В опале честный иудей - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1

Татьяна Соболева

«В опале честный иудей...»

«ПАРАЛЛЕЛИ»

МОСКВА 2006

Соболева Т.М.

«В ОПАЛЕ ЧЕСТНЫЙ ИУДЕЙ...»

Издательство «Параллели» тел/факс: (495) 787-4563 e-mail: dek@jcc.ru ISBN 5-98831-016-8

Формат 60x90/16 Бумага офсетная № 1 Печать офсетная Печ. л. 27,0 Подписано в печать 05.04.2006 Тираж 500 экз.

Зак. № 3679

Отпечатано в полном соответствии с качеством предоставленных диапозитивов в ППП «Типография «Наука» 121099, Москва, Шубинский пер., 6

Дай Бог, чтобы твоя страна тебя не пнула сапожищем.

Из песни

Я — сын твой, а не пасынок, о Русь...

Ап. Соболев

Уважаемый читатель!

Если Вы помните, любите, может быть, даже почитаете антивоенную, антифашистскую песню «Бухенвальдский набат», но ничего не знаете об авторе самих стихов с таким названием, о поэте Александре Соболеве, то эта книга для Вас. Александр Соболев?.. Почти уверена: Вы вдруг поймаете себя на том, что имя этого поэта действительно почему-то не задержалось в Вашей памяти. Вы имеете возможность восполнить этот пробел, прочитав, надеюсь, не без интереса, предлагаемую книгу, так как, следуя за рассказчиком (в этой роли выступать буду я, вдова Александра Соболева), Вы словно проживете некоторые периоды жизни поэта рядом с ним - зачинателем и создателем названной выше прославленной песни.

На примере жизни автора «Бухенвальдского набата» Вы, полагаю, не без удивления, узнаете о появлении и существовании постыдного для советской власти, уродливого, нелепого феномена: полнейшей безвестности автора при необыкновенной, небывалой популярности созданного им чуда искусства.

Понимаю, сразу хочется усомниться: так не бывает! Бывает, оказывается, и для подтверждения этого мне предстоит ответить на множество вопросов. Ну, например:

Почему у автора «Бухенвальдского набата» при жизни не вышло ни одного поэтического сборника?

Или: что такое замалчивание в приложении к Ал. Соболеву?

Далее: что и кто помешал ему получить Ленинскую премию за произведение, уже заслужившее признание и в стране, и за рубежом?

По какой причине автора «Бухенвальдского набата» собратья по перу не пригласили в свое объединение профессиональных литераторов - ССП?

Почему об Ал. Соболеве ни разу не рассказали СМИ? У автора «Бухенвальдского набата» ни одной встречи с журналистами.

Почему его ни разу не пригласили выступить по радио или телевидению?

Почему прослезился Ярослав Смеляков?

По какой причине разгневался на Ал. Соболева С .Я. Маршак?

Почему отказался от встречи с Ал. Соболевым А.Т. Твардовский?

И так далее...

Рассказ об этом и многом другом - впереди.

А для начала я скажу о поэте Ал. Соболеве очень коротко: это он, пожизненный инвалид второй группы Великой Отечественной войны, в конце 50-х годов века минувшего написал песню «Бухен-вальдский набат» (я не оговорилась: по В. Далю и С. Ожегову, «песня - стихи, предназначенные для пения»), первым и единственным среди литераторов своего времени провидчески обратился к народам планеты с горячим призывом: отказаться, пока не поздно, от ядерного оружия, беречь мир, добытый страшной ценой - миллионами человеческих жизней, всем миром противостоять фашизму. В слова стихотворения «Бухенвальдский набат» поэт вложил и богатство души художника, и высокое мастерство одаренной личности.

Повсеместным одобрением «Бухенвальдского набата» народы Земли высказались в пользу всеобщего мира. «Бухенвальдский набат» стал единой песней населения планеты, выражением всеобщей воли всех землян. Этим и объяснялась ее огромная популярность.

Полный портрет поэта Ал. Соболева предстанет перед читателями на страницах этой книги через связанные с его жизнью события. А здесь я позволю себе привести - для знакомства с поэтом - кое-что сказанное им о себе в стихах разного времени. Не в хронологическом порядке.

.. .Я сроду не бывал в продаже, нет, на меня не выбить чек...

Я — не существо, я - человек, жизнь моя - на вольной бригантине...

Нет, не только вода да еда, человеку свобода положена...

Нет, я - не рупор, я - глашатай...

Чтоб стих светил, как солнечная веха, стучались чтоб в сердца мои слова, будили в человеке - Человека!.

Цитировать Ал. Соболева я буду неоднократно.

О чем еще предлагаемая книга? О войне против этого человека, войне продолжительностью около трех десятков лет, войне тайной, негласной, с предрешенным исходом из-за заведомого неравенства сил. Мудрая («Я в мудрую партию верю, в ней - опора для нас...». А. Твардовский, 1953 г.), всесильная в пределах СССР компартия в лице притронных писателей и «интернационалистов» из ЦК КПСС превратила жизнь автора «Бухенвальдского набата» в растянутую на десятилетия пытку. И пребудут навсегда сокрытыми от людей перипетии унизительного существования талантливого, честнейшего поэта, грустные подробности о не реализованном из-за этого поэтическом даре, о многом в силу навязанных обстоятельств недоданном поэтом миру просвещенному, если обо всем этом не поведаю я — его жена, разделявшая судьбу поэта сорок лет, девятнадцать лет - вдова.

Я заканчиваю эту книгу в 2005 г. Мне восемьдесят два года. Одинока. Разные обстоятельства, о которых буду говорить в книге, помешали мне взяться за нее раньше.

Осталось сказать, что лишь спустя десять лет после смерти Ал. Соболева увидел свет единственный сборник его стихов -«Бухенвальдский набат. Строки-арестанты». Его можно найти в библиотеках, куда я передала большую часть тиража. В 1999 г. был издан роман Ал. Соболева «Ефим Сегал, контуженый сержант». Таким образом, творческое наследие Ал. Соболева, хотя и небольшое по объему, не утрачено бесследно, что могло произойти, учитывая «встречный ветер» со Старой площади.

ПЕСНЯ РОДИЛАСЬ

«А слова-то какие - мурашки по коже!», или: «А слова-то какие - холодок по спине!», нередко: «Такая песня - волосы дыбом!».

Столь высокими, нестандартными похвалами, рожденными восторгом и горячей признательностью, встретили люди мира зазвучавшую на рубеже 50-60-х годов прошлого века над Землей антивоенную антифашистскую песню «Бухенвальдский набат». Политическая песня - и грандиозный успех! Явление редкое. Но «Бухенвальдский набат» - песня счастливой судьбы: ведь буквально каждое новое ее исполнение отзывалось реакцией слушателей, сходной с потрясением. А следом, будто по доброму сговору, всюду удивительно одинаковая, не изменяемая во времени панегирическая оценка, что уложилась в три приведенные выше фразы. Песня стала заметным явлением культуры.

Мелодию «Бухенвальдского набата» написал известный советский композитор Вано Ильич Мурадели.

О зачинателе песни, приславшем композитору стихи, взволновавшие его до слез, о поэте Александре Соболеве никто ничего не знал. Почти.

ЗНАЧИТ, О НЕМ...

Когда мало кому известный ранее поэт неожиданно заявляет об истинной мере своей одаренности созданием произведения ошеломляющей силы воздействия, закономерен повышенный интерес к его личности, к его творчеству. Кто он? Откуда? Что еще им написано? Созданное им выдающееся произведение - случай или плод творческой зрелости большого таланта?

Не Бог весть какие мудреные вопросы. Но найти ответы на них было негде: об авторе удивительных стихов, поэте Ал. Соболеве загадочно, словно по команде онемевшие, молчали СМИ - и пресса, и радио, и телевидение.

А так как при исполнении песни, по укоренившейся у нас неграмотной привычке, звучало просто: «Мурадели, “Бухенвальдский набат”», без имени поэта, то и наличие такового вроде бы и не требовалось. Но автор замечательных, проникновенных стихов должен был быть. «Свято место пусто не бывает», и авторство стихов «Бухенвальдский набат» стали приписывать некоторым из тех литераторов, что были «на слуху», например Евтушенко, а по одинаковой фамилии - прозаику Леониду Соболеву. Последний, правда, позвонил Ал. Соболеву и шутя попросил избавить себя от незаслуженных поздравлений. Евгений Евтушенко с опровержениями не торопился.

В общем, зловещее начало замалчивания Ал. Соболева было положено сразу и одновременно со взрывом феноменальной популярности «Бухенвальдского набата». С годами замалчивание оформилось в полнейшую безвестность поэта.

Следуя задуманному плану рассказа о поэте Ал. Соболеве, я коротко изложу некоторые факты его биографии. В меньшей части - до, в основной, большей, - после того, как он заявил о себе как авторе быстро ставшего знаменитым «Бухенвальдского набата».

Он родился 18 августа 1915 г. на Украине, в местечке Полонное Волынской губернии; был самым младшим ребенком в малосостоятельной еврейской семье, изо всех сил стремившейся выбиться «в люди». С малых лет запомнилось ему будто витавшее в их доме коротенькое выражение, часто повторявшееся бедняками: «Гелтеню - велтеню». Я не знаю еврейского, кажется, это что-то близкое к житейской мудрости: «Деньги - весь мир». Когда малолетний сын начал слагать стихи, не шибко грамотный отец по-своему выразил свое беспокойство: «Что это он там бормочет, может, показать его доктору?»

Видно, так судьбе было угодно: наперекор множеству неблагоприятных обстоятельств и в первые, и в последующие годы жизни Ал. Соболев оказался одним из тех, кто по праву мог сказать:

...пришел я в этот мир поэтом, поэтом из него уйду.

Подтверждение тому и его подвижническая жизнь, и честнейшее и правдивое (хотя и небольшое по объему) творческое наследие, где он предстает с видением поэта, мировосприятием поэта, с добротой, присущей истинным поэтам, с мировой, в высоком смысле этого слова, скорбью, свойственной Богом избранным, с талантом любить, «как одна безумная душа поэта еще любить осуждена». Все это - в его стихах, в его романе.

Писать стихи он начал рано. Большую часть своих первых стихотворных опытов Александр Владимирович не сохранил. В памяти осталось очень немногое, а может быть, в большем и нет нужды?

Цветы, цветы меня встречают

У звонкого ручья.

А птичка песни распевает...

- Чья ты, птичка?

- Я - ничья!

Хорошо это или плохо для семи лет, можно оценивать по-разному. Бесспорно одно: увидеть, что «цветы меня встречают», по-своему передать впечатление другому в таком возрасте, думается, способен не каждый ребенок. Двумя-тремя годами позже - такое четверостишие:

Ночь светла. И нашу улицу

Окружила плотно тишина.

А по небу, как цыплята с курицей,

Мирно бродит с звездами Луна.

Я цитирую детские строфы вовсе не как нечто выдающееся. Это примеры того, как маленький сочинитель, у которого есть потребность говорить стихами, чистосердечно, по-детски выказывает данное ему Богом умение своеобразно ощущать обыденное, приглашает увидеть момент бытия своими глазами. Наверно, это задатки творчества?

Ему было девять лет, когда он написал «календарное» стихотворение размером в четыре строки. Но какие! Тут и «революционный настрой», и «политика»!

Они посвящались Международному женскому дню.

Порвались цепи вековые,

Порвались, как гнилой шнурок.

И вы свободны, удалые,

Как соловей, как мотылек!

«Устами младенца глаголет истина». И ей-Богу, трудно найти более подходящие слова, чтобы с такой замечательной, прямо-таки удивительной точностью, сатирически, не прибегая к сатире, раскрыть всю комическую сущность этого надуманного «праздника».

Понятно, попытка опубликовать четверостишие в журнале «Работница» провалилась, что очень обидело юного творца. И все-таки коротенькое это стихотворение появилось на свет не зря. Оно живо до сих пор, живо в памяти моих знакомых, и родственников, и моей. Всякий раз в день Восьмого марта кто-нибудь из нас, да и не один, начинает телефонный или при встрече разговор со слов: «Ну, как, порвались цепи вековые?» Смеемся, и только. Праздник?.. Какой праздник?!, Но это к слову.

Литературный дебют юного сочинителя состоялся в день окончания им школы. На выпускном вечере самодеятельный школьный драмкружок показал спектакль по его пьесе с архиреволюционным названием и содержанием «Хвосты старого быта». Рукопись не сохранилась.

Вскоре в жизни подростка произошли тяжкие перемены. Умерла мать. В дом вошла мачеха. И спустя несколько месяцев после этого события пятнадцатилетний Исаак Соболев навсегда покинул отчий дом, направился в столицу, в Москву. Отец сына не отговаривал, не удерживал, дал ему на дорогу и «обзаведение» тридцать рублей и посчитал на том родительские обязанности исчерпанными. Полностью. В плетеной дорожной корзинке молодого путника лежали две пары латаного белья и тетрадочка его первых стихов.

Покидая родительский дом, он записал в нее несколько строк:

День устал, тяжело опустил свои веки.

С горизонта сполз вечер,

неприветливый вечер такой.

С милым детством моим

я, обнявшись, простился навеки И ушел в неизвестность,

томимый тревогой, тоской...

После недолгого пребывания в столице:

О, как солоны, жизнь, твой бурные, темные воды!

Захлебнуться в них может и самый искусный пловец...

В памяти осталось всего лишь несколько строк из забытого стихотворения. Жилось ему, как видно, не сладко. Незваный гость в семье старшей сестры, где он нашел пристанище, понятно, на время. С его появлением у сестры прибавилось забот, да и лишний рот за столом. Ее скептицизм по поводу поэтического дарования брата был непоколебим, а доводы здравого смысла в пользу его будущей профессии, ею выбранной, казались очень убедительными, ибо гарантировали ему скорую и прочную материальную независимость. Поэтому осиротевший брат был определен в школу ФЗУ (на базе средней школы), по окончании которой стал слесарем, т.е. начал самостоятельно зарабатывать себе на хлеб насущный.

Дальнейший жизненный путь юноши Соболева, нарисованный рукой человеческой, виделся простым, ясным и понятным. Беда только в том, что не совпадал он с предначертаниями судьбы, той дорогой избранных, которую неведомо для него и окружающих даровал ему Всевышний.

И вскоре произошло то, что и должно было произойти,- о чем сказал поэт Ал. Соболев уже в зрелые годы: «Талант не даст человеку покоя. Не человек выбирает себе судьбу, а талант ведет его по жизненной колее. Неизменно такой путь будет труден и честен, потому что чем выше степень таланта, тем более честен им наделенный, тем менее способен на уступки обстоятельствам, на сделки с совестью, на приспособленчество и предательство».

Слесаря по названию, но не по призванию, неодолимо влекло в литературную среду. Сначала это было литобъединение при многотиражке механического завода, где он работал. Потом - городская газета, куда приносил он еще не стихи, а корреспонденции. Они нравились журналистской хваткой, образным языком, умением говорить о главном. И настал день, когда начинающий журналист расстался с цехом и перешел в редакцию газеты. Посещал литобъединение при «Огоньке», но стихи писал мало. В те годы преимущественно пользовалась спросом литпродукция определенного толка, а у него сердце не лежало славить партию большевиков и лучшего друга всех народов после коллективизации на Украине, осуществление которой довелось наблюдать его отцу, успевшему сбежать из родных мест в Подмосковье. Учитывая идеологические установки тех лет, допустимо считать, что именно по этой причине не обзавелся Ал. Соболев своей «нишей» как поэт в довоенные годы. В отличие от многих литераторов, сумевших и преуспевших. Он и позже, за полвека поэтического творчества не посвятил Сталину ни одой строки, даже ни разу не упомянул его имени со знаком плюс. «Беречь честь смолоду» давали силы талант и художническая интуиция. Утверждал: в моменты общения с Богом, как он называл процесс творчества, ничему третьему, вроде расчета, корысти, выгоды, места нет и не может быть.

Ну, а пока он работал в печати. Нашел ли молодой журналист в новом для него роде занятий то глубокое удовлетворение, о котором мечтал еще совсем недавно? Нет, этого не случилось. Не обладал он гуттаперчевой податливостью и гибкостью характера, чтобы послушно, по струнке шагать между узких ограничительных рамок партийных наставлений в 30-е годы - накануне и во время сталинских репрессий. В поисках «свободы слова» он поменял несколько редакций. Наивная мечта молодости о справедливости и свободе не могла ужиться в его сознании с реалиями кровавого, беспощадного коммунистического террора.

Как в этот непростой для Ал. Соболева период проявил себя живущий в нем по милости Божьей поэт? Ну, к примеру, вот так:

Меня ругают близкие, что не туда иду, что я на путь на истинный никак не набреду.

Шатаюсь-де и путаюсь, шальная голова, живу одной минутою, а там - хоть трын-трава!

Ботинки, мол, истоптаны, чуть пятки не видны, в пяти местах заштопаны последние штаны...

Нет, уши не закрою я от этакой молвы.

Конечно, все по-своему разумны и правы.

Знакомые и близкие, им вовсе невдомек, что путь мой тяжкий -истинный, хоть труден и далек.

Через ограды лезу я: за высотой оград -поэзия, поэзия, цветущий вечно сад.

Я не сорвусь, я верую, нет, я не упаду, мое большое дерево поднимется в саду!

Названное «Я верую», это пророческое стихотворение Ал. Соболев написал летом 1935 г. Опубликовано в 1996 г. Да, здесь нет ошибки: десять лет спустя после кончины автора.

О даре прорицания, свойственном поэтам, говорилось не раз. Для подтверждения этой мысли я приведу, забегая вперед, еще одно замечательное пророчество Ал. Соболева. Оно касается выдающегося писателя земли русской А.И. Солженицына. Буквально на следующий же день после выдворения его из СССР в 1974 г. закончил Ал. Соболев свое стихотворение - протест под названием «Изгнание совести». Последние строки его таковы:

Я быть пророком в том берусь: да возвратится Солженицын в свою любимую столицу, в свою воспрянувшую Русь!

До начала перестройки - исходного момента обновления Руси - оставалось двенадцать лет. До возвращения Солженицына в воспрянувшую, навсегда порвавшую с тоталитарным режимом Русь - два десятилетия.

Проницательность, провидение? Конечно, да, к тому же в пик брежневского застоя.

Без особой натяжки к числу пророческих можно отнести, пожалуй, и стихотворение, приснившееся Ал. Соболеву в 1935 г. Он нередко сочинял во сне; утром, еще не облачившись в дневную одежду, спешил к письменному столу записать запомнившиеся строки. Иногда, проснувшись, восклицал: «Какие мне стихи приснились! Но я их не помню!..» Был убежден: лучшие стихи сочиняет во сне. Остается их эмоциональный след, но сама поэтическая вязь нередко ускользает из памяти. Объяснять эту его особенность не берусь, тем более что не знаю, снятся ли стихи другим поэтам. Одно несомненно: когда он спал, мозг его продолжал работать в заданном направлении. Так было, и не раз. Итак, утром он записал приснившиеся стихи и назвал их «Странный сон». Это и в самом деле было необычное сновидение: один из дней войны в Москве! Почти фотографическое изображение столицы в середине, точнее 16 октября, 1941 г., когда немцы вплотную подошли к Москве. Я это отлично помню, потому что именно в этот день пешком уходила, точнее бежала, из города, опасаясь попасть к немцам, оказаться по разные стороны фронта с родителями, жившими в Подмосковье.

Да, это выглядело так, как рассказано в стихотворении Ал. Соболева:

Как море Черное в свирепый ураган, кипит, волнуясь, небо над Москвой.

Москва в огне,

Москва в кольце врагов!

Тре-во-га!..

Потоки толп текут по мостовым...

Тре-во-га!..

Сирены ревом режут ночь на части, орудия грохочут громовым раскатом, рокочут самолеты, и стрекочут

чечеткой частой пулеметы...

Тре-во-га!..

В конце: Я падаю...

и просыпаюсь...

Зажмурился от световой волны.

Как хорошо, что мир, что нет войны...

До начала войны оставалось еще шесть лет. Поэт С. Щипачев, которому молодой автор показал свое сочинение, глянул на него удивленно, покрутил пальцем у виска: «Ты, парень, случайно, не того? Какая война?!»

Но война грянула.

За два с лишним года пребывания на фронте Ал. Соболев познавал войну в качестве рядового действующей армии, видел ее во всех проявлениях зоркими, проницательными глазами незаурядной личности, способной не только наблюдать, но и анализировать происходящее. И обобщать, и делать выводы. Не в результате отдельного эмоционального толчка, а в череде фронтовых будней родилось, оформилось и укрепилось в нем навсегда представление о войне как об извращенном, богопротивном состоянии рода человеческого, чреватом самоистреблением миллионов людей.

Вполне логично: из подобного взгляда на войну не черпают вдохновение для создания художественных произведений, воспевающих боевую доблесть и ратные подвиги. Очень немногие фронтовые стихи Ал. Соболева времен войны и после нее повествуют о проявлении лучших, высоких вечных качеств человека в периоды испытания на прочность:

о вере, любви, милосердии, верности долгу. Поэт Ал. Соболев на войне такой:

Может, смерть пройдет сторонкою, пусть шипят осколки змеями.

Жаворонок песню звонкую рассыпает над траншеями.

То не птичка серокрылая заливается с усердием, это ты поешь мне, милая, про любовь и про бессмертие...

Я судьбы своей не ведаю, лишь желанье в сердце жаркое: я хочу прийти с победою к жизни светлой, к счастью яркому.

И такой: Душа заставила солдата

под грохот бомб, снарядов вой смотреть восходы и закаты над адовой передовой...

В запасном полку:

У самого леса играет река, и воздух прозрачен и чист, и волны июньского ветерка ласкают зеленый лист.

Встречают рассвет соловьи на ветвях раскатистой песней весны.

Спокойно и мирно мы спим в шалашах, как будто бы нет войны...

Лирика? Да. Но не только. Опубликованы в сборнике, вышедшем в 1996 г., и другие немногие стихи Ал. Соболева о войне: «Саперы», «Полковое знамя», «Вспоминается наступленье», «В день Победы», «Солдату-победителю», «Милосердие», «Розы на море», «Навечно с живыми».

Весной 1944 г., после ранений и контузий сержант Соболев был демобилизован из рядов действующей армии по инвалидности.

Инвалид Великой Отечественной, кровь твоя

на траве,

на песке,

на снегу...

Нет, не только твое Отечество - вся планета, все человечество пред тобою в долгу,

в неоплатном долгу.

Кто-то с фронта вернулся

счастливый - целый!

Кто-то мертвый - бессмертный - в землю зарыт.

Ну, а ты возвратился,

в общем и целом,

ничего...

Так, не жив, не убит - инвалид!..

В стране не хватало рабочих рук. И инвалид Соболев был сразу же мобилизован в военную промышленность. На московском авиамоторном заводе сначала работал в инструментальном цехе, где пригодились знания, полученные некогда в ФЗУ. А вскоре по велению парткома был востребован на должность ответственного секретаря в заводскую многотиражку. Мало склонный, по довоенному опыту, к сочинительству хвалебных материалов, немедля организовал в газете еженедельную сатирическую рубрику «Ведет разговор дед Никанор». С шутками да прибаутками всевидящий и всеслышащий «дед» нарушал покой высоких чинов из заводского руководства. «Деда» полюбили и ждали в цехах. В среде управленцев заговорили о вреде «деда», обвиняя его в покушении на авторитет партийной номенклатуры.

Развязка наступила скоро. Новый редактор, назначенный райкомом, одним махом убрал с полос многотиражки «деда», уволил по сокращению штата (один из самых любимых и неуязвимых в те времена способов отделаться от неугодных) «родителя» «деда» - журналиста Соболева. И хотя даже по советским законам увольнять с работы инвалида войны не разрешалось, компартия оказалась по обыкновению над законом.

Избив инвалида, партия обрекла его на продолжительное лечение. Четыре года странствий по больницам и госпиталям он завершил получением справки ВТЭК о пожизненной инвалидности второй группы, связанной с пребыванием на фронте.

.. .и вручили тебе билет пенсионный,

хоть почетный, но тяжкий до боли билет.

Ноют старые раны

днем и ночью бессонной,

и тебе исцеления нет сколько лет...

Графа «трудовая рекомендация» в справке ВТЭК, врученной инвалиду войны Ал. Соболеву, оказалась незаполненной. В переводе с медицинского - запрет на любой вид штатной работы. Во всей неприкрашенной реальности обозначилась перед инвалидом войны бесконечная перспектива дней, месяцев, возможно и лет, изоляции в плену недуга, постепенная и неизбежная утрата повседневного активного общения с людьми. И это для человека, который так сказал о себе:

Повсюду и всегда любил людскую гущу, ни перед кем, ни разу на запор не закрывал я отчужденно душу...

.. .много раз, бывало, делил с другими щедро, пополам, что самому едва-едва хватало: и хлеб и кров...

Сложившиеся обстоятельства, последствия фронтовых травм перечеркнули прошлое; без обнадеживающих слов, без убаюкивающего обмана больному человеку дали понять: тебе, приговоренному к неопределенно долгому поединку с недугом, предстоит, если хватит стойкости и упорства, строить жизнь заново.

Строить жизнь заново... А как быть, если порой нет сил даже думать о протесте, о сопротивлении, когда «небо с овчинку»? Только временами недуг отступал. Тогда его пленник словно воскресал, словно сбрасывал осточертевшие путы, возникала жажда деятельности... Но какой?.. Кто, где ждал его? Откуда могла протянуться в его сторону дружеская рука?.. О газетной штатной работе можно было разве что мечтать, и не только из-за запрета медиков. Тогда, в начале 50-х, ...о, нет, не в гитлеровском Рейхе, а здесь, в стране большевиков, уже орудовал свой Эйхман с благословения верхов...

Не мы как будто в сорок пятом, а тот ефрейтор бесноватый победу на войне добыл и свастикой страну накрыл...

(« К евреям Советского Союза»)

Инструктор сектора печати Московского горкома партии, к которому журналист Соболев обратился с просьбой о помощи в трудоустройстве, спросил его, пряча улыбку: «А почему бы вам не пойти в торговлю?» Антисемитский выпад с прозрачным подтекстом: почему бы тебе, вместо того чтобы претендовать на престижную журналистскую работу, не заняться исконно еврейским делом? Не суйся, куда тебе не положено...

Откровенный факт расовой дискриминации в головном столичном партийном органе. Преднамеренное оскорбление. За подобные речи полагается бить по морде. А может быть, инструктор горкома партии, заранее уверенный в своей пожизненной безнаказанности, решил от безделья спровоцировать жида на скандал? Перед ним сидел тоже пожизненный, но инвалид войны, контуженный, а раз так - с нервами на слабых тормозах. Почему бы не позабавиться и не отправить его за непочтение к власти прямиком из горкома партии, без суда и следствия, в психушку... Мол, переутомился, надо подлечить... А уж из психбольницы... Все шансы на бессрочный «отдых»! Сталинская забота о человеке...

Богу ли, велению ли судьбы следует говорить спасибо, но тогда Ал. Соболев сдержался. Он не мог объяснить, что, но что-то более сильное и властное, чем сиюминутный порыв должным образом ответить антисемиту, остановило его от действий с роковыми для него последствиями. Знак свыше, возвестивший, что вскоре предстоит ему стать автором выдающегося художественного произведения - песни «Бухенвальдский набат», что, вероятно, для этого и пришел он в мир.

Он молча покинул партийный дом, которому вполне подошло бы название одного из отделений гестапо. Он понял: дорога в печать для него закрыта.

Оказалось, не только в печать. Имея нищенскую пенсию инвалида войны, он продолжал искать работу. Как-то на одной из московских улиц обратил внимание на объявление: артели, занятой обработкой металла, требуется контролер. Вспомнил свои первые трудовые шаги, юношескую профессию. И решил попробовать трудоустроиться, как тогда было принято говорить. Позвонил. Услышал: «Приезжайте». Дорога заняла не более пятнадцати минут. Кадровик посмотрел на него с сомнением, заглянул в паспорт и поспешно объявил, что пять минут назад оформил на вакантную должность другого человека... Стоило ли вступать в полемику с этим крошечным представителем пораженной антисемитизмом государственной системы? Лишний факт для прозрения: Соболев убедился, что антисемитизм, подстегиваемый сознанием неуязвимости, «проел» все слои советского социалистического общества - от партийной верхушки до пустяшной в масштабах страны артели.

В поисках заработка он нанялся завхозом в какую-то воинскую часть, еще со времен войны располагавшуюся недалеко от нашего дома. Оклад - 450 рублей, оскорбительная мизерность, на сто с небольшим больше пенсии, что он получал. По-видимому, охотников ходить почти даром на работу целый месяц не находилось, и скорее всего благодаря этому пятая графа не стала препятствием для неправославного претендента на безнадежно свободную должность.

Сообщая мне о найденной работе, Александр Владимирович заметил, что даже эта маленькая сумма пополнит наш скудный бюджет. Возразить было нечего. Ведь из моего заработка и его пенсии нам приходилось ежемесячно отсылать 100-150 рублей моим родителям, жившим в Подмосковье. Или с оказией отправлять продовольственные посылки примерно на эту же сумму. Нет, они не были бездельниками или ленивыми иждивенцами. Всю жизнь работали, имели стаж для пенсий. Обе трудовые пенсии - по двести рублей. Наша помощь да картошка с нескольких грядок возле дома спасали их от хронического голода. Вместе с ними страдала и постоянно недокормленная коза. Бедное животное, не иначе как только подчиняясь законам природы, поставляло ежедневно к их столу чуть больше стакана молока... Все это моментально промелькнуло в моей голове. Я не стала его отговаривать. На убогом, безрадостном фоне опостылевшей бедности доводы Александра Владимировича выглядели убедительно, даже заманчиво и... заслонили собой главное: вопрос о «моральном» доходе от предстоящей работы. Правда, я сразу подумала о его полной «профнепригодности» к роли завхоза. Не для него все эти счеты, пересчеты, учеты, реестры, накладные, списки и пр. среди мини-склада хозтоваров, разных аксессуаров завхозовского бытия. Не такой он человек, чуждо ему все это по очевидной несовместимости.

Его ли живой, яркой, энергичной натуре совершать над собой каждодневное насилие, изо дня в день терпеть серую, вялую, скучную, утомительно однообразную «деятельность»-«без божества, без вдохновенья», а главное — бесконечно далекую от жизни духовной, его родной стихии, где плодотворно и полно проявлялось бы богатство его личности, где он мог удивлять и быть полезным. Его принадлежность, тяга к сфере духовной предопределена давно, с рождения, милостью Божьей - даром стихотворца, и вдруг нечто вроде самоотлучения от привычной работы мысли, предпочтение работе для рук, с «отключенным» за ненадобностью интеллектом...

Понимая, зная все это - вперед, в завхозы?!

Но ведь этот вынужденный шаг «в сторону» - не навсегда же! Переждать, перебиться, временно, временно... «Орлам случается и ниже кур спускаться...» - услужливо подсказывала память. Нужно, можно потерпеть - в унисон уговаривала нужда, и пасуя перед соблазнительной мудростью ее аргументов, убывала тревога, таяли опасения. Убаюканные самоуговором, ни Александр Владимирович, ни я так и не сумели тогда предугадать скорой - да чего там! - просто немедленной расплаты за, казалось бы, безобидную уступку «обстоятельствам».

Он вернулся домой после первого же трудового дня с поразившим меня измученным видом. Так устать от в общем-то не тяжелой работы?! Я ждала объяснений. Но мой супруг, обычно очень охотно сообщавший мне все новости, молчал. На мой вопрос, чем был заполнен минувший день, он, судя по промелькнувшей едва заметной гримасе, предпочел бы не отвечать. Произнес телеграфно кратко: раздавал чистое белье, использованное отвез в прачечную.

Выслушав «отчет», я моментально представила себе Александра Владимировича за этим одиозным занятием в деталях, вспомнила свои сомнения по поводу «морального дохода» от функций завхоза и... запоздало - накануне бы так! -поняла, что вчерашняя наша общая игра в поддавки с жизнью не просто жестокий самообман, но и непростительная глупость. Перестала быть загадкой причина сверхутомления новоиспеченного завхоза после первого рабочего дня - сдали нервы.

Другого и быть не могло. Вероятно, сперва сортируя и пересчитывая грязное солдатское белье, позже - сопровождая его в прачечную, поэт в роли завхоза в какой-то момент словно опомнился, остро осознал чудовищную, в приложении к нему, нелепость происходящего. Зачем, почему он здесь, возле кучи из узлов смердящих тряпок?! Бред, наваждение! Это все, на что он способен?! Это - место его работы?! И дело не в ее непрестижности, а в причине, вынудившей его, профессионального журналиста, одаренного стихотворца, согласиться занять никем не востребованную должность с унизительно жалким вознаграждением. Что за причина? Какова она? Ответ на этот вопрос был беспощаден, как сама правда, которую он нес в себе: ты загнан в тупик, тебя заставляют поверить, что большего ты не стоишь в своем отечестве, потому что ты - еврей, представитель народа, от которого отвернулась власть компартийная. Ты - на положении изгоя в отечестве, защищая которое в схватке с фашизмом получил бессрочную инвалидность. Ты живешь в стране, где этот почетный факт твоей биографии не обеспечивает тебе ни гражданских прав, ни заслуженного уважения, уважения за заслуги неоспоримые. Больше того, в антисемитском государстве ни уму твоему, ни таланту не найти применения: при оценке твоих редких личностных данных верх одержит «печать отвержения» - пятая графа паспорта, «подведет» твоя ярко выраженная иудейская внешность.

Ошибалась ли я, предполагая подобный ход его рассуждений в связи с новой работой? Все-таки нет! Ведь не вагоны же он разгружал восемь часов подряд, чтобы выглядеть таким переутомленным, даже измотанным? Я слишком хорошо его знала и была права. На его мрачном, бледном лице - не следы физической перегрузки...

Продолжать эту пытку, переживать повседневное унижение?! Ну уж нет! Как говорится, хорошего понемножку, и одного дня, переполненного негативными впечатлениями, тонкой, легкоранимой натуре моего супруга хватит надолго. Вроде следа от тяжелой травмы.

Без новых обсуждений и взвешиваний pro et contra я предложила ему ограничить стаж работы завхозом одним этим незабвенным днем. Не ждала благодарности. Но и поныне помню теплый мягкий блеск, вспыхнувший тогда внезапно в его выразительных, прекрасных глазах. Освобождение... облегчение... просветление... прилив гордости и силы - все это и нечто большее, чего не выразить словами, сказал его обращенный ко мне взгляд.

Слова родились позже.

Я мучаюсь украдкой, не раз себя кляня, что жить тебе не сладко, любимая моя.

Нас с самого начала далекого пути швыряло и качало, и не было причала хоть на часок зайти.

Морщинки мелкой сетью легли у глаз твоих.

Хотя бы злобный ветер унялся и притих!

Невдалеке заносы, и топь, и гололед...

Гляжу с немым вопросом...

Нет, говоришь, вперед!

С детства запомнилась мне настольная игра с названием «Старайся вверх», подаренная кем-то из родственников. Вертикальные и горизонтальные линии на листе картона образовывали ряды квадратов. А поверх них в разных местах листа были нарисованы картинки со смыслом: на одних -разные звери прыгали, бежали, карабкались по рядам квадратов вверх, на других - то же самое, но вниз.

Как же я не любила противную мартышку, сбегавшую на картинке по лестнице-диагонали от правого квадрата верхнего ряда к левому крайнему нижнего ряда, т.е. к исходной точке игры. Предстояло опять «стараться вверх». Забава далекого детства возникла в моей памяти, когда мы остались с тем, с чего начали не продуманный до конца эксперимент с неожиданно подвернувшейся работой.

Действительно, наше положение ничуть не изменилось. Ни приобретений, ни потерь. Впрочем, как и любой урок жизни, этот обогащал опыт. Для будущего.

А пока оставалась бедность: одно, бессменное, правда хорошо сшитое, платьице у меня - к тому времени репортера московского радио, один подвыгоревший шевиотовый костюм на моем муже. Но сохранилось самое главное: надежда и вера в обязательную грядущую победу Добра над Злом, хотя бы в нашем частном, конкретном случае. Надежда, вера... Сомнительной прочности фундамент для счастья в условиях коммунистического рая.

Что писал поэт Ал. Соболев в 50-е годы - время разгула открытого антисемитизма в стране Советов? Об этом стоит рассказать поподробнее.

ЗА ЧТО САМУИЛ ЯКОВЛЕВИЧ ОТЧИТАЛ АЛЕКСАНДРА ВЛАДИМИРОВИЧА

А все судьба! Надо было такому случиться, что в бытность мою радиорепортером послали меня к С.Я. Маршаку записать его новогоднее поздравление москвичей и его новые стихи по этому славному поводу.

Когда запись закончилась и мои помощники-операторы стали сматывать и убирать из квартиры шнуры, уносить аппаратуру (портативных переносных магнитофонов не было, зачастую использовали специально оборудованные для звукозаписи автобусы - «тонвагены»), Самуил Яковлевич и я еще несколько минут поговорили. Он беспокоился за качество записи, я заверила, что все прозвучит хорошо. И потом, сама не знаю почему, вдруг объявила: «Мой муж пишет стихи». Глуповато, конечно, и, пожалуй, бестактно. Самуил Яковлевич с вежливым интересом глянул на меня: «Вы помните какие-нибудь из них?» - «Да». - «Прочтите». Я хорошо помнила небольшое стихотворение «Березка», которое любила, с него и начала.

Веселый ветер струнами играет над тобой...

О чем, березка юная, в ответ шумишь листвой?

Он вроде бы ровесник твой -как раз тебе под стать, и завлекает песнями за облака слетать.

Но ветру верить можно ли?

Он, парень озорной, гуляет меж березками -то к этой, то к другой.

И ты, зеленокудрая, упрямо смотришь ввысь.

Такое целомудрие -хоть в пояс поклонись.

Я заметила, что слушал Самуил Яковлевич с большим вниманием. После того как я прочла второе стихотворение, «Бетховен», которое заканчивается словами:

Рвется на просторы Людвиг ван Бетховен, где леса и горы, где гуляют тучи, где играет море, полное созвучий...

Он попросил: «Прочтите еще раз “Березку”». Я повиновалась. Выслушав, он сказал: «Пришлите-ка ко мне вашего мужа». Я не спрашивала, зачем. Я онемела от радости. Домой я не ехала - летела! Меня несли волшебные крылья! Еще бы: сам Маршак всего-то после двух стихотворений заинтересовался моим мужем, в таланте которого я, наверно как и все жены поэтов, ни минуты не сомневалась.

Они свиделись, встреча длилась более трех часов. Уже один этот факт говорит в пользу Ал. Соболева: Самуил Яковлевич, это было известно, очень ценил свое время. Как рассказывал мне потом Александр Владимирович, задумчиво и проницательно, с добрым интересом смотрел Самуил Яковлевич на счастливо возбужденного своего гостя, слушал его стихи. А под конец сказал: «Вы — поэт милостью Божьей».

После такой высочайшей похвалы С. Я. Маршака уже Соболев мчался ко мне с восхитительной вестью: да это настоящее чудо - услышать подобное признание из уст общепризнанного мастера поэтического слова!

Неизвестно, во что вылилась бы симпатия, неожиданно возникшая между маститым литератором и безвестным, окрепни она. Но этого не случилось, встреча не имела продолжения, что было огорчительно и поучительно для Александра Владимировича, чего он не скрывал.

А произошло вот что. Вскоре, в самом начале 1953 года, памятного открытой вспышкой антисемитизма в СССР, Ал. Соболев написал небольшую поэму «Военком». Вкратце суть ее такова: после еврейского погрома в небольшом городке Украины «уцелел сын возницы пятилетний Сема»: «Приютила кроху-сироту украинка, добрая соседка». Преследуя бандитов, входит в городок Красная Армия. «Конница ушла, но эскадрон был оставлен и расквартирован». Военком в конце дня заходит в дом, где теперь живет сирота. Увидев человека в военной форме, ребенок в ужасе заползает в подпечек. Узнав, в чем дело, военком выманивает его из «укрытия», берет на руки, ласкает, угощает краюшкой хлеба — другого лакомства нет, и когда Сема доверчиво засыпает у него на коленях, размышляет о его будущей счастливой доле... Не правда ли, вполне прокоммунистическая поэма? Но это до предпоследних ее строк, до того, о чем мечтает военком с еврейским мальчиком на руках:

...проплывали песни в стороне, военком мечтал неторопливо:

«Будет он расти в большой стране равноправный,

вольный

и счастливый.

Будет та страна - родная мать украинцу, русскому, еврею...

Кто ж его посмеет притеснять -разве только контры да злодеи?!»

Вот такой «камушек» из 20-х годов в антисемитов поздних поколений, в частности годов 50-х, метнул Ал. Соболев.

Он ни на йоту не сомневался, что его поэма заслужит одобрение С.Я. Маршака, и с чистым сердцем послал ее старшему, мудрому, как считал, другу.

А потом состоялся телефонный разговор. Кто был его инициатором, не помню, думаю, все же Александр Владимирович, которому не терпелось услышать похвалу, которую ожидал.

И услышал: «Как вы могли написать такое?!» (Это теперь можно считать, что С.Я. Маршак усомнился в интернационализме военкома и коммунистов вообще. Но тогда не то что говорить - думать так не полагалось, опасно.)

Очень хорошо запомнила покрасневшее вдруг лицо Александра Владимировича, его протестующие жесты, явное желание возразить, что-то объяснить... Наверно, человек расчетливый, хладнокровный сразу сориентировался бы в возникшей ситуации, схитрил, покаялся бы перед мэтром «за промах», начал сожалеть «об ошибке»... Увы, чуждый дипломатии, Ал. Соболев поступил в соответствии со своим твердым, когда дело касалось чести и принципа, характером: во имя правды он пожертвовал зарождающейся дружбой с С.Я. Маршаком и навсегда с ним расстался.

Кто виноват? Эпоха. Я готова допустить, что реакция Самуила Яковлевича на «Военкома», произнесенная «вслух», отличалась от настоящей, истинной. Скорее всего, он перестраховывался, оберегался, в чем был прав. В период массовых репрессий в стране, гонения на евреев Соболев поступил, пожалуй, неосторожно, необдуманно, доверив «крамольные» стихи почте. Попади поэма в «бдительные» руки из почты еврея С.Я. Маршака, она могла бы навредить ему, фигуре очень заметной, литератору, пусть и вынужденно, но партийно-послушному. (Достаточно вспомнить его частые выступления в «Правде» на международные темы в паре с карикатуристом Бор. Ефимовым.)

Мне хочется думать, что его выговор Ал. Соболеву содержал в себе и завуалированное предостережение, предостережение человека 67-летнего младшему собрату по профессии, рискованно смелому. Мне хочется так думать и потому, что я всегда с разными чувствами воспринимала подпись С.Я. Маршака под переводами сонетов Шекспира, сказкой «О глупом мышонке» и упомянутой сатирой. Затруднялась видеть лицо одного и того же мастера.

С.Я. Маршаку и Ал. Соболеву довелось еще раз «встретиться», если это можно назвать встречей. После смерти Самуила Яковлевича Александру Владимировичу, к тому времени уже автору «Бухенвальдского набата», неожиданно предложили делать вместо Маршака подписи к сатирическим рисункам Бор. Ефимова. Предложению предшествовала публикация в «Правде» двух стихотворных фельетонов Ал. Соболева по поводу воровства и бесхозяйственности. (О его сатире буду говорить ниже.) Они понравились главному редактору газеты М. Зимянину, и с его подачи Ал. Соболев получил весьма лестное, важное и перспективное по тем временам предложение. Действительно, вот он, наконец, миг удачи, лови его! Вот она, открытая дорога к новому успеху, к утверждению своего имени при прямой поддержке центрального партийного органа, к широкой известности. Считай, счастье на голову свалилось!.. Не на ту голову. У ее хозяина негибкий нрав, верность своим вовсе не пропартийным убеждениям, он далек от расчета и выгоды, превыше всего ценит свободу. Он вежливо отказался сотрудничать в «Правде» в названной роли, сославшись на нередкие приступы болезни. Придя домой, заявил мне, что считает себя глубоко оскорбленным.

Что касается поэмы «Военком», то подробный рассказ о ее злоключениях - а по-другому историю безуспешных попыток опубликовать ее в советских изданиях не назовешь - занял бы несколько страниц. Я изложу его по возможности кратко, потому что важны не детали каждого эпизода, а результат, который всюду был одинаков.

Итак, вполне «цензурный», политически правильный, истинно интернациональный сюжет «Военкома» позволял автору спокойно и смело предлагать поэму для публикации в качестве произведения, посвященного дружбе народов. Но то, что без труда просматривалось за текстом, означало не что иное, как вызов антисемитам.

Константин Симонов оказался первым редактором-коммунистом (беспартийных редакторов в полностью партийной печати попросту не могло быть), первым высокопоставленным лицом, на чей стол легла поэма «Военком». На стол К. Симонова - редактора «Литературной газеты» - ее положил не Ал. Соболев, а возглавлявший отдел поэзии в газете В. Солоухин. Ему поэма очень понравилась. Но главный редактор к печати ее не разрешил... Без объяснений. Думаю, что это был акт вынужденного антисемитизма после мысленной сверки «часов» с Центральным комитетом партии.

Затем поэма «Военком» побывала в журнале «Дружба народов» - самом, казалось бы, подходящем месте для ее обнародования. Глава отдела поэзии журнала Я. Смеляков был от нее в восторге. Он прослезился. Он был «за». Но главный редактор журнала С. Баруздин не пожелал преподносить читателям дружбу народов в том виде, как она выглядела в «Военкоме». Чтобы раскусить «подвох», компартийной выучки у него хватило. С досадой и извинениями Я. Смеляков вернул поэму Соболеву, порекомендовав немедленно и обязательно послать ее в журнал «Советская Украина»: и действие происходит на Украине, и автор родом с Украины.

Ответ журнала «Советская Украина» состоял из двух строк: «Историческая тема журналом исчерпана. Возвращаться к ней в ближайшее время редакция не намерена». В наглости и глупости не откажешь, в антисемитизме и умении отвертеться - тоже.

В период хрущевской «оттепели» задумал Соболев опубликовать поэму «Военком» не где-нибудь, а в «Правде»! Предложил по привычке, без всякой надежды на успех, скорее «ради спорта». Но поначалу все складывалось на удивление гладко. Редактор отдела С. Кошечкин, который читал поэму раньше, отнесся к ней очень благосклонно, дело дошло до двух незначительных замечаний по тексту, поправки автор передал по телефону. Поэма стояла на полосе-макете завтрашнего номера!.. Но дежурный по номеру редактор оказался на высоте; он потребовал убрать из поэмы те самые четыре строчки - мечту военкома 20-х годов. Ради факта публикации в «Правде» сообразительный приспособленец, вероятно, согласился бы с такой «кастрацией» поэмы. Ал. Соболев наотрез отказался изымать из поэмы гвоздевое четверостишие. Поэма «слетела» с полосы...

Уже став автором «Бухенвальдского набата», Соболев предпринял повторную попытку напечатать «Военкома» в «Литгазете». Настоял на встрече с главным редактором А. Чаковским. Не сомневаясь, что говорит с евреем, он призвал его к солидарности в борьбе с антисемитизмом, который продолжал жить и здравствовать. В ответ услышал: «Я - не еврей, я - караим»... Не комментирую. Публикация «Военкома» и на сей раз не состоялась.

Ох, уж эти ветры перемен! Привлекательные, заманчивые, многообещающие. Вот и я на них клюнула, легкомысленно и преждевременно поверив в их очищающую, освежающую, животворящую силу. В 1987 г. извлекла я «Военкома» из многолетнего заточения, прочитала, убедилась, что поэма - увы! - не утратила своей актуальности, и направила ее в журнал «Молодая гвардия», резонно решив, что добрым переменам быстрее других подвластны молодые. Не прошло и месяца, как поэму мне вернули, отметив два-три «прозаизма» и упрекнув автора, что не раскрыл, как надо бы, образы основных героев. Иными словами, просто отписались, зная, что отвечать и не перед кем, и незачем.

Поэма опять отправилась было «в стол», да я вдруг решила отослать ее в журнал «Знамя». Он, это было известно, отдает преимущество произведениям на военные темы, а чем военком не военный?!

Если журнал «Советская Украина» мотивировал слой отказ в публикации перевыполнением плана по исторической тематике, то ответ журнала «Знамя» вполне годился для крокодильской рубрики «Нарочно не придумаешь»: «В наши планы не входит публикация маленькой поэмы»...(?!) Смесь бесстыдства и глупости. Подписал ответ не Г. Бакланов, и то слава Богу.

Не имея охоты и впредь разгадывать словесные головоломки или читать откровенный вздор, я положила поэму «Военком» на отлежку, похоже бессрочную. Не ошиблась. Компартийные кадры - на местах, только под другой вывеской. Убеждения не вывеска и не платье, которые можно поменять за несколько минут. Должны пройти по меньшей мере десятилетия, чтобы сознание людей, деформированное комдиктатурой, обрело способность проникнуться подлинным интернационализмом, терпимостью и дружелюбием к другому народу, любому, в частности к евреям.

Такова история маленькой поэмы Ал. Соболева «Военком». Жертвой процветавшего в стране антисемитизма сорок три года пролежала она в столе автора, в том числе десять - после его смерти. Увидела свет в сборнике стихов Ал. Соболева «Бухенвальдский набат. Строки-арестанты» в 1996 г.

Между тем на русской земле появились свои «чернорубашечники» со свастикой на рукавах (правда, символику фашистскую в 2001 г. запретили). Но разве дело только в форме?.. Кадры для погромов - есть! А поэма «Военком», к великому сожалению, не устарела. Ничуть.

ЕВРЕЙСКИЙ ПОГРОМ В МОСКОВСКОМ ГОРОДСКОМ И ОБЛАСТНОМ РАДИОКОМИТЕТЕ

Были ли еврейские погромы в советской стране в период «дела врачей», «космополитов» и других антисемитских акций государственного масштаба - точно не знаю, адресов назвать не могу. А потому мой рассказ о еврейском погроме в организации, где я работала, в организации идеологической, наряду с ей подобными несшей в народные массы благие вести о радостях жизни на одной шестой части суши планеты Земля, где восторжествовал социализм. При этом погроме кровопролития не было, но ведь, как известно, убивать можно и без крови, даже не прикасаясь к человеку руками. Примитивно и просто поставив его вне общества, лишить средств существования, сделать изгоем.

Я - русская, русая, белокожая, зеленоглазая. И несмотря на эти с первого взгляда оберегающие, ограждающие национальные и расовые признаки, оказалась первой жертвой еврейского погрома в радиоредакции «Московских известий». Именно тогда с моей журналистской карьерой было покончено раз и навсегда. Это в итоге. Спустя три года.

А сначала меня решили спасти, спасти от гибели неминуемой, как считалось в то время. И было такое убеждение недалеко от правды. Итак, мне бросали спасательный круг. Выглядела забота обо мне подкупающе трогательно: в начале 1953 г. мне конфиденциально порекомендовали срочно, даже безотлагательно развестись с мужем. Зачем?! Почему?! Потому что он еврей, а в «верхах» созрел план выселения евреев из Москвы.

.. .замыслил так Державный Ус, к чертям, в таежные просторы, ликуй и пожирай их гнус...

(«К евреям Советского Союза»)

Заботливое предупреждение сделала, очевидно симпатизировавшая мне, очень знатная дама Зинаида Михайловна Платковская - родная сестра самого Николая Михайловича Шверника, Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Она работала в Московском радиокомитете инструктором местного вещания по Московской области. (В командировки выезжала довольно часто. И всякий раз до смерти пугала секретарей горкомов и райкомов партии, когда подкатывала к их провинциальным резиденциям на «Чайке» - авто, на котором мог приехать тогда только самый высокий представитель власти. Встречали ее, разумеется, «по одежке» - раболепно.)

Ее совет мне о необходимости развестись с евреем она сделала не сама, а через третье лицо - секретаря парткома радиокомитета. Наверно, в целях конспирации. Соболев часто дивился моей интуиции. Я почему-то спокойно отнеслась к тайному предупреждению знатной дамы, не всполошилась, не заторопилась уподобиться крысе, убегающей с тонущего корабля, и вовсе не собиралась предавать своего супруга.

Выселение евреев в тайгу не состоялось. Ходили слухи, что глава дипкорпуса предупредил отца всех народов, что в случае реализации этой уникальной акции дипломаты все до единого покинут столицу антисемитского государства. Так это было или не так, доподлинно мне неизвестно.

Вскоре Сталин умер. Состряпанные партийной верхушкой клеветнические еврейские «дела» самой же партии пришлось срочно признать неправильными, т.е. самой себя потыкать носом в дерьмо. И вовсе не потому, что раскаялась, признала свои «ошибки»: партия этого никогда не делала, непогрешимая, самая-самая умная из всего существующего. Демарш был вынужденным и объяснялся, скорее всего, тем, что в стане преемников отца родного не нашлось фигуры, равной ему по масштабам преступлений и способности вершить их. Ни у одного из них не было и ореола «святости» Сталина, его авторитета в оболваненном народе. Означала ли отмена еврейских «дел» общегосударственную борьбу с антисемитизмом? Как бы не так! Из антисемитизма открытого начала 50-х он ушел вглубь, как хроническая болезнь. И от этого, разумеется, не стал менее активным, живучим.

.. .Вдруг околел тиран усатый, и в грязь упал дамоклов меч, а не на головы евреев.

И чудом выжил мой народ.

Но уничтожены ль злодеи?

Нет, жив антисемитский сброд.

Он многолик, силен и властен, стократ коварней, чем «тогда», а потому стократ опасней...

(«К евреям Советского Союза»)

Как искусно замаскированная ловушка, по фактам, по проявлению даже хуже.

...Вернувшись из очередного отпуска летом 1954 г., я узнала, что моя должность - завкорсетью - ликвидирована. И я уволена. Были свободные места репортеров, но ни одно из них, к моему удивлению, мне не предложили. Место завкорсетью я, репортер, занимала временно, по просьбе начальства. Что случилось? В чем дело? Не знаю почему, но мне почти сразу вспомнилась чуть ли не каждый день повторявшаяся картина: перелистывая страницы подготовленного выпуска «Московских известий», наш начальник, номенклатура горкома партии (и обкома), качая головой, скривив рот, нараспев перечислял подписи под корреспонденциями: Розенбаум, Лившиц, Лерман, Кноп, Иоффе и другие еврейские фамилии наших рабкоров. Это по моей просьбе поставляли они для «Московских известий» оперативную информацию. Я считала это главным, но неосмотрительно перечила партии, занималась гиблым для себя делом... Я не подвывала стае, я провинилась...

А дома жила нужда. Мы едва сводили концы с концами.

Оспорить увольнение можно было только в суде. Вглядываясь в прошлое, я не могу, не умею объяснить, что со мной творилось тогда, что за каша заварилась в моей голове и все смешала - от безвыходности положения, что ли, занесла я ногу над пропастью? Вроде и сама не была слишком уж глупа, да и супругу моему ума занимать нужды не было. Так почему же мы оба не сообразили, чем, какими непоправимыми последствиями может обернуться для нас - бесправных, ничем и никем не защищенных - единоборство с компартийным произволом? Ищу ответ на этот вопрос и прихожу к выводу, что и нас, несмотря на полученные нами уроки, не миновал гипноз партпропаганды. Ведь и дураку было понятно, что «независимость» советского суда равна пляскам марионетки по звонку из партийного органа. Правда, существует и другая мудрость: «утопающий хватается и за соломинку». Тогда вперед, в бой за справедливость!

Из речи прокурора - женщины, пылко поддержавшей мой иск и буквально смешавшей с грязью моего уже бывшего шефа, представлявшего ответчика, - я узнала, что закон запрещает лишать меня работы как единственного кормильца в семье, где другие ее члены нетрудоспособны. Значит, я права! Суд удаляется на совещание... Суд признает мое увольнение правильным... Шок!

Утром следующего дня я помчалась к прокурору, окрыленная уверенностью, что решение суда как незаконное будет ею опротестовано. ,,. Я не узнала во встретившей меня мегере мою вчерашнюю заступницу. Она буквально отшатнулась от меня, злобно замахала на меня обеими руками. «Нет! Нет! Не могу! Не буду!» - повторяла в гневе. Я поняла: вчера она «ошиблась», партия уже успела ее «поправить». Она с готовностью вняла внушению «своих»: своя рубашка ближе к телу, тем более в стране-тюрьме. Я не оговорилась и не хватила через край, позже подтвержу и обосную это название.

К слушанию дела в Мосгорсуде меня «догнали» уволенные следом за мной два сотрудника редакции, журналисты еще со времен довоенных, опытные, квалифицированные. Оба - евреи. Повод для их увольнения тоже сокращение штата, но уже творческих работников.

Мы гонялись за правдой восемь месяцев, могли бы и не догнать ее, если бы не случай. Курьезный случай. Оказалось, что мой супруг и один из уволенных журналистов были давно знакомы с занимавшим тогда пост завотделом фельетонов в «Известиях» Григорием Рыклиным, сатириком, журналистом очень известным, как говорится, «с именем». Он все понял с полуслова, через несколько дней в «Известиях» за подписью Ю. Феофанова был напечатан фельетон с названием «Вечерний звон, вечерний звон, как мало дум наводит он» о работе «Московских известий», откуда нас немалое время назад выставили... Получился конфуз, чего горком партии, вдохновитель и дирижер антисемитских актов в Московском радио, предвидеть никак не мог: с одной стороны, партия, затеявшая чистку радиокомитета от евреев, в роли карающей. С другой стороны, та же партия - в роли защищающей. Правая рука не ведала, что делает левая... А так как все газеты в те времена были сплошь партийными и по форме и по духу, то образовалась неувязочка: в одном краю идеологического фронта нас очернили, а в другом, рядом, обелили.

В общее ложе логики и здравого смысла оба взаимоисключающих другу друга положения не укладывались... Партия против... партии!.. Смех и грех.

Какие разговоры и баталии происходили за нашими спинами, для нас осталось тайной. Важно другое: Верховный суд РСФСР счел для себя более подходящим прислушаться к мнению партии, исходящему из газеты «Известия». Решением Верховного суда республики наше право на труд в редакции «Московских известий» в тот раз, подчеркиваю, по воле случая, было восстановлено. Горком партии потерпел поражение. Внял разуму? Нет, затаил злобу. И пошел на новое нарушение закона. За вынужденный прогул нам, всем троим, полагалась денежная компенсация. Но наш вновь обретенный начальник храбро, из-за спины горкома, с ухмылкой показал нам всамделишную фигу и предложил, коль не согласны, обратиться за правдой в суд. Вновь суд?! Полностью беззащитные, мы вынуждены были смириться с ограблением нас среди бела дня при существовании закона, на бумаге охранявшего наши нрава.

Не сказала, как мы с Александром Владимировичам жили все восемь месяцев хождения по судам. Трудно. Все что можно— обувь, одежда — уехало в ломбард. Продали зимнее пальто Александра Владимировича, его наручные часы. После 1953 г. некоторые из прежних знакомых журналистов Александра Владимировича осмеливались давать ему небольшие задания, печатали его заметочки под псевдонимом... Крошечные деньги, конечно, но и они были ой как кстати!.. С горем пополам выкрутились.

А еще в ту трудную пору, впрочем как и всегда, гостеприимно ждал нас к себе неизменно приветливый, нарядный, щедрый на ласку друг - Измайловский лесопарк, неподалеку от которого мы жили. Многими, очень многими жаркими летними днями, возвращаясь из центра города утомленными духотой и хлопотами, направлялись мы не домой, а в лесопарк, уходили в чащу прохладной пахучей зелени, бросались на траву и... засыпали. Живительный, целебный сон... Он быстро восстанавливал силы, бодрил, а значит, вселял уверенность, поднимал настроение.

И вот тяжелое время, казалось, осталось в прошлом. А может быть, нам хотелось, чтобы это было так? Безбурно миновало чуть более года. Московское радио жило-поживало и вещало стараниями русско-еврейского штата.

...Это произошло зимним днем, который я не могу по устоявшемуся словосочетанию назвать прекрасным. 12 декабря 1957 г. в Московском радиокомитете был учинен еврейский погром. Не отличаясь, наверно, от иных еврейских погромов, и этот разразился внезапно. Деловито и невозмутимо глава Радиокомитета объявил об увольнении всего штата, вплоть до бухгалтера и уборщицы, в связи с ликвидацией руководимой им организации. Чтобы ни у кого не возникло сомнения в реальности происходящего, каждому из нас вручили оформленный с учетом всех требований закона приказ, который гласил: Московского радио в теперешнем его виде больше не существует.

Как, прекратить радиовещание на Москву и область?!

Нет, не умолкло Московское радио. Этим же днем, на прежних волнах, в привычное время люди услышали на одной волне: «Передаем московские известия!», на другой: «Слушайте московские областные известия!». Всё как всегда. Так, незаметно для радиослушателей заявила о своем появлении Главная редакция радиовещания на Москву и Московскую область. «Тот же Микитка, только новая свитка». Это относится к адресу «воскресшей» радиовещательной организации: теперь она размещалась в доме Всесоюзного радио на Пятницкой улице. Но за столами редакции сидели... «Ба! знакомые все лица!» - в прежнем составе православная часть сотрудников ликвидированного Комитета по радиовещанию на Москву и область... В день «ликвидации» их вместе со всеми «уволили» и тем же днем втихомолку зачислили в штат «нового» учреждения, которое отличалось от прежнего одним только названием... И никакого чуда, никаких хлопот: сменили вывеску и под этим предлогом разом и просто избавились от всех евреев. Ай, молодцы!.. Ловко все обстряпали! Интересно, под верхней одеждой носили горкомовцы черные рубашки со свастикой?.. Это тайна. Но одно явно и не требует пояснений: нагло бесчинствуя, горком партии жирными яркими мазками рисовал свой истинно интернациональный портрет. Без ведома «сверху»? Ой, сомневаюсь: ведь 1953 год был рядом, рукой подать... А он не был порождением всего лишь ячейки компартии - Московского горкома! Вдохновителем и организатором «дела врачей», «космополитов» и прочего был сам мозговой центр компартии — ее Центральный комитет!.. Хозяин страны!

...Возмущенные, оскорбленные бесстыдным обманом - «фокусом» с ликвидацией, — мы, уволенные журналисты, обратились в суд. Но горком не зря почти полтора года готовился к погрому: попирая свои обязанности и наши права, судья отказался принять у нас исковые заявления. На наши возражения пригрозил вызвать милицию и привлечь нас к ответственности за... хулиганство!.. Так он квалифицировал нашу вежливую настойчивость...

Послать заявления почтой? Пустая затея, когда имеешь дело с произволом. Уповать на заступничество прессы? Не так уж много было печатных органов, которые могли, а главное - захотели бы нас защитить. В создавшейся ситуации, скорее всего, и их соответственно «обработали»...

По профессиональной привычке соображали мы быстро. Без иллюзий оценили свое положение. Констатировали: неравная борьба бесперспективна. Мы отступили... Куда?.. Кто куда. Двое оформили пенсию, другие надеялись на случайные журналистские заработки. Один вскоре сумел уехать в Израиль. Из семи уволенных евреев пятеро остались без работы за последние четыре года второй раз: двое - из восстановленных вместе со мной, двое - из бывших репортеров Всесоюзного радио, «сосланных» в Московское в 1953 г., один - от которого «очистили» в том же, 1953 г. Московский горком партии. Я не называю фамилии. Что толку? Важна их принадлежность национальная. И могли они носить иные имена.

А я?.. Я была просто вышвырнута на улицу, оставаясь по-прежнему единственным трудоспособным человеком в семье. Недаром на Руси издавна существует пословица: «Закон - что дышло, куда повернешь - туда и вышло».

Несмотря на разные там революции, мои единоплеменники, когда им это удобно, свято блюдут старые традиции и следуют наказам народной мудрости. А если без шуток, то положение наше было не из веселых: из нашего семейного бюджета теперь уже на неопределенное время исчезли «главные» деньги - мой ежемесячный заработок. А мы едва-едва успели «залатать» кое-какие дыры после недавней многомесячной погоней за справедливостью. И самое печальное заключалось в том, что в нас обоих, получивших явный жестокий урок «жизневедения», осталась вера и в обязательное присутствие на вершине власти этой самой справедливости, и в ее, когда это требуется, необоримую силу. О Господи, прости нас! Трудно точно сказать, сколько еще раз эта губительная в условиях комсистемы черта наших характеров и подводила, и очень-очень больно учила нас. Дурачками, что ли, мы были или, подобно всем, сагитированными компроповедями, что в общем-то одно и то же, не знаю. Или жила в нас неистребимая природная доброжелательность к миру сему, из глубины души идущая неспособность озлобляться?..

Жизнь тем временем требовала активных, теперь уже моих действий в поисках работы. Я не стала бы рассказывать о себе, если бы все то, что происходило со мной, прямо не било и по моему супругу. А он - герой моего повествования.

Говоря о себе, постараюсь быть краткой. Не могу припомнить, каким образом добилась я встречи с секретарем оргкомитета ЦК ВКП(б) России. (Затея Хрущева: и РСФСР должна была иметь ЦК компартии.) Почему я обратилась именно к этому партийному деятелю? Ход мыслей моих был азбучно прост: мое предыдущее увольнение с ведома, читай - по указке горкома партии, судом было признано незаконным. Но мудрая партия, по привычке действовать напролом, перешагнула закон, как малую лужицу, и пошла на повторное преступление. Изгнав меня с работы повторно, партия поставила закон с ног на голову: я становилась иждивенкой пожизненно нетрудоспособного человека - инвалида второй группы, инвалида ВОВ, что уж ни в какие законные рамки не лезло. Кто мог и обязан был наказать Московский горком за самоуправство? Естественно, вышестоящая парторганизация - республиканская.

Все казалось правильным в моих рассуждениях, кроме самого главного, чего я по наивности и неопытности не учла: восстановившись на работе, я навсегда, пожизненно провинилась перед компартией, ибо хоть и не своими руками, а все же помешала ей чинить произвол безнаказанно, что было основополагающим правилом ее кипучей руководящей деятельности. В моих умозаключениях напрочь отсутствовало истинное представление о моем личном статусе в стране-тюрьме. «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек...» А я задумала жаловаться никем не критикуемой (кто бы посмел?!) партии на... ту же партию!.. Длиннющему удаву на одно из звеньев его позвоночника, руке - на один из ее послушных пальчиков... Нелепость такой затеи хорошо видна сейчас, с высоты минувших с тех пор сорока с лишним лет.

А тогда... Существует некое выражение, не литературное, скорее всего, местное: «дать вертуха», что означает не просто вытолкать, вышвырнуть кого-то, а придать изгоняемому вращательное движение вокруг своей оси, чтоб удалился стремительнее и эффектнее.

...Выслушав меня, секретарь оргкомитета ЦК ВКП(б) России Бардин тут же вызвал инструктора и поручил ему срочно меня трудоустроить. Обрадованная, удивленная, возбужденная неожиданным, «с ходу» решением, думалось мне, спорного вопроса в мою пользу, я не насторожилась, была обезоружена и не думала в тот момент быть готовой к коварному удару. Именно так поступил бы опытный, бывалый в переделках боец, а я доверчиво, радостно согласилась участвовать в фарсе, где мне была уготована главная роль - идиотки. Фарс - мое «трудоустройство» - был разыгран по простенькой схеме, вероятно заранее намеченной, а проще - давно известной. Инструктор при мне звонил, к примеру, в газету «Советская Россия», получал согласие на зачисление меня в штат, с улыбкой расставался со мной. Утром следующего дня я выслушивала в редакции отказ. Инструктор не унывал. Звонил в другое издание... Назавтра я и там получала отказ. Мотивировка? Точно такая же, что и, помните, у кадровика в артели, куда хотел устроиться контролером Ал. Соболев: «Место уже занято». То, что его «занимали» ночью, в расчет не принималось, меня и слушать не хотели. Так, кроме «Советской России» отказали мне в приеме на работу в газетах «Советская торговля» и «Ленинское знамя», в журнале «Служба быта».

У любого, помнящего или знающего порядки при ком-всевластии, сразу возникнет вопрос: как смели в редакциях ослушиваться звонка из ЦК, равного приказу?! А какого звонка - вопрос: первого или второго, который отменял первый после моего ухода от инструктора?

Я прекратила фарс, перестав общаться с любезным инструктором, с запозданием прозрела, вспомнила вдруг, как удивила меня «доступность» секретаря оргкомитета ЦК, его участливое желание принять меня. Круг замкнулся.

Высокопоставленные партийные чиновники знатно позабавились... Жаловаться на хулиганов из высокого партийного органа? Кому?! Да в условиях коммунистической диктатуры это было бы сознательным прыжком в пропасть.

Вот так мне «дали вертуха» в головном республиканском органе компартии. Вот так партия проучила меня за попытку возразить ей, всегда правой, за отказ приобщиться к антисемитам.

Когда терять нечего, бывает, идешь и на отчаянные шаги. Я позвонила в... «Известия», предложила тему, получила одобрение... Короче говоря, трижды за полтора месяца выступала во второй по значению после «Правды» газете; один раз с материалом, названным мной «Ее величество - вещь» и занявшим «подвал»! Рассуждала о человеке и вещи в новом, социалистическом мире. Под публикациями красовалась моя подлинная фамилия... Гаршинская лягушка! Захотела показать, на что способна. Развязка не замедлила наступить. От моих дальнейших услуг отказались, и довольно бестактно... Ату ее, ату!..

«Куда теперь: в огонь иль в воду?..» Горком партии очень, очень охотно предложил мне работу в редакции радио какого-то завода. Я не спешила заглатывать унизительную приманку. Бог берег. Анонимный звонок предупредил, что горкомовское «благо» с плохим для меня концом: мне грозит очень скорое увольнение по ст, 47 «Г», т.е. профессиональное несоответствие для работы даже в местном радио. Смертный приговор...

По странной прихоти памяти вспомнились мне в ту пору две мои «благодетельницы»: завсектором печати горкома партии Королева (муж ее преуспевал в ГУЛАГе), что вслух горевала: вот если бы не мой муж и моя беспартийность, сделала бы она меня инструктором своего сектора печати, — и, помните, родная сестра Шверника 3. Платковская, рекомендовавшая мне срочно развестись с Соболевым. «Упущенные» шансы преуспеть... После того как двери советской печати наглухо и навсегда передо мной закрылись, мне оставалось осознать и оценить свое положение - подвести итог.

Выглядел он так: быть женой еврея в стране победившего социализма - наказуемо, за это приходится расплачиваться. И дорого: ни возможности, ни условий для профессионального роста нет, просто работы по специальности нет и не предвидится. Что ждет впереди? На этот вопрос у меня не было ответа, как и у любого другого, загнанного в угол.

Прочитав о моих бесплодных стараниях в погоне за куском хлеба, кое кто, наверно, подумает: чтобы вынести такую нервотрепку, да и не день-два, а несколько месяцев с интервалами, надо иметь несокрушимое здоровье. Да, отчасти выручала безоглядная эксплуатация молодости. Но не надо забывать, что мою настойчивость в достижении цели подстегивала нужда, стоявшая за моей спиной, гнетущая безысходность.

И все же не выдержала я поединка с высокопоставленными полпредами компартии, забавы ради расставлявшими мне ловушки. «Укатали Сивку крутые горки». Я сдала, сказалось переутомление, страдало самолюбие, пугала перспектива вынужденной безработицы... Я похудела, плохо выглядела, на повестку дня остро встал вопрос о моем незамедлительном отдыхе, общеукрепляющей терапии...

Всё обо мне, всё обо мне... Я вроде бы оставила без внимания моего героя, поэта Александра Соболева. Чем занимался он, пока его жена получала пинки да плевки, желая всего-то найти работу? Просто наблюдал крушение самых скромных надежд дорогого для него человека, о котором сказал: «Ты в жизни мне отрада, опора и причал...». Не понимал, в какой капкан бедности мы опять угодили?

Все видел, понимал, мучился и не сидел сложа руки. По милости всевластной партии он. тяжело травмированный на фронте человек, вынужден был взвалить на себя основной груз наших забот. И прежде всего хлопоты о постоянном, нескончаемом добывании денег. И он поставил на службу нашему благополучию свое разностороннее поэтическое дарование, больше и чаще стал выступать на страницах газет со стихотворными фельетонами. Обращение к сатире было закономерным: не осанну же партии сочинять после того, как она растоптала его жену, да и его заодно. А тем для сатиры идеальная плановая социалистическая действительность поставляла предостаточно. Поле деятельности для сатирика - необъятное: наблюдай, подмечай, помогай стране колючим пером изживать недостатки, очищать жизнь общества от изъянов и пороков. И да пойдет твое острое слово ему на пользу. Так могло и должно было быть при одном непременном условии - свободе слова. Коммунистический режим, подобно любому деспотическому режиму, не благоволил к сатире и сатирикам. Зачем выслушивать иронично-ядовитые речи в свой адрес, когда есть возможность ловко подменить сатиру более доступным и любимым народом видом литературного жанра - юмором. Звонкие пропагандистские словечки «критика» и «самокритика» просто и ловко отливались в безобидную форму юмора, эффект от критического воздействия которого был нулевым. Но зато смеху-то, смеху-то! И народ развлекается, и партии, надзирающей за порядком в стране-тюрьме, спокойно.беспечно.

Была ли сатира под официальным запретом? Нет. А зачем? Пропущенную сквозь частое ситечко политической цензуры, ее и сатирой-то назвать можно было с ба-альшущей натяжкой.

Затевать революционные преобразования в этом вопросе было нелепо, неумно. Посему к маленькой поэме «Военком» в столе поэта Ал. Соболева прибавлялась сатира, которая как «махровая антисоветчина» могла стать путевкой если не в ГУЛАГ, то в психушку.». Сорок лет пролежала в столе, пока дождалась публикации, басня «Номенклатурный баран». Посудите сами, мог ли благонадежный советский литератор начать басню словами:

Не то за круглый стан, не то за тихую натуру попал обыкновеннейший баран в номенклатуру...

Так неуважительно о самых лучших из лучших членах компартии!.. Шагая по такой дорожке, к песне «Партия - наш рулевой», т.е. к парткормушке, конечно, не дошагаешь. Припертый нищетой, с безработной женой, двумя стариками-пенсионерами, Ал. Соболев раза два продался за гроши, написав беззубую, жалкую, но удобопечатаемую сатиру. От нужды. На хлеб, будучи инвалидом. Несколько раз для заработка сочинял «календарные» стихи, вроде «Год-богатырь». С чистой совестью продолжал развивать в своем творчестве антивоенную тему, приверженность к которой, я уже говорила, родилась у него, рядового действующей армии, в годы войны. Он публикует несколько антивоенных стихов, в содружестве с композиторами Д. Салиманом-Владимировым и М. Ковалём создает первые в его творческой биографии антивоенные песни: «Московские голуби» и «Девятый форт». В «Вечёрке» и «Труде» поместил два очень славных лирических стихотворения - «Метель в апреле» и «Гроза на Оке».

Не так уж частыми были публикации Ал. Соболева в периодике. Скромны гонорары и за «нераспетые», не раскрученные должным образом песни. Если прибавить к этому ограниченную работоспособность инвалида второй группы, то станет ясно, каково нам жилось. Тут не грех было бы позволить «выбить на себя чек», проще - продаться. Но, оставаясь верен святым для себя правилам в творчестве - честности и правдивости, он не сочинял произведений, проникнутых духом «советского патриотизма». Умельцев и охотников упражняться в таком виде сочинительства было предостаточно. Я сказала ему однажды: «Ну, разочек покриви душой, получишь гонорар, верно?» Он усмехнулся невесело: «У этого корыта (так и сказал: корыта) - тесно... Противно. Уволь».

Положение наше осложняло мое недомогание.

ГРЕХОПАДЕНИЕ ПОЭТА АЛЕКСАНДРА СОБОЛЕВА

Это случилось однажды, только раз. Подчеркивая это, я не собираюсь представить поэта Ал. Соболева этаким ангелоподобным существом, всегда и до тоски постно-правильным. Нет, он был человек, с присущими человеку, тем более неординарному, очень эмоциональному, и неровностями в характере, и колючими недостатками. Но последнее главным образом в незначительном, малосущественном. А в мыслях и делах по большому счету он оставался непоколебимо правдив и искренен без каких-либо насилий над своей от Бога благородной натурой. Никакие «житейские блага» не заставили бы его продать душу дьяволу.

Очевидно, не случайно два разных человека, разделенные расстоянием почти в двадцать пять лет, охарактеризовали его до удивления родственными словами.

В 1964 г. в своем отзыве о рукописи сборника стихов Ал. Соболева, включенного в план издательства «Московский рабочий», известный литературовед, член-корреспондент АН СССР Л.И. Тимофеев писал: «Закончив чтение книги, читатель, вероятно, почувствует, что она помогает ему стать лучше... Очень просто, поэтично и естественно автор вводит его в мир добрых и нужных человеческих мыслей и чувств... Читатель встретился с хорошим человеком...»

А в 1990 г. другой уважаемый литературовед, В.Ф. Огнев, который ознакомился всего-то с двадцатью стихотворениями Ал. Соболева, посланными ему мной, начал беседу со мной словами: «Какой чистый, какой честный человек!..»

И вдруг - грехопадение...

«Я пошел бы на бесчестный поступок, даже на преступление, - сказал он мне как-то, - только в одном случае: если бы от этого зависела твоя жизнь». С гордостью и благодарностью выслушала я признание любящего сердца, но мне и в голову не приходило, что довольно скоро, хотя и не по своей вине, поставлю его перед необходимостью поступиться совестью.

В конце 50-х годов хор имени Пятницкого, которым тогда руководил Мариан Коваль, готовился отметить свой полувековой юбилей.

Для открытия торжественного концерта по этому случаю потребовалась соответствующая праздничная песня, естественно, привязанная к настоящему времени. Мариан Коваль предложил Ал. Соболеву, которого уже знал по совместной работе, сочинить нужные стихи. Композитор Анатолий Новиков их ждет. Александр Владимирович поинтересовался примерным содержанием заказного произведения. Ну, очевидно, о Родине, о Ленине, последовал ответ. Возможный автор будущих стихов сначала заколебался, но согласился: Родина - земля, где ты родился и живешь, ее, как мать, не выбирают. Ленин? Ленин возражений не вызывал. Соболев, подобно абсолютному большинству советских граждан, не имел ни малейшего представления об оборотной, «непарадной» стороне личности Ленина, хотя постоянно возмущался стараниями коммунистической пропаганды сотворить из смертного человека боженьку, из его учения - религию. «Неужели, - не переставал спрашивать, - у этого человека не было недостатков? Он, что - святой, на него можно только молиться?» Не имея ответов на беспокоившие вопросы - где их было взять?! - все-таки считал, вернее хотел видеть «вождя мирового пролетариата» гуманным и справедливым. Отсюда и его стихи о Ленине: «Первый пост», «Сильнее смерти», «Апрель». Он разделял заблуждение многих о том, что последователи Ленина свернули с верного ленинского пути, и это было не корыстным служением Ал. Соболева кривде, а ошибкой, порожденной отсутствием достаточно объективной информации в закрытом обществе.

Он сочинил две строфы — о Родине и о Ленине, хвалебные. Но Анатолий Новиков потребовал третью: без нее, без третьего куплета песня будет выглядеть словно бы куцей, незавершенной. На совете троих (композитор, руководитель хора и поэт) двумя голосами - А. Новикова и М. Коваля - решено было посвятить завершающую строфу Коммунистической партии... Оба ничего знать не знали о тесных непосредственных контактах поэта с представителями ее авангарда. Они наступили на больное место. Взбешенный Соболев - не до этикета ему было! - сразу, без раздумий послал своих собеседников вместе с партией... Они, умудренные, старшие по возрасту, не стали играть в обиду. Где-то в душе оба понимали, больше того, знали, что их собеседник прав: для этого они были и умны, и искушённы. Они рассмеялись... Это тоже кое о чем говорит. А что же взбунтовавшийся было Ал. Соболев? Поостыв, он оглянулся на свой тыл, вспомнил свою измотанную баталиями и нуждой жену и... согласился.

Не правда ли, это был самый подходящий момент для прославления великой Коммунистической партии, надругавшейся над его женой, ввергнувшей семью в крайнюю нужду?

Но за песню «Родина, Ленин, партия» были обещаны, а позже и получены 1200 рублей! Сумма для нищих - преогромная! Половина денег, нужных на летний загородный отдых - не с целью развлечения, а для спасения жизни. И пусть первым за проступок сей бросит в него камень тот, кто в создавшейся ситуации поступил бы иначе. Он сам, оступившийся не чревоугодия ради или иного ублажения плоти, до конца своих дней с горечью и раскаянием вспоминал об этом, как считал, самом постыдном эпизоде в своей жизни и творчестве. Всякий раз, когда по радио начинала звучать эта песня, а исполняли ее часто, Александр Владимирович молча, торопливо подходил к приемнику, с чувством поворачивал выключатель и покидал комнату - будто бежал от позора...

Вот они, компрометирующие поэта пять строчек:

Кто нам дал богатырские крылья и мечтам беспредельный полет,

Кто советский народ к изобилью в лучезарное завтра ведет?

Партия!..

Думаю, Козьма Прутков, автор известного афоризма («Единожды солгавши, кто тебе поверит»), все же имел в виду корыстное служение лжи. Такая вина оправдания иметь не может. Я говорю об этом потому, что хочу отвести даже тень лжи с личности поэта Ал. Соболева, дабы никто и никогда не посмел обвинить его в двоедушии и двуличии. Это не его портрет. И я обязана была рассказать, что и как принудило его один, подчеркиваю, один только раз посвятить компартии пять хвалебных строк. Пять за всю жизнь. От безденежья. От нужды.

Наверно, можно, может быть и правильнее, было бы промолчать о том, что собираюсь здесь сейчас сказать. Но я считаю своим долгом, вспоминая о поэте Ал. Соболеве, не упускать ни одного сколько-нибудь заметного в его жизни эпизода, если в нем замешано лицо именитое. Партией обласканное. И еще: я отношусь к слугам компартии тоже как к жертвам деспотического режима, согнувшимся перед ним, не сумевшим поступить так, как один из героев Джека Лондона: «Он предпочел свободу и страдания беспечной жизни и рабству». В моем повествовании - это свобода и рабство в творчестве: произносить каждое слово с оглядкой на «хозяина» - что может быть тяжелее и унизительнее для литератора? Эти мои рассуждения, отчасти «извинения» продиктованы осторожностью и ответственностью, ибо говорить я осмеливаюсь о поэте талантливом, неприкосновенном в советское время для критики. Наоборот, заслужившем за свой труды три Сталинские и Ленинскую премию.

В конце 50-х годов я прочитала в поэме «За далью даль» Александра Трифоновича Твардовского, а речь о нем, такие строки:

...мне правда партии велела всегда во всем быть верным ей.

С той правдой малого разлада не понесет моя строка...

Сочинены эти строки были после XX съезда партии, развенчавшего культ личности Сталина, после реабилитации тысяч и тысяч живых и мертвых «за отсутствием состава преступления», жертв массовых репрессий в социалистическом государстве, возглавляемом Коммунистической партией...

Поэт озадачил меня. Во второй раз. И с такой же силой, как и в первый, в 1953 г. Тогда страна прощалась со Сталиным, и советские поэты на страницах газет старались многословно «перерыдать» друг друга, демонстрируя скорбь. Александр Твардовский был сдержан и краток:

В этот час всенародной печали я тех слов не найду, чтоб они до конца выражали всенародную нашу беду, всенародную нашу потерю, о которой мы плачем сейчас.

Но я в мудрую партию верю.

В ней - опора для нас.

Так думал и говорил известнейший поэт в разгар открытого антисемитизма в стране, спровоцированного и санкционированного - кем? Компартией, в которую, как он признавался, верил и которую, несмотря ни на что, считал своей опорой. Тогда он и озадачил меня в первый раз.

Впрочем, я и много раньше не сумела понять А. Твардовского, воспевшего победу коллективизации на селе в поэме «Страна Муравия». Со Сталиным на коне... Кузнец Трифон Твардовский, отец молодого поэта, был раскулачен. Семья раскулаченного, как полагалось, сослана... А. Твардовский воспел коллективизацию. Из чего следует: в сознании советского патриота-сына общественные интересы превалировали, как того требовала компартия, над личными. Таков примитивный ответ на сложнейший вопрос. А если правда где-то глубже?.. Ведь именно за эту поэму получил А.Т. Твардовский первую Сталинскую премию. Зеленый свет светофора...

Автор уже не один год гремевшего в стране и в мире «Бухенвальдского набата» поэт Ал. Соболев надумал - невзвешенный шаг! - повидаться с А. Твардовским после того, как в редактируемом им журнале «Новый мир» была опубликована повесть А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Позвонил. Был встречен вопросом: «О чем мы с вами будем разговаривать?» Не готовый к столь учтивому началу беседы, Ал. Соболев вспылил, собрался ответить в заданном Твардовским тоне, но моментально все понял, оценил тщету своей затеи и повесил трубку. Встреча не состоялась. Кто был прав? Конечно, А. Твардовский: их взгляды на советскую действительность разделяла пропасть. Ал. Соболев, по своей неистребимой вере в лучшее, «клюнул» на блесну. Горячо жаждавший прогрессивных перемен в обществе, он возмечтал обрести в А. Твардовском единомышленника, тешил себя надеждой, что А. Твардовский отошел от клятв, данных им партии. Ведь иначе концы с концами не сходились: с одной стороны, «мне правда партии велела всегда во всем быть верной ей»... с другой - публикация повести А.И. Солженицына! Логика где?.. Не таким простым человеком был Александр Трифонович, чтобы делать фантастические зигзаги с бухты-барахты... Тогда - что?..

И я повторяю: даже те, кто заявлял о своем согласии с партией, неизбежно становились жертвами деспотического режима. Его игрушкой. А игрушкам грехопадение неведомо.

Кстати сказать, нежелание А. Твардовского встретиться с Ал. Соболевым имело продолжение, проистекающее, надо полагать, из этого нежелания. Что мешало, а ведь что-то мешало журналу «Новый мир» поинтересоваться содержанием поэтического портфеля автора «Бухенвальдского набата», а это было бы, безусловно, небезразлично для читателей. У меня нет точного ответа на этот вопрос. Есть факт. И варианты его толкований не в пользу журнала и его главы. Тут А. Твардовский от правды партии не отступил ни на полшага.

ПУТЬ К «БУХЕНВАЛЬДСКОМУ НАБАТУ»

Он начался в годы Великой Отечественной войны, которую, как скажет поэт Ал. Соболев о себе, он не в мягком вагоне проехал. Пережитое в годы фронтовые (частично я говорила об этом раньше) вылилось в трагические строки.

.. .На той войне я был солдатом и с бойни той пришел назад.

Какую я тянул упряжку

сквозь дождь и снег и день и ночь!..

Сказать, что это было тяжко - неправда: было мне невмочь.

Такого адского накала не смог бы выдержать металл.

Но чудо!.. Я не умирал, и начиналось все сначала: и рукопашные бои, и бездорожные дороги...

Иду, мои и не мои тяжелые ступают ноги.

Так от утра и до утра пехота не сбавляет шагу, и с ходу, с криками «ура!» - штыки вперед, вперед в атаку!

Смерть не взяла - опять вперед, а коль взяла - так твой черед...

Это война - «глаза в глаза». Но в какой-то момент рядовой пехотинец Соболев словно поднялся высоко над гигантским пространством военных действий от юга до севера западной части страны. И то, что «увидел», представил себе на примере малой части необъятного поля брани, навсегда отвратило его от войн, от причин их возникновения. Мысленный взгляд с высоты не смог различать границы, разделяющие государства, виделось другое: кровавое взаимоуничтожение людей, беспощадных в азарте истребления и к беззащитной, величавой, прекрасной природе-матери, первоисточнику всего живого, хрупкой, легкоранимой среде их обитания. Поля со вздыбленной, изуродованной поверхностью, обгорелые, искалеченные леса... Не этими ли картинами навеяны строки поэта:

Земля - наша добрая мать, без нее - ни дышать и ни жить.

Землю нельзя просто топтать,

Землю надо любить.

Посмотри и увидишь вокруг, как хлебами обильны поля.

Кто твой кормилец и лучший друг? - Щедрая наша Земля.

Она все богатства свои для тебя припасла, человек.

В сердце твоем и твоей крови свежесть лесов и рек.

Она в светлый день и во тьме служит верной опорой твоей.

Как же ты смеешь в здравом уме Гибель готовить ей?!

Земля - наша добрая мать, без нее - ни дышать и ни жить.

Землю нельзя злобно терзать,

Землю надо любить.

Не будет ошибкой сказать о том, что именно во фронтовые годы впервые и на всю жизнь Ал. Соболев осознал себя гражданином и патриотом всей планеты Земля, а не части ее поверхности, ограниченной условными рубежами. Это, конечно, нашло отражение и в его поэзии, где преобладают общечеловеческие, общеземные умонастроения, где чаще и убедительнее звучит голос сторонника всеобщего замирения, слышнее обвинительные слова против войн.

Опыт минувшей войны, напряженная международная обстановка, неутихающая «холодная война» подсказали страшный вывод: миром правит властьимущее Безумие. В середине XX века в руках всемогущего Безумия оказалось оружие неведомой ранее человечеству разрушительной силы - ядерное, средство, как понимал поэт, способное уничтожить все живое на Земле, превратить цветущую планету в безжизненную пустыню, покрытую пеплом.

...Отныне по Земле шагает Бог - раскрепощенный человеком атом.

Что принесешь ты миру, божество, - иль смерти мрак, иль жизни торжество?

Взрывы в конце Второй мировой войны небольших по теперешним меркам атомных бомб над Хиросимой и Нагасаки породили тревогу за будущее родной планеты - общего дома всех землян. Воображение поэта дорисовало жуткую всеземную картину смерти и запустения как дело рук человеческих.

Не сатана, несущий зло вовек, не ценящий живое и в полушку, а человек,

подумать -

человек! - свой дом - свою планету «взял на мушку»...

Так кто же, кто же этот лютый он, какая в нем таится злая сила, кто заготовил страшного тротила на каждого живущего - вагон?!

(В какой-то период соревновательного ядерного вооружения промелькнула информация о подобной эквивалентности.)

.. .А мы, народы, разве мы стада, готовые безропотно к убою?!

.. .Ведь только мы, народы, только мы, за нашу Землю мы одни в ответе.

Как продолжение этой мысли возникает острейшая потребность: привлечь внимание всех людей к угрозе возможной ядерной катастрофы, неустанно напоминать, твердить живущим на Земле людям о необходимости повсеместного незамедлительного запрета производства ядерного оружия и тем более его применения, о важности согласованных общих действий в пользу мира. Не следует забывать, что в годы «холодной войны» использование ядерного оружия в качестве последнего аргумента в международных спорах не казалось таким уж невероятным. Взрывов над Хиросимой и Нагасаки будто и не бывало. Дезинформация порождала даже некое благодушие, словно речь шла об обмене ударами всего-то небольшими палками, так... ерунда. Ужасающие разрушения и жертвы в этих городах, казалось, никого ничему не научили, по крайней мере так было в СССР с искаженным от неведения общественным мнением. Мне неизвестно, что писала о взрывах атомных бомб над Хиросимой и Нагасаки западная пресса - доступа к ней в коммунистические времена не было. Но отклики советской прессы иначе как хитро-подлыми не назовешь. Много и многословно кричали со страниц газет о злодействе, бесчеловечности американских империалистов, рассказывали с душераздирающими подробностями о последствиях преступной акции американской военщины, приводили ошеломляющие числа погибших, сгоревших. Советские СМИ говорили и о смертельных дозах радиационного облучения. Но нигде и ни разу о том, что это поражение - с продолжением на годы, на десятилетия - лучевая болезнь... Неизлечимая, смертельная. Цель такого умышленного «смягчения» результатов ядерного поражения - одна, но от этого не менее пагубная - притупить бдительность людей, исподволь заставить смотреть на ядерное оружие шапкозакидательски, по-младенчески легкомысленно. Мол, тихо, все в порядке, без паники!

А еще я назвала репортажи о взрывах над японскими городами хитро-подлыми потому, что они не настораживали общественное мнение в СССР (если оно было) против ядерного оружия. Полностью отсутствовал в советских газетных отчетах о Хиросиме и Нагасаки протест против ядерного оружия, решительный, безапелляционный, требование общего безотлагательного запрета на него во всех странах, на вечные времена.

В противовес такому единственно разумному подходу сладко и призывно зазвучали соревновательные мотивы об острой необходимости своего ядерного оружия. Не хуже и не меньше, чем в Америке... И началась сумасшедшая гонка ядерного вооружения, множились числом и усовершенствовались в мощности поражения ядерные боеголовки. С быстротой и умением, достойными лучшего применения, были изготовлены средства автономной доставки этих вершин человеческого безумия к месту поражения, к цели...

Стараниями коммунистической пропаганды советским людям была предоставлена возможность радоваться возможности ответного удара: они - нас, а мы шарахнем не хуже!.. Обманутые, не осведомленные о страшных результатах ядерных взрывов, советские люди - создания комрабства - тешили себя мыслями о реванше, не помышляли о протесте, своими руками готовили смерть себе, своим детям, своему будущему. Молчала, утаивая от них правду, преступная власть. Скованные страхом перед властью, умалчивали правду подневольные ученые...

Приведенные выше строки из стихов Ал. Соболева убеждают: взгляды на ядерное оружие у поэта и тоталитарного коммунистического режима - полярны. Последний - за достижение по меньшей мере паритета в ядерном вооружении. В представлении поэта Ал. Соболева ядерное оружие - апофеоз всечеловеческого заблуждения, абсурд, возводимый преступным, безответственным безумием в ранг необходимости. И обе стороны озабочены сохранением Жизни на планете Земля... С разных позиций, нигде, ни в чем не совпадающих... Значит, одна из них содержала ложь.

В 1954 г. Ал. Соболев пишет стихотворение «Куда шагаешь, человек?» (заметьте, не советский человек, а человек вообще, землянин). Оно своего рода предвестник «Бухенвальдского набата». В нем поэт взывает к благоразумию и мудрости человека - владыки на планете. И слова его пронизаны обеспокоенностью и тревогой. Вот строфы, выражающие главную мысль стихотворения:

.. .недаром ты шагнул от палицы к ракете: и к той, что к Марсу свой полет вершит сквозь все преграды, и к той, что миру понесет погибели заряды...

...и, верно, помнишь зримо, как бомбой атомною сжег в то лето Хиросиму.

Горели Жизнь и Красота у Смерти на пирушке...

Теперь ты знаешь: бомба та была «пустяк», «игрушка»...

...в глубоких шахтах, в тайниках теперь такие «штуки» и поднялись, и залегли!..

Попробуй их встревожить - враз будешь стерт с лица Земли, и все живое тоже!

Очнись! Безумьем ты объят.

Стучится Разум в двери.

С тревогой на тебя глядят деревья, птицы, звери...

Ты слышишь зов полей и рек, владыка на планете?!.

Куда шагаешь, человек?

Опомнись, ты на свете Один за все в ответе!..

В то время чрезвычайно актуальные строки. Они и ныне, увы, не устарели.

Понятно, такое своевременное обращение к человеку нуждалось в большой трибуне, в публикации в массовых средствах информации. Чтобы внимали, задумались, отрешились от заблуждения... Прозрели.

Казалось бы, за чем дело стало? Предложи стихи любой газете с большим тиражом - и цель твоя достигнута, призыв твой услышан. Но, словно черт от ладана, отпрянули от стихов «Куда шагаешь, человек?» головные советские издания, такие, как «Известия», «Культура и жизнь» (позже - «Советская культура»), «Литературная газета». На радио автор не обратился: в те времена радио СССР имело право озвучивать только произведения, опубликованные в журналах или газетах, т.е. уже прошедшие цензуру. Как в фельетоне Ал. Соболева: «...Мало ли чего щебечут сдуру (речь шла о птицах), надо бы сюда, того, цензуру!»

В названных редакциях стихотворение «Куда шагаешь, человек?» не браковали, не придирались к художественному исполнению. Его возвращали Ал. Соболеву с загадочными словами: «Как-то не подходит...» Но чем? Почему? В ответ - пожатие плечами. И все-таки давайте попробуем разобраться, что в стихотворении «Куда шагаешь, человек?» смущало редакторов. С первого же взгляда, как выстрел - сомнительный заголовок. Чем - скажу чуть ниже. Далее - необычность, непривычность литературного приема: разговор двоих, вроде для нашей страны посторонних... И, что замечалось сразу, недозволенная смелость автора, «нарушение им советской границы». Действительно, обратившись к человеку вообще, поэт, не спросясь, вышел, в данном случае словом, за пределы государства, где жил. Вызывающее нарушение закона! Шагать за рубеж и мыслью, и словом, и телом, и делом можно было исключительно с разрешения особых органов советской, читай — коммунистической, власти. А в стихотворении «Куда шагаешь, человек?» партия вовсе не присутствовала - за ненадобностью: не вписывалась в сюжет. И терялись, и смущались члены партии - работники насквозь партийной прессы: вроде в стихотворении все правильно, ничего антисоветского нет, но что-то не то...

Стихотворение построено в форме диалога Времени и Человека:

«Я - Время, я - судья вовек, я спрашиваю строго:

Куда шагаешь, человек?

Куда твоя дорога?..»

Вот здесь и первый порожек, о который спотыкались редакторы: не было такого привычного слова «советский» перед словом «человек»! Застывшего штампа! Замысел автора и желание редактора здесь не совпадали, не могли совпасть. Поэт сознательно не призывал к участию в диалоге советского человека, замороченного пропагандой, своего мнения, отличного от мнения партии, не имеющего, «винтика» (определение советского человека Сталиным), которым при любых обстоятельствах можно сколько и как угодно манипулировать... Пустое занятие - задавать такому вопросы всеземной важности. И в предлагаемом Ал. Соболевым диалоге

Время требует ответа и от собирательного образа человека, живущего на Земле, и от каждого индивидуума, олицетворяющего и полномочно представляющего трехмиллиардное тогда сообщество людей планеты, сообщество, которое должны и могут сплачивать и заботить единые для всего человечества проблемы - мир, безопасность, гарантия выживания.

Но при таком беспартийном, надпартийном суждении о судьбе и планеты, и «владыки» на ней - человека - компартия остается вроде бы не у дел; теряют смысл существование и непримиримость разных идеологий, смешно выглядит деление людей, столь милое коммунистам, на «наших» и «не наших», уходят в небытие разговоры о войнах «справедливых» и «несправедливых» как отжившие частности вчерашнего дня. Поэт мыслит масштабнее, видит дальше и глубже. Наверно, это хорошо, правильно. Но не для компартийной печати: стихотворению, где поэт «вне партии», дать место на полосе партийной газеты?! Не просто улыбнешься - расхохочешься, представив себе, к примеру, в «Правде» - органе ЦК партии - стихи прямо-таки со взрывным по тем временам заголовком: «Куда шагаешь, человек?». Дезориентирующий народ, неуместный, политически ошибочный вопрос! Куда шагал советский человек? Всем и каждому в СССР было известно: прямой дорогой в коммунизм!

«Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», — гордо оповестил весь мир Никита Хрущев в середине века прошлого. Не беда, что в то же самое время, когда генсек пообещал своему народу райскую жизнь, несчастные старухи из деревень, обнищавших после укрупнения колхозов, униженно просили разрешить им заработать на прополке хотя бы рубликов по пятнадцать - на постное маслице, соль, сахар... (это показало телевидение). Зато один поэт, живший с родной партией в ладу, оперативно отозвался на обещание генсека стихами: «Мы будем жить при коммунизме». Сообразительный, предприимчивый композитор положил стихи на музыку. Получилась песня. Такой истинно советской песне дали зеленую-презеленую улицу: и на радио, и в прессе...

Я это к слову, чтобы показать, чему отдавалось предпочтение, как и о чем следовало писать, чтобы гладили по головке...

А что же Ал. Соболев со своим, как ему казалось, нужным людям стихотворением? Помыкавшись, выслушав будто отштампованное: «Как-то не подходит», он вынужден был положить стихи «Куда шагаешь, человек?»... куда? В стол, до лучших времен... Тогда, в середине 50-х, его обращение к народам мира не прозвучало.

Конечно, было ему и горько и обидно, что росло в его письменном столе число «строк-арестантов», как он называл стихи, обреченные на долгие годы безвестной жизни. Туда вскоре попала и «Дума о войне и мире», сонеты «Ядерный век», «О человек, единый царь природы», «Военный атом повстречался с мирным», «Где твой дворец, о праведный Всевышний?» и др. В общем, подавляющее большинство антивоенных монологов поэта в свое время не стали достоянием читателей. Лишь некоторые продолжили жизнь среди людей песнями в защиту мира.

Я еще раз хочу особо подчеркнуть: частое обращение поэта к антивоенной теме не просто случайность и не просто желание идти в ногу со временем, но обусловленная убежденностью потребность говорить стихами о главном для всех - сохранении и упрочении мира, с как можно большей силой и доходчивостью донести до каждого человека постоянно тревожившую поэта мысль о непрочности мира, обретенного народами Земли после Второй мировой войны, о нарастающей ядерной угрозе.

Люблю мой дом - мой шар земной, но все меня тревожит дыханье бури за спиной: война нагрянуть может.

Пока бедой тебе и мне грозит зловещий атом, я объявил войну войне, стою за мир солдатом...

...Пока снарядов не гремят басы, пока слышна задумчивая лира, пока еще колеблются весы - незримые весы войны и мира...

В те годы, в конце 50-х, в памяти людей и на лике Земли еще свежи были жуткие отметины недавней мировой войны. И в антивоенных стихах Ал. Соболева словно сконцентрирована единая надвластная воля всех народов в стремлении к миру:

...чтоб похоронок не было на свете, чтоб мир не омрачился на планете, чтоб солнце не померкло в небесах...

КАК, ГДЕ И КОГДА РОДИЛАСЬ ПЕСНЯ «БУХЕНВАЛЬДСКИЙ НАБАТ»

Так где же людскому безумью предел?!.

Всей Жизни грозит на планете закат!..

Поэт ударяет в набат!

Лето 1958 г. поэт Ал. Соболев проводил по обыкновению (иного места отдыха не было) в небольшом городе Озёры на юго-востоке Московской области, у моих родителей. В один из дней июля услышал информацию радио ГДР об открытии мемориала Второй мировой войны - «Бухенвальд». Сообщалось: между скорбных построек бывшего фашистского лагеря смерти, который располагался у подножия горы Эттерсберг, близ Веймара, на средства, собранные населением ГДР, возведена башня, увенчанная колоколом. Звон колокола должен постоянно напоминать об общечеловеческой трагедии, о жертвах фашизма и войны. Информация как информация. Можно было оставить ее и без внимания: сообщения об открытии мемориалов, музеев, памятников в разных странах не редкость. Но как ощутимый удар по сознанию воспринял ее Ал. Соболев. Весть об открытии мемориала дошла не только до ушей, но - до сердца поэта, знавшего войну не по сводкам Совинформбюро. Рассказывал позже, что он будто бы услышал, увидел внутренним взором: раскачивается на многометровой башне массивный колокол, плывут в безграничном пространстве над родимой планетой гулкие звуки... Размеренные удары волнами расходятся во все края... Вот уже слышны в разных странах Земли как знак беды, знак тревоги... Обостряется предчувствие новой общечеловеческой бойни... В руках человека - сверхмощное оружие массового уничтожения... Нестираемая память о Хиросиме и Нагасаки. Мир опять на пороге войны, быть может последней в истории человечества... И это тем страшнее, что, «быть может, ты одна во всей Вселенной, моя Земля, живым наделена!».

Поэт понял, что, если через тринадцать лет после окончания войны, унесшей миллионы жизней, начинает звучать колокол «Бухенвальда», значит, в мире неспокойно, опасения и тревога поэта за судьбы мира справедливы и - увы! - обоснованны, значит, время бить в набат!

Так возник у поэта Ал. Соболева образ «Бухенвальдского набата». Неслучайный. Выстраданный. Выношенный годами, как и сами сразу созданные стихи. Начальный, почти окончательный вариант был готов через два часа. В нем было семь строф. Требовательная, тщательная доработка стихов - и для публикации были оставлены три строфы. В них поэт Ал. Соболев, бывший фронтовик, «по праву пехотинца рядового, калеченного, мятого войной, от имени всего живого» через границы и головы правительств всех стран напрямик обратился к людям мира со страстным, идущим к сердцу каждого землянина призывом: по зову набата сплотить усилия народов планеты за мир, защиту жизни на Земле, пока еще не поздно, пока «вихрем атомным объятый стонет океан, Тихий океан», но не гибнет в пламени ядерных пожарищ сама Жизнь. Не допустить этого - дело всех и каждого. Отсюда и первые слова стихотворения, слова обращения: «ЛЮДИ МИРА!».

Небольшое отступление по ходу рассказа. «Люди мира!» - вряд ли кто из ныне живущих в России воспримет такое обращение как нечто из ряда вон выходящее. Люди всего мира стали доступны; можно свободно и сколько угодно общаться с теми, кто за кордоном.

А теперь представьте себе закрытую от мира страну, страну-тюрьму - СССР, - и вы оцените как ПОСТУПОК смелость и решительность узника, посмевшего своим необычным, в условиях тюрьмы, обращением пробить все искусственные заслоны и преграды. Избрал форму обращения, как и написал песню-памятник «Бухенвальдский набат» не «советский человек», а всего лишь тот, кому на роду было написано жить в стране «советской власти». Вот почему не пискнул он: «Советские люди!», присев от страха пониже, поглядывая с подобострастием и опаской на Старую площадь. Крикнул мощно, голосом СВОБОДНОГО человека, явил, что может человек с раскрепощенною душою, как он становится силен, как расстается с рабской позой, раз осознав, что он рожден летать, а не постыдно ползать, что и насилия броня слаба пред волей непокорной...

Не сомневаясь, что стихотворение «Бухенвальдский набат» — творческая удача, что смысл и накал стиха могут и обязаны послужить делу защиты мира - только бы довести их до внимания как можно большего числа людей посредством массового издания, - Ал. Соболев направился в «Правду». Ее тираж превышал десять или двенадцать миллионов экземпляров.

Не понимал, куда идет? Задумал искать согласие с партийной, крикливо-фальшивой антивоенной агитацией-пропагандой? Отступился вдруг от своих антикоммунистических взглядов и убеждений, касающихся разных сторон бытия? Нет, нет и нет!

Он отлично знал и понимал, какая правда звучит с полос главного печатного органа партии, и не верил ему. как не верил и самой компартии. С иронией и возмущением наблюдал двойную игру советских «миротворцев»: их. с одной стороны, истерические вопли о мире, а с другой - тайную, сумасшедшую спешку, преступный азарт в производстве ядерного оружия наперегонки с Америкой под девизом «кто - кого». Правда, с очевидной разницей: «дядя Сэм» в условиях демократии, под контролем и согласованно с оппозицией тратил на военные нужды определенную, весьма солидную часть госбюджета, что не мешало населению Штатов жить достаточно обеспеченно.

У нас дело обстояло иначе. Никогда внутри страны никем не контролируемая компартия, ни с кем не согласовывая свои действия, молча, негласно отбирала у своих безропотных рабов, как теперь стало известно. 80-90 копеек с каждого заработанного ими рубля, в том числе и «на нужды обороны»...

О многом догадывался, многое понимал поэт Ал. Соболев. Но в таком случае еще труднее объяснить, зачем же он направил свои стопы в «Правду». Ведь с его стойко «антисоветским» настроем, с его стихами гражданина и патриота всей Земли поход туда выглядел по меньшей мере неумно, даже легкомысленно...

А всегда ли. подумайте, поэт...

О, нет, не рифмоплета, не каплуна в саду,

а сокола в полете имею я в виду.

Кто так раним и тонок.

Но в битве - исполин, и кто душой ребенок до голубых седин...

Всегда ли такой поэт скрупулезно да предусмотрительно вымеряет свой следующий шаг? Возьмите за основу убежденность поэта в правоте его мыслей о мире, прибавьте сюда вполне хорошие (в чем он был убежден) стихи «Бухенвальдский набат», и станет ясно, почему Ал. Соболев решил попытаться «покорить крепость», т.е. заставить приверженцев и проводников генеральной «миротворческой» линии компартии благосклонно разделить его мысли. Наивно? Не спорю.

Для похода в «Правду» он «вооружился» тайным умыслом. Привыкший без всякого усилия над собой поступать по правде и по совести, он, как ему казалось, ставил перед «правдистами» непростую задачу: без убедительных причин отказать поэту, в недавнем прошлом фронтовику, в праве публично высказаться против войны и фашизма, т.е. не пустить на страницы партийной газеты его антивоенный, антифашистский поэтический монолог. При этом он знал, что и его неординарное обращение «Люди мира!» не останется без внимания, может быть истолковано как дерзкий вызов: без ведома власти, цензуры призвать к вниманию народы всей Земли. Поэт отдавал себе отчет и в том, что его упрек виновным в распространении ядерного оружия в равной мере относится и к правящей верхушке СССР, хотя прямо в тексте это не сказано, что стонущий океан вызывает в памяти картину вздыбленной земли на известных испытательных полигонах нашей страны.

Не знаю, обратили ли «правдисты» внимание на колкие намеки поэта Ал. Соболева, на его смелое обращение к людям мира. Сдается мне, что они рассудили куда проще: отложив поначалу стихи в сторону, озаботились всеми «за» и «против» личности автора. (То, что я сейчас скажу, - не придумка, не вымысел, а фотография с картины того времени.) Итак, перед сотрудниками «Правды» предстал автор неизвестный: «залетела ворона в высокие хоромы». К тому же не пристало «котенку» - не маститому, не именитому - «рыкать, аки лев». Судя по стихам, к бытующему круговому вранью, похоже, не приучен, опять-таки не приручен, «не свой», не из списка членов ССП. Стоит ли давать такому «признание», ибо сам факт публикации в «Правде» уже означал в те годы официальное признание значительности автора и, само собой, его одаренности. По партийным меркам. Отводя его стихам место на полосе, газета тем самым заявляла бы о своей солидарности с его точкой зрения на важнейшие политические вопросы - о мире, ядерном разоружении, о фашизме.

А зачем им, благополучным журналистам, эти заботы да хлопоты? Не проще ли, по привычке, отреагировать с позиции силы? Позиция силы, конечно, не синоним позиции совести. Но кто и каким образом спросит с них за этого невесть откуда взявшегося Соболева? Кто упрекнет за неуважение к таланту? Не было в СССР над «Правдой» - голосом ЦК партии - никакой властной, тем более карающей руки. Разве что Бог?.. Да ведь до Бога далеко, а они - атеисты.... (Но Бог, как это ни забавно звучит, наказал их: всего-то несколько месяцев спустя вынуждена была «Правда» построчно цитировать отвергнутый ею «Бухенвальдский набат»).

Высказав ряд претензий к рукописи, знатоки с учеными степенями вернули ее автору. Иными словами - забраковали: поэту - по рукам. «Бухенвальдскому набату» - приговор к смерти. Дело не шуточное: стихи сочла непригодными сама «Правда». И не было в те времена в СССР авторитета выше и неоспоримее в вопросах искусства и литературы.,.

Как видите, в трех предыдущих абзацах я говорила только правду с точностью фотографии.

А теперь скажу очень-очень важное: будь Ал. Соболев послабее характером, да не следуй он словам Л.H. Толстого о том, что художник должен подвергать свое произведение прежде всего собственному суду, послушайся он тогда номенклатурных умников из «Правды», глядишь и выбросил бы стихи «Бухенвальдский набат» в ближайший мусорный ящик и никогда люди мира так и не узнали бы песню «Бухенвальдский набат». Ту самую песню - «глашатая мира», «песню-эпоху», - которую в мае 2000 г., в день 50-летия Победы всероссийское радио дважды - в разных передачах - назвало шедевром. Да, поверь тогда Ал. Соболев «правдистам», и мир не обрел бы шедевр.

Отдадим должное поэту Ал. Соболеву, его непокорной натуре. Отнюдь не обескураженный отказом партийного органа, окончательно утвердившись в своем крайне отрицательном мнении о нем, он предложил стихи «Бухенвальдский набат» скромной по тем временам профсоюзной газете «Труд». где он изредка выступал с сатирой. В сентябре 1958 г. стихи «Бухенвальдский набат» вышли в свет. Неудовлетворенный, обеспокоенный судьбой важного, как считал поэт, стихотворения, он показал его при случайной встрече тогдашнему секретарю Союза композиторов С.В. Аксюку.

- Пошлите-ка ваш «Бухенвальдский набат» Вано Мурадели. Это в его ключе, может получиться замечательная песня.

- Но я незнаком с ним...

- Сошлитесь на меня...

И спустя несколько дней позвонил поэту Вано Ильич: «Пишу музыку и плачу... Какие стихи!.. Да таким стихам и музыка не нужна! Я постараюсь, чтобы было слышно каждое слово...» Не похоже на отзыв газеты «Правда», верно?

Воодушевленный, окрыленный и своей удачей, композитор поспешил с новым произведением на радио: скорее дать его в эфир, скорее показать песню людям! Но художественный совет Всесоюзного радио... мягко упрекнул Вано Ильича за нетребовательность к тексту и, только уважая заслуги композитора, рекомендовал песню... ну разве что для разового исполнения. «Мракобесные стихи: мертвые в колонны строятся!» - возмутился, как передали Ал. Соболеву, известный поэт-песенник Лев Ошанин.

Но у художественного произведения, равно как и у человека, очевидно, свой, предопределенный путь. Некоторое время дальнейшая судьба «Бухенвальдского набата» в СССР складывалась в соответствии с негласными, нигде никогда не публиковавшимися законами партийного единомыслия. Говоря о партийном единомыслии, я имею в виду особую, внешними признаками не обозначенную, вероятно и учеными мужами не исследованную одинаковость реакций представителей партийной номенклатуры на те или иные события. Создавалось впечатление, что всех, ее олицетворяющих, независимо от места нахождения в нужный момент подергивали за тайную ниточку, идущую от каждого «наверх».. .Тут же следовало ответное, угодное партии звуковое или механическое действие, стандартные поступки. Пение в унисон...

Если посчитать версию о всеприсутствии партийного единомыслия надуманной, то немедля придется признать в тогдашней массе партийных ответработников засилье недоумков, трусов или злоумышленников. Ведь это они, партийные ответработники, с первых шагов «Бухенвальдского набата» приняли его в штыки: сначала в органе ЦК партии - «Правде» забраковали стихи, затем - на Всесоюзном радио ощетинились против песни.

Отвергаю даже предположение о том, что откуда-то из властных высот спущено было «вниз» «всегда-готовым» исполнителям с партбилетами в кармане спецуказание «не пущать» «Бухенвальдский набат». Несколько позже такое могло случиться. Но тогда новую песню Мурадели и Соболева просто никто не знал. И только партийным единомыслием можно объяснить ничем иным не объяснимый факт: песню «Бухенвальдский набат» не пожелал опубликовать ни один печатный орган, даже, так сказать, отраслевой - музыкальный.

По закону партийного единомыслия (по чему же еще?) никто из работников идеологического фронта, обратите внимание, не сумел усмотреть (или сделал вид. что не заметил) очевидных художественных достоинств песни.

Итак, на радио песня промелькнула, возможно и не по первой программе, не в должном исполнении. В распространении через печать подучила отказ. Р е к л а м н ы й в а к у у м. «Замалчивание» с порога. Песня погибала...

И опять на выручку «Бухенвальдскому набат>». теперь уже песне с таким названием, бросился неугомонный, непокорный. с авторитетами партийными не считающийся, одержимо преданный идее сохранения мира поэт Ал. Соболев. Да. видно, и Богу было угодно, чтобы произошел в судьбе песни «Бухенвальдский набат» спасительный поворот. Знать, была она нужной, необходимой людям мира.

НА ЗАПАДЕ ОДОБРИЛИ - ТЕПЕРЬ И НАМ ПО ДУШЕ

Счастливое стечение обстоятельств: появление песни «Бухенвальдский набат» совпало по времени с подготовкой к Международному фестивалю молодежи и студентов в Вене. Афишируемая цель таких фестивалей - сдружить молодежь разных стран, сблизить ее интересы в вопросах защиты мира, достичь большего взаимопонимания. Но за всем этим стояла умело скрываемая задача коммунистов СССР многократно умножить число сторонников советского социализма среди молодых граждан планеты, пропитать и заразить как можно большее число юношей и девушек «самыми светлыми на Земле» коммунистическими идеями. Надо ли говорить, что со стороны СССР участие в таких фестивалях было спланированной показухой, стремлением продемонстрировать раскрашенную в самые зазывные тона «парадную» сторону жизни молодежи в СССР, а заодно и всего советского общества в целом. После многомесячных муштровок лучшие самодеятельные коллективы, лучшие спортсмены-«любители», самые бойкие на язык говоруны из комсомольцев-агитаторов - весь этот десант ехал завоевывать и покорять, доказывать и похваляться. Все в костюмах, сшитых за счет государства по этому случаю, все - в сопровождении переодетых кагэбэшников. «Цель оправдывала средства».

Я изложила здесь некоторые подробности в расчете на молодого читателя, для которого те события - история.

Больше от безысходности, от отчаяния, чем с надеждой, предвидя неминуемую смерть песни «Бухенвальдский набат» внутри страны, предложил ее Ал. Соболев оргкомитету фестиваля в ЦК ВЛКСМ. Антифашистская, антивоенная - она прямо отвечала провозглашенным задачам молодежного форума. Скорее как пропагандистский аргумент получила она право прозвучать в Вене. В качестве исполнителя был избран Свердловский хор студентов, которому и поручили ее разучить.

(Александр Владимирович говорил мне тогда, что благословил «Бухенвальдский набат» на участие в фестивале лично секретарь ЦК комсомола — Месяц. Имени его не знаю. Скорее всего, он не стал советоваться с верхушкой компартии относительно никому не известной песни. Так это было или иначе, может быть, нечаянно сыграл он в судьбе «Бухенвальдского набата» благую роль.)

Поневоле подумаешь о загадках судьбы: в репертуаре студенческого хора песня «Бухенвальдский набат» отправилась, не ведая того, пожинать лавры. Ибо на фестивале ее ждал триумф! Там она была переведена на многие языки и полетела в другие страны.

На Родину «Бухенвальдский набат» вернулся в документальном фильме «Весенний ветер над Веной». Имея «Знак качества» с Запада. Получивший там добро! И отношение к нему на Родине изменилось на 180 градусов. Не исключаю, что со стороны «верхов» - вынужденно: «закрывать Америку» было поздно. Запретить «Бухенвальдский набат» - значило расписаться в собственной глупости и кое-чем большем: песня-то антивоенная, антифашистская, такую втихую не прихлопнешь, тем более ставшую известной за рубежом. «Бухенвальдский набат» сразу подхватили исполнители. И одним из первых представил ее советским гражданам Ансамбль песни и пляски Советской Армии под управлением Б.А. Александрова. И сразу - взрыв популярности, по силе и необычности подобный разве что взрыву ядерному - мгновенному и всеохватному. Песню, казалось, в одночасье запела вся страна. Сказать, что она вызвала поголовное восхищение, увлечение, - мало. В случае с «Бухенвальдским набатом» напрашиваются такие определения, как всеобщее потрясение, всеобщая околдованность, одержимость. Полюбившуюся всем и разом песню пели на улицах и дома, по нескольку раз в день ее можно было слышать по радио и телевидению, неизменно на певческих праздниках, в концертных залах... Ее разучивали в школах, она прочно обосновалась в репертуарах профессиональных и самодеятельных хоров, выдающихся солистов. Грампластинки с «Бухенвальдским набатом» были нарасхват. Фирма «Мелодия» не успевала поставлять их в торговую сеть. Вышло, как сказали в «Мелодии» Ал. Соболеву, около девяти миллионов дисков. Ленинградцы поставили балет «Бухенвальдский набат», а самодеятельных театрализаций в клубах и школах было не счесть! Не будет преувеличением сказать, что песня «Бухенвальдский набат» стала неотъемлемой частью духовной жизни нашего народа в 60-80-е годы... Да, она беспрепятственно вошла в распахнутые навстречу ей души миллионов и миллионов людей, потому что горячо, честно, правдиво, убедительно и талантливо говорила о важном для жизни каждого.

И что особенно примечательно, о чем не могу промолчать, это — сразу, всюду и, как оказалось, навсегда единодушный, поразительно, словно по доброму сговору, одинаковый народный отзыв о песне «Бухенвальдский набат»: «А слова-то какие - мурашки по коже!» И каждый из произносивших эту коротенькую фразу словно поеживался, поводил плечами... Этот «ритуал» повторялся множество раз «простыми» людьми. Поэт с понятным интересом и нетерпением ждал, что скажут о нем СМИ - пресса, радио...

«СЛОНА-ТО Я И НЕ ПРИМЕТИЛ...»

Умышленно или по рассеянности? Вот такой странный вроде бы вопрос возникает по отношению к песне «Бухенвальдский набат», точнее - к одному из его авторов, поэту Ал. Соболеву.

Ничего удивительного нет в том, и за это никто не упрекнет поэта, что поначалу он просто радовался творческой удаче, поистине фантастическому успеху своего детища. Чуть поостыв, обнаружил вдруг нечто необъяснимое - свое исчезновение из песни; его имя почти никогда не упоминали при ее исполнении. Объявляли о ней «укороченно»: «Мурадели. "Бухенвальдский набат"». Такие объявления позволяли думать о появлении у Вано Ильича авторской песни - и стихи и музыка созданы им одним. Может быть, и не сразу, но неизбежно это постоянно повторяемое словосочетание «отвердело» в сознании слушателей, превратилось в привычный для слуха «монолит». А не существенное с первого взгляда упущение: подумаешь, в какой-то раз не объявили «Александр Соболев», — оказалось провозвестником дальнейшего замалчивания поэта.

Возможно, возразят: при исполнении песен чаще называют имя сочинившего мелодию. Что ж, укоренившаяся ошибка, вот и все. Она тем более непростительна и недопустима, когда в песне - «слова-то какие- мурашки по коже!». Налицо - оскорбление поэта. ущемление его авторского права.

Ну, а если придерживаться определения слова «песня» Далем и Ожеговым, то объявление «Мурадели. “Бухенвальдский набат’*» не соответствует к тому же нормам русского языка, по которым «песня - стихи для пения». Приоритет поэта. Но почему-то никому и в голову не приходит объявить с концертной эстрады: «Соболев. “Бухенвальдский набат”»...

Какова судьба автора, имя которого почти никогда не называют рядом с его произведением, т.е. умалчивают? Ответ один: его забывают, толком и не узнав, не удержав его имени в памяти. Что для любого художника смерти подобно: забвение при жизни. Не миновала и Ал. Соболева чаша сия.

А пока обратимся к прессе. Как вела она себя, вездесущая и всезнающая, по отношению к автору стихов «Бухенвальдский набат»? В ответе на этот вопрос не только уместны, но и обязательны некоторые подробности.

Представьте себе такую картину: стоит человек, одна его половина - сверху донизу - в ярчайшем освещении, вторая - в самой непроницаемой тени, затемнена, вроде бы и отсутствует... Именно в таком - уполовиненном - виде преподносилось слушателям и читателям авторство «Бухенвальдского набата». Внимание журналистов было сосредоточено на ярко освещенной половине - композиторе Вано Мурадели. Они наперебой брали у него интервью по поводу интересовавшей всех песни. Ни один из журналистов не посетил поэта Ал. Соболева, ни разу не побеседовал с ним по телефону.

Для прессы поэт Ал. Соболев - автор стихов горячо принятой людьми антивоенной, антифашистской песни - попросту не существовал.

В газетах замелькали заголовки: «Почта автора “Бухенвальдского набата”» - таким автором называли Мурадели. «В гостях у автора "Бухенвальдского набата"» - опять же у Мурадели. И т.п.

Я хочу подчеркнуть особо: значение «Бухенвальдского набата» в жизни страны в те годы было настолько велико, что заголовки вроде названных воспринимались как нечто само собой разумеющееся, как должное, заслуживающее почет, как наглядное подтверждение того, что появление «Бухенвальдского набата» стало значительным событием в жизни страны. Ведь никогда ранее, никогда и позже ни об одной песне в СССР не оповещалось специальным заголовком в газете. Например, «В гостях у автора песни “Партия - наш рулевой”». Это ведь были все надуманные, навязанные людям произведения песенного жанра. А насильно, говорят, люб не будешь. Да и газеты, хоть и партийно-послушные, как-то не спешили выскакивать с такими заголовками.

Публикации о Вано Мурадели как об авторе (получалось, единственном) «Бухенвальдского набата» оскорбляли Ал. Соболева, лишний раз откровенно ущемляли его авторское право. Может быть, работники прессы не понимали разницы между понятиями «автор» и «соавторы»? Или все-таки умышленно обходили поэта Ал. Соболева, имея на то негласное указание? В последнем я сомневаюсь: для того чтобы «не знать», «не видеть» и «не слышать» поэта Ал. Соболева, с лихвой хватало журналистского чутья, профессиональной привычки держать нос по ветру. Какие же вести доносил ветер из осведомленных источников до их носов? Вести важности чрезвычайной, ориентирующие четче и обстоятельнее, чем вовсе и не нужные в данной ситуации прямые сигналы «сверху»: журналистам стало известно - земля слухом полнится, - что написавший стихи «Бухенвальдский набат» - еврей!.. Еврей?!. Да тут никакие указания не нужны: до прочно сидевшего в памяти 1953 года было рукой подать... Так что эту неведомую персону лучше и не открывать! Как бы не нарваться на неприятность.

Куда удобнее и совершенно безопасно кричать на все лады о Мурадели, композиторе известном, который в «Бухен-вальдском набате» сумел вновь подтвердить свое незаурядное дарование музыканта. Гурьбой к Мурадели!

Щедро подносимые Ал. Соболеву прессой и радио горькие пилюли демонстративного игнорирования, замалчивания «подслащало» и нейтрализовало одно неизменное, даже обязательное комическое обстоятельство, которое почему-то не заставляло ни задуматься, ни одуматься писавших о песне «Бухенвальдский набат». Посудите сами, уважительно ли по отношению к Мурадели звучали в корреспонденции «В гостях у композитора» восторженные похвалы... стихов, «которые...», «от которых...» и при этом - ни слова о музыке!

Говоря о подобных пассажах прессы, не умаляю ли я роли и значения музыки Вано Ильича Мурадели в песне «Бухенвальдский набат»? Ни в коем случае! Наоборот, здесь, считаю, состоялось не так уж часто встречающееся взаимопроникновение и слияние талантливой музыки и талантливых стихов, что и увенчалось триумфом «Бухенвальдского набата»: встретили восторженно и благодарно, слушали - со слезами.

В этом коротком рассказе об отношении советской прессы к поэту Ал. Соболеву я смогу огласить такой итог: за двадцать семь лет (от времени появления песни до смерти поэта) к Ал. Соболеву, как в период бурной славы «Бухенвальдского набата», так и после, до конца жизни поэта, ни разу не обратился ни один представитель отечественной прессы! Общими усилиями журналисты страны сделали коллективный весомый вклад в замалчивание автора стихов «Бухенвальдский набат». И скорее всего я все-таки не права, отвергая компартийные санкции, касающиеся Ал. Соболева. Неясно ли, что за сверхъединодушием журналистов, «подручных партии» (определение Хрущева), шарахнувшихся от Ал. Соболева, так и мнится силуэт дирижера из отдела пропаганды ЦК партии, отдела-командира всех СМИ СССР.

О том, что советская пресса заговорщически молчала об Ал. Соболеве из-за его «национальной неправильности», «национальной неприемлемости», назовите как хотите, говорит одно вроде бы и незначительное событие. Как-то Соболеву позвонила некая поэтесса, «дама бойкая», в литературных кругах 60-х годов небезызвестная. Не стану называть ее имени по вполне понятной причине: поступок ее. не иначе как вынужденный, красивым все же не назовешь. А я не могу подтвердить данный факт «справкой с печатью»...

Итак, в трубке раздался задорный, даже немного кокетливый (как рассказал мне Александр Владимирович) голосок:

«Соболев? Давай я о тебе для “Советской культуры” очерк напишу. Ты и фронтовик, и инвалид войны, и автор такой песни!» Знающий конъюнктуру Соболев ответил: «Пиши... А тебе известно, что я - еврей?» - «Ты - еврей?! - Изумление неописуемое. - Неважно, я все равно тебе вскоре позвоню»... И исчезла. Навсегда. Соболев все понял. Прозрение давалось ему нелегко.

В состоянии необъявленной войны с Ал. Соболевым находились и электронные СМИ. Несколько лет прождал автор «Бухенвальдского набата», песни, звучавшей без конца, приглашения выступить по радио и телевидению. Чудно, явная несуразица: песня не смолкает в стране, а ее творца не хотят показать людям. Не дождался, так и не позвали. Тогда он сам предложил свои услуги способом нестандартным: сперва напросился на прием к главе Всесоюзного радио и телевидения - Лапину, потом - к его заместителю Мамедову. Как дань настойчивости и упорству поэта - два за двадцать семь лет его выступления: один раз на радио, один раз на телевидении. А «Бухенвальдский набат» все это время гремел, жил в сердцах миллионов людей...

Во время телепередачи о Соболеве я, помню, обратила внимание на то, что лицо поэта не показывают крупным планом даже в те минуты, когда это требовалось, когда Ал. Соболев читал свои стихи. Это мелочи, несущественно, детали, подумала я, глядя на экран, главное - передача состоялась, она идет, ее смотрят... Но не зря я обратила внимание на, казалось бы, случайную телехитрость. Разгадка пришла потом: телеловкачи не показали Ал. Соболева крупным планом во весь экран с намерением, чтобы его не запомнили, не дай Бог, не подошли бы на улице, лишний раз , не сказали бы «спасибо». А не запомнят - скорее забудут.

Вот в чем фокус!

Пустяки, решили мы оба, важнее и существеннее то, что голос поэта и его облик сохранятся в фондах радио и телевидения на долгий срок, его можно будет увидеть и услышать много лет спустя. Какое заблуждение! Досадно, что слишком поздно обнаруженное. В 1991 г., через пять лет после кончины Ал. Соболева, с помощью и при участии литературоведа A.M. Туркова состоялась авторская радиопередача покойного поэта. Желая украсить получасовой радиорассказ живым словом Ал. Соболева, я посоветовала готовившему передачу журналисту воспользоваться записями из фондов... Он с радостью согласился, но на другой же день обескураженно и растерянно сообщил мне, что таких записей нет ни на радио, ни на телевидении. Оказывается, они были уничтожены, стерты, размагничены тотчас же после выхода в эфир, так как имели гриф - «для разового использования». Доступный и легко выполнимый способ замалчивания «впрок», расчет на отсутствие автора «Бухенвальдского набата» в будущем времени. «Сказано - сделано», только в этом случае правильнее прозвучит: «приказано - сделано».

А все-таки это были пока лишь «цветочки»... А «ягодки»?.. О них - позже.

«У ЛЖИ - ГЛИНЯНЫЕ НОГИ...»

Правды ради стоит сказать, что изредка, скорее всего по недосмотру или случайно, имя автора стихов «Бухенвальдский набат» все же при исполнении песни называли. «Александр Соболев?.. Кто такой?.. Кто он?..» При вполне естественном повышенном интересе к ранее неизвестному человеку, ставшему вдруг автором знаменитого произведения, вокруг него, бесконечно далекого от всей этой возни, лавино-образно нагромождались вымыслы, домыслы - кто во что горазд! И... клевета... Разнесся вдруг негромкий, но достаточно ядовитый слушок о том, что Ал. Соболев вовсе и не автор замечательных стихов - здесь плагиат! Будучи узником лагеря смерти Бухенвальд, он украл эти стихи у какого-то талантливого, к сожалению умершего там поэта. Украл, присвоил и выдал за свои!.. Вы, прочитавший или прочитавшая эти строки, признайтесь, не засомневались? Действительно, в жизни всякое бывает... Вот и в то время злонамеренная вздорная версия пришлась кое-кому по вкусу, усиленно распространялась. До тех пор пока в нескольких газетах не появились корреспонденции о создании песни. А самым убедительным и доказательным для опровержения «липы» и ее беспочвенности являлся неопровержимый факт: Ал. Соболев, к его счастью, не был узником - ни Бухенвальда, ни какого-либо иного фашистского концлагеря.

На что надеялись лгуны и клеветники, извращая правду?

На то, что люди падки на сенсацию. А тут виделся не просто шум - грандиозный скандал! Автор «Бухенвальдского набата» - самозванец, вор!.. Надеясь на успех клеветнической затеи, ее инициаторы уповали и на то, что глупый в их представлении народ не заметит очевидного: лагерь смерти Бухенвальд стал мемориалом Второй мировой войны через тринадцать лет после ее окончания, что через тринадцать лет после окончания войны была воздвигнута башня с колоколом, что НАБАТНЫЕ звуки колокола зазвучали через тринадцать лет после войны. Поэтому через те же тринадцать лет приобрела песня название «Бухенвальдский набат». В общем, не удалось «доброхотам» Ал. Соболева запачкать его чистое, честное имя.

Очевидно, немало недобрых разговоров велось вокруг Ал. Соболева, немало запускалось мыльных пузырей клеветы; и не так уж безобидна она была, если судить по некоторым последствиям.

С большим сожалением приходится предполагать, что к наветам на поэта Ал. Соболева прислушался Вано Мурадели. Ну чем иным можно объяснить, что, создав такое замечательное произведение, они не продолжили творческое содружество, более того, не сблизились по-человечески на этой благодатной основе? Было бы вполне понятно, если бы они вместе, как творческие друзья и союзники появлялись бы перед любой аудиторией почитателей их песни, делили бы в качестве соавторов и знаки внимания, и благодарность, и славу. Но сколь ни удивительным и огорчительным это выглядит, композитор Мурадели и поэт Соболев никогда так и не встретились ни в дружеской беседе за рюмкой вина или чашкой чая, ни за роялем у композитора — как творческие единомышленники, способные на редкость плодотворно дополнять друг друга. Молчал Вано Ильич, не приглашавший к себе своего нового автора, молчал поэт Александр Соболев, обладавший сильно развитым чувством собственного достоинства и по этой причине не торопившийся навязывать свое общество известному композитору. По-хорошему не сблизившись, композитор и поэт разошлись. Навсегда.

...Много лет спустя один окололитературный тип, находясь изрядно «навеселе», давясь от смеха, заплетающимся языком сообщил Соболеву некоторые подробности о его, Соболева, характере, еще в давние годы придуманные и доложенные Мурадели... Можно понять Вано Ильича: кому же хочется иметь у себя гостем человека, который моментально напивается (Ал. Соболев, разъясняю, выпивал рюмочку-другую по праздникам да по особым случаям), напившись, становится груб, нахален, заносчив, распоясывается вовсю... Словом, та еще «птица»! Но я отказываюсь понять Вано Мурадели - немолодого, не новичка в искусстве, да и в человекознании. Как не смог понять он, почему не сообразил, что поэт, бросивший неистовой мощи клич о мире, а значит,о благе для всех людей, не может быть плохим человеком, что низменному человеку такое сильное, благородное движение души попросту не под силу?!

Что помешало Вано Ильичу распознать подлинную суть тех, кто так ревностно поливал автора «Бухенвальдского набата» помоями и грязью, тех двуногих, которых и людьми-то можно назвать с большим трудом. Каким образом эти «лоцманы» и «прилипалы» влезли к нему в доверие? Откуда возникло желание прислушаться к их «дружеским» предупреждениям у него, композитора, которого стихи «Бухенвальдский набат» сразу же, с первого знакомства с ними проняли до слез?!

Я далека от мысли, что Вано Мурадели был антисемитом. В то же время он не мог не знать об антисемитском настрое в партийных верхах. В такой ситуации подчеркивать свое особое расположение к Соболеву?! Смелость для этого необходима, схожая с протестом, если хотите — вызов!.. Вызов кому - всевластному монстру?! Судя по творчеству Вано Ильича, трудно заподозрить в нем желание плыть против течения. Я не упрекаю его. Таков был удел почти всех деятелей искусства и культуры советского периода - жить в присогнутом положении. Это общеизвестно. Поэтому лучше всего, мне кажется, воспринимать несложившиеся тесные отношения между авторами выдающегося произведения как указание судьбы, повелевшей им лишь однажды встретиться, чтобы ярко просиять. И не размениваться на меньшее: чего ради? Второго шедевра может и не быть.

Мне неизвестно, как реагировал Вано Мурадели на дискриминацию Ал. Соболева со стороны советской, точнее партийной, прессы. Ничего не зная о Соболеве, он при встрече с журналистами попадал в неловкое положение: не скажешь же корреспонденту, что избегаешь своего соавтора в таком произведении!.. И вынужден был Вано Ильич заниматься устными импровизациями. Все бы ничего, но он вольным полетом своей мысли заставлял Ал. Соболева краснеть от стыда. За неправду. Вы помните, что Ал. Соболев послал стихи «Бухенвальдский набат» Вано Мурадели по совету С. Аксюка. И вдруг в газете «Советская культура» от 18 января 1962 г. появляется совсем иное изложение события. «С удовольствием отвечаю... как я написал песню “Бухенвальдский набат”», - сообщал композитор. Первая неточность: у песни, если она не авторская, два автора, а грамотнее: у песни автор стихов - поэт и автор мелодии - композитор. Ну, такое заявление Мурадели можно было простить. «...Однажды, - говорил он, - ко мне пришел офицер Советской Армии - участник Великой Отечественной войны Александр Соболев и прочитал свое стихотворение “Бухенвальдский набат”. Я понял, что нашел именно то, что искал», - поведал Мурадели. И здесь неточность, которую композитор повторил в беседе с корреспондентом «Московской правды». «И вот однажды вечером, - рассказал Мурадели журналисту, а тот сообщил рассказ читателям в статье от 24 февраля 1968 г., - раздался звонок в мою квартиру. На пороге стоял человек средних лет. “Соболев, советский офицер, бывший узник Бухенвальда, - представился он, - я принес слова к вашей будущей песне”...»

Прошел тогда слух, что информация Мурадели послужила сигналом для поиска среди кадров Советской Армии такого хорошего доброго молодца, такого талантливого офицера.

«Вано Ильич! - взмолился Соболев по телефону. - Зачем вы меня, бывшего сержанта, произвели ни с того ни с сего в офицеры?! Подумают, что я о себе сказки рассказываю!..» -«Дорогой, - воскликнул Вано Ильич, - я буду хлопотать, чтобы тебя за эти стихи в генералы произвели!» (Только не подумайте, что Соболев и впрямь ожидал генеральские погоны.)

Вот такая городня... На здорового бы все это, да на постороннего! Но Ал. Соболев не был здоровым, не был и посторонним. И два или три раза пришлось ему в мягкой, корректной форме «опровергать» своего именитого соавтора, с огромным трудом добиваясь публикаций собственного изложения событий с необходимыми уточнениями и поправками.

Подытоживая, можно с уверенностью сказать: игнорирование Ал. Соболева прессой, радио и телевидением точно, без промаха било сразу по двум целям: обеспечивало ему, во-первых, безвестность и, как следствие, забвение, а во-вторых, поначалу - незащищенность от наветов и вымыслов, нервотрепку, трату сил и времени на «оправдания». Спланированное превосходно, с тонким расчетом занятие для инвалида.

«МЫ ТЕБЯ ПРОЗЕВАЛИ, НО ГОЛОВУ ПОДНЯТЬ НЕ ДАДИМ»

Симпатичное уведомление, не правда ли? Выразительное, чрезвычайно емкое по смыслу. Его можно было бы предпослать эпиграфом ко всей этой книге о поэте Ал. Соболеве. Оно сгодилось бы и как название самой книги. Отдавая должное достоинствам фразы, я и цитирую анонимщика, ибо автор не неизвестен. Одно несомненно: ее не только сочинил (самостоятельно или в коллективе), но и с чувством произнес некий советский, по духу и сути советский писатель, из активных творцов пропартийной литературы, которая, по выражению Бенедикта Сарнова, в свете наступивших перемен превратилась во прах. «Он по когтям узнал меня в минуту, я по ушам узнал его как раз».

Прозвучало заявление почти сразу после непредвиденно мощного взрыва популярности песни «Бухенвальдский набат», неуловимо быстрого ее распространения по стране, остановить которое практически не представлялось возможным, даже при чьем-то очень большом желании. Она покоряла с ходу, разом и навсегда. Как вскоре выяснилось, не всех...

В один из дней в нашей квартире раздался телефонный звонок, который по прошествии времени можно назвать вещим. Соболев снял трубку. «Мы тебя прозевали, но голову поднять не дадим», - чеканя каждое слово, произнес мужской голос. И... короткие гудки. Так выглядело объявление войны, которая продолжалась, чего тогда не мог ни знать, ни предполагать Соболев, до самой его смерти, т.е. более четверти века. Положив трубку, он задумался. Констатировал: у него отныне существуют враги. Они сильны, самонадеянны, наглы, похваляются способностью преследовать, пакостить, где и как могут, уверены в своем превосходстве и победе над ним. Ал. Соболев невольно вспомнил о своих фронтовых травмах и подумал: победами над инвалидами не козыряют, одолеть больного - не велика доблесть, скорее позор.

Вспомнил «запев» телефонного заявления: «Мы...». Значит, некое сообщество. Интересно, ради него сколотившееся или постоянно действующее? Вполне возможно, что его члены вперемешку с сочинительством просоветских произведений выслеживают талантливых соперников, коим «не дают голову поднять». А может быть, помогают подающим надежды литераторам заканчивать жизнь в лагерях на Колыме, в Магадане, прочих местах заключения... Устраняют конкурентов.. . А «на безрыбье и рак - рыба», давно известно.

Услышанная Соболевым весточка-привет выражала и угрозу, и явное намерение мстить. Мстить - за что? Очевидно, за талант, за способность создавать высокохудожественные произведения — важные и нужные людям, единодушно ими принятые. Что и произошло с «Бухенвальдским набатом». Да, вещь он создал действительно выдающуюся. Будь она «проходной», не разнедужила бы так сильно анонимных смельчаков из Союза писателей, не подтолкнула бы на объявление войны автору. В стихах они - доки: приоритет оставили за текстом песни, на Мурадели нападать не стали. Из-за него, из-за поэта, возникла старая, как мир, цепочка: зависть, уязвленное самолюбие, испепеляющая ненависть, подлая месть.

«Успех - непростительное преступление в глазах окружающих», - гласит американская юмористическая энциклопедия. Не мешало бы, пожалуй, добавить, уточнить: «близких по роду занятий». Но в войне, объявленной Ал. Соболеву собратьями по перу, юмором и не пахло. В бессрочный, как выяснилось позже, поход против него, Божьей милостью поэта, пострадавшего на фронте, выступил альянс - ССП в лице «визгливых приспособленцев», как их называл К. Чуковский, и сочувствующие им аппаратчики из ЦК партии, охотно разжигавшие пламя антисемитизма в начале 50-х годов. При такой расстановке сил исход войны с поэтом Ал. Соболевым был предрешен, его поражение - неизбежно.

«Лежачего не бьют» - такова народная этическая норма, неписаный закон, он часто сдерживает разбушевавшиеся некстати эмоции. Но в данном случае ни о каком сдерживании чувств речь и не шла: затевалась негласная, внешне неприметная, бесшумная баталия, рассчитанная на годы, десятилетия, с целью отравить жизнь преследуемому, заставить его чувствовать себя загнанным в угол. Согласитесь, жертва должна иметь сильный характер, собранную в кулак волю, чтобы в такой обстановке не просто жить, отсчитывая трудные дни, но и творить, подниматься «в полете над самим собой», уметь радоваться.

Одна ли зависть по поводу успеха «Бухенвальдского набата» ожесточила сталинских «инженеров человеческих душ» против Ал. Соболева? Далеко нет! Сам того не ведая и не желая, всего лишь фактом своего появления в качестве автора значительного, очень заметного произведения он невольно оказался в роли своеобразного разоблачителя и обличителя «притронных» писателей. В чем? О, во многом! Как их антипод. Как нарушитель - незваный-непрошеный - привычного, спокойного течения их жизни, как виновник изменения их устоявшихся самооценок, сладких компартийных оценок их извне.

Советские писатели принадлежали к особо привилегированной части общества, высокооплачиваемой, правящей партией опекаемой, поощряемой. Им, к примеру, не приходилось ждать оплаты труда по его результатам, по его реализации, т.е. скромно жить в ожидании гонорара после продажи тиража книги. Они получали авторское вознаграждение одновременно с выходом издания в свет, так сказать авансом. Качество нового творения мало кого беспокоило. Не беда, что не простаивала бумагорезательная машина, нож которой неустанно кромсал нераскупленные книги. Никто не подсчитывал убытки, никто не «прогорал»: здесь расходовались средства бесконтрольные, бессчетные, что шли по статьям идеологической обработки умов. На это денег не жалели... За авансы, выдаваемые партией своим «помощникам» (выражение Н. Хрущева), советские писатели расплачивались. Утратой человеческого достоинства, чести, честности, честности в самом главном и святом для творческой личности. Лживыми произведениями о счастливой советской социалистической действительности они помогали оглуплять народ, внушать ему заведомо фальшивые, путаные ориентиры, цементировали литературным враньем обреченный, разлагающийся режим, усердно выискивали признаки здоровья и красоты у полутрупа. У вернопроданных (так называл их Ал. Соболев) советских писателей днем с огнем невозможно было найти не то что много слов - даже полслова, намека на укор существовавшей власти. Подпевалы-конъюнктурщики. Ал. Соболев называл их еще вечными «именинниками» - за групповые выезды на юбилеи в разные города страны. Жизнь-праздник. Их исключительная ценность для страны выражалась и подчеркивалась интенсивным поблескиванием орденов и лауреатских знаков, коими они увешивались по формуле: «ты — мне, я — тебе», т.е. по взаимоприятному и взаимовыгодному представлению друг друга к наградам. Конечно, при содействии соответствующих отделов ЦК партии. Спайка была мертвая - и в прямом, и в переносном смысле слова.

Внезапным, ослепительно ярким, как вспышка метеорита, пришествием «Бухенвальдского набата» к несчетным миллионам завороженных им слушателей Ал. Соболев молча, но твердо и убедительно доказал, что: во-первых, принадлежность к Союзу писателей еще не есть свидетельство особой одаренности. В противном случае «Бухенвальдский набат» должен был появиться обязательно из-под пера члена ССП; во-вторых, подлинно талантливые художественные произведения рождаются и без вдохновляющего присутствия членского билета ССП в кармане. Создав, не имея его, ставшую знаменитой антивоенную, антифашистскую песню, Ал. Соболев этим самым низвел билет ССП до пропуска к парткормушке для избранных, для партприближенных. Не более того; в-третьих, стать автором выдающегося произведения, оказывается, можно и не пресмыкаясь перед восседающими в кабинетах на Старой площади, не полируя дорогу туда языком и коленками.

Первое, второе, третье и... Король-то голый!

Согласитесь, таких трех «открытий» с лихвой хватило для лютой ненависти к тому, кто имеет право ткнуть тебя носом в нечто крайне неприятное, кто в помыслах честен и чист, в творчестве независим, а главное — непродажен.

Я сроду не бывал в продаже,

нет, на меня не выбить чек.

Пусть цели не достигну даже, я все же есмь - человек!

Я не мечтаю о награде,

мне то превыше всех наград,

что я овцой в бараньем стаде

не брел на мясокомбинат.

Это Ал. Соболев о себе. Раз и навсегда. На всю жизнь. Стихотворение «Я расстаюсь со старым годом». Дата сочинения - 1979 г. Для публикации такого стихотворения в СССР не нашлось бы ни одного издания. Умножив собой число «строк-арестантов», оно увидело свет в упоминавшемся ранее сборнике стихов в 1996 г.

Что общего могло быть у слуг тоталитарного режима, советских писателей, с приверженцем и слугой правды Ал. Соболевым? Ни на йоту не изменяя своим убеждениям, он, уже автор «Бухенвальдского набата», пишет в 1963 г. стихотворение «Правда». Странно, верно? Пик славы песни, а поэт размышляет о величии правды, клянется быть верным ей до конца. Что ж, лишенный поддержки правящей партии, он ищет и находит опору для верности избранному пути в силе личных убеждений.

В упор глядишь глазами строгими, порой крута и грубовата, ты по Земле веками долгими шагаешь поступью солдата.

И не в обход путями торными, а напрямик, по бездорожью.

Бесстрашная и непокорная, всегда воюешь насмерть с ложью.

Непобедимая, великая, тебе я с детства дал присягу, всю жизнь с тобой я горе мыкаю, но за тебя - костьми я лягу!

Как всегда без надежды на удачу, скорее из озорства, желания поразвлечься, посмеяться, предложил он свою «Правду» газете «Правда». «Я принес вам “Правду”, которую ваша “Правда” не напечатает», - заявил с порога. Угадал. Вернувшись домой, присоединил «Правду» к другим «неудобопечатаемым» стихам, к «строкам-арестантам». На долгие годы, если точно - на 33 года, до сборника посмертного.

А стихи-то вполне добротные! Что помешало «Правде» предоставить им место на своих страницах? Причина в том, что ни один «правдист» не смог бы прямо и честно ответить на вопрос: почему советский человек - строитель коммунизма - с правдой горе мыкает? Это с какой же правдой? С советской правдой горе не мыкают. Помните: «Мне правда партии велела во всем всегда быть верным ей» - так заверил себя и партию А. Твардовский.

Ал. Соболев выбрал в качестве маяка и попутчика правду, которая «всегда воюет насмерть с ложью». Вот и получил в «Правде» от ворот поворот.

«НИЧЕГО НЕ ВИЖУ,
НИЧЕГО НЕ СЛЫШУ,
НИЧЕГО НИКОМУ НЕ СКАЖУ...»

Более подходящих к случаю слов не подобрать, если рассказывать об отношении к Ал. Соболеву руководства Союза советских писателей.

Та часть собратьев по перу, которая анонимным телефонным звонком объявила о себе Ал. Соболеву угрозой, все-таки его заметила, отметила появление на литературной арене, косвенно похвалила (а то чего бы так беситься?!). С возглавляющими ССП дело обстояло иначе - их прямым долгом в соответствии с должностными полномочиями и уставом ССП было словом и делом отозваться на приход бесспорного таланта, так неожиданно громко о себе заявившего. Уделить ему больше внимания, так как он пострадал на фронте, пригласить стать членом творческого содружества, поинтересоваться, как у него дела, не нужна ли поддержка, помощь, например в издании книжки, если рукопись уже подготовлена, узнать, каковы творческие планы, нет ли на подходе «второго набата», не надо ли поправить здоровье и т.д.

И отмерять благие слова и дела не тощенькой мензурочкой, а емким ковшом. Возможностей для щедрости имелось предостаточно: в руках и «под руками» находились издательства, а Литфонд обладал весьма солидными средствами, чтобы сеять добро широчайшими жестами. При желании.

Но боги с писательского Олимпа величественно безмолвствовали и своим молчанием давали простор для поисков причин их загадочного поведения. Возможно, они. ограниченные рамками званий и должностей, были просто предусмотрительнее, дальновиднее и хитрее. Не стали орать: «Мы тебя!..», а избрали действия тихие, бесшумные, но от этого не менее эффективные. Предпочли бить наверняка. Под тем же девизом, что и у «рыцарей» телефонного террора. О том, что телефонных террористов связывали тесные узы братства и солидарности с богами писательского Олимпа, никто, разумеется, вслух нигде и никогда и словом не обмолвился. Наличие такого союза обнаружилось случайно.

В один прекрасный день (так иногда начинаются сказки) личной встречи удостоил автора «Бухенвальдского набата» сам тогдашний заведующий отделом культуры ЦК партии В. Поликарпов, что служит дополнительным подтверждением значимости этой песни. До таких бесед допускались немногие. Узнав, что Ал. Соболев еще не член ССП, В. Поликарпов тут же, при Соболеве, позвонил первому секретарю ССП Маркову и предложил ему, цитирую, «без всяких проволочек и формальностей, учитывая пожизненную инвалидность Соболева, принять его в Союз писателей».

Никто и не думал прятать разоблачающие «уши». Вечером того же дня поэт Соболев услыхал очередное анонимное, по-писательски изящное предупреждение «Не суйся!» с непечатными аргументами. Он снова задумался. Теперь - над разгадкой связи его визита к Поликарпову и «дружеским» звонком, над настораживающей осведомленностью его телефонных опекунов, об уже несомненном «деловом сотрудничестве» руководства ССП с анонимщиками.

Но насколько сильно и влиятельно это сотрудничество? Подумал Ал. Соболев и о том, что звонок Поликарпова все-таки не может быть проигнорирован главой ССП - не позволяла внутрипартийная субординация. И решил подождать, посмотреть, что будет, как развернутся события. Он понимал: прозвучавшее из ЦК «предложение» о его приеме в Союз писателей для нижестоящей структуры равнозначно приказу: исполнить незамедлительно. Но этого не произошло ни тогда, ни позже. Марков не выполнил приказа сверху! Марков, компартийный угодник, посмел ослушаться звонка из ЦК партии! Откуда взялось у него это вызывающее бесстрашие, почти бунт?! Храбрость его зашла так далеко, что в отличие от руководящего партийного работника В. Поликарпова он, всего-то секретарь ССП, не снизошел до личного общения с автором знаменитого произведения «Бухенвальдский набат». Как так?! Опять загадка!..

В то время одна мысль превалировала в догадках Ал. Соболева о непонятном для него поведении Маркова: не мешает ли приглашению Соболева в ССП его национальная принадлежность? К тому же кто-то сказал ему недавно «по секрету», что якобы дано указание «сверху» ограничить или вовсе прекратить прием евреев в ССП: их, мол, там и так много... В стране национального равноправия (в декларациях) автор антифашистской песни ничем не был защищен от фашистского выпада в свой адрес. Вспомнил, как в начале 50-х годов открытое гонение евреев в СССР пришлось по вкусу немалому числу советских писателей. Вспышка антисемитизма вдохновила некоторых из них выдать на потребу дня «шедевры» с выразительными названиями: «Без кого на Руси жить хорошо», «Чесночок» и прочее в таком же роде, которые бесцензурно ходили по рукам в кулуарах ССП, развлекали сочувствующих и единомышленников. Одному из ретивых антисемитов Ал. Соболев посвятил эпиграмму:

Он от рождения горбат и в том ничуть не виноват.

А что стихи его «горбаты» -так в том евреи виноваты.

В толком не проветренных от антисемитизма, не продутых чистым здоровым ветром интернационализма апартаментах ССП неприятие еврея Ал. Соболева, хотя и автора «Бухенвальдского набата», не казалось событием сверхне-обычным и могло проявиться в любом виде, в том числе в отказе быть принятым в ССП.

При этом звонок В. Поликарпова Маркову мог быть не более чем актерским жестом, внешне приятным, обещающим для Соболева, ни к чему не обязывающим Поликарпова, понятным без разъяснения Маркову, что и вылилось в его неповиновение... Была это беседа двух антисемитов? Вряд ли. Здесь, пожалуй, другое: оба они, повинуясь негласному антисемитскому настрою в партийных верхах, не захотели «выделяться», открыть дорогу человеку, который подвел их (заодно и себя), родившись евреем.

...быть вроде нищим, вроде лишним - в опале честный иудей, на положении «эрзаца»

(не та меня родила мать), благоволения мерзавцев как милостыню годы ждать...

(«К евреям Советского Союза»)

Пытаясь найти оправдание поступку Маркова, Соболев подумал и о том, что Поликарпов своим звонком насчет него вынуждал секретаря ССП пойти на нарушение существовавших правил приема в Союз писателей. Он считал, что в ССП только принимают, но не приглашают, и ошибался. В некоторых случаях, а это касалось особо одаренных литераторов, ССП звал их в свои ряды. Я не знаю более ранних публикаций, но в марте 1984 г. «Вечерняя Москва» довела до сведения читателей примечательное событие: поэтессу Т. Реброву приняли в ССП по неопубликованной рукописи... как человека, наделенного несомненным талантом. И это было отступлением от правил: заметили талант по неизданным стихам, оценили, пригласили, присоединили к общему писательскому организму... Срочно! Не потерять бы!

Здоровая молодая дама с тетрадочкой стихов, никому не известных, и... инвалид войны с «Бухенвальдским набатом», завоевавшим весь мир. Несопоставимо, тут и возражать нечего. Где же ты, трогательная забота ССП о талантах, ау!..

Позже, в августе 1986 г. литератор Агафонов рассказал на страницах «Литературной газеты» о том, как после постановки его пьесы в областном театре его позвали в местное отделение ССП и повелели писать заявление о приеме в ССП...

Как тут не вспомнить, не сравнить, что в течение четырнадцати лет, вплоть до своей смерти в 1973 г., возглавлял московскую писательскую организацию поэт Михаил Луконин, бывший фронтовик. 60-70-е годы - время нарастающей славы «Бухенвальдского набата». Что же молчал Михаил Луконин, почему не позвал Ал. Соболева в ряды ССП, что вынудило его, «окопного брата», сыграть в «ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу» по отношению к Соболеву? Был согласен со стаей или побоялся ее зубов? Или его действия - представителя партийной номенклатуры - тоже регламентировала ниточка, связывавшая его с кукловодами из Кремля?

Не дождавшись благоприятных для себя последствий беседы Поликарпов-Марков, Ал. Соболев оценил ее как бесчестную сценку, мысленно прикинул и процедуру приема его в ССП, если бы таковая состоялась. Не исключил обструкцию, публичный скандал, оскорбления... На вторую чашу весов вынужден был поместить свою инвалидность... И счел за лучшее внять совету анонимных «покровителей» и... «не соваться».

СОИСКАТЕЛИ ЛЕНИНСКОЙ ПРЕМИИ

А популярность песни неудержимо росла во всем мире. Песня неизменно глубоко волновала слушателей, она стала необходимым добрым спутником их жизни, к ней не «привыкали», она не надоедала, прочно вошла в сердца и души. Вопрос о представлении к награде за «Бухенвальдский набат» ее авторов созрел будто бы незаметно, «изнутри».

Поэтому выдвижение авторов всеми любимого произведения на соискание высочайшей награды в стране - Ленинской премии - было воспринято как должное. Но в истории советской культуры это был случай уникальный: претендовали на Ленинскую премию поэт и композитор за одну только песню! Люди согласились с этим фактом: песня особая, выдающаяся, неординарная. Песня затмила своих авторов. И выдвижение их на соискание Ленинской премии воспринималось как выдвижение самой песни, как правомерный акт ее признания.

Судя по прямо-таки сумасшедшему успеху «Бухенвальдского набата», решение о его выдвижении должны были принять коллективы организаций не менее чем государственного, союзного значения. Решения профессионально обоснованные, которым следовало доверять, не сомневаясь в их достоверности.

По-детски наивно думать, что выдвижение на соискание Ленинской премии происходило «снизу», как обожала толковать партия, спонтанно. Вот мол, собрались где-то Вася, Ваня, Федя, Маша, Даша и Катюша и придумали: давай выдвинем «Бухенвальдский набат» на Ленинскую премию, уж больно песня хороша, за сердце берет. Сочинили ходатайство, собрали подписи (по коммунистическим правилам) и послали его в Комитет по Ленинским премиям... Там распечатали конверт, прочитали и умилились... В грядущие века такие сказки будут рассказывать чересчур доверчивые бабушки своим внукам. За неимением лучшего.

В СССР, при комвсевластии, вопрос о будущих соискателях Ленинской премии (возможно, и лауреатах) рассматривался с сугубо коммунистических позиций, и не где-нибудь, а в мозговом центре ЦК на Старой площади вкупе с карманными представителями ССП, ССХ, ССК. Сообща сочиняли сценарий, а потом спускали его «вниз» для публичного воплощения, т.е. для постановки спектакля для «простых» людей.

Да-да! Спектакля. С режиссурой, натренированной, натасканной. Назначали и исполнителей по мере надобности.

Считаю, что в случае с «Бухенвальдским набатом» вопрос о выдвижении на Ленинскую премию решался продуманно, с дальним прицелом, с предусмотренной развязкой затеянного спектакля.

С оценкой общественно-политического значения «Бухенвальдского набата» поручили выступить Советскому комитету ветеранов войны. Тем более что и Ал. Соболев — инвалид войны. Тут отводилось место эмоциям, спрос за которые не планировался. Мало ли по какому поводу расстраиваются старички и старушки.

Предстояло назвать, так сказать, ответственных за художественные достоинства «Бухенвальдского набата», точнее - способных солидно их назвать и отстоять... В роли «покровителя» и «защитника» мелодии Вано Мурадели оказался Союз композиторов РСФСР (?)... Почему не СССР?

Оставалось назвать «покровителя» стихов Ал. Соболева, положивших начало песне. Тут бы самое место и время высказаться ССП. Но третьим выдвигающим оказался профкомитет литераторов при издательстве «Советский писатель». Профсоюзная - не творческая - организация для, не в обиду им будь сказано, «околописателей», т.е. литераторов - не членов ССП. Профкомитет собирал с них профвзносы, оказывал скромные социальные услуги.

Оба мы, и Ал. Соболев и я, обратили тогда внимание на странное несоответствие колоссального успеха и значения «Бухенвальдского набата» в жизни советского общества скромному положению в самом обществе выдвинувших песню на премию. Вызывало недоумение, почему отмолчались общегосударственного масштаба Союзы композиторов и писателей? Было бы логично, если бы они, солидные и влиятельные, резюмировали и суммировали общенародное отношение к «Бухенвальдскому набату» фактом выдвижения его авторов на получение высочайшей награды. Что скрывалось за их молчанием? Почему они «уступили» право выдвижения Мурадели и Соболева своим младшим коллегам - организациям не первостепенным в вопросах культуры страны? Значило ли это, что и ССП и ССК не считали «Бухенвальдский набат» произведением выдающимся? Убеждена, что нет. Но в ЦК партии, где писатели и композиторы стояли «на задних лапках», их мнением особо никто и не интересовался. Там были популярны иные критерии. Не без антисемитизма. Вот такие вопросы возникли у нас после публикации списка соискателей Ленинской премии. Возникли, как оказалось, не напрасно. Но тогда они стушевались перед весьма приятным фактом выдвижения на Ленинскую премию.

А события развертывались своим чередом, вернее сказать предписанным, спланированным в ЦК партии. Список соискателей Ленинской премии, с именами Вано Мурадели и Александра Соболева в их числе, напечатали все ведущие газеты. Это служило сигналом для начала обсуждения претендентов на премию и их произведений в СМИ. Прекрасная возможность для обстоятельного знакомства с мало кому известным Александром Соболевым почитателей «Бухенвальдского набата», ровным счетом ничего не знающих о его заслугах перед Отечеством. Может показаться неправдоподобным, но так было: ни один журналист возможностью рассказать об Ал. Соболеве не воспользовался. В одном из стихотворений о диковинных порядках в СССР Ал. Соболев сказал:

И коль вожак проблеет: «Бе-е-е!», должно послушно блеять стадо...

Не услышали советские журналисты соответствующего «Бе-е-е!». А потому и не получил поддержки СМИ как соискатель Ленинской премии Ал. Соболев.

А вот пример того, как действовала советская пресса, услышав «добро» от хозяев, т.е. партии. В 1982 г. соискателем Ленинской премии оказался архисоветский поэт Егор Исаев за якобы «дилогию» «Суд памяти» и «Даль памяти». Тут все было «липой», начиная с названия обеих поэм дилогией. Две части дилогии, согласно определению, обязаны быть связаны общим сюжетом и «сквозными» в обеих частях героями.

В дилогии Е. Исаева две полностью отличные друг от друга поэмы: действие одной происходит в Германии, другой - в СССР накануне войны. Что же их в таком случае объединяет? Только слово «память» в названии той и другой. Все. По аналогии правомерно назвать дилогией два произведения, озаглавленные так: «Дырка в ботинке» — первое и «Дырка в бублике» — второе. В дилогии Е. Исаева нелепости следовали одна за другой по нарастающей. Нелепость в названии, содеянная автором (самим или по подсказке?); нелепость выдвижения несуществующей дилогии на соискание Ленинской премии; апофеоз нелепости — присуждение автору рукотворной нелепости этой высочайшей награды. Как пошли на такое члены Комитета по Ленинским премиям? В самом деле, куда они смотрели и что видели - писатели, известные деятели культуры страны?

Но отличились в деле «сотворения кумира» советские журналисты. Восхваление до небес «дилогии» и ее автора состоялось в сорока газетных и журнальных статьях. В сорока, вдумайтесь!.. Поневоле поверишь в собственную исключительность! В тот же раз Комитет по Ленинским премиям присудил свою награду и Генеральному секретарю ЦК КПСС Л.И. Брежневу за книгу, которую он не писал... Повод для размышления.

Но возвращаюсь к рассказу об Ал. Соболеве. Конечно, вовсе не потому не допустили его ко второму туру голосования, а так случилось, что о нем промолчала пресса. Решающее слово принадлежало членам Комитета по Ленинским премиям. И руководствоваться в своих действиях они были обязаны положением о Ленинских премиях - сводом правил, определявших, какие произведения и за что могут быть удостоены названной награды. «Бухенвальдский набат» отвечал главным из них: он уже имел международное признание, этим же обстоятельством были защищены и его художественные достоинства. Казалось, в создавшейся ситуации у Комитета по Ленинским премиям нет выбора: оставалось присоединиться к мнению народов мира и своей страны и увенчать наградой выдающееся произведение.

Но члены Комитета начали суд высокий и праведный с исключения Ал. Соболева из соискателей премии. В списке допущенных ко второму, окончательному туру голосования значилось: «В.И. Мурадели. “Бухенвальдский набат”». Поистине железной волей и несокрушимым духом должен был обладать тот, кто замыслил «Бухенвальдский набат», воплотил свою задумку в стихах, дал им и родившейся в конце концов песне название, повлияв на ее судьбу. Основоположника знаменитой песни наградили по-коммунистически: его на виду у всех оскорбили и нанесли удар, рассчитанный на нокаут.

В любом государстве с независимой прессой такой «фокус» моментально стал бы предметом гласности. Поговорить было о чем! Понятно, при отсутствии у журналистов кляпа во рту и короткого поводка, на котором их держала партия. И начать разговор следовало с вопроса: прозвучи одна лишь мелодия с названием «Бухенвальдский набат» перед любой аудиторией, подняла бы она с мест взволнованных людей, вызвала бы их бурную, мощную ответную реакцию? Вряд ли. И только тогда, когда эта мелодия - не иная! - легла на стихи, от которых, по общему мнению, «бегали мурашки по коже», песня «Бухенвальдский набат» обрела свое неповторимое лицо, способность вызывать шквал аплодисментов, слезы, возвышенную взволнованность.

Осведомленные журналисты наверняка напомнили бы упомянутое ранее толкование слова «песня» В. Далем и С. Ожеговым. Упрекать членов Комитета по Ленинским премиям в незнании азбучных истин? Невежливо, да и совесть не позволяет. Так как же, зная, что песня - стихи для пения, - пошли они на заведомо неправомерные действия, на «расчленение» ЕДИНОГО, на деление неделимого?! Прошу прощения за анатомическое сравнение, но можно ли, сняв с руки мышцы, называть только их, мышцы, рукой?

Лишив своим решением песню «Бухенвальдский набат» стихов, Комитет по Ленинским премиям таким «научно» обоснованным ходом уничтожил саму песню (к счастью, только в своих документах, утешили себя). А вместе с актом «умерщвления» песни перестал существовать сам ПРЕДМЕТ для рассмотрения Комитетом. Действительно, выдвигались на соискание премии авторы песни, где обязательны и мелодия и стихи. Без стихов для Комитета не стало песни. Значит, и говорить, слава те, Господи, не о чем. Лишенная стихов, мелодия Мурадели (одни мышцы!) утратила свою значимость.

Таков краткий сказ о том, как двух авторов всеми любимого, больше того, всеми уважаемого произведения публично оплевали. Народ не понял партийной мудрости. Вот и довелось в скором времени Ал. Соболеву услышать громко сказанную кем-то в троллейбусе фразу: «А я бы Евтушенко за “Бухенвальдский набат” Ленинскую премию дал бы!..». Вдумайтесь, что за этими словами.... Подскажу: в том числе и полная безвестность Ал. Соболева.

Но на этом разговор о неприсуждении премии за «Бухенвальдский набат» прекращать рано. Требуют ответа несколько вопросов.

Допустим, хотя это маловероятно, решение, касающееся «Бухенвальдского набата», Комитет по Ленинским премиям принял самостоятельно. Но ведь известно, его решения обретали силу закона только после соответствующей визы ЦК партии. При честной игре логично предположить такой ход событий: Комитет отвергает «Бухенвальдский набат», помимо всего прочего звучащий (как должно было бы быть!) в унисон с миротворческой политикой компартии — «размахивая» антивоенной, антифашистской песней, очень удобно выдавать себя за истинных миротворцев. А раз так, ЦК партии мог «поправить» (любимое компартийное словечко вместо «наказать») Комитет по Ленинским премиям. Не «поправил». Может быть, потому, что заранее продиктовал, как и что надлежит сделать? Не утверждаю. Несомненно одно: вот здесь-то и проявил себя подлинный В. Поликарпов. И Ал. Соболев оказался провидчески прав в своих худших предположениях относительно личности флюгероподобного партийного деятеля.

Позволю себе чуть пространнее поговорить о писателях-членах Комитета по Ленинским премиям. Многие годы мне очень хотелось разгадать причину, по которой они дружно пошли на вызывающе абсурдный поступок, «забодав» «Бухенвальдский набат». Если они действовали по команде «сверху» - тут все понятно: их мнение ровно ничего не значило. их. как марионеток, подергали за ниточку, и они изобразили то. что задумали кукловоды. Другое дело - обсуждение. Впрочем, отчего же другое? Если таковое и состоялось. то не было, не могло быть свободным, каждый член Комитета не смел высказывать то. что ему хотелось, не сверив мысленно свои суждения с мнением ЦК. висевшим незримо над всеми как нечто ограничивающее и по мере надобности карающее. Игнорируя международное признание произведения, авторы которого претендовали на высочайшую по тем временам награду, члены Комитета, отнюдь не свободные в оценках и мыслях, приняли нелепое решение в ключе партийного единомыслия - «закрыли Америку».

Всего-то небольшая группа деятелей советской культуры, не колеблясь, вот что трудно понять, возвысила свой голосок, тонюсенький в масштабах планеты, над мощным многомиллионным хором сторонников и почитателей «Бухенвальдского набата» на всей Земле. Причем всюду предпочтение отдавалось именно стихам, забракованным Комитетом.

Видные писатели страны, не стыдясь зависимого положения от партии, уютно и удобно устроившись, по ее указке, под ее крылом, они, члены Комитета по Ленинским премиям, отлично понимали: что бы они ни нарешали - «никто с них не спросит, никто не осудит», потому что пресса - карманная и не соглашаться с постановлением Комитета по Ленинским премиям остается разве что в троллейбусе...

А посему они пошли, так мне кажется, на самокомпрометацию: явили миру, не покраснев, свое якобы неумение увидеть за стихами «Бухенвальдский набат» личность одаренную, владеющую словом на уровне высокого мастерства. Пытаясь хоть частично оправдать их, я предпочитаю думать, что действие их было подневольным, правда сдобренным завистью, не исключено, что у некоторых - и антисемитизмом.

Я все-таки предпочитаю обвинять их не в глупости, а в бесчестности. В глубине души они несомненно ощущали, чувствовали, что так взволновавшее народы произведение способен создать человек талантливый. А таланту издавна принято завидовать. Рядышком с завистью к таланту устроилась зависть к успеху. К успеху без блата, без заказной рекламы, без протекции со стороны ЦК, исключительно честным путем, к тому же благодаря произведению, созданному по велению совести.

В рабочей тетради Ал. Соболева нашла слова Врубеля: «Истинный художник - не послушный исполнитель сановных заказов, а высокий творец, высокий духом человек».

Верные помощники партии, добровольно избравшие для себя роль ее прислуги, любимой, но все-таки прислуги, члены Комитета по Ленинским премиям несомненно завидовали духовной свободе Ал. Соболева, ему, не защищенному, в отличие от них, броней всесторонней опеки «верхов».

Присутствовала и зависть к умению Ал. Соболева слушая - слышать, глядя - видеть, зависть к тонкости эмоций, к этому щедрому дару Божьему, решающему фактору при создании «Бухенвальдского набата». Не ему одному пришло сообщение об открытии мемориала Второй мировой войны «Бухенвальд». Но он его услышал и прочувствовал, он первым и единственным среди советских литераторов так убедительно и доходчиво, с высоких гражданских позиций склонил миллионы людей в пользу мира. Его услышали благодаря удивительному преображению, трансформации негромкого информационного факта в образец большого искусства. А это случается так редко! Вот и судите, легко ли удержаться от зависти к поэту, который своим пронзительным зовом к миру опередил, оставил позади весь численный состав ССП?! И не его «прозевали» собратья по перу, как гласила анонимная телефонная угроза, а самих себя, не сумевших за прожитые годы воспитать в себе чувство духовной свободы, прозевали, без кавычек, время, отпущенное каждому мыслящему человеку, чтобы, как сказал Некрасов, «человека создать из раба».

О том. что в качестве советчика у членов Комитета по Ленинским премиям при решении вопроса о «Бухенвальд-ском набате» и Ал. Соболеве пребывали вкупе с завистью злоба плюс жестокость, говорит такой факт: из документов. представленных в Комитет, было известно, что Ал. Соболев тяжело травмирован на фронте. Понятно, инвалидность не повод для уступок и скидок при присуждении высокой премии. Но несправедливое, крайне несправедливое решение - уж это-то они понимали! - удар, который может оказаться для автора «Бухенвальдского набата» роковым... Так неужели не нашлось там ни одного деятеля культуры, кто бы отказался участвовать в позорном, бесчестном деле - сознательном избиении и публичном оскорблении человека, не имеющего ни сил. ни возможности на адекватный ответ? Тот. единственный. если он был. почему не позвонил Ал. Соболеву, не сказал ему несколько добрых. слов поддержки, чтобы смягчить.

Конечно, одной лояльности при оценке труда коллеги мало, необходимы великодушие и благородство. Великодушие? Оно, очевидно, не имело на то заседание Комитета пригласительного или просто входного билета. Благородство? Редко употребляемое в советской действительности слово, так и напрашивается на определение - «устаревшее»...

А ведь история России знает прекрасные примеры и великодушия и благородства. Один из образованнейших людей своего времени, замечательный поэт признался однажды не таясь: «Победителю ученику от побежденного учителя»... А другой прославленный поэт Руси Великой воскликнул по тому же адресу: «Вот кто заменит Державина!» (я, Боже упаси, не сравниваю гения Пушкина с героем моего повествования. Говоря о благородстве, я рисую портреты выдающихся людей прошлого их же высказываниями).

Остается сожалеть, что за два минувших века оскудели и измельчали характеры российских литераторов, произошла в них нежелательная, печальная трансформация. Что поделаешь? Ныне... «вышли мы все из народа», не прихватив с собой его лучших качеств. Иные у нас нравы: «Бей, бей, бей своих, чтобы не выделялись!»...

Я умолчала о значении пятой графы паспорта Ал. Соболева как претендента на Ленинскую премию. А зачем еще и еще раз говорить о партийном единомыслии в этом вопросе? Дух антисемитизма витал над Старой площадью, в кабинетах ее монументальных зданий. Вхожие в сей партийный центр особо доверенные люди были в курсе дела и в дополнительных инструкциях не нуждались. Возвысить Ал. Соболева?.. Обеспечить ему благодаря премии за популярнейшую песню огромную известность?! Стоит ли? Он, похоже, не из приручаемых, истово служить партии, чего доброго, и не захочет, к тому же - беспартийный, за «ниточку» не дернешь... Неудобная, в дополнение к пятой графе, личность... Думаю, эта небольшая моя импровизация несет в себе зерна правды.

Вот я несколько раз ссылалась на народное мнение о песне «Бухенвальдский набат»: «А слова-то какие - мурашки по коже!..» И невольно подумалось: может быть, Господь наградил членов Комитета по Ленинским премиям неуязвимой для тонких эмоций кожей, например как у носорогов? В определенных ситуациях даже очень подходящее качество!..

Но в таком случае должна кое-что рассказать и о «тонкокожих» в среде советских литераторов. Я не знаю, когда поэт, член ССП Николай Тряпкин написал стихотворение «Сны». А в нем такие строки:

Это явь или бред полоумного скальда - эта страшная песня про звон Бухенвальда?

И сегодня мне снилось: средь задымленных свечек голосили младенцы из газовых печек, голосили младенцы и звали кого-то...

И проснулся я с криком средь тяжкого пота, и вскочил я - безумный - при месячном свете, и прислушался тотчас: как спят мои дети?

Всякий поймет, подобный взрыв чувств - результат пережитого шока! Здесь нечто большее, чем «мурашки по коже»...

Безусловно, «Бухенвальдский набат» ошеломил шестидесятилетнего Константина Федина, когда он, человек с большим жизненным опытом, слушатель искушенный, сказал: «Я не знаю этого поэта, не знаю других его произведений, но за один “Бухенвальдский набат” я поставил бы ему памятник при жизни».

Небольшое пояснение. В период бурной славы «Бухенвальдского набата» разговоры о нем были нередкостью. И не на официальном уровне, а на самом что ни на есть бытовом, повседневном. Он настолько глубоко проник в среду своих почитателей, что стал чем-то необходимым, даже привычным, составляющей их жизни. Его могли обсуждать и в троллейбусе как нечто знакомое и понятное всем. Так непринужденно и заинтересованно заговорили о нем по окончании деловой встречи писатель К. Федин - депутат Верховного Совета от Первомайского района Москвы и инструктор Первомайского же райкома партии. Инструктор райкома сказал, что знает Ал. Соболева еще со времени работы на заводе № 45 как сотрудника многотиражки. И в ответ услышал приведенную выше фразу.

Очень жаль, что годы стерли из памяти фамилию инструктора райкома. Каюсь, его имя заслонил для меня тогда шум вокруг «Бухенвальдского набата». Да и как могла я знать, что пригодятся мне эти факты из жизни для невеселого рассказа об Ал. Соболеве.

Редкие, а потому и заметные, как яркие звезды, положительные высказывания литераторов советского времени о «Бухенвальдском набате». В спецвыпуске Советского комитета защиты мира - небольшая публикация М. Матусовского.

На чествовании Ильи Эренбурга - в день его семидесятилетия - юбиляр подошел к Ал. Соболеву, тепло поздравил с большой творческой удачей. Их личная встреча состоялась в 1958 г. Из эмоционального, сбивчивого пересказа их беседы Ал. Соболевым в памяти осталась одна фраза, сказанная старшим, умудренным собеседником: «Слуцкого не печатают... Мартынова... Вот и вас...».

До сих пор я не сказала ничего о том, как отреагировал на исключение Ал. Соболева из соискателей Ленинской премии композитор Вано Мурадели, как воспринял он дискриминацию автора тех самых стихов, прочитав которые впервые, он - помните? - прослезился. Не знаю, какие чувства его обуревали, почему он безмолвствовал. Ясно одно: он повел себя не так, как в аналогичной ситуации кинорежиссер Г. Чухрай. Рассказывали, когда автора сценария его фильма «Баллада о солдате» В. Ежова исключили из списка претендентов на премию после первого тура, известный и влиятельный Г. Чухрай направил в Комитет по Ленинским премиям письмо, где в ультимативной форме потребовал или вернуть В. Ежова в список соискателей, или исключить из числа соискателей и его, Чухрая. Ленинская премия была присуждена обоим авторам.

Не менее известный и влиятельный композитор Вано Мурадели в случае совершенно одинаковом, в отличие от Г. Чухрая, воздержался от протеста, предпочел промолчать.

Что помешало ему занять твердую, бескомпромиссную позицию, вступиться за Ал. Соболева? Возможно, дала о себе знать усиленная «обработка» композитора, направленная против Соболева, сказалось отсутствие у автора мелодии собственного представления о поэте, которого он, как говорится, и в глаза не видел.

Зная отношение в «верхах» к евреям, Вано Ильич мог поостеречься от решительных действий в защиту Ал. Соболева и по этой весьма существенной причине. Да и вовсе не обязательным результатом его протеста явилось бы присуждение обоим авторам Ленинской премии. Ведь и оставшись одним в числе соискателей премии за «Бухенвальдский набат», Вано Ильич ее не получил. Он тоже «провинился»: уж очень громкой была слава этой антивоенной, антифашистской песни. Непростительно громкой!.. В глазах многих высокопоставленных «судей».

Как-то летом, год иди два спустя после отрицательного решения Комитета по Ленинским премиям, на одной из аллей Измайловского парка мы догнали молодую маму с девочкой, которую она вела за ручку. Не очень-то уверенно переступавшая кроха, к нашему величайшему удивлению, пела в этот момент: «Белегите мил! Белегите мил!..» - заключительные слова «Бухенвальдского набата». Ребенок запомнил то, что звучало постоянно. Ошеломленный, изумленный, замер на месте Соболев. Когда взглянул на меня, в глазах его блестели слезы... Вот это - награда! Это - то самое, от чего у художника вырастают крылья. Зная натуру Ал. Соболева, сомневаюсь, чтобы Ленинская премия, получи он ее, заставила бы его прослезиться... «Побежденный», он остался победителем!

Выдвижение на Ленинскую премию - эпизод из жизни Ал. Соболева грустный, со стороны ССП и КПСС - гадкий, гнусный, с дальним прицелом. Что заставляет меня употреблять здесь резкие выражения? Попытаюсь объяснить. Более сорока лет не перестает занимать меня один вопрос: зачем, почему ЦК партии разрешил или решил назвать Ал. Соболева в числе претендентов на Ленинскую премию, вроде бы возвысить, подчеркнуто выделить? Странно это выглядело после предыдущего гробового молчания об Ал. Соболеве всей прессы... И вдруг - необъяснимый маневр, многообещающий жест?!

Разберемся по порядку. Могла ли вообще не появиться публикация о выдвижении Ал. Соболева? Да, разумеется, да. Кто смел помешать с самого начала сделать соискателем премии лишь композитора? Никто!.. Не было в СССР такой силы. Некого стесняться. Не перед кем отчитываться. Народ?

Я с тоскою смотрю на советских людей.

Ни высоких стремлений, ни светлых идей.

От начальства снося зуботычины,

лишь с оглядкой лопочут:

«Что сделаешь, мол?..»

Верно, их, как плита, придавил произвол, и запуганных и обезличенных, - скажет Ал. Соболев в стихотворении «Русь». И несколькими годами позже:

...у наших граждан

страх в крови от самого их дня рожденья.

Давным-давно,

с тех грозных дней октябрьским шквалом незабвенным вонзен был

страх

в сердца людей и стал неистребимым геном.

И ВЧК, и ГПУ,

и долгим сталинским кошмаром был загнан, как овец отара, народ на узкую тропу.

Направо - круча,

слева - круча, ступай вперед, за шагом шаг, иначе - пуля неминуча, в счастливом случае - ГУЛАГ...

Это в стихотворении «Страх в крови».

В обстановке вседозволенности для партии кто определял личности и списки соискателей Ленинской премии, кто отсеивал да просеивал, проверял их да взвешивал? Не кто иной, как отделы пропаганды и культуры ЦК с подачи ССП. Кто и чем поручится, что были эти отборы всегда беспристрастны и справедливы? Кто, какими критериями мог установить степень объективности при закрытой сортировке?

Неприсуждение премии Ал. Соболеву, судя по «спектаклю», было предрешено. Наверху отлично понимали, на чем держится песня, кто есть главная цель для битья. Мурадели попало «за компанию». Называть лишь его одного автором песни значило расписаться в незнании юридических азов, открыто нарушить авторские права поэта. Получил ли бы он удар? Да, но с поводом для судебного разбирательства... Удар, но с возможностью возражать. С вероятным исходом тяжбы в пользу истца. Не годится.

А что если поглумиться над ним поизобретательнее, подольше и наверняка с его поражением? Сначала - порадовать, обнадежить, поднять «на руках» высоко-высоко... И разжать руки - приземляйся как сумеешь... Шаг следующий: пропустить «черную кошку» между авторами после первого тура... А потом - апофеоз спланированной акции - обоим по пинку!.. Славно придумано! Но ведь чтобы так изощряться в садизме, надо «изысканно» ненавидеть жертву. И ненавидели. Вынуждена повторить: за успех «Бухенвальдского набата», за успех сумасшедший, которого не имела ни одна советская песня, лишь редкие образцы советского искусства. И нашлись влиятельные и власть имущие, которые озверели в ненависти от зависти. И не без того: «“Бей”, - пишем; “Бей жида!” - в уме».

Я заканчиваю рассказ о спектакле с названием «Неприсуждение Ленинской премии авторам “Бухенвальдского набата”». Но за кем осталась победа? Факты свидетельствуют: замаскированный запрет песни не удался. Миллионы людей, впустивших полюбившуюся песню в свои сердца, продолжали, мнению Комитета по Ленинским премиям вопреки, любить ее, дружить с ней. Слава «Бухенвальдского набата» продолжала неудержимо расти. Вот и пришлось 17 лет спустя после экзекуции всемирно известной песни и ее авторов Комитетом по Ленинским премиям в газете ЦК партии «Советская культура» назвать «Бухенвальдский набат» песней-эпохой и добавить с партийной последовательностью и принципиальностью: мир замер, услышав эту песню. Вот так. Дата публикации — декабрь 1979 г. Александр Владимирович, помню, от души рассмеялся и рассказал мне подходящий к случаю анекдот, мораль которого в нескольких словах: «Где имение, где вода».

«ЗОЛУШКА»

Александр Соболев, поэт милостью Божьей, один из тех немногих, кто трижды бескорыстно послужил Отечеству:

- в годы молодые - на фронтах Великой Отечественной войны. И не временным посетителем боевых позиций, куда доставлялся на спецтранспорте командования. А вот так:

Вспоминается наступленье, гром орудий, в дыму небосвод...

Зимний день боевого крещенья, мой родной атакующий взвод.

Беззаветно сражались ребята, смерть косила иных на бегу...

Пятна,

пятна,

багровые пятна на сверкающем белом снегу...

Я припал к своему пулемету, вдруг... затих, захлебнулся бой.

А потом я очнулся в санроте с перевязанной головой...

Этот день я сквозь годы вижу и забыть никогда не смогу.

Фронтовую армейскую книжку как реликвию берегу...

В другой раз санитары нашли его полузасыпанным землей от разорвавшегося неподалеку снаряда. Узнали по «трофейным» сапогам. Откопали. Ранения. Две контузии. Пожизненный инвалид второй группы, инвалид войны;

- в зрелые годы инвалид войны Ал. Соболев послужил Отечеству талантом поэта. «Бухенвальдский набат» наверняка поднял престиж страны, откуда прозвучал столь мощный мобилизующий призыв - берегите мир! Действительно, в начале 60-х годов прошлого века лауреат Нобелевской премии мира Филипп Ноэль-Бейкер высказался за проведение международной акции «Глас народа», за Всемирную петицию против ядерной угрозы, под которой подписались бы миллионы людей. «Бухенвальдский набат» выполнил миссию Всемирной петиции: повсеместным признанием этой песни, рожденной в стране, больше других пострадавшей во Второй мировой войне, народы планеты солидарно высказались за ядерное разоружение, за всеобщий мир;

- инвалид войны Ал. Соболев не сделался, хотя и имел на то право, госиждивенцем. Наоборот, заработанная им за выдающееся произведение огромная сумма (около половины миллиона рублей, тех, доперестроечных) полностью пошла в госказну. Здоровье, талант, заработанные деньги - всё Отечеству.

По максимуму. В самом деле, что еще мог отдать стране ее гражданин? По пальцам пересчитать литераторов, что были так же сверхмерно щедры по отношению к Отечеству. Со стороны инвалида подобное служение Родине - подвижничество. Это факт.

«По заслугам каждый награжден», - пелось в советской песне. Необходимая поправка: за исключением поэта Ал. Соболева, которого, по выражению одного острослова, «посадили в консервную банку». Куда бы он ни глянул - перед ним возвышалась стена, да еще с надписью: «Не положено!». Постоянное, бесконечное. Приятное положение, верно?

В полном соответствии с комсистемой ни за весомый вклад в дело защиты мира на Земле, ни хотя и за небольшой по объему, зато бесспорный вклад в литературу поэту Ал. Соболеву никаких наград или благодарностей не полагалось. Ни к одной своей «круглой» дате не сподобился он, как это было заведено, услышать: «За выдающиеся заслуги... наградить...». Отсюда вывод: никаких заслуг в глазах партии (она же и правительство) у него не было вовсе. В 1965 г., в связи с пятидесятилетием автора «Бухенвальдского набата» была предпринята безуспешная попытка ходатайствовать о награждении юбиляра. Профком литераторов при издательстве «Советский писатель» направил в Свердловский райком партии все необходимые документы, где они благополучно и сгинули. Профком - тоже мне организация! - даже не удостоили ответом... Напомню, что 1965 год - время бурной, нарастающей популярности песни «Бухенвальдский набат», когда она звучала всюду и непрестанно, ежедневно.

Сказочная страна СССР! Только в ней футболисту присваивают звание Героя Социалистического Труда (?!) с сопутствующими наградами, а поэта, инвалида войны, создавшего уникальное художественное произведение, оставляют «с носом». Может быть, потому, что нос еврейский? Другой-то причины даже и не придумаешь. Сколько ни старайся.

Таким вот тихим, тайным, но злым, ядовитым был очередной после неприсуждения Ленинской премии выпад правящей партии против Ал. Соболева. С интервалом в три года, т.е. почти рядом. Случайные удары или спланированные? Если принять во внимание жизнь песни во славе, то фактор случайности отпадает. И первой, неоспоримой причиной видится неукротимая ненависть, порожденная завистью и сдобренная антисемитизмом.

Несколько раньше я говорила о партийном единомыслии. Любопытнейшее подтверждение его существования получила более двадцати лет спустя после ничем не оправданного нежелания Свердловского райкома партии ходатайствовать о награждении Ал. Соболева в 1965 г.

В 1988 г., примерно через два года после смерти Ал. Соболева, я направилась в Первомайский райком партии (мы жили в этом районе) с намерением предложить руководству райкома выступить инициатором увековечения памяти автора «Бухенвальдского набата». Такая «модная» в те годы компартийная игра в демократию - почины «снизу». Затеяла я этот поход, как говорят, для очистки совести, чтобы не думать, что где-то что-то упустила, могла - и не сделала...

Я предпочитаю не употреблять бранные слова, в богатейшем русском языке множество синонимов, но сейчас завела речь об особом случае, когда именно бранное слово будет к месту как никакое другое. Не прошу прощения за грубость, наоборот, с чистой совестью и в здравом уме называю тогдашнего второго секретаря Первомайского райкома партии идиоткой, дурой набитой. Ибо от нее я услышала слова, которые можно было прочитать в крокодильской рубрике «Нарочно не придумаешь». Знаете, чем она мотивировала отказ райкома от участия в ходатайстве об увековечении памяти Соболева? «Видите ли, - сказала она, глядя на меня как на несмышленыша, несущего вздор, - райком не имеет документа о международной известности “Бухенвальдского набата”»... Всё. Не комментирую: слов нет.

Я выслушала галиматью об отсутствии справки, касающейся достоинств известнейшей антивоенной, антифашистской песни. Отметила совпадение: в 1965 г. отличился Свердловский райком, в 1988 г. - Первомайский. Так что моя версия о партийном единомыслии не так уж беспочвенна. Как эстафета передавалось оно одним поколением коммунистов другому. Как болезнь на генетическом уровне.

Из-за засилья компартийных недоумков прожил жизнь поэт Ал. Соболев рядовым инвалидом. Со льготами (для него еще и урезанными) рядового нищего госиждивенца. Не услышал от «партии и правительства» (речевой штамп того времени) даже произнесенного вслух, публично - «спасибо», ни разу, нигде, никогда. Ни от одного партруководителя.

Ладно, по компартийным меркам не дорос до Ленинской премии, но была еще одна - Государственная премия (переименованная Сталинская). Ее-то кому только и за что только не присуждали! Чего стоит, например, фальшивейшая телеагитка «От всей души» (старшие помнят), ведущая которой за этот высокий патриотический подвиг стала лауреатом Государственной премии... Примеров много...

В связи с этим невольно вспоминаешь длинные, с верхнего до нижнего края газетной полосы, столбцы в каждом номере «Литературки» с именами награжденных писателей. Главным образом по причине «круглой даты», по принадлежности к Союзу писателей - им для получения наград никаких «набатов» не требовалось. Из определенного загона страны-тюрьмы на них поступало «наверх» представление.

С необходимыми стандартными данными. Вот и все. В подобной ситуации какое дело было распределителям наград до какого-то «кустаря-одиночки» по фамилии Соболев, живущего в изоляции где-то на отшибе... Пусть он хоть тысячу раз автор «Бухенвальдского набата»! В списках-то надлежащих его нет! Значит, и говорить не о чем! Не из близких -чужой... Не правда ли, какой удобный способ загонять в безвестность, замалчивать, вычеркивать, точнее - не заносить в анналы истории. А главное, способ бесшумный, уютно семейный, никому не известный. Благодать!.. И в согласии с «правдой партии»...

Ах, народ! Поклон его общему разуму, ибо он, народ, пропечатал, как пригвоздил: «В тихом омуте - черти водятся».

Если пофантазировать и представить себе референдум с вопросом: дать или не дать автору «Бухенвальдского набата» персональную, т.е. повышенную против обычной, пенсию? - уверена, что миллионы тех, у кого от этой песни «бегали мурашки по коже», ответили бы утвердительно.

В 1975 г. Ал. Соболев стал пенсионером по возрасту. Рядовым. Персональную пенсию ему никто не предложил. Это явилось еще одним для него напоминанием, что он в СССР личность, заслуг не имеющая. Средний заработок его составил 275 рублей, пенсия - 120 рублей. Одновременно с ним оформил себе пенсию номенклатурный профработник областного масштаба. Ему, разумеется, назначили персональную пенсию - 165 рублей, так как целых сорок лет он носил в кармане партбилет. Чем не заслуга?.. «По заслугам каждый награжден»... Поставить рядышком поэта Ал. Соболева и областную номенклатуру и... застрянут слова-фальшивки в горле... конечно, если вглядеться глазами совести.

Не хочу врать и притворяться, убеждать всех, что оскорбительные «знаки внимания» были Ал. Соболеву нипочем, что все слетало с него как с гуся вода. Не забывайте, что это был очень больной человек. Понятно, он не плясал от радости, получая удар за ударом по больным нервам. Но в жизненной битве («Сраженье - это жизнь моя. Сраженье...»), такова была его натура, он становился крепче духом. Однажды он вдруг сказал: «Важно не само явление, а отношение к нему». Не знаю, принадлежит ли это умозаключение ему или он его позаимствовал, да не так уж это и важно. Дело не в авторстве, а в сути высказывания. А суть - своеобразная самозащита. Думаю, что он невольно искал и, очевидно, находил в себе силы и способы смягчать наскоки, хотела сказать - судьбы, но ведь правильнее - жестокие выпады ошалевших от ненависти двуногих с билетами ССП и КПСС. Прибегать к выручалке-амортизатору ему приходилось, увы, чересчур часто.

.. .Сто ливней, сто бурь, сто гонений и бед на сердце глубокий оставили след.

Дорога - проселок в холмах и буграх -шагай, если можешь стоять на ногах.

Жара нестерпима и даже в тени.

А ты свою лямку тяни да тяни.

Не жди ни похвал, ни посул, ни подмог: ты - сам себе лошадь и сам себе - Бог!

(Стихотворение «Поэт»)

Пожалуй, именно с 1965 г., когда ему было отказано в награде в связи с пятидесятилетием, он взял за правило отмечать дни своего рождения стихами. Почти каждый год. Вот о чем сказал он в стихотворении «Юбилейное». Оно довольно большое, основные мысли - в нескольких выбранных мной фрагментах:

Сегодня волей высшей власти мой день рожденья - юбилей...

Да, время пулею несется, чтоб пулей сердце поразить.

Ну, что ж, сегодня светит солнце,

И надо жить, и стоит жить...

Не знаю, сколько мне осталось до точки той,

до тупика.

Известно, есть на свете старость, есть обреченность старика.

Но не затем я поднял к бою кулак с отточенным пером, прийти чтоб к вечному покою покорным, сытым старичком.

Дел впереди -

край непочатый!

Осуществить хотя бы треть...

Нет, я - не рупор,

я - глашатай.

Мне не положено стареть.

А вот о чем думал он в другой день рождения:

Я отмечаю день рожденья своей рифмованной строкой.

Года - не к старости ступени и не дорога на покой.

Года - ступени восхожденья к мечте от суеты мирской, реки извечное теченье меж берегов в простор морской, полет не в темень, а к свеченью!..

А иначе

к чему рожденье?

А слава «Бухенвальдского набата» все это время ширилась и росла. Вот уже на гастролях в Париже Артур Эйзен, как рассказала мне его супруга, трижды на «бис» поет замечательную песню. Приехал на гастроли в Москву хор «Поющие голоса Японии».

Я это надолго запомню: концертные два часа - в Москве звучат «Японии поющие голоса»...

И вдруг - загудел над нами «Бухенвальдский набат».

И снова безвинно сожженные строились к ряду ряд...

Слова, в России рожденные, японцы, как клятву, твердят.

У них кулаки сжимаются, поют, сурово застыв.

Как эхо, в сердцах отзывается первый атомный взрыв: и небо на части расколото, и жадная тризна огня, и в прах Хиросима измолота, и ночь - среди белого дня...

Никем, кроме домашних, близких, не замеченное и потому никем и не отмеченное, прошло шестидесятилетие поэта Ал. Соболева. Нестихающим праздником была для него слава песни, самым дорогим подарком каждого дня, в том числе и дня рождения. Власти и братья-писатели единодушно промолчали по поводу очередной круглой даты поэта. Знали они, что делают ему больно? А как же! Но в этом-то и состояла для них вся прелесть момента; их маниакальная озлобленность против Ал. Соболева подпитывалась стойкой популярностью «Бухенвальдского набата». Навечным казалось его присутствие в жизни общества, он не смолкал. Соразмерно не убывала и исходившая из его успеха нетерпимость к его автору.

Как чувствовал себя Ал. Соболев в день шестидесятилетия? Я могла бы привести две бодрые, жизнеутверждающие строфы, которыми он обозначил свой очередной юбилей. Теперь - раньше этого не замечала - что-то мешает мне поверить спокойной легкости их содержания. Ведь положение его было более чем тяжелое: его не печатали, о нем молчали, к шестидесятилетию оформилось и уже не изменялось до конца дней статус-кво поэта Ал. Соболева: полная безвестность автора при международной известности его творения. Правда, с комическими, невероятными, анекдотичными, иначе не назовешь, «противовесами». Как-то раз в Озёрах тихим солнечным предвечерьем мы с Александром Владимировичем возвращались с прогулки. Дорога-тропинка шла мимо ряда окраинных домов. Еще издали увидели сидящую на придорожной скамейке женщину, стоящего рядом с ней мужчину, поглядывавшего в нашу сторону, в котором Александр Владимирович узнал знакомого рыбака. («Я рыбачком прослыл в округе, в озерном голубом краю...») Вероятно, рыбак сказал женщине, кто к ним приближается, потому что, когда мы поравнялись с беседующими, женщина поднялась со скамейки и стала креститься, отвешивая Александру Владимировичу поклоны в пояс... Сильно его смутила, а меня рассмешила. Он торопливо прошел мимо - растерялся.

Вот так: ледяная неприязнь верхов, обжигающий душ признания простых людей. Закалка... В той ситуации даже полезная.

Возвращаюсь к его шестидесятилетию. Все-таки в тот год, в тот день не дано было мне постичь глубину его переживаний, волнений души. Он ли помешал, заслонившись внешней беспечностью, я ли сплоховала - не сумела разглядеть внутренней бури, - не знаю. Может быть, он сам поможет мне и вам понять, что творилось с ним тогда, что прятал он (мне интуиция подсказывала) под маской самообладания. Он, я уже говорила, никогда не лгал в стихах, как в исповедальне. Без насилия над собой. До конца искренне.

В ожидании шестидесятилетия:

Живу.

Дышу шестидесятым маем.

То тяжко мне, а то легко в груди.

Я знаю, но никак не понимаю, что молодость осталась позади.

Когда?

На перекрестке, повороте - никак не вспомню, где расстался с ней. Наверно, в час ночной

незримый кто-то в телеге жизни подменил коней.

И вместо норовистых, жарких, резвых, полушальных,

встающих на дыбы, телегу катит пара очень трезвых... Куда? Вперед, по колее судьбы.

Вперед не к лету,

в край - осенний хмурый, где небо ниже, листья все рыжей...

Ползут колеса. Не мелькают спицы... За метром метры - роковой маршрут. Нет, в пустоте я не ищу опоры, но не хочу ползти до той поры.

Я поверну коней. Пусть тянут в гору.

А там - во весь опор пущу с горы!

...Пускай несутся кони, словно черти, быть может, не доеду - разобьюсь...

Я не боюсь

ни скоростей, ни смерти. Я старости плетущейся боюсь.

Или вот такие строки:

.. .К закату лето. Скоро грянет осень.

А я молчу, как будто занемог, как будто душу запер на замок и навсегда стихи писать забросил...

Это тоже перед шестидесятилетием:

Как хорошо идти тропою прямой и твердой, как гранит.

Как просто, смешанным с толпою, шагать, куда вожак велит, сидеть в ненастье под навесом, пережидать буран в дому, болтать цитатами из прессы и не перечить никому...

Себе не созидаю рая, а там - хоть не расти трава.

Я не желаю попугаем чужие повторять слова.

Давно пошел шестой десяток, и поуняться бы мне честь.

Но весь, от головы до пяток, каким я был, таков и есть...

Он посчитал свое шестидесятилетие августом жизни:

Покуда упруг еще парус и руль подчинен молодцу.

А все-таки августом август, и лето подходит к концу.

Еще леденящие ветры его не согнули в дугу...

И зеленью кованой ветви звенят на могучем дубу...

Но видишь, незваная проседь морозцем виски порошит.

Но слышишь, как рыжая осень извечной дорогой спешит?

Мечтается так, как мечталось,

Пчела собирает пыльцу.

А все-таки августом август, и лето подходит к концу.

И как продолжение предыдущих мыслей - самопоздравление с шестидесятилетием:

Еще листвою шелестят зеленые сады.

Мне нынче ровно шестьдесят, но в этом нет беды.

Не старческой тоской объят - душой и мыслью свеж.

Мне - шестьдесят.

И значит, взят еще один рубеж.

В любом случае, это - монолог сильного человека. А учитывая его положение изгоя в стране коммунистической диктатуры - сильного трижды. Такая вот новоявленная «Золушка» в компартийном исполнении, с иезуитским рисунком. В дополнение к антисемитскому.

Самопоздравление следующего года он закончил словами:

Но верю, все-таки сумею еще одну взять высоту.

Что жизнь без взятия вершин?!

Всего-то шестьдесят один!

Затрудняюсь точно сказать, в чем и где черпал поэт Ал. Соболев силы, чтобы через год заявить:

,,.И сегодня, в день рожденья, нет покоя и в помине -в неослабном напряженье, все в движенье, все в движенье к дальней солнечной вершине.

Запись в его рабочей тетради: «Поэт должен стремиться к вершине, солнечной, поэтической. Реваз Магрсани».

Сам собой возникает вывод: «Бухенвальдский набат» Ал. Соболев своей поэтической вершиной не считал, значит, чувствовал в себе скрытые возможности для покорения новых творческих вершин, не менее заметных и значительных. А по творческим вершинам принято, как известно, судить о степени одаренности автора. Правда, в так называемое советское время это правило Ал. Соболева не касалось. Сам он выразил свое назначение в поэзии строчками, сочиненными также ко дню рождения:

...Спешу внести свою живую лепту в сокровищницу правды и добра...

Да будь моя мятежная строка оружьем благородному солдату, который нынче, завтра, напролом пойдет на схватку с тыщеглавым Злом.

Увы, он победит врага нескоро.

Так будь в бою тверда его рука,

Так будь ему оружьем и опорой на поле брани

и моя строка.

Как и у любого, живущего на Земле, признается поэт, у него:

...бывают и вьюги, и зыби, и качка, есть хвори и горе, беда и забота... -

земные состояния человека. Худо ограничить ими свой мир, и поэт продолжает:

...но я - на просторе, со мною - природа, она меня быть человеком венчала, и с нею мне быть без конца и начала...

Как понимать — «без конца и начала»?

Нет, я навеки не исчезну, смерть надо мною не вольна...

Я утверждаю это с верой, не потому, что я велик.

Еще до мезозойской эры звучал в природе мой язык в громах небесных и прибоях, в набегах бури и в тиши.

Земля и небо голубое - родители моей души...

И если, не дай Бог, взорвется родная матушка-Земля и в тот трагичный миг под солнцем не оборвется жизнь моя: не человеком и не птицей в пространстве путь продолжу свой - летящей крохотной частицей, неистребимой и живой.

Продолжу рассказы о днях рождения поэта, отмечаемых им стихами-раздумьями. И то, что скажу сейчас, вероятно, вызовет недоверчивую улыбку: мне временами казалось, что любовь поэта и вечной природы, если об этом дозволено говорить языком человеческим, взаимна.

Быть может, это совпаденье, в чем тут секрет - мне невдомек: почти всегда в мой день рожденья бывает солнечный денек.

Еще вчера гуляли тучи, не август - осень на дворе.

А нынче будто маг могучий очистил небо на заре.

И наяву, не в чудной сказке, в сиянье радостного дня раскрылись снова лета краски - все для меня, все для меня

и для моей котёнки тоже.

Прошу тебя, на всем пути сияй нам чаще, если можешь, свети нам, солнышко, свети!

Можно верить, можно сомневаться, но солнечная погода в дни рождения поэта - не вымысел, не игра воображения, а самая неприкрашенная быль. Не раз бывало так: накануне дня его рождения по небу медленно, хмуро ползли низкие пухлые облака свинцового цвета - циклон, похоже, затяжной. Но утром следующего дня на горизонте таяли поредевшие остатки дождевых облаков и наступал праздник солнца, праздник света в подарок новорожденному.

По давней и неизменяемой нашей с ним традиции - праздновать дни рождения Александра Владимировича в лесу или за Окой - мы отправлялись на многочасовую прогулку.

Под августовским небом светло-синим, с единственною - другом и женой, в красе волшебной, тишине лесной, я праздновал сегодня день рожденья... Попробуйте, какое наслажденье!

Мы оставались в лесу долго, пока лучи уже склонявшегося к закату солнца не проникали далеко в глубь леса, окрашивая стволы деревьев в золотистый цвет. Прекрасен в эту пору уходящего дня пронизанный менее яркими солнечными лучами притихший лес - он являл собой словно охватившее все вокруг умиротворение, сосредоточенность, предчувствие дремоты. Задумчивость...

Утро очередного дня напоминало утро позавчерашнее. «Окошко» солнца и света, праздничной радости как будто закрывалось, и циклон, после однодневного перерыва, продолжал свой далекий путь.

Подобные чудеса - ну как их назвать иначе? - повторялись много раз и побудили поэта рассказать в конце концов о такой трогательной милости природы. Щедро ею украшенные, в чем-то разные, но неизменно одинаковые волнующе очаровательным общением с ней, дни рождения надолго оставались светлыми, счастливыми воспоминаниями. И теперь, много лет спустя, я с удовлетворением говорю: как хорошо, что не соблазнялся мой мудрый супруг, истинный друг и дитя природы, ни ресторанными, ни домашними застольями — предпочитал первозданное, чистое, естественное, без тени фальши. И, открывая природе свою душу, каждый раз был вознагражден ею сторицей, получая в дни рождения от нее подарки, которые невозможно купить ни за какие деньги.

Один раз, в лесу, прямо из-под наших ног - мы неторопливо шли, вполголоса перебрасываясь словами, так как оба считали кощунственным нарушать лесную тишь, - взметнулась довольно крупная птица величиной с галку с коричневожелтым оперением. На высоте примерно трех метров она «зависла» над нами, махая крыльями. Мы замерли на месте и стали глазами перебирать каждый клочок травы около кустов поблизости. И что же? Меньше чем в двух шагах увидели распластавшегося среди примятых стеблей и листьев почти оперившегося, уже довольно большого птенца. Он отлично замаскировался! Различить его можно было, изучая буквально каждый кусочек такого же пестрого, как и он, окружения. Ребенок!.. Мама волновалась!.. Мы осторожно отступили на несколько шагов и поспешили уйти от колыбели... Сколько стоит такой подарок?..

В другой раз, на берегу Оки, увидели картину, которой до сих пор не могу дать объяснение: на много метров впереди, на тропинке, по которой мы шли вдоль берега, стояла галка (я отлично знаю эту птицу по ее оперению, светло-серому воротничку с белой каемочкой) и кормила, каждый раз привставая «на цыпочки»... грачонка! Птенец был чуть ли не вдвое больше «мамы», хлопал крыльями, кричал, раскрывая весьма емкий клюв, куда «мама» с готовностью что-то засовывала. Мы остановились... С минуту наблюдали удивительное представление, подаренное природой, пока галка не поднялась в воздух, увлекая за собой грачонка... Не подарок? Конечно, подарок! Смешной, редкостный, необъяснимый... Дорогой? Бесценный! Правда, такой не наденешь на себя, не похвалишься, чтоб позавидовали. Но ведь каждому свое.

А в один из дней рождения Александра Владимировича посчастливилось нам стать единственными зрителями спектакля, подготовленного и разыгранного... жерехами. Стоя на высоком берегу Оки, увидели вдруг будто «закипевшую» гладь реки: на обширном, освещенном солнцем мелководье - примерно в полметра глубиной - десятка полтора метровых рыб, похоже, играли в «пятнашки», догоняли друг друга, толкали носами и увертывались в сторону... Не один десяток дат миновал с той поры, а перед глазами - немеркнущая картина: желтое сквозь воду песчаное дно, слепящие блики солнца на волне, резвящиеся крупные жерехи. Вот и попробуйте после сказанного мной (далеко не всего) усомниться во взаимной любви поэта и природы... Мы иногда свысока посматриваем на «братьев наших меньших». Не ошибаемся ли при этом?.. Может быть, не стоит забывать, что они старше нас, когда восхищают и удивляют нас своей жизнестойкостью?.. Откуда берется теснящее грудь волнение, когда мы не можем оторвать глаз от творений природы - пейзажей, совершенства гармонии? Не говорит ли с нами тогда природа на своем языке - без слов? И, о диво, заставляет нас и внимать, и понимать, и отвечать, тоже молча. С увлажненными глазами. Мы, люди, называем ее - живая природа!..

Вероятно, вняв голосу природы, восхищенно замер поэт Ал. Соболев, когда увидел сверкающие всеми цветами радуги капли росы на отаве, освещенной первыми лучами восходящего солнца. Он «перевел» сказанное ему на язык людей, поделился радостью своего видения, родившейся мыслью.

...Неслыханной музыкой блики играют, сверкают, звучат...

Я таинством этим великим, как сказкой волшебной, объят.

За что ж бриллианты во славе, топазы в цветной пестроте?..

Смотрите, роса на отаве!

Дивитесь земной красоте!

Вот они - подлинные ценности, указывает поэт. Не только гимн природе, но и жаркий призыв «дивиться земной красоте» и в четверостишии, сложенном Ал. Соболевым еще в молодые годы:

О, если бы я был капиталист, я б отдал без остатка миллионы тому, кто сделает обычный лист, багряный лист, какой роняют клены.

А в стихотворении «Зачем я родился?» отвечает на поставленный вопрос так:

...не злато копить, не копить серебро, а быть и богатым, а быть и счастливым от блеска реки и от золота нивы...

И эти ценности, глубоко познанные, душой принятые поэтом, выполняли для него роль компаса в плавании по коварному морю житейскому, оберегали от приспособленчества и продажности, делали неуязвимым, независимым, сильным. В стихотворении «Белый слон» он говорит:

Я, правда, не богат, но не слуга рублю.

И словно ты, мой брат, трублю, трублю, трублю.

Призыв не оборву я до последних дней: зову,зову, зову я счастье для людей...

И как следствие - неподдельная откровенность, искренность в словах из стихотворения «Время - нелегкая ноша»:

...стал я безмерно богат, когда впервые ударил мой «Бухенвальдский набат».

И если от страшной напасти мир защитить помогу...

Какое другое счастье себе пожелать могу?

Это. как понимаете, тоже из свода правил жизни «Золушки».

...Чарующе прекрасен мир природы. Сладостны, незабываемы встречи с ней, погружения в нее. Но поэт возвращался в мир людей, в котором жил, судьбой которого был озабочен.

Почему он с горечью признается: «Живу я словно на войне. к броску поднялся из траншеи»? Об этом в следующей части рассказа об Ал. Соболеве, которую я. основываясь только на неопровержимых фактах, назвала...

ДВАДЦАТЬ СЕМЬ ЛЕТ С КЛЯПОМ ВО РТУ

Забраковав «Бухенвальдский набат», Комитет по Ленинским премиям предрешил и расписал до конца дней судьбу поэта Ал. Соболева. На официальном уровне. Официальное непризнание «Бухенвальдского набата» оставляло Ал. Соболева как литератора ни с чем. Членским билетом ССП не обзавелся - не позвали, книг изданных нет: он только начал предпринимать попытки по их изданию. В таком случае, кто ты, Ал. Соболев? А никто. Просто инвалид войны, каких сотни тысяч. «Бухенвальдский набат» звучит не умолкая? Пусть звучит. Отдельно от тебя. Твое место - подальше от столбовой литературной дороги. А лучше всего - пропади из поля зрения людей, пока тебя фактически не знают, пока твое исчезновение никем не будет замечено.

О размахе операции - «мы тебя прозевали, но голову поднять не дадим» - правильнее всего судить по ее результатам. А они, в общем виде, породили и явили миру особый в истории культуры феномен - нелепый, уродливый, постыдный: полнейшую безвестность автора при международной известности произведения, им созданного. И самое страшное состояло в том, что преступными, противоправными действиями партийная опричнина сделала Ал. Соболева мертвым поэтом при жизни: на протяжении двадцати семи лет (со времени появления «Бухенвальдского набата» до самой смерти) поэта заставляли молчать, отказывая в публикации других произведений, вынудили двадцать семь лет работать «в стол». Вдумайтесь: большую часть творческой жизни!.. Давайте отдадим должное силе духа и несгибаемой воле автора «Бухенвальдского набата»... Не всякий смог бы вынести изнурительную, издевательскую пытку, растянутую почти на три десятка лет.

Итак, уделом Ал. Соболева, пожизненной карой за «Бухенвальдский набат» стало замалчивание.

«Великий почин» сделал уже упомянутый мной Егор Исаев. Заведуя отделом поэзии издательства «Советский писатель», он вернул Ал. Соболеву рукопись сборника стихов с рецензией, которая живого места не оставила на стихах автора «Бухенвальдского набата». Все непоправимо плохо, как говорят, зацепиться не за что. Егор не спорил с рецензентом: чем хуже - тем лучше... Он отправил рукопись автору и наглухо захлопнул перед ним двери издательства.

Из этого можно сделать вывод о добротности рукописи Ал. Соболева. Будь она действительно слабой, ее, скорее всего, кое-как «подлатав», выпустили бы в свет... Зачем? А чтобы скомпрометировать сочинившего «Бухенвальдский набат», чтобы любой и каждый мог убедиться в его творческой несостоятельности.

Во избежание ненужных сомнений считаю необходимым ответить на вопрос, который может возникнуть после моего рассказа о неудачной попытке Ал. Соболева выпустить сборник стихов в издательстве «Советский писатель»: а что если он действительно сунул в будущую книгу первые попавшиеся под руку стихи, недоработанные, «сырые»? Встречный вопрос: а какая была в том нужда - опорочить себя, себя, сумевшего удивить и покорить миллионы людей своим произведением-шедевром? «Бухенвальдский набат» налагал на поэта особую, высокую ответственность за поэзию, которую он собирался представить на суд людей. Да он просто обязан был подтвердить, укрепить веру в свой поэтический дар, относиться к созданию новых произведений придирчиво, взыскательно.

Мне не нужны стихов потоки.

В другом желанье я окреп: рождайтесь вы, рождайтесь, строки, необходимые, как хлеб.

С такой внутренней установкой о халтуре не помышляют.

Существовал еще один - «домашний» контроль за стихами Ал. Соболева. Было бы нескромно с моей стороны подчеркивать или выпячивать мою роль в жизни Ал. Соболева, тем более в его творчестве. Но, наделенная от природы чутьем к слову, я была непременным первым и слушателем и редактором его творений. А он читал мне все им написанное.

Скорее интуитивно, чем с позиций науки (я не специалист в области языковедения), я почти всегда безошибочно подмечала отдельные «не то» в его «с пылу, с жару, горячих» стихах. Поначалу, признаюсь, он не очень-то вежливо и одобрительно встречал мое неизменно корректное и только совещательного характера вмешательство в свое заветное - в творчество. Однако практика скоро заставила его терпимее внимать моим, в общем-то нечастым, замечаниям. В подтверждение своих «редакторских данных» скажу: даже в «Бухенвальдском набате» есть отредактированная мной строка, вернее по моему предложению переделанная. Поэта для этого необходимо было «столкнуть», если можно так выразиться, с мысли, на которой он «застрял», которая ему не подчинилась в стихе. Я говорила ему то, что мне казалось более подходящим, в прозе. Этого было достаточно: он моментально одевал мою прозу в чрезвычайно удачный поэтический «наряд».

Мыслимо ли, чтобы я, зная огромный разносторонний творческий потенциал Ал. Соболева, позволила ему нести в издательство «сырой» материал?! Да ни в коем случае! Тут я твердо стояла на страже его реноме.

Поразмыслив, Ал. Соболев воспринял возврат рукописи своих стихов «Советским писателем» как часть акции «прозевали, но голову поднять не дадим». Но он не знал ее масштабов, понятия не имел о числе в ней задействованных особей, глубине их нравственного падения, избранной ими стратегии в «боевых» действиях против него. Им было все равно, что он - борец за мир. Они привыкли смотреть на защиту мира как на некое обязательное пропагандистское мероприятие, целью которого было одурачивание и советского народа, и капиталистического окружения для прикрытия сумасшедшей гонки вооружения. Я об этом уже говорила. Делать вид, что озабочены тревогой за мир на Земле, было модным ритуалом для двурушников из ССП и ЦК партии. Это входило в комплекс партийного единомыслия: негласный закон, объединяющий волков по законам стаи. Что для них в таком случае был какой-то новоявленный борец за мир, в подлинность миротворческих убеждений которого им удобнее было не верить? Если докопаться до сути, то такой субъект - помеха в осуществлении маниакальной идеи мирового коммунизма. А раз так - помеху прочь с дороги. Стыд за преследование инвалида ВОВ? Ну, это, знаете, слишком тонкие эмоции для визгливых приспособленцев. И нечего удивляться их раскованности в действиях против Ал. Соболева.

Не сомневаясь, что сборник его стихов имеет право увидеть свет, Ал. Соболев, пополнив рукопись новыми стихами, большей частью лирическими, предложил ее издательству «Московский рабочий». Директор издательства, который, по-видимому, ничего не знал о заговоре против Ал. Соболева, принял его дружелюбно, как и полагалось встретить автора «Бухенвальдского набата», оказавшего скромному по значению издательству честь выпуска в свет своей первой книги. Ее срочно включили в план изданий следующего года с отличной аннотацией.

Но как только этот план был обнародован в виде небольшой книжки и, значит, стал доступен вниманию любого и каждого, в том числе и бдительных «друзей» Ал. Соболева, рукопись, сопровождаемая двумя невесть откуда взявшимися разносными рецензиями, скорее всего заказными, была возвращена издательством автору почтой; что примечательно, ее получение приурочили к какому-то общему празднику. Мелкая пакость с целью побольнее уколоть. И дополнительный штрих к моральному облику писателей-членов партии. Помню, Александр Владимирович рассмеялся, подметив эти жалкие потуги посильней напакостить, и погоревал об отсутствии на «праздничном подарке» бантика из красной ленточки.

Таков внешний рисунок события. Что же произошло в действительности? Ничего загадочного. В подходящий момент в полный голос забасили «телефонное право» и «телефонный сговор». Впрочем, здесь правильнее сказать «телефонное распоряжение», равное приказу. Директор издательства - номенклатура областная, ставленник горкома и обкома партии столицы, перед которыми он, конечно же, раболепствовал и угодливо заглядывал начальству в глаза, так вот, этот партийный угодник с ужасом обнаружил, что допустил промах - да еще какой! да еще перед кем! - в глазах самого ЦК партии! По неосведомленности - ай-ай-ай! - он приветил поэта не ласкаемого, оказывается, властной «верхушкой». И пришлось решать ему задачку небывалой сложности: бить ни в чем не провинившегося талантливого человека, да еще инвалида, или не бить? Что выбрать?

Он ведь успел убедиться, что рукопись получил от Ал. Соболева вполне добротную. И открыл ей дорогу в мир! И это было правдой, правдой, которой возразить нечего, опровергнуть нечем...

Но правдой было и то, что он, действующий вроде бы в согласии с законом и моралью, оказался неправ... перед сметающим все на своем пути произволом!

Встать, как и положено Человеку с большой буквы, горой за истинную правду? Так ведь не обойтись при этом без таких качеств, как самостоятельность и принципиальность! А откуда они у него?! Он, по восходящей линии, потомок, частичка того народа, который, как охарактеризовал Ал. Соболев,

...запуган он и безъязык, века не знающий свободы, под этим мрачным небосводом властям перечить не привык...

Ал. Соболев не стал требовать от «Московского рабочего» объяснений по поводу скоропалительного охаивания своей рукописи. Он прекрасно понимал, что вместо двух рецензий могут появиться двадцать две подобные: завистников-тьма! И избрал иной путь: обратился в суд «третейский», попросив выступить в этой роли непререкаемого авторитета в вопросах литературы члена-корреспондента АН СССР Л.И. Тимофеева, одного из руководителей Института мировой литературы имени Горького, ученого, по своему положению способного даже в сложившейся ситуации на независимое мнение. Ал. Соболев, таким образом, не побоялся предстать своим творчеством перед высоким судьей. Был убежден: такой влиятельной в литературной сфере фигуре незачем кому-то «подыгрывать», по чьей-то указке поступаться честью, своим именем. Пожалуй, правильнее предположить другое: Л.И. Тимофееву, тесно и повседневно соприкасающемуся с многообразием литературной жизни, было по-человечески интересно заглянуть в творчество автора нашумевшего произведения: «А что там - за “Бухенвальдским набатом”?» Так рассуждал он или иначе, но, не «озираясь по сторонам», не испрашивая совета у сидящих на Старой площади, он высказал положительное суждение о рукописи Ал. Соболева, сверх того - и о самом поэте, почувствовав явно одаренного человека в его стихах, охарактеризовал как привлекательную личность. (Я цитировала его отзыв в главе «Грехопадение».) Известный литературовед остался верен своей оценке, а она была очень высокой, лестной для Ал. Соболева: некоторое время спустя Л.И. Тимофеев вручил ему рекомендацию в ССП. Жаль, воспользоваться ею не довелось. А его слово было весомо! Хотя смотря для кого! Прямо скажу, не для тех, кто делал ставку на уничтожение Ал. Соболева как литератора. Поднаторевшие в ликвидации талантливых соперников, ополчившиеся на Ал. Соболева притронные советские писатели судили-рядили по-своему, с учетом конъюнктуры.

Опираясь на опыт партийных репрессий, великолепно ориентируясь в коммунистической действительности, они отлично понимали и предвидели бессилие Л.И. Тимофеева, бесплодность его усилий в защиту Ал. Соболева. Почитаемый партией и скованный ее все-таки обременительным вниманием, он, заметная величина в мире науки, не станет, полагали они, ввязываться, засучив рукава, в придуманную ими «драку» с Ал. Соболевым, ограничившись своим веским словом в его пользу. И не ошиблись.

Встретившись с Ал. Соболевым и увидев перед собой еврея, Л.И. Тимофеев, разумеется, мгновенно понял причину сфабрикованного конфликта между поэтом и издательством: зависть, сдобренная антисемитизмом. А когда он ознакомился с забракованной издательством рукописью, в нем заговорил литературовед, знаток в области языкознания, человек науки и просто человек, тронутый чистотой, честностью, добротой стихов, сочинить каковые, он это знал, мог только поэт, наделенный подобными свойствами души. По велению совести, по долгу ученого высказался он в поддержку, в защиту Ал. Соболева, человека бесспорно одаренного.

Правомерно ли было тогда ждать от Л.И. Тимофеева чего-то большего, скажем настойчивых конкретных действий на благо Соболева? В обстановке государственного антисемитизма? Нет! Он и так решился на поступок, суливший ему как минимум удар по самолюбию, хуже - «подножки» в делах. Его поведение в тех условиях можно было назвать мужеством. Он, в конце концов как все (и всё) в стране, зависел от компартии. Следовательно, был уязвим и потому неопасен для недругов Ал. Соболева. Они игнорировали его вмешательство в конфликт, оставили без внимания его оценку творчества Ал. Соболева. Разве это не удар по самолюбию ученого?

Что касается директора издательства «Московский рабочий», то он, ни минуты не раздумывая, примкнул, как я сказала, к стороне, за которой была сила. В данном случае сила безнравственная - произвол. Он струсил перед ядреными зубами властной стаи.

Шли годы. Не умолкал «Бухенвальдский набат». Популярности его конца не предвидилось. А его автор, поэт Ал. Соболев, продолжал жить-поживать без авторского поэтического сборника, и этому положению конца тоже не было видно. У многих членов ССП за минувшие годы повыходило по нескольку книг. Ал. Соболев нигде никогда не появлялся со своими стихами. Общественно-политические и литературно-художественные журналы помещали на своих страницах тематические подборки, знакомили своих читателей с новыми стихами поэтов... Регулярно выходил сборник «День поэзии»... Издавались поэтические антологии... Ни в одном из названных изданий имя «не-писателя» Ал. Соболева никогда не появлялось. Формальная причина вроде бы ясна, но не очень-то убедительна: в списках профессиональных литераторов ССП он не значился, следовательно, можно было на «законном» основании и не вспоминать о нем вовсе. Если бы не «Бухенвальдский набат», который не поддавался забвению, подобно неуходящей комете, немеркнущим светом ежедневно не напоминал бы о своем пребывании среди людей мира. И утверждал существование своего автора. И отгородиться от этого факта никакими справочниками было невозможно, как невозможно отрицать пребывание на небосводе солнца, повернувшись к светилу спиной.

Но именно таким способом вошло в жизнь поэта Ал. Соболева многолетнее, до конца его дней, замалчивание. Оно-то в итоге и принесло ему полнейшую безвестность.

Некоторые подробности сей грандиозной, но тайной, негласной акции, считаю, небезынтересны. Когда клевета о плагиате «Бухенвальдского набата» лопнула (я об этом рассказала раньше) и опорочить Ал. Соболева наскоро сочиненным враньем не удалось, решили облить его грязью с другой стороны. Чтобы предупредить, даже заранее погасить интерес к нему как поэту, в ход пошла новая выдумка. Не пуская стихи Ал. Соболева на страницы журналов и газет, воздвигнув непреодолимую стену-крепость перед его рукописями в издательствах, деятельные в борьбе с автором «Бухенвальдского набата» члены ССП плюс ВКП(б) и их соучастники из ЦК партии по секрету «оповестили» вдруг, что Ал. Соболев - «гений одной ночи», т.е., создав действительно замечательное произведение, он «выдохся», оказался ни на что большее не способен. Других хороших стихов у него нет. Из того, что есть, выбрать нечего: все из рук вон плохо! Потому-де он и «молчит»...

Отзыв Л.И. Тимофеева? А кто его видел? Кто о нем хоть что-нибудь знал? Он был навеки погребен в Московском горкоме... Конечно же, не получив огласки! Удивляться? Возмущаться? Стоило ли? Партия родная, «ум, честь и совесть советской эпохи», и не такие документы припрятывала, и не такие дела фальсифицировала.

Итак, Ал. Соболев «походил» некоторое время с ярлыком «гения одной ночи». А все-таки гений, а не дурак, и на том спасибо. И невольно думалось порой: такую незаурядную изобретательность и артистичность видеть бы в литературных трудах членов анонимного сообщества. Тех, помните, из «запева»: «Мы тебя прозевали...».

Он не стал предлагать свои стихи в «толстые» журналы после того, как в одном из них, ему, не члену ССП, порекомендовали сначала получить «добро» у литконсультанта. А потом - «милости просим» для публикации. Не имея представления о порядке работы над рукописями в журнале, Ал. Соболев отнесся к высказанному предложению как к чистейшей формальности, не более. С первых же слов разговора с консультантом он понял, что над ним посмеялись, оскорбили, встретили не как автора прославленного произведения, а словно малообещающего дебютанта в литературном творчестве.

Какими средствами должен был он восстановить в данном случае справедливость? Учинить погром в редакции журнала? Дать, кому следует, по физиономии, защищая свои достоинство и честь? Не раздумывая, ничего не взвешивая, так вот сразу ослабить тормоза? Оказаться во власти импульса?.. Все это соответствовало натуре больного поэта. Но, наверно, Богу было угодно хранить его и вразумлять в критических ситуациях. Не знаю, плохо себе представляю, каким усилием воли, главное - разума, он сдержался.

Может быть, в какое-то мгновение в его сознании конкретная реальная физиономия нахамившего ему члена ССП + КПСС приобрела неожиданно иные очертания, расплылась, разрослась в размерах до всё сминающего, всевластного обличья коммунистического тоталитаризма, которое злобно изрыгало: «Ату его, жида, ату!..» И он словно очнулся, опомнился, взял себя в руки, не полез с кулаками на движущийся трамвай. Верно, промысел Божий дал ему тогда сверхчеловеческие силы для самоконтроля, самоспасения, для того, чтобы в годы грядущие создал он и оставил людям художественные произведения, способные украсить честное имя любого писателя - и стихотворца и прозаика. «Я никогда нигде не одинок, повсюду и всегда со мною Бог» - не на ветер брошенные им слова.

Кто-то сказал, что артист жив аплодисментами. А поэт? Разве не повседневной взаимосвязью с теми, кому предназначены напевы его души? И я опять призываю подивиться мужеству характера Ал. Соболева, силе его воли, схожей по прочности с монолитом. Годы, десятилетия складывать рождавшиеся строки, которые поэт называл «вы - мои посевы, вы - из сердца соки», в ящик письменного стола... Без надежды напечатать... Пытка!.. И опять спрашиваю: это кому же, за какие провинности уготовил коммунистический режим такую долю? Ответ-обвинение: пожизненно озабоченному осуществлением самой заветной мечты человечества - жизнью без войн. Гражданину с пожизненной военной отметиной. И никто никого не призвал, не собирался призвать к ответу за избиение инвалида. Вопиющий, обнаженный в своей мерзости факт антисемитизма.

Прошло около пяти лет. И Ал. Соболев предпринял еще одну попытку издать сборник стихов. Он обратился в издательство «Советская Россия», по слухам - антисемитское логово. Зачем же он туда направился? Выбора не было. Это ведь теперь на Руси множество издательств. Тогда их было считанные единицы. Не в «Детгиз» же нести рукопись с недетскими стихами?

Когда я вспоминаю то, что произошло с рукописью Ал. Соболева в издательстве «Советская Россия», на ум приходят две версии случившегося. Первая - повтор сюжета с неприсуждением Ленинской премии. Такой соблазнительный и легчайший способ надругаться, нанести авось и смертельный удар, поманить обещанием - поднять на высоту, а потом - толкнуть вниз, в «свободный полет» до приземления. Прецедент был. Урок усвоили. И в подходящий момент вспомнили: ненавистный субъект, не дающий покоя своим «Бухенвальдским набатом», сам, добровольно отдавал себя в жадные до расправы руки, чем стимулировал повтор того, так хорошо удавшегося «развлекательного» мероприятия.

Вторая версия - повтор происшедшего в издательстве «Московский рабочий», но с продолжением. Намеренно оскорбить, вызвать, разумеется, возмущение и - о радость! - возбудить пагубное, заранее обреченное на провал стремление добиваться справедливости! А это значит писать, ходить на приемы, судиться - словом, навязанная тяжба, с нервотрепкой на многие месяцы... Способов затянуть конфликт - необозримое множество!

Тянуть жилы из инвалида ВОВ? Ну и славно!.. Бдительность Ал. Соболева усыпили с первых же минут его появления в издательстве: встретили с распростертыми объятиями, упрекнули за промедление, мол, давно ждали. Рукопись приняли, разыграв благодарность, радость. Включили немедленно в тематический план изданий с хвалебной аннотацией. Учли «недоработку», «упущение» «Московского рабочего», не сумевшего заставить автора носиться по инстанциям. Здесь, в «Советской России», события направили по заданному руслу: «Коготок увяз - всей птичке пропасть». Не иначе как веруя в удачу иезуитского умысла, при этом ни в грош не ставя закон и правопорядок, существовавшие для таких только на бумаге, с Ал. Соболевым заключили издательский договор. То есть на свет появился юридический документ, подтверждающий благие намерения издательства, налагавший на него в будущем ответственность за свои действия. «Коготок увяз...» Ну а что же поэт? Разинув рот, улыбаясь до ушей, доверчиво шел навстречу грядущей беде? Нет. Он насторожился. Но сильное желание издать книгу сбило его с толку, подсказало наивную мысль, за которую он, увы, ухватился: издатели-де, подобно множеству людей, покоренные, завороженные «Бухенвальдским набатом», в конце концов изменили к нему отношение, устыдились, раскаялись...

Через несколько месяцев рукопись была возвращена Ал. Соболеву. По манере угадывался один и тот же режиссер: и на этот раз получение бандероли было приурочено к какому-то красному дню календаря. Добровольная демонстрация мыслительного убожества: мол, все ликуют и радуются, а ты сиди и вой от досады! Судили по себе.

Но как решилось издательство на противозаконный акт - безосновательно, в одностороннем порядке нарушить договор с автором? Все становится ясно, если не забывать, что происходило названное действие в тоталитарном государстве, где есть один закон над всеми законами - воля, точнее произвол, прихоть или та самая «правда партии» правящей, которой никто не смел перечить. Советское издательство не было бы, не могло бы быть издательством, исповедуй оно иную веру. Кто мог остановить руку партии, ударившую Ал. Соболева? В СССР - никто. Жаловаться партии на партию, как в деле с Московским радио, что ли? Волку на его зубы?

Зная, понимая все это, почему же Ал. Соболев обратился в поисках правды в суд, советский суд? А почему утопающий хватается за соломинку? Безропотно, без боя смириться с гибелью у тебя на глазах твоего детища - твоего творчества? Не смел, не мог он поверить в то, что было непереносимо страшно. Даже в безвыходном, казалось, положении утверждалась потребность протеста.

Противоположная сторона сразу же пустила в ход тяжелую артиллерию «телефонного права» и «телефонного сговора». Перед этой канонадой не устояла ни одна судебная инстанция, включая заместителей Председателя Верховного суда РСФСР, куда обратился Ал. Соболев, обжаловав несправедливые решения районного и городского судов. Замов Председателя республиканской судебной власти без труда «достали». Но сам Председатель оказался для преступных заговорщиков недосягаем, неуязвим: он был компартийной номенклатурой самого высокого ранга и мог позволить себе не обращать внимания на заливистый брёх ошалевших псов, в том числе и высокопоставленных. Он направил дело на новое рассмотрение прямо в городской суд, который, подчиняясь уже своему хозяину, постановил взыскать (на основании договора) с издательства «Советская Россия» полную сумму гонорара за неизданную рукопись. Решение в пользу Ал. Соболева. Победа? Нет. Рукопись осталась неизданной. На второй круг тяжбы у инвалида просто не было сил. Да и, как он уже понял, при сложившемся раскладе «за» и «против» перевес не на его стороне, дальнейшая борьба бесплодна. Мне кажется, прочитав многое между строк дела, без труда разгадав всю подноготную с присутствием еврейского вопроса, Председатель Верховного суда решил хоть частично компенсировать пострадавшему поэту многомесячную нервотрепку. И на том спасибо. Даже малейшая поддержка еврея хоть на каком-то судебном переходе была полнейшей неожиданностью для «друзей» Ал. Соболева. Им волей-неволей пришлось проглотить горькую пилюлю. Ведь лишая Ал. Соболева возможности публиковаться, они не только замалчивали его, загоняли в безвестность, но и оставляли фактически без заработка. План был грандиозный (а какая за этим ненависть!): унижать, оскорблять, трепать без конца нервы, заставлять к тому же нищенствовать на грошовую пенсию.

Но «Бухенвальдский набат» - жил, звучал над страной и в мире и приносил автору приличный (по нашим скромным, разумным запросам) исполнительский гонорар. И вот тут-то «други» дорогие были совершенно бессильны: джин вылез из бутылки!

А мне, откровенно говоря, жаль, что присужденную судом Ал. Соболеву довольно солидную сумму не удержали из личных доходов озлобленных бездарей писательского сословия. За их фокусы расплатилось, увы, государство, налогоплательщики. Не партия, не ССП. По правилам компартий-ной справедливости - всесторонне обираемый народ. Не напрямик, вслух, естественно, а кружными путями, негласно.

Добавлю, что в течение судебной тяжбы, а продолжалась она девять месяцев, мы вынуждены были трижды менять адвокатов: их или запугивали, и они отказывались участвовать в процессе, или покупали, перекупали. За все это время в судейской среде нашелся один смелый и порядочный человек - член горсуда Князев. Виновата, но в суете и сутолоке тех дней больше ничего о нем не узнала. Он, при первом разбирательстве конфликта в горсуде, оставил частное мнение в защиту истца, т.е. Ал. Соболева. Он, конечно, все тоже понял, но, в отличие от своих коллег, не стал подличать по звонку «сверху». Низкий ему поклон, хоть и запоздалый.

И еще. Сторону поэта на судах представляла я. Изо всех сил доказывала, убеждала, увещевала, горячилась, волновалась... «Не мечите бисер...» Только много позже поняла, как жалко, беспомощно выглядела, рассыпаясь в красноречии перед истуканами. Тут и Цицерон был бы бессилен. Советские судьи... Они выходили в зал заседаний с готовым решением, исполненным под диктовку оппонентов Ал. Соболева. Прений сторон за ненадобностью могло и не быть вовсе... И было это в 1968 г., в ту пору, когда миллионы людей неистовствовали, аплодируя «Бухенвальдскому набату». И никто из них и заподозрить не мог, что автора знаменитой песни «за кулисами», в темном углу избивают с намерением убить.

Не спешите читать дальше. Остановитесь... Подумайте... Встаньте мысленно на несколько минут рядом с поэтом, когда он кладет отринутую рукопись сборника своих стихов -«в стол»... На бессрочную «отлежку». Что впереди?.. Может быть, ждет его безвестная жизнь, его труд - погибель... Попытайтесь заглянуть в его лицо, в глаза, вникнуть в то, что там написано... Посочувствуйте... Посострадайте... И поймете, почему в начале 80-х, не имея никакой возможности реализовать, отдать людям созданное за многие годы, не видя выхода из тупика, куда был загнан, Ал. Соболев сочиняет «реквием» своему творчеству.

Строки мои, строки, чудо иль не чудо?

Ваши где истоки, кто вы и откуда?

Я того не знаю: днями и ночами я вас не слагаю, вы родитесь сами.

Строфы мои, строфы, вы - моя отрава, вы - моя Голгофа, честь моя и слава.

Три строфы высоких песней в небо взмыли и какой широкий мне простор открыли.

Прочих супостаты держат на запоре...

Строки-арестанты - боль моя и горе...

Вы - мои посевы, вы - из сердца соки, вы - души напевы, строки мои, строки...

Слагает поэт эти печальные строки под аккомпанемент «Бухенвальдского набата», грампластинки с которым вот уже двадцать лет продолжают раскупать нарасхват, который заслужил название «песня-эпоха». Творец признанного шедевра - отверженный, на положении изгоя негласным приговором коммунистической власти. Приговорен к тому до конца дней... Только ли?..

«Без чувства, что его ценят, ему доверяют, его работой интересуются, любой творческий работник, будь то ученый, писатель или художник, интенсивно и смело работать не может». Это слова П.Л. Капицы. В унисон с его суждением я назову следующую часть своего рассказа строкой из стихотворения Ал. Соболева:

«Я - СЫН твой,
А НЕ ПАСЫНОК, О РУСЬ...»

От хорошей жизни подобные строчки не сочиняют. Горькая доля пасынков - не открытие. Но создателю произведения, всколыхнувшего мир, чувствовать себя пасынком в своем Отечестве?!

В этой части повествования читателю будут предложены отдельные события жизни Ал. Соболева не в хронологическом порядке. Постараюсь не упустить ни одного сколько-нибудь заметного или примечательного факта его биографии. Я не подбирала их специально, с каким-то умыслом. Сами собой они являются разной силы сочными, выразительными мазками в картине его житья-бытья в обществе, где, не забудьте, «человек человеку — друг, товарищ и брат». Коммунистический лозунг.

Может быть, некстати возникла некая аналогия. Представьте себе водоем, много купающихся, среди них - группа неприметных убийц. Их задача - утопить известную им заказанную жертву. Зорко следят они за ее поведением: вот голова обреченного появилась над водой. Но тут же, вроде бы играя, преступная рука с силой погружает ее поглубже в воду. .

Пловец выныривает неподалеку... Действие повторяется... И так до тех пор, пока голова жертвы больше уже не появляется над водой... Тихое, неприметное убийство состоялось.

Многое из того, о чем я поведаю ниже, объединимо «под шапкой» стихотворением Ал. Соболева. Дата его создания, 1968 год, не случайная - это год, когда перед поэтом захлопнулись наглухо двери всех издательств.

День на день так похож!.. Ну и что ж...

Время мчится с космической скоростью. Торжествует над правдою ложь, беззаконье глумится над совестью.

Я шагаю в леске налегке,

воздух полон февральскою свежестью.

Ни за что не поддамся тоске, не сломить меня злу и невежеству.

Пусть сражаюсь один на один с наседающим вражеским сонмищем, сердце бьется покуда в груди и пока надо мной светит солнышко, я врагам не отдам никогда все, что мною добыто и сложено...

Нет, не только вода да еда, человеку - свобода положена!

А теперь - иллюстрации, расшифровка, факты.

Комитет по печати. Рецензии. Не в натуре автора «Бухенвальдского набата» было уступать да сдаваться: «...не сломить меня злу и невежеству». После кратковременной передышки поэт вернулся к мысли об издании сборника стихов. Имея копию отличного отзыва о своих стихах Л.И. Тимофеева, Ал. Соболев задумал оспорить доводы издательства «Советская Россия», отказавшего ему в издании сборника стихов на основании отрицательной рецензии, изготовленной, как нетрудно было догадаться, по заказу. Он написал письмо в республиканский Комитет по печати. С верой и надеждой на успех? Разумеется, нет. Ему было интересно: к каким уверткам прибегнут в Комитете по печати, чтобы «перепрыгнуть», как ему казалось, непростую преграду - отзыв Л.И. Тимофеева?

Комитет без лишних проволочек объявил поэту шах, потребовав для всестороннего и беспристрастного разбора обращения Ал. Соболева... рукопись. Ал. Соболев пытался возразить: достаточно того, что в поэзии он не новичок, наоборот, сдавший экзамен «на отлично». И Л.И. Тимофеев только подтвердил его незаурядное литературное дарование. Но Комитет стоял на своем твердо, мнение миллионов для него не указ, мнение авторитетного литературоведа - тоже. Сами с усами. Разберемся... «Перетягивание каната»... Ал. Соболев отвез рукопись сборника в Комитет, а вскоре, как и ожидал, получил «мат», т.е. свою рукопись с очередной разносной рецензией. «А судьи кто?» Да все свои же ребята, платные палачи, набившие руку на разносе неугодных им одаренных авторов: авось соперников поубавится!

Как осмеливались опровергать Л.И. Тимофеева? Негласно. Втайне получали заказ, втайне вручали содеянное заказчику. Имена? А зачем? Каждый из них олицетворял систему. Думаю, этого достаточно. Большую часть рецензий - необъективных, злобных - поэт выбрасывал. Создавалось впечатление, что состряпывались они по одному трафарету, с убогим однообразием. Обычно в первых строчках «отповеди» присутствовали порой даже светлые краски: называлось несколько, по мнению рецензента, терпимых, почти удачных стихотворений. Затем тени сгущались, и рождался приговор: преобладающая часть рукописи критики не выдерживает.

И тогда возникало дежурное резюме: достойных внимания стихов так мало, что они не составляют сборника. Следовательно, книги для издания нет. И это был приговор окончательный, подобный пудовому замку на воротах издательств, куда вход автору закрывался навсегда. Почему навсегда? Да потому, что ни в одной издательской рецензии на стихи Ал. Соболева не было той необходимой фразы, которая говорила бы о намерении издателей вернуться к его стихам. Ни разу не довелось увидеть своего рода поддержку-обещание: «Рукопись следует доработать и пополнить новыми стихами».

Как-то раз я взяла случайно сохранившиеся рецензии и занялась своеобразным анализом. На одну половину листа бумаги выписала названия стихов, заслуживших у рецензентов знак плюс, на другую половину - знак минус. Забавная получилась картина: то, что хвалил один, под корень рубил другой... И наоборот. Несложный подсчет, и оказалось: более двух третей стихов Ал. Соболева, даже по предвзято придирчивым оценкам заказных рецензентов, «котировались» по высшей шкале ценностей... Но всегда не они служили основанием отношений поэта и издателей.

Как реагировал Ал. Соболев на охаивание своих достойных публикации стихов? Спокойно: читал и, как говорила, выбрасывал. Поэт внутренне был готов перенести любой выпад против себя благодаря им же, я говорила, придуманному «амортизатору»: «важно не явление, а отношение к нему».

Но в отдельных случаях, когда рецензент разносил его стихи с особым рвением, он «отвечал», с прицелом на будущее, эпиграммой или пародией.

Помню, как разлютовался в отзыве о рукописи Ал. Соболева чистой воды советский поэт Александр Жаров, автор поэмы «Гармонь» о социалистических преобразованиях в советской деревне. Украшали сочинение стилистические находки. Например:

Тили-лень да тили-лень, в плечи режется ремень...

или:

.. .Целый вечер на гумне пляшете «метелицу».

Не пристало, девки, мне с вами канителиться...

еще:

.. .Девкам лезут под подол... заступися, комсомол!..

Это все, что у меня осталось в памяти из многострочной поэмы. Почему я ее читала? Вероятно, по рекомендации списка книг для внеклассного чтения. В нашей скромной домашней библиотеке для произведений социалистического реализма места почему-то не находилось, просто их не приобретали.

Ознакомившись с рецензией А. Жарова на свою рукопись, Ал. Соболев написал под свежим впечатлением:

Тили-лень да тили-лень, сел поэт вечор на пень.

Распустил ремень-супонь, растянул меха-гармонь.

Стонут бедные меха, льется песня-шелуха.

Щелкнул соловей Луне:

«Это - пень сидит на пне»...

Телефонный террор. Это по-своему замечательное среди прочих явление в жизни Ал. Соболева, ибо оно убедительнее всего сказанного в разное время о «Бухенвальдском набате» доказало, как на камне высекло, что произведение создал Ал. Соболев - исключительное, небывалое, способное поразить завистников до отклонений в психике. Я не преувеличиваю. Чем иным, если не «сдвигом по фазе», как теперь говорят, можно объяснить анонимное телефонное внимание к поэту Ал. Соболеву на протяжении двадцати семи лет! Остановитесь, вникните: на протяжении двадцати семи лет, до смерти поэта!.. Что подпитывало ненависть весь этот долгий срок? Неистребимая жажда навредить, оскорбить, лишить покоя. Этим возбудителем мог быть и был постоянно действующий фактор — сам неумолкающий повсюду, как набат, «Бухенвальдский набат».

Телефонная анонимная «опека» Ал. Соболева началась, напомню, с обещания не дать ему поднять головы, на литературном поприще, разумеется. Тот звонок был признанием силы автора «Бухенвальдского набата», подобием истошного коллективного воя злобы и боли. Сомневались ли анонимщики в талантливости Ал. Соболева? Да ни секундочки! Будь он «серым воробьем», они и внимания на него не обратили бы! Но наличие несомненного дара Божьего у их «врага» оказалось тем оселком, о который точила ножи их агрессивность.

Правда, при этом они ослушались своего кумира и идеолога В.И. Ленина, который наказал им: «Талант - народное достояние, его надо беречь». Но Ленин давно лежал в мавзолее, а поэт Ал. Соболев был нетерпим своей близостью.

Лишить Ал. Соболева возможности публиковаться показалось моральным уродам мало, обидно мало. На ум пришло другое подходящее наставление, подхваченное компартией: «Если враг не сдается, его уничтожают». Но не будешь же прилюдно сверлить Ал. Соболеву дырку в голове - скандал, шум... И тогда коллективный разум произвел на свет прямо-таки отменную мысль: а что если не давать ему спать?! Он и так инвалид, а тут еще бессонные ночи в придачу. Вперед, товарищи анонимщики! В памяти чрезвычайно кстати всплыла еще одна - ленинская - мудрость: «Для достижения цели все средства хороши!» - или что-то очень близкое по смыслу.

Они были неутомимы. С упорством, достойным удивления, больше того - восхищения, анонимщики звонили нам каждую ночь. Они хорошо всё продумали: днем, ты, Соболев, изнывай в тоске потому, что живешь с кляпом во рту, тебя нигде не печатают, а ночью мы будем трепать тебе нервы звонками. Не просто звонками, а оскорбительными словами или фразами, обычно антисемитского содержания. В ночных приставаниях к Ал. Соболеву были задействованы представители обоих полов: операция велась с размахом. Обыкновенный телефонный аппарат аккуратно и точно приносил нам сигналы извне... Наступили бессонные ночи...

Не помню, как и где узнал Александр Владимирович о существовании специальных станций слежения. (Я не помню их точного названия.) Они могли установить номер телефона, с которого звонили «друзья», и назвать имя его владельца. Сотрудники этого учреждения возмутились действиями телефонных хулиганов и заверили Александра Владимировича, что непременно и скоро поймают злоумышленников. Откуда было знать тем, кто дал Ал. Соболеву такое обещание, истинную подоплеку преследований поэта, поклонником произведения которого все они оказались, о чем сразу и доложили. То, что они поведали Ал. Соболеву после нескольких попыток выследить анонимщиков, заставляло призадуматься: звонили поэту из телефонов-автоматов, расположенных на площади Дзержинского (ныне Лубянка), неподалеку от известного здания - Министерства госбезопасности... Звонили в два, три, четыре часа после полуночи, когда городской транспорт уже не работал. Загадка... Приезжали на такси? Но почему именно в это особое место?.. Или просто выходили из помещения в часы ночной работы?..

А звонки продолжались. Хвала «Бухенвальдскому набату»! Сочувствуя его автору, кто-то на станции слежения научил Александра Владимировича, как избавляться от хулиганов. Маленькая техническая хитрость: надо было набрать три номера на диске, подождать, когда появятся частые гудки, и спокойно идти спать, так как для любого звонившего в нашу квартиру телефон был всю ночь «занят». Вроде бы пустяшный знак внимания, внимания «снизу»... Но в то время - цены ему не было, прекратились бессонные ночи.

Вскоре, к счастью, появились безотрывные розетки. С тех пор и навсегда я питаю глубокое почтение к их изобретателю. Он гарантировал тишину в ночное время, а днем позволял поэту трудиться, когда было удобно.

Но не будешь же жить ночью и днем с выключенным телефоном? Это понимали не только мы, но и неунывающие анонимщики.

Надо признаться, что фантазия их была по-писательски неуёмна. Но все-таки плоска, примитивна по сути, как если бы забавлялся по телефону опустившийся, не шибко грамотный пропойца. Повествовать о разных пакостях, которые придумывали праздные «инженеры человеческих душ», все равно что копаться в нечистотах. Но ведь степень падения человеческой личности является порой объектом научного исследования! Посему, прошу прощения, некоторые образчики плодов вдохновения телефонных великовозрастных «озорничков» изложу вкратце. Мелкий визгливый лай неукрощенной злобы? Слышала или читала, не помню, что при охоте на львов используют тощеньких, высоконогих, поджарых левреток. Конечно, они не могут одолеть могучего зверя.

Но. находясь от него на почтительном расстоянии, они мерзким визгливым лаем деморализуют его, «сбивают с ног».

Однажды, сняв по звонку телефонную трубку, Александр Владимирович услышал приветливый женский голос. Назвавшись работником обслуживавшего наши дома почтового отделения, звонившая попросила его зайти на почту за присланным гонораром: почтальон никак не застанет его дома, срок перевода истекает, придется вернуть его отправителю. Александр Владимирович поинтересовался суммой гонорара и организацией, приславшей перевод. Без заминки последовал ответ: столько-то рублей из журнала «Музыкальная жизнь». Никаких сомнений, все совпадало: Соболев действительно ждал гонорар из этого журнала. Он поблагодарил и пообещал зайти на почту. Но, положив трубку, вдруг подумал: откуда известен почте его телефон? Набрав номер почтового отделения, попросил узнать, кто ему только что звонил. Оказалось, розыгрыш. Топорная работа, писателям стоило быть пооригинальнее. Но они довольствовались и малыми пакостями: приятно было представить себе Ал. Соболева, требующего несуществующий гонорар, т.е. одураченного: примчался получать гонорар, а его - нет! Со смеху помрешь!.. Но, согласитесь, ни остроумный, ни просто порядочный человек за этой «шуточкой» не просматривается.

Еще один из серии подобных развлекательных звонков прозвучал весенним вечером в начале 70-х, когда мы упаковывали вещи, собираясь на лето в Озёры - на «дачу». Заказали такси на утро и торопились со сборами. Трубку подняла я. Суховато, но вежливо назвавшийся дежурным ближайшего отделения милиции капитаном Сергеевым попросил нас обоих безотлагательно (а было около девяти вечера, уже совсем стемнело) явиться в отделение, чтобы опознать вещи, украденные у нас неким вором. Будучи задержанным, он признался, что похитил их именно у нас.

Признаюсь, в первое мгновение я немного растерялась (на что, очевидно, и рассчитывали анонимщики): милиция, кража, неведомый вор... Помню, все же успела моментально сообразить, что это какая-то путаница, у нас ничего не пропадало, о чем я и уведомила «дежурного». Но «капитан», ссылаясь на какие-то формальности, настаивал на нашем визите. Я не очень определенно согласилась. А когда передала содержание разговора с «милицией» Александру Владимировичу, находившемуся в другой комнате, он без колебаний заявил, что не намерен бежать куда-то по сомнительному звонку, да еще поздним вечером. Он, чудак, никак не соглашался ощущать себя бесправным обитателем гигантской тюрьмы, какой был СССР. Я была послушнее, проще говоря, трусливее. С трудом упросила его хотя бы позвонить в отделение милиции. Он сделал это крайне неохотно. И что же? Никакого капитана Сергеева в отделении не было вообще, а вся история с мнимой кражей вызвала у дежурного, когда Александр Владимирович ему представился, веселый смех: «Это кто-то вас разыграл, не иначе!»

Конечно, можно было повеселиться вместе с дежурным отделения и успокоиться на том, что над нами и впрямь подшутили, просто хотели заставить «прогуляться» около километра по плохо освещенным закоулкам нового квартала и опять, как и наметили «шутники», оставить в дураках. А кто может поручиться, что именно в неосвещенном месте нас не ожидал удар из-за угла?.. Вечер... Безлюдно... Ни следов, ни улик, ни свидетелей - всего-то телефонный разговор, о котором никто, кроме нас, не знал...

К нам приезжали врачи, которых мы не вызывали, особенно в ночные часы. Соболева требовали по телефону на какие-то срочные обследования в медучреждения. От таких явок его спасал характер: он терпеть не мог, когда ему кто-то что-то да еще срочно навязывал или приказывал! Он, на всякий случай, перезванивал и, разумеется, обнаруживал еще одно, еще одно и еще одно намерение «подшутить» над ним, а того приятнее - одурачить: позвали - он и побежал... Сме-ху-то, смеху-то!..

На чем основана моя уверенность, что телефонным террором занимались члены ССП? На содержании кратких телефонных бесед, где они ухитрялись, не таясь, продемонстрировать профессиональную осведомленность, непосвященным неизвестную, чуждую.

Единственная в своем роде «симфония» под названием «телефонный террор» - плод четвертьвекового коллективного непрерывного труда вернопроданных советских писателей - закончилась, как и принято в мире музыки, усилением звучности, крещендо, примерно за два месяца до смерти Ал. Соболева. Он угасал. Не выходил на улицу, как птица, заключенная в клетку, смотрел через окна на зовущий лес... ежедневно приезжала медсестра, чтобы сделать уколы, призванные, как я поняла, замедлять и ослаблять приступы боли...

В один из таких грустных дней я сняла трубку зазвонившего телефона. Мужской голос произнес: «Твой еврей слабый, скоро умрет...» И - частые гудки... Обдуманный удар. Но я устояла. Хотя опереться было не на кого, удержаться не за что... Просто не было в те печальные дни у меня права на слабость...

Через несколько дней Александра Владимировича поместили в больницу, выйти откуда ему было уже не суждено. Много раз после его кончины возвращалась я мысленно к тому последнему акту телефонного террора. Я ничего не забыла: ни часа звонка, ни тона, каким были произнесены жестокие слова... Я пыталась вникнуть в суть двуногого зверя, понять мужчину, избивающего слабого - женщину, - угодившего в роковые тенета... И не сумела. До сих пор.

Оглядев «телефонный террор» со всех сторон, я пришла к заключению, что этот редчайший «цветок» наверняка подойдет в букет, который сам по себе составляется по ходу моего рассказа об Ал. Соболеве, букет с самовозникшим названием «Ату его, жида, ату!». Другой «вины» за ним не значилось и не значится. По сей день. И навсегда.

Послание потомкам. Напомню, неприсуждение Ленинской премии, неприглашение в Союз советских писателей - события в биографии Ал. Соболева, относящиеся к началу 60-х годов. А в 1968 г. они откликнулись неожиданным эхом. Не был он ни почитателем, ни читателем журнала «Огонек». Сам не знал почему - купил вдруг декабрьский номер этого журнала за 1968 г. Не иначе как судьба подсунула. Равнодушно полистал, решил уже отложить, но нечаянно обратил внимание на статью Вано Мурадели. Взялся за чтение и в середине статьи обнаружил абзац, который прочел с интересом. Вано Ильич сообщал, что совсем недавно получил письмо, очень его растрогавшее. «Собственно не письмо, - говорилось в статье композитора, - а удостоверение, присланное мне Новороссийским ГК ВЛКСМ, которое удостоверяет, что песня “Бухенвальдский набат” направлена городским молодежным штабом по отправке писем в будущее... В 2017 год - положена в капсулу-контейнер на дно Черного моря у подножия Суджукского маяка. Кроме естественной для каждого автора радости меня охватило чувство волнения, что именно “Бухенвальдский набат” — одна из самых гражданственных моих песен - удостоена столь высокой чести».

«Самая гражданственная песня» Вано Ильича, приходится повторять, не была авторской. Ее стихи сложил поэт Ал. Соболев. И называя песню «моей», композитор допустил неточность. Ничто не мешало ему, упоминая песню «Бухенвальдский набат», написать в скобочках - стихи Ал. Соболева. Он этого не сделал. Предположим, ошибся. Но совершенно непонятно: почему его не поправила редакция «Огонька»? Не захотели, подчиняясь велению общего «хора», назвать имя неугодного поэта? Не менее странно, что, получив удостоверение, так его растрогавшее, Вано Ильич не захотел почему-то спросить у Ал. Соболева, вручили ли и ему - по заслугам - подобный документ?..

Вопросы... вопросы... У меня нет на них исчерпывающего ответа.

Что касается Новороссийского горкома комсомола, то его позиция ясна и прозрачна. Ему никакой подсказки и не требовалось, чтобы определиться с Соболевым. Вдалеке от Москвы не стало секретом, почему, как и за что «прокатили» мимо Ленинской премии авторов знаменитого «Бухенвальдского набата». Безошибочным чутьем на легкую добычу тамошние комсомольцы мгновенно и навсегда усвоили, что песню не убили, что о композиторе Мурадели пишут, с его именем песня участвует в концертах, на песенных праздниках и прочих массовых мероприятиях, что о поэте - молчок, его, по негласному указанию, а вернее по партийному единомыслию, можно и должно списать с корабля истории, следовательно, незачем посылать ему удостоверение. Пусть «Бухенвальдский набат» отправляется к потомкам с одним автором... В действиях молодых ленинцев-сталинцев без труда проглядывала партийная мудрость. И «любовь» компартии к поэту Ал. Соболеву.

На фоне грандиозного успеха «Бухенвальдского набата» в то время, может быть, и не стоило придавать значения выходке членов Новороссийского горкома комсомола, если бы это не было продуманным оскорблением и откровенным хамством.

Александр Владимирович позвонил в Новороссийск и спросил у секретаря горкома комсомола, руководствуясь чем считают в горкоме единственным автором «Бухенвальдского набата» композитора Мурадели? Как известно, подлецы зачастую трусливы. Несколько дней спустя к нам в квартиру явился молодой человек. Не пожелав покинуть прихожую, хмуро, без поздравления, без хотя бы пары добрых слов, отдал Александру Владимировичу «корочку» - удостоверение № 83 и поспешно удалился, как сбежал...

А если бы Ал. Соболев не купил случайно журнал «Огонек», не возмутился, не позвонил?..

Ну, скажите, разве рассказанная мной история не подходящий «цветок» в самообразующийся букет с названием «Ату его, жида, ату!»? Не отворачивайтесь... Это - жизнь... И в содеянной пакости все же иногда приходится раскаиваться, с опозданием на десятилетия давать место правде.

Прошло без года тридцать лет. Я держу в руках журнал «Огонек» № 11 за 1997 г. В нем - большая, с иллюстрациями статья, по названию которой легко понять, о ком и о чем идет речь. Автор публикации - журналистка Марина Катыс в пространном очерке отвечает на вопрос, вынесенный в заголовок: «Кто сочинил “Бухенвальдский набат”? И зачем надо было скрывать имя автора лучшей антифашистской песни?» Рассказу Марины Катыс (я благодарна ей и за передачу на радио «Свобода» об Ал. Соболеве в том же, 1997 г.) предшествует небольшое редакционное вступление. Я привожу его без сокращений.

«Подшивка “Огонька” за 1968 год. В шестнадцатом номере Иннокентий Попов рассказывает о популярном композиторе Вано Мурадели и вспоминает: “Полтора часа телевизионного времени - это очень много, и однако, когда мне несколько лет назад довелось готовить монографическую передачу о Вано Ильиче Мурадели, было трудно. Ведь композитором созданы десятки сочинений, вошедших прочно в концертную практику, в наш повседневный быт, и обойти какое-либо из них казалось решительно невозможным.

Начало родилось сразу. “Бухенвальдский набат” - песня, облетевшая всю планету, ставшая своего рода символом борьбы народов за мир. Ее суровый чеканный напев, неизгладимо врезающийся в память, дал точный эмоциональный настрой всей передаче, ибо героика, мужественная сила - образная доминанта творчества композитора”.

Музыкальный критик не называет автора стихов облетевшей всю планету песни. Случайность? Просто забыл? Нет. Это кажется невероятным, но за сорок к тому времени лет жизни “Бухенвальдского набата” никогда не объявлялось имя человека, сочинившего:

Люди мира, на минуту встаньте!

Слушайте,

Слушайте:

гудит со всех сторон.

Это раздается в Бухенвальде колокольный звон...

Но автор, конечно, был, и звали его Александр Соболев. Называя сегодня это имя, спустя почти тридцать лет, восстанавливаем справедливость».

Мой комментарий. Я не знала и не знаю, что собой представляет как личность Иннокентий Попов. Может быть, что-то и слышала, да забыла. Без малейшей злобы, без придирок, спокойно разглядываю его и оцениваю через его поступки. Стандартный флюгер коммунистического времени: куда ветерок велит - туда и поворачивается. Не исключено, что и антисемит, это тоже было в духе времени. Подчиняясь оному, он умолчал о поэте Ал. Соболеве и в большущей телепередаче, и в выступлении на страницах журнала «Огонек». «Огонек», как следовало бы, это ведь не письмена на заборе, обязан был поправить Попова. Но... охотно согласился и оскорбить автора стихов «Бухенвальдский набат», и попрать его авторское право.

Почему в обоих случаях соглашался с, мягко говоря, неуважением Ал. Соболева Вано Мурадели? На то были причины, о которых я уже говорила. Написать песню с Михалковым «Партия - наш рулевой» и пребывать в оппозиции партии - вещи несовместимые, так как «Партия - наш рулевой» - не путевка в оппозиционеры. Он боялся защищать Ал. Соболева. Как и миллионы соотечественников, жил со страхом в крови... Но я вновь повторяю: каким бы ни было его отношение к поэту Ал. Соболеву, мелодию к стихам «Бухенвальдский набат» он сочинил единственную и неповторимую. Это безотносительно к его личным качествам.

Дополнительные сведения о негласной войне против Ал. Соболева, подтвержденные журналом «Огонек» в 1968 г., избавляют меня от каких-либо сомнений по поводу включения ставшего только более ярким «цветка» «Послание потомкам» в растущий от были к были букет с названием «Ату его, жида, ату!».

Считаю приятным долгом поблагодарить за вклад в торжество справедливости редколлегию журнала «Огонек» в ее составе 1997 г. со главе с главным редактором Львом Гущиным.

А тогда, в 1968 г., Ал. Соболев по-своему поблагодарил главу «Огонька» А. Софронова. В одном из стихотворений этого придворного поэта о советских кавалеристах были такие строки: «Кони сытые бьют копытами...» Отклик Ал. Соболева:

Кони сыты, бьют копытом, топчут вику и чабрец.

Ищет рифму у корыта то ли хряк, то ль жеребец.

Неучтиво? Грубо? Не более, чем действия А. Софронова.

Берегитесь горгоны! Не смотреть, не замечать, не обращать внимания.

Положение безвестного поэта Ал. Соболев вкусил сполна и даже больше. Умышленное замалчивание выражалось разными способами, но, к огорчению «друзей» поэта, на фоне нарастающей славы «Бухенвальдского набата».

А жизнь в ее бесконечном многообразии преподносила загнанному в угол поэту все новые и новые сюрпризы, не случайные, стихийные, а сотворенные ухищрениями человеческой гнусности.

...Погожими летними днями шагали по памятным местам Подмосковья юные туристы и следопыты. По готовым маршрутам, разработанным старшими: комитетами комсомола, отделами народного образования. На привалах юные путешественники нередко пели «Бухенвальдский набат», так как его разучивали во всех школах. И никто не счел нужным подсказать детям, что по направлению заданного маршрута, в городе Озёры живет каждое лето поэт, сочинивший заученные ими строки, которые даже их, детей, волновали, по их словам, до мурашек по коже... Жил поэт на городской окраине, неподалеку от реки Оки, служившей главной «дорогой» местных туристских маршрутов, в небольшом домике возле поредевшей во времени сосновой рощи. Он много работал за самодельным столом в своем любимом зеленом кабинете.

.. .Мой кабинет в каких-нибудь два метра, но он со всех сторон открыт для ветра.

Над головой - душистый куст сирени, вишневые деревья - по бокам.

Я защищен ажурной, легкой тенью.

Стихи - на солнце. Хорошо - стихам!..

Встреча с ним наверняка осталась бы в памяти ребят. Но ни в одном туристском маршруте — официальном или самодеятельном — место отдыха автора «Бухенвальдского набата», место создания этой песни - не значилось.

Кто-то об этом заблаговременно позаботился. И проходили ребята мимо, проходили, даже взгляда не бросив туда, где жил удивительный человек, умеющий сочинять удивительные стихи... Так тихо, без лишнего шума прятали Ал. Соболева от тех, кто мог и пронес бы в будущее память о встрече, о личной встрече с добрым, веселым, гостеприимным человеком и поэтом.

Вот и этот с виду вроде бы и небольшой «цветок» присоединяю к упоминаемому букету... «Ату, его!.. Ату!»

Мелкомасштабное локальное сокрытие Ал. Соболева от людей можно считать отголоском тех же действий, но проводимых на самом высоком уровне.

...В ССП существовал (может быть, жив и поныне) отдел пропаганды. Многофункциональное административное звено. Главная цель - доносить до сознания советских граждан выдающиеся, по оценке компартии, творения членов ССП. На промышленных предприятиях, в колхозах и совхозах, в научных и учебных учреждениях с похвальной аккуратностью и регулярностью устраивались встречи писателей - авторов нередко заранее «раскрученных» произведений - с, надо полагать, жаждущими этих встреч читателями. Определенным образом настроенными.

«Не-писателя» Ал. Соболева, хотя и попавшего своей песней «в десятку», это писательское благо не касалось как не члена ССП. Уж не поэтому ли еще его предусмотрительно не позвали в ССП? Для надежной изоляции?

Вот такая дополнительная информация, сочная «привлекательная» краска, открытая в «цветке», присоединенном мной в самообразующийся букет...

Для сравнения: приметные черточки иной судьбы, другого поэта - Александра Межирова. Выступая однажды по радио (это для него было доступно), он рассказывал о своих встречах с читателями, в частности в воинских частях. Счел нужным подчеркнуть, что всякий раз за ним приезжали два офицера и с таким почетным сопровождением он прибывал на запланированную встречу.

Каюсь, я сразу отметила разницу: мой супруг, автор «Бухенвальдского набата», такой чести не удостаивался. Его вообще никуда не приглашали, как будто нигде и никто знать и видеть его не хотел. Рассуждая далее, обнаружила, что незнакома с творчеством Межирова, а после появления его стихотворения «Коммунисты, вперед!» (Соболев обычно добавлял: «...к кормушкам!..») решила, что с меня хватит и одного этого. «Визитная карточка» поэта говорила для меня не в его пользу. Но в глазах членов тогдашней ВКП(б) стихи были бесценны — еще бы! — они прославляли партию как авангард на самых крутых виражах исторических событий. По степени отступления от правды - истинно советские стихи, и появиться они могли из-под пера только ретивого слуги компартии и только «на просторах родины чудесной», как говорилось в одной из советских же песен. Полностью привязаны к месту и времени. По сути и по духу.

Стихотворение Ал. Соболева «Бухенвальдский набат», как уже было мною сказано, ничем и никак не связано с компартией, отличается международным значением. Аналогичный равноценный призыв к единению людей в борьбе за мир, против фашизма и ядерного вооружения мог родиться в любом краю земного шара у талантливого человека с чувством всепланетного патриотизма, у гражданина Земли.

Кто был милее компартии: «прирученный», свой Межиров или неразгаданный, молчащий, может быть и не чужой, но красноречиво не свой Ал. Соболев? - вопрос праздный. А только для милого дружка - и сережка из ушка!

Неожиданно мелькнула мысль: да разве могли творцы лживой советской литературы согласиться с присуждением Ленинской премии произведению, сияющему ослепительным блеском правды, без тени приспособленчества?!

«У него есть все, что ему нужно...» Это об Ал. Соболеве. Коротко и ясно. Слова сии произнес «человек в штатском» - кагэбэшник, сопровождавший Ансамбль песни и пляски Советской Армии на гастроли во Францию. Как рассказал Ал. Соболеву один знакомый артист Ансамбля, он оказался случайным свидетелем разговора, который происходил после окончания концерта. Успех «Бухенвальдского набата» был, как всегда, огромен. Неожиданно к руководству Ансамбля обратился один из слушателей: он пожелал знать, каким образом он может в благодарность за «Бухенвальдский набат» передать в подарок автору слов этой песни легковой автомобиль. И услышал в ответ фразу, которую я привела несколькими строчками выше. Так как у Ал. Соболева легкового автомобиля в то время и никогда позже не было, то, ссылаясь на кагэбэшника, потому только, что он ему не был нужен. Тоже коротко и ясно. И вразумительно, чтоб не возникло ненужных сомнений.

Я уже цитировала моего героя, который сказал: «Нет, не только вода да еда, человеку - свобода положена»! Так он выразился, наверно, потому, что крышу над головой считал по наивности фактом само собой разумеющимся. Ведь его «крыша над головой» зависела не от бесхозяйственного мужика из забытой Богом деревни, а от представителей партийной власти.

Не подумайте только, что выбираю из жизни автора «Бухенвальдского набата» эпизоды и факты преимущественно душещипательные. Ну разве получение квартиры - событие из ряда вон выходящее?

Когда «Бухенвальдский набат» вышел на простор, стал достоянием миллионов людей, автор мелодии композитор Вано Мурадели, оцененный по заслугам, жил в высотном доме на Котельнической набережной. Автор стихов - поэт Ал. Соболев, явные заслуги которого, думалось, еще не успели толком ни понять, ни заметить, ни оценить, - жил в двухэтажном засыпном бараке, в комнате с печным отоплением, без водопровода, с «удобствами» в ста метрах от дома. Трудно себе представить, но и четыре года спустя после начала победного шествия «Бухенвальдского набата» по всему миру его автор все еще пребывал в том же засыпном бараке. И похоже, никто и не собирался его оттуда извлекать. Передо мною толстенная папка - документы квартирной эпопеи, собранные за без малого четыре года. Документы волокиты и издевательств. Как это произошло? Опять же по законам и правилам компартии. Желая, очевидно, лишний раз продемонстрировать подлинность и силу народовластия в стране, она скромно самоустранилась от решения жилищного вопроса поэта Ал. Соболева, очистив поле деятельности для властей местного значения, т.е. районного или городского масштабов. Почуяв, что поэта Ал. Соболева (неважно, что его песня всем, по-хорошему, уши прожужжала) «верхи» не жалуют, иначе не держали бы столько лет в бараке на удивление окружающим (люди, знавшие, что Ал. Соболев написал такую замечательную песню, засомневались: уж не заливает ли? Не может быть, чтобы такого заслуженного, даже знаменитого человека оставили на неизвестное время в бараке), так вот, местная - «народная» власть восприняла этот сигнал по-своему, а точнее - по тому самому партийному единомыслию, поспешив внушить превращенному в «просителя» автору «Бухенвальдского набата», что на своем дворе даже шавка — зверь. Лишь в 1962 г., спустя четыре года после Венского фестиваля, положившего начало международному признанию этой антифашистской, антивоенной песни, изведав и претерпев весь набор изобретенных советскими чинушами унижений и издевательств, добились мы (я шагала в ногу, в паре, рядом с больным мужем) улучшения жилищных условий. А почему, собственно, автор «Бухенвальдского набата», инвалид войны пожизненно - заслуженный гражданин страны - должен был добиваться нормальных - всего-то! - жилищных условий?!

Я прошу вас иногда остановиться, подумать. Вот и теперь прошу: вдумайтесь, можно ли себе представить, чтобы мучился с получением квартиры любой из верноподданных, вернопроданных литераторов? Вопрос был бы решен буквально за несколько минут телефонным звонком «сверху» или «наверх». И когда я пытаюсь отыскать причину четырехлетней волокиты с получением Ал. Соболевым всего-то двухкомнатной малометражки (это полагалось ему просто как инвалиду!), то, за неимением других доводов, других оснований, без натяжки и подтасовки упираюсь в антисемитизм как в единственный печальный ответ. Поясню. Перед компартийной мелкотой, к которой обращался талантливый поэт, бывший фронтовик, с него, не защищенного зонтом партии, слетала в их глазах вся ценность его личности для общества. Перед ними, без кольчуги и шлема, без щита и дружины, представал жид, к тому же не из тех, кто был оберегаем партией, а это весомее всех прочих аргументов. А раз так - ату его!.. Они твердо знали, что это - ненаказуемо!

Мучительные четыре года. Письма, хулиганские ответы, хождения к «шавкам» на приемы... О, Господи! Вспоминать, и то страшно. Мне думалось в те годы, что жить автору знаменитой песни в бараке или до его сноса, или до естественного от ветхости разрушения - никакого «света» в конце туннеля не виделось.

Чего стоило мне добиться встречи с секретарем партийной организации ЦК КПСС, объяснять не надо. Цель встречи - положить конец издевательству над больным поэтом, переселить его в полагающееся ему жилье. Мой собеседник оказался в прошлом журналистом, он понял все сразу, ему не потребовалось ничего растолковывать или доказывать И он сделал все, что мог, думаю, на пределе своих возможностей. Ему ведь пришлось путями, мне неведомыми, обойти или преодолеть мнение серого кардинала, главного партийного идеолога Суслова: «Хватит с него и однокомнатной квартиры!» (Об этом, чуть не плача от возмущения и бессилия, рассказал Ал. Соболеву помощник Суслова Воронин или Воронцов, пусть простит, не помню.)

Как бы там ни было, но спустя пять дней после моего посещения секретаря парторганизации ЦК КПСС из Первомайского райисполкома прислали нам пакет, а в нем - пять ордеров на квартиры! На выбор! Но все - в хрущевках-пятиэтажках, одна другой хуже, все с совмещенными санузлами, с дощатыми крашеными, кроме одной, полами...

Так оказались мы неподалеку от покидаемого нами барака, в кирпичной пятиэтажке. Не удалось расстаться с прямо-таки уникальным соседством: «Нефтегазом», НИИ шинной промышленности с опытным производством, огромным закрытым химпредприятием длиной в добрый километр за бетонным забором. В километре, напрямую, от нашего нового жилища чадил и отравлял близлежащие районы и всю Москву знаменитый «ядовитый» электродный завод. Вот такая чудо-«экология»...

Зато - двухкомнатная квартира! Общая площадь - 36 метров. Комнаты - 8 и 17 метров. Кухня - около шести. Санузел - выбора не было - совмещенный.

К неправославному происхождению отвергнутого партией поэта Ал. Соболева прибавилось еще и непрестижное жилье. Сказалось это в дальнейшем? Да, но об этом в своем месте.

С тех пор 24 января каждого года был для нас днем праздничным. Потому что в тот морозный ясный день, получив ордер на квартиру, шли мы, бесконечно счастливые от благополучного завершения мытарств, по Щербаковской улице в сторону Измайловского парка. По пути зашли в промтоварный магазин и сделали сами себе небольшой подарок к новоселью - купили очень понравившиеся нам обоим занавески на окна новой квартиры.

Может быть, кто-то обливался бы слезами от обиды и возмущения, получив такую «роскошную» квартиру? Может быть, наше удовлетворение говорило о наших неразвитых эстетических претензиях? А кому они были интересны? Кому могли мы их адресовать? Во всех отношениях - глас вопиющего в пустыне.

Но не эта квартира стала «последним приютом поэта». Через пятнадцать лет Ал. Соболеву пришлось повторить полный круг мучений и унизительных хлопот, чтобы добиться (чувствуете, опять «добиться». Всё с бою...) изменения жилищных условий. Не по капризу. По необходимости. Вынужденной. Неизбежной. Увы, не так и не потому, как рассказал поэт в фельетоне «Шестое новоселье». Привожу фрагменты.

Застолье. Песни. Пир горой.

Бокалов звон. Веселье.

Сергей Сергеич Боровой справляет новоселье...

Кузьма Елейкин выдал тост и зазвучал, как лира:

- Хорош у вас, Сергеич, пост, и хороша квартира...

- Сергей Сергеич, дорогой, -спросила дама в белом, -

а ту квартиру, на Сенной, вы сдали жилотделу?

- Ну нет! - ответила жена. - Сережа не растяпа -

была квартира нам тесна, в ней жить остался папа.

- А та, на берегу реки? -спросил лукавый ротик.

- Там были потолки низки, она осталась тете.

Проходит месяц и другой.

И вот жена однажды

сказала грустно: - Серж, родной,

здесь кругозор неважный.

К тому же зданье без колонн, и солнца маловато, от центра удален район, и улица поката.

Автобусы шумят кругом...

Давай поедем в новый дом.

Притом квартиру нужно

оставить Жанне с мужем... (Жанна - дочь.)

Вполне согласен муж с женой.

И вот опять веселье:

Сергей Сергеич Боровой справляет новоселье!

(Поясню: речь идет о государственной жилплощади, не на свои деньги построенной. Очереди на получение квартир рядовыми гражданами растягивались на десять, а то и двадцать лет.)

Итак, я рассказала о том, как радовались мы оба небольшой, но отдельной, без соседей, квартире. Вам никогда не приходилось слышать о ложке меда в бочке дегтя? Нет, я не оговорилась! Что представляло собой окружающее нас химическое изобилие в летние месяцы - догадаться очень просто. Выехать на дачу? У нас ее не было. Конечно, Союз писателей располагал обширнейшей сетью оздоровительных учреждений во всех климатических поясах огромной страны.

Но туда выезжали только члены ССП. Ал. Соболев таковым не был, и путь в дома творчества и прочие места отдыха литераторов с членскими билетами оказался для него закрытым навсегда. Один только раз, и на этот раз не веря в успех, скорее «для пробы», попросил он в Литфонде 500 рублей на поправку здоровья. Ему, инвалиду войны, автору известнейшей в мире антивоенной, антифашистской песни, прислали отказ. Членами Литфонда, его руководителями были, естественно, писатели, советские писатели. Задумайтесь над их моральным обликом, случай, я считаю, подходящий.

Не зря ли я нападаю на Литфонд? Вместо прямого ответа - пример. Когда потребовалось переселить одну персону с билетом ССП в столицу из Сибири, так на это мероприятие в Литфонде, что широко обсуждалось в «кулуарах» редакций, при неофициальных встречах литераторов, без труда нашлось 20 тысяч рублей. Это из того, что мне случайно стало известным. Справки с печатью о достоверности этих фактов у меня, конечно, нет. Но ответ Литфонда Ал. Соболеву на его скромную просьбу есть. И с подписью, и с печатью. Что касается Литфонда, то это была богатейшая организация. Гонорары за массовые постоянные переиздания Пушкина, Толстого, Достоевского, Тагора, Диккенса, Марка Твена, Чехова и других классиков мировой и отечественной литературы немелеющим широким потоком вливались в Литфонд, чтобы поддерживать советских литераторов и выжимать из них пропартийные творения, предназначенные для идеологической обработки народных масс... Для зомбирования.

Никакие блага или посулы не заставили бы Ал. Соболева выступить в роли прислужника тоталитарного режима. Перед ним, как вы уже, надеюсь, поняли, не стоял вопрос, быть таковым или не быть. Он был просто писателем с девизом «Я - птица!». Добавлю: не из курятника. А так как он был ничей, отвергнутый властью, то и заботиться о его летнем отдыхе никому и в голову не приходило. Он не зарекомендовал себя поставщиком нужной компартии литературнохудожественной продукции, поэтому до его работоспособности или неработоспособности ровнешенько никому не было дела, как если бы он пребывал на этом свете только инвалидом, исправно получал пенсию и проедал ее.

И не будь у моей овдовевшей мамы в городе Озёры половины горсоветовского дома площадью в 18 метров с небольшой террасой, сидеть бы Соболеву в душной, задымленной Москве «в обнимку» со своей второй группой инвалидности безвыездно. Даже собес, как я говорила, и тот не выполнял по отношению к нему закона об обязательном ежегодном предоставлении путевки в оздоровительное учреждение инвалидам войны первой и второй групп.

Выбора не было. Оставались Озёры. В них Ал. Соболев проводил каждый год по четыре весенне-летних месяца на протяжении восемнадцати лет. И я иногда думаю: дожил ли бы мой больной супруг до семидесяти лет, не имей мы крошечного загородного убежища?.. Ведь в начале каждого мая мы покидали нашу московскую квартиру - и в путь!

Уже весна плетет узоры, деревьев проясняя суть.

Опять зовут меня Озёры, пора, пора в недальний путь.

Ни капли нови в старой фляге, и все там для меня старо, но вдохновенней там перо, и «просится перо к бумаге».

Кто-то назвал Озёры подмосковной Швейцарией. И в самом деле, места там живописнейшие. Дом, где жила моя мама, соседствовал с небольшой сосновой рощей, за ней начинались заливные луга - паводковые пространства реки Оки. По заливному лугу, напрямик, менее километра до Песочного озера - старицы Оки, красивейшего водоема, окруженного лугами, с берегами, густо поросшими ивовыми кустами, спускающимися к самой воде... А за озером, примерно в двухстах-трехстах метрах - река Ока, с пологим с нашей стороны берегом, тоже утопающим в густых зарослях ивняка. В дополнение картины - окружающие город со всех сторон смешанные леса. Чистый воздух. Тишина. В такой благоприятнейшей обстановке и жилось и работалось поэту отлично. Он радовался каждому возвращению сюда.

Привет, родимая стихия, мой сад, мой самодельный стол.

Вот снова здесь пишу стихи я - знать, снова сам себя обрел.

Мой слух, как лучшее лекарство, как радость, ловит посвист птиц.

Оно мое - все это царство без потолка и без границ.

Здесь вновь дано мне причаститься своей святая из святых...

И снова небо заискрится в лучах слепящих, золотых.

И то, что сумеречно снилось, смогу увидеть наяву.

Наверно, в этом - Божья милость, затем я, может быть, живу.

Что ж, хвала Озёрам! В них Александр Соболев написал не только «Бухенвальдский набат», но и большую часть стихов, а в последние годы пребывания в Озёрах - и роман.

В основном это была работа «в стол».

Занятная и грустная история отношений Ал. Соболева с озёрскими властями, точнее озёрских властей к Ал. Соболеву. Поначалу, поддавшись, очевидно, как и все, гипнотическому воздействию «Бухенвальдского набата», узнав, что прекрасные стихи поэт сочинил в их городе, они были даже предупредительны: без просьбы автора песни, в его отсутствие, расширили террасочку, о которой я говорила, до двенадцати метров и - что уж воспринималось признаком сверхрасположения - застелили пол террасочки линолеумом. Получилась симпатичная комнатка. Больше того, польщенные вниманием поэта к их городу, местные власти сгоряча вознамерились построить ему на свои средства дом на высоком берегу Оки, куда не доходили паводковые воды. Они ни минуты не сомневались, что оказывают внимание своему.

Да и постоянно звучавшая песня подогревала их рвение. Они действовали импульсивно, творили добро Ал. Соболеву без задней мысли, а возможно и с намерением на всякий случай выслужиться, опередить указание из вышестоящих инстанций. Но со временем эйфории поубавилось, и, поостыв, отцы города задумались: по какой причине такая вроде бы знаменитая птица проводит каждое лето не в золотой, как следовало бы, а в убогой клетушке, что они по своим возможностям ей соорудили? Отчего это партия и правительство не отломят автору знаменитого произведения от своего пирога? О, они следили за прессой! И обнаружить нарочитое замалчивание Ал. Соболева даже и в провинции не составило труда. Они прозрели. Они опомнились. Они поняли, что дали маху: тот, кому они уделили и собирались умножить внимание, - не любимчик «верхов». Их осенило: песня живет сама по себе, а ее автор - сам по себе, на почтительном расстоянии от своего творения! Песне - слава, автору - шиш. Но коли так, то он в глазах высоких властей не выдающийся гражданин, а как все «простые» люди, бесправен, значит, никем и ничем не защищен. Над причиной нерасположения «верхов» к поэту голову не ломали - еврей! Этим все сказано, все объяснимо. Ах, так! Выходит, он ввел их в заблуждение, он виноват перед ними... Поворот на сто восемьдесят градусов!

И когда моей маме исполнилось восемьдесят лет и ее необходимо было взять жить к нам в Москву, озёрские власти без стеснения показали Соболеву, чего он стоит в родном Отечестве. Соболев, простодушный и наивный человек, начисто лишенный, а иногда и не мешало бы ее иметь, дипломатии, предпочитающий идти «не в обход, путями горными, а напрямик, по бездорожью», обратился к властям города Озёры с просьбой: оставить освобождающуюся жилплощадь и террасу ему, поэту и инвалиду войны, как место отдыха, место наиболее плодотворной работы, место, наконец, где он создал «Бухенвальдский набат».

И какую же допустил ошибку! Он не сообразил тогда, что подобное ходатайство должно было исходить не от него, а прозвучать в форме приказа, обязательного для исполнения, ну хотя бы из обкома партии! Ответ Озёрского горкома должен во веки веков служить мерилом «ума, чести и совести» компартии. Он гласил: «Отказать, так как он уже прописан в Москве»... Антисемитизм и злоба лишили их остатков разума: они ведь могли принять решение о присвоении поэту звания «почетный гражданин города». И на этом основании сотворить благое дело!.. Да где уж!..

Вот таким «гуманным» актом лишили Ал. Соболева единственной в его положении возможности покидать на лето квартиру, расположенную среди химпредприятий. А спустя два года у него обнаружили рак легкого... Не утверждаю обязательной зависимости между этими двумя фактами. Но не могу отогнать навязчивую мысль: болезнь, может быть, и подождала бы...

Получив урок от озёрских властей за - ишь ты! - хитрую попытку быть прописанным сразу в двух местах, Соболев просил хотя бы не срубать березу, которую посадила я, и дубок, посаженный им на прилегающем к дому участке. Прибыл письменный ответ: «Зеленые насаждения будут сохранены».

Я возле дома посадил дубок весною шестьдесят второго года.

Он развернул один, другой листок, незримо потянулся к небосводу...

Как верить хочется:

тебе, дубок мой, жить,

расти, мужать, шуметь могучей кроной,

ветвями задевать за облака...

Увидеть те заманчивые дали, те новые и светлые века -

о них мы и мечтаем и мечтали...

Коль сбудется, тогда, в расцвете сил, ты расскажи грядущим поколеньям, кто спас тебя - младенцем - от сожженья, кто жизнь от истребленья защитил.

Хорошее антивоенное стихотворение. В защиту Жизни, в защиту мира. Я процитировала отрывки. Целиком - в сборнике 1996 г.

Первая же акция нового владельца квартиры и участка по благоустройству территории была скорой и сельскохозяйственно целесообразной: одним ударом топора он срубил пятнадцатилетний дубок. Остались стихи... Не знаю, уцелела ли береза - она теперь могла бы быть взрослым деревом. Я запрещаю своим озёрским родственникам и знакомым говорить мне о ее судьбе. Когда бываю в Озёрах - обхожу свое родное гнездо за квартал: больно...

Вот такая история.

«Цветок душистый прерий»... Вот и этот «цветок» прижался к предыдущим «цветкам» увеличивающегося букета «Ату, его... ату!».

И чтобы, как принято выражаться в нашей стране, закрыть жилищный вопрос, а заодно и осветить еще один, никем не освещенный отрезок многотрудной жизни раба Божия Александра Соболева, милостью Божьей - поэта, по возможности кратко изложу быль о нашем переезде из двухкомнатной квартиры на Соколиной Горе в трехкомнатную в Южном Измайлове. В конце 70-х это была только-только застраивающаяся окраина (рядом с кольцевой автодорогой) столицы. Дома возводились на месте сносимых свинарников совхоза. Ну, не правда ли, самое-самое подходящее место жительства для автора «Бухенвальдского набата»? Не опекаемый «верхами», Ал. Соболев вынужден был опять искать решения возникшей жилищной проблемы через районные власти. Он пошел на прием к первому секретарю Первомайского райкома партии. В нескольких словах сообщил о цели визита: семья увеличилась. С приездом тещи он лишился места работы и отдыха, восьмиметровку уступил старой больной женщине. Ал. Соболев попросил секретаря райкома помочь, если можно побыстрее, поменять нашу квартиру на трехкомнатную, пусть тоже малометражку, и хорошо бы поближе к лесопарку Измайлово - нет дачи. Сложившимися обстоятельствами поэт был приперт, как говорят, к стенке. Секретарь, конечно, моментально сообразил, почему поэт обратился к нему, по партийным меркам птице не очень уж высокого полета. Но, не желая ни на шаг отступать от «генеральной линии партии» относительно Ал. Соболева, он счел за лучшее расставить ему ловушку, принять посильное участие в игре, где Ал. Соболеву отводилась роль футбольного мяча у самых мелких госчиновников.

Ответ районного партруководителя внешне звучал обнадеживающе: пусть ваша теща возьмет справку о том, что сдала свою жилплощадь озёрскому горисполкому, сами понимаете, товарищ Соболев, формальность, но необходимая, и мы в течение двух-трех месяцев подберем вам квартиру.

Взять такую справку означало навсегда поставить крест на Озёрах. Не выписывая маму из ее квартиры, мы имели возможность зимой втроем жить в Москве, зато уже ранней весной возвращаться в Озёры. Что делать?.. Поверить секретарю райкома?.. Рискнуть? Смириться с теснотой в долгие зимние месяцы? А где гарантия, что здоровье мамы не разрушит хрупкие наши планы? Ведь все равно, не в этот, так в другой год она уже не сможет путешествовать в оба конца, в Озёры и обратно.

Ал. Соболев решил выполнить условие секретаря райкома. Но когда стало известно, что Соболев добровольно вошел в ловушку, дверца захлопнулась. И пришла пора для секретаря райкома показать поэту компартийный оскал: «Поставим вас на льготную очередь... Года через два...». И начались новые письма, просьбы, увещевания властей, визиты... Жуткая, беспросветная нервотрепка. О, я хорошо помню тупую квадратную физию зампредисполкома по жилищным делам, хитрую тощую шавку с острыми зубками - завотделом учета и распределения жилплощади. А инспекторы этого отдела, особы спесивые, неприступные, распираемые сознанием своей власти над просителями. Рычащие... Ниже спихивать поэта Ал. Соболева было некуда. Край. И опять я прошу: задержитесь на этих строчках. Подумайте. Сопоставьте: гремящий в столице, в стране, в мире «Бухенвальдский набат», пронзительная антивоенная, антифашистская песня, миллионы взволнованных слушателей. И одновременно, на фоне этого, заталкиваемый в гущу бесправных людей, трижды заслуженный перед Отечеством, его автор, мастер - на положении изгоя! За что?! Почему?! Не сгущая краски, гуще некуда, не подтасовывая факты, с точностью и беспристрастием фотоаппарата, констатирую: за то, потому - что еврей!

Решение секретаря райкома отложить наш переезд в большую квартиру как минимум на два года я узнала с ужасом и отчаянием. Что делать? Что нас ожидает? Как отразятся на здоровье мужа, уже инвалида второй группы, летние месяцы в окружающем нас химическом изобилии - в душегубке? Как перенесет пересадку из зеленого рая в ту же душегубку моя старенькая мама?

Чего только ни сделает человек в минуты крайней безнадежности - я написала письмо в ЦК КПСС. Тогдашний зам-завотделом культуры, будущий редактор «Советской культуры» Беляев и инструктор того же отдела Цветков лично и терпеливо доказывали мне свое полнейшее бессилие помочь Ал. Соболеву. В одном оба они были непревзойденными мастерами слова - в умении послать подальше, не прибегая к нецензурным выражениям. Они не могут, они не в силах и т.д. Я знала, что оба врут, но не смела прямо сказать им об этом: на дворе был год 1977-й. Я боялась: я служила опорой двум больным людям, что за мной стояли.

Я непрестанно звонила в райотдел учета и распределения жилплощади: поэт пошел на прием к зампредисполкома по жилищным вопросам. Общими усилиями мы сократили срок замены квартиры на год. Но с таким засильем лгунов все наши хлопоты грозили обернуться химерой...

И вдруг... вдруг произошло чудо. Не знаю, по какой причине оно произошло. Это навсегда осталось для меня загадкой. Неожиданно в нашей квартире прозвучал звонок словно бы из забытого архива - именно так я уже обозначила свое обращение в ЦК КПСС. Как ни в чем не бывало, товарищ Цветков стал упрекать меня за наветы на секретаря Первомайского райкома, необычайно предупредительного и заботливого по отношению к Ал. Соболеву. Цветков только что говорил с ним и узнал: в райкоме недоумевают, куда же пропал поэт, ему давно подобрана квартира, а он не идет получать ордер. Я осталась буквально с открытым ртом, не зная, что ответить.

И признаюсь, до сих пор занимает меня еще один вопрос, на который тогда не сумела найти ответа: не хватил ли секретаря райкома удар от страха, когда ему позвонил насчет Ал. Соболева инструктор ЦК? Не от хорошей жизни стал он оправдываться и врать. Показалось ему, что собственная его шкура затрещала, вот и запел сладким голосом.

После звонка Цветкова чудеса продолжались. Соболеву позвонила вдруг дама из отдела учета и распределения жилплощади (да разве они звонили кому-нибудь или когда-нибудь?!) и тоже сладчайшим голосом спросила: «Не можете ли, Александр Владимирович, с вашей супругой завтра зайти в наш отдел и получить ордер на квартиру в Южном Измайлове? Но хорошо бы раньше ее посмотреть»... Не привыкшие к таким «реверансам», мы ушам не верили.

...Дом, где нам предстояло жить - обычный, блочный, массовой застройки. Но он стоял на улице, не имевшей противоположного ряда домов: окна смотрели на березовый лес, начинавшийся в ста метрах от дома. Вы не поверите, мне не стыдно признаться - я заплакала от счастья. И от усталости тоже.

По случайному совпадению, конечно, мы получили ордер на новую квартиру тоже 24 января, но 1978 г. И так же порадовал нас этот день ярким солнцем, легким морозцем. Обладатели ордера, почти квартиры из трех комнат - десять, двенадцать и семнадцать метров, - слегка будто охмелевшие от радости и окончания хлопот, мы, как и шестнадцать лет назад, зашли в тот же промтоварный магазин и сделали такую же покупку — нарядные занавески на окна.

Всё? «Сказка вся, сказка вся, сказка кончилася?» К удивлению, нет.

В тот же день снова позвонил инструктор ЦК партии (я это подчеркиваю) Цветков. И крепко озадачил меня и самим фактом повторного общения по телефону с женой опального поэта, и содержанием беседы. У меня осталось впечатление, что звонил он затем, чтобы три или четыре раза настойчиво переспросить: «Так вас устраивает такая квартира?» Слово «такая» слегка выделялось интонацией. А разве у нас был выбор? Думаю, что в представлении Цветкова это была не квартира, а убожество, рабам на потребу. Он отлично понимал, что подобное жилье для поэта Ал. Соболева откровенное оскорбление. Очевидно, ему было все-таки неудобно, не исключено, что мешала быть отпетым подлецом частичка совести.

Не избалованная вниманием высоких властных инстанций, удивленная подчеркнутым сверхбеспокойством о Соболеве, а главное - не искушенная в притворстве и хитрости, я отвечала утвердительно. Главным моим аргументом в пользу «такой» квартиры была березовая роща - рукой подать, у Александра Владимировича и у мамы - по комнате, по отдельной комнате, чего же еще надо?

Наверно, товарищ Цветков мысленно обругал меня затюканной плебейкой. Наверно, я сильно уронила себя в глазах партии. Не такой сговорчивой и уступчивой надлежало мне быть! Полагалось, как разъяснили потом люди сведущие, поломаться, покапризничать, покричать, потребовать... А я, измотанная и издерганная до крайности, боялась, чтобы и этого не отняли, не передумали.

Прошло немного времени после нашего новоселья, и я сделала очередное открытие: оказывается, жить в непрестижном районе - подобно ссылке. Это ведь не дом ЦК партии, предназначенный избранным. Оказывается, Ал. Соболева сознательно унизили, послав жить среди «простых» людей. Но, оказалось, эти самые «простые» люди были вовсе не простыми и не раз давали понять поэту, что не здесь его место...

Ехали мы как-то в теперь свое Южное Измайлово. Теснота. Автобус набит до отказа и хуже. Иных средств связи - нет. Стоим, стиснутые со всех сторон. И вдруг над ухом голос, вроде бы ни к кому конкретно не относящийся, просто размышляющий вслух: «Поневоле оценишь достоинства общественного транспорта. Глядишь, и с великим человеком проедешь...» Я цитирую с предельной точностью. Так было сказано. Слышалось в произнесенных словах и удивление, и недоумение, и затаенная даже насмешка, и похвала...

Очевидно, слух о том. что автор знаменитого «Бухенвальдского набата» живет вот тут. рядом с ними, казался для некоторых обитателей Южного Измайлова чем-то сверх-неправдоподобным. По советским кастовым меркам он должен был находиться где-то возле советских коммунистических «брахманов». Поэтому в первые месяцы жизни в Южном Измайлове Александру Владимировичу, особенно во время прогулок, очень много раз приходилось отвечать на вопрос: «Извините, это правда, что вы написали “Бухенвальдский набат”?» Услышав «да», люди заметно терялись: непривычно, необычно, странно... Потом благодарили, по обыкновению.

...Как-то раз мы куда-то спешили - Александр Владимирович решил (кстати, чего никогда не делал) воспользоваться правом военного инвалида и что-то взять в магазине без очереди. Несколько человек у прилавка недовольно заворчали. И вдруг громкий окрик: «Замолчите! Как вам не стыдно! Мы должны гордиться, что такой человек живет среди нас!»

Только журнал «Крокодил» отметил семидесятилетие поэта, да некоторые жители Южного Измайлова. В автобусе, в котором мы ездили, просто на улице. Это были розы, но с острыми шипами... И наносили невидимые миру раны. «Ату его... Ату!» Ничем иным не могу завершить повествование о битвах за крышу над головой. Присоединяю «цветок» к букету.

«Моя милиция меня бережет...» О том, как оберегали и защищали компартийные верха своих опричников, что означало благоволение власти, могли бы красочно и захватывающе интересно расписать такие столпы советской литературы, как Н. Грибачев, А. Софронов и... и не одна сотня им в большей или меньшей степени подобных.

А как выглядела незащищенность, отсутствие партийного зонтика? Вот так. Возвратившись однажды вечером домой, мы обнаружили в почтовом ящике повестку на мое имя. Со всей коммунистически-милицейской наглостью повестка требовала моей срочной явки... в районный отдел внутренних дел. Я точно так же удивилась бы, если бы мне приказали срочно явиться, ну, не знаю куда - в лунный кратер, что ли. Но тут шуткой и не пахло: милицейская бумага содержала угрозу. На ней, напечатанной типографским способом, никто и не подумал зачеркнуть слова о том, что в случае неявки добровольной меня доставят в отдел внутренних дел под конвоем, т.е. принудительно. Краше не скажешь. И было это в 1978 году, известном тюремными порядками.

Соболев, конечно, сразу же взорвался по поводу и хамского тона, и самого «приглашения». Он позвонил в отдел внутренних дел и спросил, что за интерес у милиции к его жене, жене человека известного...

Там не грубили, очень попросили... Словом, мы поехали, все-таки мы были советскими людьми, в большей степени я, наученная и намученная конфликтами.

Толстомордый тип лет двадцати пяти сунул мне на подпись какую-то бумагу. В чем дело? Оказывается, ему срочно потребовалось закрыть расследование. По какому поводу? При чем здесь я?

И вот что выяснилось: причиной расследования послужила моя 60-рублевая пенсия, только что назначенная мне по заработку последних пяти лет. Помните, как после еврейского погрома в Московском радиокомитете мне никуда не давали устроиться, меня всюду опережал компрометирующий клеветнический звонок. Но надо было выработать требуемый по закону стаж для получения пенсии, и я, как мне казалось тайком, устроилась в отраслевой институт младшим научным сотрудником отдела информации. Оклад - 115 рублей. Столько стоил м.н.с. в 1968 г.