Спасибо, - поблагодарил я, - постараюсь прийти.
Это чудо, что в холодном, обледеневшем городе действует телефон.
Я захватил из Кронштадта письма политотдельцев. Первым делом нужно было отнести их на "Урал". Перейдя на другую сторону застывшей Невы по Дворцовому мосту, слева я увидел знакомые скошенные мачты "Полярной звезды". Яхта стояла вмерзшей в лед прямо перед дворцом.
Издали она казалась сказочным кораблем, построенным из хрусталя. Борта выбелило. Весь такелаж покрыло пушистым инеем. С антенны и труб свисали сосульки. На палубах - ни души. Словно все оцепенело от холода. Даже часовой у трапа, закутанный в длиннополый тулуп с поднятым заиндевевшим воротником, стоял неподвижно, точно замороженный. Но когда я подошел к нему вплотную, часовой, как бы очнувшись, козырнул, Он узнал бывшего редактора многотиражки.
- Где "Урал" стоит? - спросил я у него.
- У Летнего сада, третьим от нас, - доложи л подводник.
"Урал" прежде был обыкновенным пассажирским пароходом. Лишь во время войны его вооружили пушками и превратили в минный заградитель. Показав дежурному по кораблю удостоверение, я прошел в носовую часть, где находились каюты политотдельцев. Но там никого не застал. Все ушли ужинать в кают компанию.
"Ну и сглупил же, сдав аттестат в Доме флота! - принялся корить я себя. - Здесь бы меня обязательно покормили".
Досадуя, я прошел в каюту пропагандистов, снял шинель и взглянул в зеркало. На меня смотрел малознакомый морячок, с запавшими глазами и сильно похудевшим лицом. Чувствовалось, что он очень устал и ослаб: волосы на лбу слиплись, лицо покрывали капельки пота.
- Нда - а, братец, слабаком стал! - произнес я вслух. - Сможешь ли без ужина завтра ноги таскать? И мне вдруг ответил голос Радуна:
- Ужин будет... устроим.
В дверях стоял ухмыляющийся бригадный комиссар.
- Почему вид такой заморенный? - спросил он. - Заболел?
- Никак нет, - ответил я. - Много пешком прошел... выдохся.
- А у нас машины не дали?
- Какое! Отказали.
- Ну, я этому новому задам. Будет знать, как игнорировать редактора, отмеченного флотской печатью.
Мне почудилась в его словах ирония. Я взглянул на бригадного комиссара, но не уловил насмешки в глазах.
Радуя провел меня в свою каюту, усадил в кресло и, позвонив на камбуз, приказал принести два ужина.
Этакого товарищеского участия и внимания я не ожидал. Что случилось с Радуном? Ведь еще недавно он был равнодушен к газете. Неохотно читал ее и подписывал. А потом поручил этим делом заниматься заместителю начальника политотдела батальонному комиссару Фоманову. Тот сразу же принялся критиковать газету и учить: