...Я связала шестнадцать небольших узлов и свертков ; плюс раскладушка, на которой спала. Тяжесть этой ноши была ничтожной по сравнению с не окрепшим еще Александром Владимировичем. Я одела его, обула - сам он этого делать еще не мог, повела (одна!) со второго этажа на первый по длинным маршам старинного дома. Свела. Прислонила к стенке поближе к выходу, посадить было не на что. Побежала - «молодка» - на второй этаж за вещами... Принесла вниз небольшую часть. Сложила возле Александра Владимировича. Побежала, задыхаясь, во второй раз... Снесла вниз еще несколько свертков... Отдышавшись малость, направилась опять наверх. Мое бедственное положение оценила женщина, охранявшая вход в больницу. Молча вынесла из своей конуры стул, усадила Соболева. «Иди! Я посмотрю!» Еще за два подъема я принесла остальную поклажу. В вестибюле часто открывалась входная дверь. С улицы врывались холод и сырость, я так боялась, что мой еще слабый муж подхватит простуду. Оставив его под присмотром сердобольной привратницы, я помчалась ловить такси. Мои дорогие сограждане, мои москвичи отлично знают характер представителей данного современного вида «извоза». Если пассажир с виду не производил впечатления кредитоспособного, они или просто прокатывали мимо человека с поднятой рукой, или бросали через окошко: «В парк!», «На обед», «По заказу!» и пр. Попробуй проверь, правду ли он говорит: машина скрывалась из виду мгновенно.
Я вышла на улицу. Мимо моей невзрачной, в старом зимнем пальто фигуры с поднятой рукой стремительно промчалось несколько такси. Что делать?.. Я уже готова была отчаяться, как вдруг на противоположной стороне площади увидела машину с «шашечками», подъехавшую к табачному киоску. Есть Бог на свете! Я бросилась вперед, не глядя на двигавшийся по площади транспорт. Схватила водителя за рукав в тот момент, когда он садился в машину, в правом углу лобового стекла горел зеленый огонек. Я попросила... «Не могу, я еду по заказу»... Раздумывать и рассуждать - бесполезно, бросила «на кон» единственную карту: «Уплачу десять рублей сверх счетчика (!/з дневного плана), согласна и больше». Он сдался. Как видите, иногда и за соломинку необходимо ухватиться... Я была спасена. Водитель такси, рослый мужчина, увидев Александра Владимировича, когда помогал мне переносить вещи в машину, поступил в такой ситуации так, как и подобает сильному при виде слабых: взял тяжесть на свои плечи. Когда подъехали к дому, он фактически «внес» Александра Владимировича по ступенькам подъезда до лифта, от лифта - до дивана... Ему не надо было объяснять, в нем, в отличие от медиков н-ской больницы, заговорила простая и естественная человеческая жалость, сочувствие. Как я была ему благодарна! С благодарностью вспоминаю и теперь. Он получил от меня двадцать рублей. По тем временам сумма не такая уж малая. Он даже постеснялся брать «так много».
Медперсонал больницы, из которой мы уехали, не стеснялся. Смешно думать, что там не знали, каково возле их больницы «поймать» машину. «Садизм - наслаждение чужими страданиями». Словарь иностранных слов.
Увы, преждевременно было предполагать, что на этом и завершились наши трудные контакты с представителями самой гуманной профессии... Увы, рак развивался в организме Александра Владимировича по своим малоизвестным законам. Я уже говорила, что сначала наступило вроде бы выздоровление. Это было заметно и по внешнему облику Александра Владимировича. Прошел год... Городская больница, где была сделана операция, молчала. В один из дней, предварительно уведомив о нашем визите зав. отделением С., сопровождаемый мной Соболев отправился туда на осмотр. Осмотр по инициативе больного - обычаю и здравому смыслу в подобных случаях вопреки.
Жаль, что не дано мне владеть словом на уровне мастеров! Только им под силу оказалось бы описать неописуемое. Сначала лицо С. изобразило хмурое вопросительное удивление, но после первых же слов Александра Владимировича, протянутой им руки это неприятное напряженное лицо преобразилось! «Нет, вы посмотрите, каков! - восклицал он в восторге. - Нет, вы только посмотрите!» - и крутил Соболева, поворачивая его к себе то передом, то задом. Немножко смешное зрелище. «А ну, поворотись-ка, сынку, каков ты теперь?..» С., как Тарас Бульба, с восхищением разглядывал «творение рук своих».
А я вспоминала того С., которого неплохо, кажется, познала за полтора месяца год назад. И не могла верить теперешнему, была озадачена взрывом, казалось, неподдельной радости.
Может быть, я ошибаюсь, но, очевидно, хирург С., зная и помня, в каком виде он выпроводил своего пациента из отделения, не ожидал встретить его цветущим, с легким румянцем, сияющими глазами. Очевидно, в числе слагаемых его радости присутствовал и оттеночек вины, раскаяния, что ли... Это я почувствовала интуитивно, наблюдая его суетливость, слушая восторженные выкрики. Что-то противоестественное ощущалось во всей этой шумливости...
Состоялся врачебный осмотр. Все отлично. Возможно, так и было в тот момент. Утверждать противное не смею. Допускаю, признаки рецидива могли быть еще незаметны — болезнь страшна своей коварностью, непредсказуемостью.
...К концу третьего года после операции Александр Владимирович начал худеть... Но еще не пугающе. За год до смерти он стал жаловаться на слабость ног... Слабость ног?! Неуверенность в ногах?! Это у человека, способного отшагать в день километров пятнадцать незаметно для себя? Странно... Но не более. Кто мог знать, что за такими симптомами скрывались раковые сигналы? Метастазы... Периферийный рак. Начало конца.
Оперировавшая Александра Владимировича больница вновь замкнулась в молчании. Но наблюдавшие его терапевты «родной» поликлиники, знавшие, в отличие от него, чем он болен, что за «полип» у него удалили, были очень зорки. И вовсе не потому, что торопились прийти на помощь (что они могли?!), а потому что подыскивали подходящий момент, чтобы от него навсегда отделаться как от больного, сбагрить умирающего жене: вертись, как хочешь.
Последние месяцы были трудными, об этом можно и не говорить. Для меня - вдвойне. Я по-прежнему скрывала от Александра Владимировича правду.
Непременно стоит кратко сказать о поведении наблюдавших его терапевтов. Они, как бы поточнее выразиться, накапливали против него «компромат», т.е. регистрировали нарастающие изменения в организме больного, тем и ограничивались, отказывали даже в видимости лечения. С присущей ему прямотой Александр Владимирович спросил однажды одну из дам-терапевтов, долго ли еще они будут посещать его без толку. Согласна, такта в его вопросе содержалось, мягко говоря, маловато, но если врач ходит, а болезнь не убывает - виноват врач. Такое заключение он сделал за высоченным забором моей спасительной лжи. Вот тут-то мне и досталось! Я помню этот визит терапевта особенно четко, в деталях. Усевшись напротив меня по другую сторону стола, дама-терапевт, сильно разгневанная, потребовала от меня ответ за мое недостойное поведение: по какому праву я настраиваю Соболева против врачей? Перевести эту подлую глупость можно только так: скажи ему, что у него рак в последней стадии, и он перестанет предъявлять претензии к нам, врачам, дорожащим своим реноме и покоем... Передо мной сидела глупость во плоти: ей и в голову не пришло присоединиться с профессиональным умением и убедительностью врача к моей лжи, сослаться на затяжной характер болезни, на нескорый эффект действия препаратов, на длительный срок лечения... И авторитет медицины был бы спасен, и настроение больного облегчилось, и мое положение возле такого проницательного человека.
А он, когда ослаб сильнее, упрекнул меня за бездействие: почему не поднимаю на ноги всю медицину, не зову всех на помощь. «Как ты можешь спокойно смотреть, как я таю?» - спросил он меня однажды в упор. И более страшного упрека я не слышала и не услышу никогда, потому что вынуждена была прямо смотреть в глаза человеку, ближе и дороже которого для меня не существовало, и врать ему, врать с предельной убедительностью...
Я выскажу вслух то, о чем вы, вероятно, подумали, о чем задумывалась и сама: или я где-то внутри очень плохой человек, или во мне погибла Стрепетова - великая актриса. А врать было так больно, так невозможно: мой муж верил мне, верил всегда, до последнего дыхания. Не одной «любезностью сердца» продиктованы его обращенные ко мне строки:
...Товарищ мой, спутник мой верный...
...Не знаю, ты - моя любовь иль вечное очарованье...
И вот настала невыносимая пора: лгать и ждать смерти единственного для меня в мире человека... Его часто и сильно беспокоили боли в коленном суставе. Медпрепара-ты помогали плохо. Но - если бы тогда мне кто-нибудь сказал, что, да, это действенно, я бы рассмеялась, не поверила - боль снимали мои руки. Я не лечила, а угождала его желанию, когда он просил меня растереть ему колени. Что ж, хоть и думалось мне, что это чушь, просто прихоть страдающего человека, я ему не перечила, с готовностью садилась на край его постели, в ногах, поочередно массировала ему колени: растирала, поглаживала, слегка разминала - как умела, без всякой науки. И он, что казалось мне чудом необъяснимым, успокаивался, незаметно засыпал. Крепко, спокойно спал два-три часа...Затем процедура повторялась... Кто тогда вслух говорил о биополях, о биоэнергетике?.. Большинство, в том числе и я, находились почти в неведении обо всем этом. Признаться, я и теперь плохо осведомлена, хотя немало наслышана, о ставших очень популярными способах исцеления посредством всевозможных поглаживаний, касаний и пр. Однако факт остается фактом: по-видимому, положительная энергия, тепло, что исходило от моих рук, спасало Александра Владимировича от мучительных болей. Как знать, может быть, мои непрофессиональные, но неизменно сострадательные действия, жалость и сосредоточенное, словно целенаправленное желание унять боль и помогали ему без крайних страданий дожить последние недели жизни?
Понимал ли он свое состояние? Затрудняюсь ответить на этот вопрос. Вероятно, наряду с физическими происходили изменения и в психике: мой разговорчивый (со мной) муж почти умолк: не произнося ни слова, часами лежал с закрытыми глазами. Я боялась его тревожить, полагая, что он спит или дремлет... Иногда заговаривала с ним, и он тут же отвечал.
В наше последнее совместное путешествие — в больницу мы отправились 24 июля 1986 г. Нас туда никто не приглашал, вселились «силой». Дело в том, что в СССР утвердилась гуманная практика: ракового больного заставлять умирать дома. О трудностях, эмоциях близких - никакой заботы: ведь речь-то шла о народном медобслуживании, а народ, известно, семижильный, эмоции у примата отсутствуют, а если и допускается их присутствие, то на таком примитивном уровне, что и говорить не стоит, тем более беспокоиться. Да и зачем осложнять жизнь медикам? Тем более что лекарства не помогают. Вот сколько доводов за «домашнее умирание» ракового больного! Что касается поэта Ал. Соболева, то его больница преохотно низвела бы до умирающего под забором...
К несчастью медиков, начала быстро сдавать я. Если в прежние трудные годы, богатые разного рода нервными и физическими нагрузками, рядом всегда жила надежда на благополучное окончание забот-хлопот, то теперь к усталости прежних лет - Александр Владимирович болел пятый год - прибавилось убийственное сознание тщеты всех усилий. Ночами, снимая у него боли массажем, я лишалась сна, а днем должна была бодрствовать - ни обслуги, ни прислуги, ни родных, ни близких - подменить меня, дать передохнуть было некому. Без всякой паники я поняла в одни непрекрасный день, что могу опередить своего супруга по дороге на тот свет.
Мой звонок руководству больницы, к которой был прикреплен Соболев, звучал угрозой. На этот раз я отбросила в сторону этикет и церемонии («Со всякой скотиной надо разговаривать на ее языке», - сказал как-то Александр Владимирович), прямо, без обиняков заявила: если мне и Соболеву не будет предоставлена отдельная палата, то я имею право расценить это как покушение на его и мою жизнь, так как мое одиночество возле больного для них не секрет. Пригрозила страшной дубинкой: пообещала срочно связаться с отделом ЦК партии, курирующим здравоохранение... Они поняли: это не шантаж, а голая правда. Как и следовало ожидать, отнюдь не из гуманных соображений, а исключительно из страха за безопасность и целостность собственных шкур, они уступили.
Однажды, сидя со мной в холле больницы - он еще вставал, - начал вдруг строить планы. «Немедленно, как только выйду отсюда, поменяем квартиру, в ней - все наши несчастья: мама умерла, я заболел...» Прибавил, поразмыслив: «Обязательно купим машину (кто-то пообещал ему по себестоимости), а водить попрошу кого-нибудь, можно шофера такси, через день...» Странные мысли. Я не перебивала, не перечила, он импровизировал. Но было и другое. Как-то раз, уговаривая его поесть, умоляя проглотить еще несколько ложечек — а зачем, о Боже?! — я произнесла лживые слова: «Ешь, пожалуйста, так ты быстрее окрепнешь, и мы с тобой пешочком, через лес пойдем в нашу будку» (название квартиры на нашем языке). Он глянул на меня без улыбки: «Во сне...» И отвернулся. Меня обдало холодом... Знал? Догадывался?..
Последний, но думаю, самый красочный штрих к коллективному портрету медиков: в день похорон поэта Соболева (а хоронили его из морга больницы, где он скончался) проводить его не вышел ни один врач, ни одна медсестра... Это так походило на демонстрацию, демонстрацию нелюбви! А за что?.. Успокаиваю себя тем, что не оскорбила памяти светлого человека платными слезами, предоплаты за его проводы никому не сделала, кстати, уберегла и медиков от недостойного человека лицемерия: рыдать за деньги. Но если отвергнуть это унижающее их обвинение, то коллективную, похоже, единодушную «обструкцию» медперсонала этой больницы по отношению к автору прославленного произведения, которое вызывало неподдельные слезы, мне без посторонней помощи не понять. Разве что допустить кое-что железно неопровержимое: в знак солидарности с мудрой КПСС они тоже отстранили поэта Ал. Соболева от его произведения...
Видно, Богу было угодно избавить Александра Владимировича от последних предсмертных мучений: за несколько часов до того мгновения, когда остановилось сердце, сознание покинуло его...
Лицо усопшего не приобрело потусторонней бледности, на него легла печать трудноосязаемой, я бы назвала, неземной умиротворенности: расправились горькие складочки в уголках губ, он словно сделался моложе... Так выглядит лицо спящего, готового улыбнуться от очень приятного сновидения...
Тихо для себя, незаметно для «людей мира», что так горячо восприняли его призыв беречь мир на Земле, ушел из жизни поэт Ал. Соболев.
ОН И Я - МЫ
Один советский поэт (он же и прозаик) опубликовал несколько десятилетий назад сборник стихов о любви, о любви, преимущественно плотской, употребляя обиходные современные термины, можно сказать: стихи были откровенно сексуальными. Поэт Ал. Соболев, полистав случайно этот сборник, сделал такое резюме: «Выставил свою кровать на площадь... Зачем?» А в самом деле, зачем?..
В унисон с особенностями личности, характера Александра Владимировича Соболева, а я об этом немало говорила в ходе повествования, мой рассказ о нас, наших взаимоотношениях, обещаю, не будет репортажем из-под одеяла. По скудости, считаю, бедности духовной можно скатиться до смакования постельных подробностей. Я избавлю и себя и читателей от подобного «удовольствия». Я уступаю своему желанию выдержать рассказ о нас в рамках приличия, целомудрия, представить его скромным, но не «постным», не скучным уже в силу его необычности, неповторимого своеобразия.
Поверьте, и чуть позже поймете почему, я не раз спрашивала себя: имею ли право, стоит ли открывать для всех вход в то спасительное, животворящее «убежище», что десятилетиями оставалось доступным только для нас двоих?
Взвешивала и примеряла, сумею ли рассказать о сокрытой для всех стороне нашей жизни так мило и забавно, как это было, как сохранилось в памяти? Буду ли правильно понята? Не сочтут ли мои откровения те, кто прочтет их только глазами, противным кривлянием, притворством, каким-то вариантом «кровати на площади»? Или просто блажью? Делать посмешищем самое дорогое для нас обоих?! Может быть, лучше промолчать? Но в конце концов пришла к такому заключению: когда судьба посылает человеку столько тяжелых испытаний, а он - волей Божьей поэт, закономерно ожидать в его стихах - песнях души - исключительно мрачные мотивы и настроения. Моя задача — обрисовать тот неугасимый источник света и тепла, что десятилетиями согревал душу поэта, не дал ему замкнуться в тоске, очерстветь, озлобиться на все окружающее. Наоборот, помог сберечь себя непорочным, нежным, порой не по-взрослому наивным, и что особенно важно, перенести чудесные качества человеческие в творчество поэтическое, воспеть любовь, красоту, природу, радость бытия. Не каждому пишущему дано и первое и второе. И я очень надеюсь, что искренность и глубина поэзии Ал. Соболева послужат исправлению его умышленного забвения, незаслуженно обидной негромкости его литературного имени.
Несмотря на, кажется, весомые доводы и самоуговор, я отдаю себе отчет в том, что рискую. И потому прошу читателя заранее настроить себя на добрый лад. Тем более что мой рассказ - быль о большом чувстве, многогранном единстве двоих. Так, в общих чертах, словами и понятиями несколько возвышенными, можно охарактеризовать то, о чем собираюсь здесь поведать. Можно и иначе: я намерена рассказать об игре, суть и правила которой добровольно, без подсказки со стороны охотно приняли на долгие годы как способ жить и радоваться (в условиях страны-тюрьмы) два взрослых, смею заверить, неглупых, достаточно серьезных человека. Добавлю: отчасти заимствованная из детства, игра не давала «заважничать», «надуться» и из-за этой глупости до срока состарить и себя, и свою жизнь.
Я вечно благодарна нашей «кошке», поселившейся у нас и среди нас с первых лет нашей совместной жизни, за то, что сберегла она наш союз, дала силы и разум не разбежаться под натиском череды испытаний.
* * *
Мы - кошки... О, вижу гримасу осуждения, предвижу брезгливое разочарование: фи, банально, даже пошловато в зубах навязли женщины-кошечки, в основном постельные, ласковые, мягкие, податливые... И вообще, кошачьи нежности - разит мещанством и еще чем-то пресильно отталкивающим!..
Не надо. Не спешите. Запаситесь терпением выслушать меня до конца. А уж потом - судите строго. Говорю так потому, что уверена: закроете последнюю страницу вы с иными, не столь воинственными - более добрыми, я бы сказала, тонкими чувствами. По-хорошему, с оттенком сочувствия, с улыбкой призадумаетесь над судьбой поэта. И это будет справедливо. Как знать, может быть, вам захочется ощутить и себя на некоторое время в таком странном, но, полагаю, привлекательном мире, на малый хотя бы срок переместиться в него, чтобы, перевоплотившись в милого зверька, отбросить тяжесть повседневности, отрешиться от суетных желаний.
Итак, мы - кошки. А это значит, что нами создан для нас двоих параллельный с обычным, реальным, свой мир. Впрочем, нет, я не точна: это скрытая от посторонних глаз жизнь-игра, которая постоянно перемешивается с реальной жизнью. Еще вернее: мы живем среди людей незримыми для них кошками в человеческом обличье. Никому не ведомая, закрытая от всех необъятная страна, закрытая без замков и дверей, без железных и каменных оград, потому что она - в нас самих. Она охраняема от всех двоими их безмолвным мгновенным пониманием, служит им убежищем от всех, поэту - безошибочным средством обретения покоя и порой дарителем работоспособности. Почему именно кошки, а не собаки или какие-нибудь птички, например, «ласточка моя» - как мило! И все-таки - кошки! Непременно кошки, потому что, как известно, это такое создание Божье, которое «живет само по себе и идет куда захочет» - вот в чем суть! За этим и в этом - потаенное и согласное желание двоих жить на острове полной свободы и доброты среди океана торжествующего зла.
А теперь краткие данные о невидимом царстве-государстве двоих единомышленников. У государства, как и полагается, свой герб. Придумывание герба входило в игру, доставило огромное удовольствие обоим, сопровождалось смехом.
Как и любой герб, наш призван был предельно красноречиво и образно отразить основные черты «страны» и ее «населения».
Очертания герба - это контур кошачьей мордочки. Внутри его общий портрет кота и кошки - жителей «страны». Обе кошки стоят на задних лапах, а передними вместе держат большую миску, полную мышей, — олицетворение благополучия и процветания. Роль рисовальщика герба досталась мне. Вторым обитателем «государства» мое исполнение в рисунке общего замысла было с восторгом одобрено.
В каждом государстве есть основной язык как средство общения. В нашем - тоже. Особый, «кошачий», изобретенный нами и понятный только двоим. Словотворчество сводилось в основном к укорачиванию обычных слов с продолжением их звуками «национальной» принадлежности - кошачьим «мяу» или «мау», либо просто «ау». Ну, например, масло - мсляу, мясо - мсяу, сметана - сьмау, хлеб - хлебуш-кмау, слово длинное, но если его произнести мягко, по-кошачьи, все равно вряд ли кто поймет, кроме посвященных. Слух схватит окончание «мау», не более. Суп - спау, щи - щау и т.д. - принцип, я думаю, понятен. Правил - никаких, как получится. Грибкмау, солнышкмау, цветкмау, птичкмау... Понятно? «Не хочу» - не хтяу, «не люблю» - не льбау и т.д. Для человека, лишенного юмора, - бред. Но, представьте себе, если вдруг так заговорил ваш любимый кот или кошка?.. Вот так подошел, посмотрел просительно-приказательно в ваши очи и произнес нараспев: «Мсяу!» (Мяса!..). Вот то-то! В другой раз он явится с просьбой: «Издыхау, фрау»... Нет, «фрау» не женщина. Но кот - полиглот и теперь употребил слово немецкое, но по-своему, по-кошачьи. «Жрать» - неблагозвучное изъявление желания. Но приобретает иной смысл и звучание, если исходит от кота или человека в его образе: «Издыхаю, хочу жрать» - грубо, противно. А на языке кошек? «Издыхау, фрау!» (От fressen). Наверное, рассмеявшись, в порыве любви вы ему ни в чем не откажите. Словотворчество - безграничное: язык-то новый. А как развлечение не в пример иным, и родится все это, разумеется, не за письменным столом, а по ходу событий дня, ежечасно, ежеминутно, к случаю: дома, на улице, в лесу, в гостях - где угодно.
Некоторые понятия обозначались «оригинальными», придуманными словами. Сказочно емкими. Например, словом «мапф» называлось все плохое - плохая еда, питье, невеселое, тоскливое настроение, какой-то человек с букетом недостатков, отрицание - вместо «нет» и т.п. Огромнейшую роль играла интонация, эмоциональная окраска этого «слова». Столь же широкий диапазон употребления отличал и слово «аф» - утверждение, согласие, «да». Если, находясь, среди людей, сказать даже чуть притворно такую фразу, как: «Яу хтяу сяу», ручаюсь, о ее смысле никто не догадается. Но я, услышав ее из уст Александра Владимировича, понимала, что ему хочется отдохнуть: «Я хочу спать». Для меня важно, чтобы не остался незамеченным еще такой нюанс этой формы общения: лежащая в ее основе кошачья ласковость. Ну, в самом деле, представьте себе: подходит к вам ваш супруг и объявляет: «Я хочу спать». Не знаю, как кому, а мне такое грубовато-бесцеремонное, буднично-скучное сообщение показалось бы вроде и ни к чему: хочешь спать? Иди и спи. Совсем другое дело, когда к вам приближается ваше любимое существо - олицетворенная мягкость, нежность, даже какая-то детская беспомощность и с соответствующей «мордочкой» доложит о своем желании. Не появится ли у вас потребность поскорее, своими руками уложить его, укрыть одеялом, погладить?..
Отличить человеческое от «кошачьего» легко. Во втором случае обращение не просто информативное вообще, а комплексное сообщение о состоянии на данный момент плюс суть одного к сути другого... Хватит. Кто настроен на эту «волну», уже все понял.
Наш язык, при надобности, отгораживал нас от окружающих непроницаемой стеной речевой «автономии», как иностранцев. Помню, как-то, оглядев выставленные на столе закуски - дело было в гостях, - Александр Владимирович, незаметно соорудив «мордочку со скобками», придав лицу кошачье выражение, не глядя на меня (мы сидели рядом), вполголоса проговорил: «Мапф, рвау...»
Вы что-нибудь поняли? Конечно, нет. А я с трудом удержалась от хохота, так как мгновенно «увидела» довольно упитанного кота, который, стоя на стуле на задних лапах, опершись передними на стол, критически оглядев незнакомую еду, отреагировал на нее по-своему. На языке человеческом это означало: все эти закуски доброго слова не стоят -«мапф», и его от них заранее рвет - «рвау». На какой-то короткий миг мы ускользнули от всех в свой, только нам известный мир. А нас это не только сближало, но объединяло самой незримой изоляцией от окружающих... Хозяйка квартиры, очень славная женщина, старательно ухаживавшая за гостями, заботливо поинтересовалась: «Вам что-то надо, Александр Владимирович?» - «Нет, нет, - убрав “скобки” с лица и вернувшись из нашего мира в мир людей, улыбнулся ей гость, - благодарю, все отлично!» Хозяйка тоже улыбнулась в ответ. Так мир «кошачий» и мир человеческий на коротенькие минутки перемешались. Для всех - незаметно. Нам - на забаву.
В возникновении нашего кошачьего мира косвенно повинен С.Я. Маршак. Он сочинил стихи о двух котах, у которых были «восемь лапок, два хвоста...». А я придумала мотив и спела эти восемь строчек, сопроводив их соответствующей мимикой, спела в редакции завода № 45 весной 1946 г. от избытка молодости, жизненных сил, весеннего возбуждения, и еще от шалости, и немножко из кокетства. Своей ребячливой выходке не придала никакого значения, сразу же о ней и позабыла. Но для моего коллеги А.В. Соболева, как он вспоминал, это мое новоявление было потрясению подобно. Совершенно неожиданно для себя он обнаружил во мне нечто беспредельно родное его душе... А потом сделал еще одно открытие: при улыбке на моем лице обозначались выше уголков губ «скобочки», придававшие ему, по его утверждению, необыкновенное сходство с милейшей кошачьей мордочкой, в которую он поспешил влюбиться. Умышленно пропускаю недолгий период ухаживания. Он был не слишком гладким для Александра Владимировича, задел самолюбие тридцатилетнего зрелого мужчины, у которого за спиной значились военные испытания. В одно из свиданий он вручил мне открытку-«гармошечку» с изображением лисы, поглядывающей на виноград, и текстом басни И.А. Крылова. А так как оборотная сторона открытки была чистой, он написал на ней свою басню... Назвал ее... Вернее будет сказать, никак не назвал. Просто написал сверху: «Читай и разумей». Невежливо, но, вероятно, он был рассержен...
Лиса, конечно, рада отведать винограда.
А винограду ни к чему к лисе клониться самому.
Но, предположим, виноград пригнуться сам до долу рад, тут умная лисица, бесспорно, удивится, подумает, что плод сей плох...
Иль, может быть, иной подвох?..
И от излишества ума ни с чем останется кума.
Допускаю, что упрек был справедливым.
Что и как сталось потом, пусть объяснят не общепринятые слова «любовь», «нежность», «преданность», даже «приверженность», «долг», а некоторые стихи, адресованные мне.
...Летом я уезжала в свои Озёры отдыхать: отпуск оказался у нас в разные сроки. Дорога в Озёры состояла в те годы из трех транспортных отрезков: электричкой до Раменского, затем местный, рабочий поезд во главе с паровозом вез до Голутвина, а там предстояло еще два часа трястись в одном из разболтанных, скрипучих вагонов по одноколейной ветке длиной в 35 километров до Озёр...
Александр Владимирович проводил меня до Раменского.
Очень беспокоясь за твою дорогу, я покинул поезд, затаив тревогу.
Подошел к окошку - сердце заболело: маленькая кошка из окна смотрела.
Сколько рассказал мне этот взгляд печальный!
Ох ты, расставанье!
Ох ты, час прощальный!
Никогда такое не войдет в привычку...
Я, покинув поезд, сел на электричку.
Рельсы, да откосы, стуки, перестуки, и поют колеса песню о разлуке.
Песни этой скучной мне совсем не надо: мы ведь неразлучны, как любовь и радость.
Не стоит придираться к погрешностям стихотворения. Я не собираюсь ни это, ни другие стихи-наброски, результат мгновенной вспышки настроения, выдавать за шедевры. Эти стихи я получила в первом же письме своего супруга по прибытии к родителям. А с собой в Озёры увезла песню, мне и для меня. Стихи ее Александр Владимирович написал в размере стихов известной и широко распеваемой тогда песни. Она начиналась словами: «С той поры, как мы увиделись с тобой...»
Песня Александра Владимировича, с заимствованной мелодией, имела другие слова и предназначалась только мне.
Не могу я наглядеться на тебя, (это чужая строка) сердце млеет, мою котеньку любя.
Уезжает моя радость и краса в подмосковные пахучие леса.
И гуляя в зеленом предместье, ты меня не ищи, не зови, знай, с тобою повсюду мы вместе: нет разлуки в большой любви.
Надеюсь, вы уже отметили особенность обоих стихотворений: они — «кошке», они из заветного мира.
Послевоенные годы были очень трудными для всех, для нас в том числе. «Расщедрилась» и природа: на опустошенную, разоренную войной страну обрушилась засуха. Продуктов было мало, наши карточки на продовольствие обеспечивали скуднейшее питание. Многие, многие годы потом Александр Владимирович хранил мою записку, оставленную для него, как обычно, на самом видном месте - на столе. Она содержала несколько слов и рисунок: «Забежала домой, не нашла даже кусочка хлебушка». А рядом изобразила тощего, разнесчастного котенка, возле пустой миски проливающего слезы - они капали с его понурой мордочки. С моей стороны - полуправда-полушалость, я чуть-чуть подразнила Александра Владимировича, подурачилась, зная, как он любит нашу «кошку» и все с ней связанное.
У любого человека такое послание могло вызвать улыбку, не более. Не таков был мой супруг. Своим пылким воображением он дорисовал страшную, непереносимую картину - рыдающего от голода котенка - и так всерьез расстроился, что немедля, а дело было за полдень, ближе к вечеру помчался на рынок и купил за 85 рублей килограмм картошки. (Его зарплата равнялась 1440 рублям, моя - 900.) Расход не по карману, зато вечером мы пировали.
Не всегда, конечно, удавалось так легко спасаться от суровой действительности за стеной «кошачьего» укрытия.
Я уже писала о годах обострения фронтовых травм у Александра Владимировича, о последовавшем вскоре периоде в истории страны под такими «знаками зодиака», как «дело врачей», «космополитов» и пр., о том, что пятая графа - тавро, знак отвержения - наглухо закрыла перед журналистом Соболевым двери всех редакций. На довольно продолжительный срок. Его фронтовая пожизненная инвалидность была оценена в то время в 435 рублей - запланированная крайняя нищета. Волею сложившихся обстоятельств мне досталась роль главного кормильца обеих «кошек»: мой заработок - репортера Московского радио - составлял в разные месяцы 1600-2200 рублей. К неравенству доходов я относилась... вернее, никак не относилась. Не собираюсь расхваливать себя, просто тому были причины, о которых чуть ниже.
В то время мы были вместе, «добытые мышки» складывались в одну общую миску. Вот и все. О поэтическом даровании своего мужа я давно знала, верила в него - а его безработицу, вызванную объективными причинами, считала явлением временным.
Он к своей вынужденной праздности относился по-иному... Как? Это мне приходилось постигать не без труда, вроде бы познавать неведомое. Я задумалась над этим, когда заметила, что порой он встречал меня вечером в нашем бедненьком жилище виноватым, вопрошающим взглядом. Он тяготился навязанным ему извне бессилием изменить свое положение, заявлял вдруг о насущной для него необходимости занять подобающее, как считал, место в материальных делах семьи. Для меня сами разговоры на эту тему были новостью. «Винить» или благодарить за то надо моих родителей, мое домашнее воспитание, тот редкостный, удивительный дух добра и бескорыстия, что питал мое детство. В нашей семье из трех человек - мама, папа и я, - несмотря на беспросветную бедность, жила глубокая душевность взаимных отношений, тихая, сильная, без лишних слов о любви -любовь, проистекавшие отсюда взаимная забота, взаимное уважение, даже предупредительность. И было то естеством, а не надуманной программой. Каждый из нас в силу сложившейся привычки интуитивно контролировал свои поступки с тем, чтобы не огорчить другого. Никогда ни у кого из нас не возникало потребности доказывать свою правоту криком. В моей семье не было практики повышенных голосов. Конечно, мне могут и не поверить, но я ни разу не слышала брани в стенах нашего дома. В памяти остался тихий говор.
Я не знала слова «нельзя» не потому, что росла ангелом во плоти, а потому, что мои родители, педагоги от Бога (не по профессии), умели предупредить или предотвратить мои опрометчивые, неправильные шаги. Я ни разу не была бита или унижена словом. Подзатыльники и шлепки не считались, очевидно, у моих родителей эффективным воспитательным средством. Мне редко делали замечания. Но если уж и случалось такое, то «карательная» мера содержалась не в обидных словах или выражениях, а в самом тоне упрека, порицания. Не могу объяснить почему, как, но некоторые из тех негромких «наказаний» запали в сердце на всю жизнь...
Мне было лет пять. Морозным зимним днем к нам пришла моя двоюродная сестренка, дочка папиного брата, девочка лет девяти. В этом возрасте - разница существенная, и она была «командиром». Мы поиграли немножко возле дома, а потом ушли к сестренке, их дом стоял примерно в полукилометре от нашего.
Я хотела было доложиться об уходе маме. Но «командир» посчитал это лишним. Весь день у меня на душе «кошки скребли»: я знала, что поступила неверно. Но всю жуткую глубину своей вины ощутила только тогда, когда к нам приблизился мой папа и, не повышая голоса, только с очень серьезным лицом сказал: «Мама весь день плакала: она не знала, куда ты ушла...» Вот и все. Но у меня похолодело внутри: я заставила маму плакать! Почему этого нельзя было делать, мне никто не внушал, это сложилось в сознании само собой и окаменело, застыло неизменным навсегда. Сохранить душевное благородство при хронической бедности - большое, по моему мнению, достоинство. Поистине целебным воздухом довелось дышать мне дома в пору детства и юности. Я не помню случая, чтобы за совместным застольем - обедом или ужином, отдыхая вечерком на маленькой террасочке, мои родители со злобой и завистью перемывали косточки тем, кто «сумел», «словчил», «достал»... Казалось, корыстолюбие не коснулось их честных, бесхитростных душ, мутный поток стяжательства и алчности протекал где-то вдалеке... Это было нечто к ним не относящееся, а потому и недостойное их внимания. Не стараюсь идеализировать или приукрашивать их. Но ведь бывают счастливые исключения?
Тогда я не могла, не умела осознать редкие достоинства своей семьи, оценить тот капитал, который вынесла из нее, отправляясь в самостоятельный путь. Мысленно возвращаясь в родное гнездо, с годами немало повидав и изведав, попробовав жизнь на зубок, научившись сравнивать, поняла, чем владею: способностью выбирать между грязной колеей, усыпанной бесчестными кредитками, и непростой дорогой, но освещенной ярким солнцем правды. Не обошлось и без некоторых разочарований: набив синяки и шишки на жизненном пути, я сделала открытие - мое воспитание начисто лишало меня надежного щита, без которого не избежать предательских ударов. Не всегда, оказывается, улыбка означает начало дружбы, не мешает увидеть в ней иногда и замаскированный оскал...
Я неспроста уделила своей персоне столько внимания. Сказанное поможет понять дальнейшее.
Александр Владимирович, насколько я могла судить по его скупым воспоминаниям, вырос в семье с иным укладом. Многое в ней делалось напоказ. Добродетели мужчины нередко определялись умением «добыть», «притащить в дом», и как можно половчее, побольше. Корнями такая мораль тоже уходила в скромное житье-бытье, но с иным к нему отношением. По-видимому, оттуда и шло у него чувство вины перед другими за нашу материальную скудость: он не добывал!.. Не давало покоя и ущемленное этим обстоятельством мужское самолюбие!
Мне трудно было согласиться, все это понять: мы словно пришли из разных миров. Мой мир и я - его производное - были в данном случае лучше, возвышеннее, тактичнее. Я не умела думать в такой плоскости, Я его не осуждала: к врожденному или привитому мне чувству долга надеждой на благополучное светлое будущее, как залог его, жили во мне поэтические строки, преподнесенные мне в начале нашего совместного пути:
Пусть небо обволакивает серой, несохнущей осенней простыней.
Но ни за что я не расстанусь с верой, покуда рядом ты идешь со мной.
Да, но жили мы не на необитаемом острове. Для окружающих нас не было секретом, что Александр Владимирович не имеет постоянной работы. В их головах не укладывалось: как это - муж не приносит домой пятого и двадцатого каждого месяца... пять или десять копеек из каждого заработанного им рубля. (Правда, о последнем они ничегошеньки не знали.) О том, что их эксплуатируют как ничтожных рабов, - понятия не имели. Но они работали! Вот что было их главным козырем. И вокруг меня «крещендо» зазвучал хор, распевавший на разные голоса две фразы: «Почему он не работает? Он должен работать!» Помните Мартина Идена?
И здесь сказался недостаток в моем воспитании: вместо того чтобы попросить всех не вмешиваться не в свое дело или, проще, послать всех куда подальше, я вооружилась вежливыми аргументами, терпеливо объясняла...
Тогда стало докучать мне хоровое исполнение «форте» другой фразы: «Он тебя недостоин!..» Господи! Но почему же?! Из-за чего?! Не очень-то лестное для меня признание, но под напором искусительного «пения» я вынуждена была обороняться сама перед собой контрдоводами: «Такую доброту, такую искренность и нежность, такую по-детски взаимную доверчивость я рискую потерять навсегда и впредь... не обрести никогда! А наша "кошка"?! Наше общее творение, редкостное и неповторимое, как новое чудо света!»
Не столь масштабно, как Мартин Иден, мой супруг, поэт Ал. Соболев, познал удачу, став автором прославленного произведения. Мне тогда припомнилось высказывание Л.Н. Толстого о силе самосохранения таланта, о его сверхспособности к выживанию. А что же мои радетели, а точнее - злейшие враги?
Оспаривать популярность «Бухенвальдского набата» было смешно: он не умолкал. А обыватель, ой, как боится попасть в дурацкое, нелепое положение. И теперь до ушей моих доносилось подкупаюше льстивое, угодливо-притворное: не будь меня, не добился бы поэт грандиозного успеха. Я с ними не спорила. И не потому, что лесть щекочет приятно самолюбие, такое мне чуждо. Я верила поэту. А он. умный и прозорливый, все расставил по своим местам, определил значение и моей помощи ему.
...Хоть век шлифуй слепой графит, пусть твой велик талант, графит, увы, не заблестит огнем, как бриллиант.
Из глины стали не сварить.
Из камня нити не скрутить.
Я не растрачивала силы и чувства в угоду человеку умеренных, средних способностей. Что ж, если поступилась чем-то в ущерб себе, то ради несомненного таланта, без сожаления помогла ему чем и как умела. Я не шлифовала слепой графит.
К счастью обеих «кошек», я слышала и слушала «благостное» пение родственников (за исключением мамы и папы, которые верили мне) ушами «кошки», «кошки» в двух лицах. И преображалось песнопение в нудный, несносный вой, от которого хотелось заткнуть «кошачьи» ушки. Наша «кошка», как бывалый штурман, вела нас по штормовому морю житейскому. Да, «кошка» жила, не подчиняясь ни годам, ни невзгодам, такая же милая, лукавая, с грустинкой - в глазах, очень-очень мудрая - нами нарисованный наш общий портрет. И прочность нашего союза была обусловлена верностью, общей приверженностью нас обоих правилам жизни, несколько отличным от человеческих.
Нам хорошо было в созданном нами оригинальном мире, куда мы вошли не актерствовать, но жить.
...Мы в лесу. Мы не молчали вдвоем. Наоборот, наши беседы были нескончаемы. И я процитирую здесь небольшой отрывочек из романа «Джен Эйр»: «Нас так же не может утомить общество друг друга, как не может утомить биение сердца... Мы неразлучны... Весь день проходит у нас в беседе, и наша беседа - это в сущности размышление вслух. Я всецело доверяю ему, а он мне».
Наше одиночество вдвоем - не фотография, но очень близкое подобие процитированного. Я постоянно опасаюсь быть неверно понятой и говорю о нас чужими словами, в частности и заимствованием у Ш. Бронте, в подтверждение достоверности моего рассказа. Бесконечно далекого от вымысла. Я хочу, добиваюсь подробностями нашей жизни, чтобы мой рассказ доходил до внимающего мне - правдой, чтобы прозрачным виделся источник благородства, чистоты и честности в творчестве поэта.
Итак, мы в лесу, идем «по целине» - таково неизменное желание, правило, прихоть, назовите как хотите, Александра Владимировича. Он бежал от асфальтовых ленточек и в лесопарке, будто они жгли ему ноги. Только по траве, среди деревьев и кустарников. По обыкновению, помните - «не в обход путями торными, а напрямик, по бездорожью»...
О чем мы говорили? Естественно, о том, что составляло круг наших общих интересов: это могло быть последнее, написанное Александром Владимировичем стихотворение, не бесспорная, на наш взгляд, статья в периодике, мнение какого-то писателя о предмете, нас занимающем, и т.д.
Александр Владимирович был поклонником многих живописцев прошлого и настоящего, мы старались не пропускать ни одной художественной выставки, и я с удовольствием слушала своеобразные, нестандартные, свои суждения поэта о произведениях художников. Когда он импровизировал, язык его как бы сопровождал богатство палитры выдающихся мастеров изобразительного искусства. Прибегая к невинным хитростям, я нередко уводила своего эмоционального супруга от излияний на политические темы. Равнодушным, говоря о политике, он быть не мог, горячился, сердился, начинал прибегать к резким выражениям. И тогда я обращала его внимание на попавшийся гриб, цветок, пролетевшую бабочку... Он незаметно уходил от политики, а я «убивала двух зайцев» сразу: избавляла его от ненужного нервного напряжения, а себя от осточертевшей действительности, даже в его художественном, живом, оригинальном изложении.
Чаще и предпочтительнее мы беседовали о музыке, о любимых исполнителях и нелюбимых. Наши музыкальные симпатии были схожими и споров не вызывали. Может быть, и следует упрекнуть нас в некотором консерватизме, но явное и постоянное предпочтение отдавали оба классической музыке во всем ее необъятном многообразии - и сочинительском и исполнительском. Поэт не набрасывался с бранью на «мастеров» безголосого речитативного пения, на трескучую и визжащую музыку, музыку нового времени. Он просто выключал радио или телеприбор, из которого она исходила. Несколько раз с сожалением говорил о том, что перекормленный такой «музыкой» смолоду человек никогда не востребует «бетховенов», потребность в которых необходимо воспитывать с детских лет. В противном случае музыкальные пристрастия или просто потребности вполне могут быть ограничены в лучшем случае «Пугачевыми» и «бернесами». Другой «еды» не захочется.
Так что усиленное внедрение в уши и души музыки, от которой у коров пропадает молоко, а растения замедляют рост, не так уж безобидно. Для любого человека.
Но это вовсе не значит, что поэт Ал. Соболев не любил легкую музыку. Любил, как и тех, кто доносил ее до него. И пожалуй, недостаточно сказать просто об удовольствии, какое доставляла ему легкая классическая музыка, светлая, ясная, с чудесной мелодией. Она не раз побуждала поэта к сочинению благодарных стихотворных строк.
Во время одного из походов по грибы, а правильнее сказать - прогулок в лес со сбором «кстати» и грибов, мы, как и водится при их поиске, разошлись с Александром Владимировичем немного в разные стороны: я чуть углубилась в молодой сосняк, он направился в березовую рощу. Спустя несколько минут я его окликнула, чтобы не уйти далеко друг от друга, он отозвался, как мне показалось, не близко. И я повернула на его голос. Минут через пять предстала моим глазам такая картина: мой грибник сидел на пенечке и что-то быстро писал карандашом в маленькой записной книжке. «Вот послушай», - позвал, лукаво улыбаясь. Я подошла ближе. И он прочел:
В минуты невзгоды, веселья, тоски мне песни твои и теплы и близки.
Средь вечера будто бы солнце встает, коль голос Ламары в эфире плывет.
Ламара Чкония, достану коней я, пущусь в погоню я да за тобой.
Я догоню тебя, я обниму тебя, я увезу тебя навек с собой.
Твой голос волшебный звучит вдалеке, то в небо взметнется, то прянет к реке, то к самой душе на мгновенье прильнет, то вновь устремится в звенящий полет.
Песня! Осталось сочинить мелодию. У Александра Владимировича она была в обшем-то готова, услышалась им вместе со стихами. И он напел ее. Вскоре в лесной тиши негромко зазвучал наш дуэт о чудесной певице с удивительным, чарующим голосом, с редкостной способностью посылать песню от души к душе. А рассказанный эпизод еше одно напоминание о том, что независимо от времени и места, поэт остается сосудом, наполненным стихами до краев, достаточно капли и...
Хорош поэт, возможно, подумает некто искушенный и проницательный, читает своей жене любовные строки, адресованные другой женщине?! А она сносит такое?! Так вот прошу не забывать: это Большой Кот читает стихи Маленькой Кошке. Женщин - число несметное, а «кошка» - единственная. Вот где и в чем секрет.
...Но вернемся в лес. Наша прогулка продолжается, нас разделяют то куст, то молодая елочка, то береза, то сосна, то необхватный ствол старого дуба. Но вот мы нечаянно сошлись. оказались вдруг рядом, совсем близко, встретились глазами - и сразу позабыта наша принадлежность к роду человеческому, в глазах друг друга прочитывается вспыхнувшая вдруг кошачья сущность, губы сами складываются в улыбку, уголки губ приподнимаются, над ними обозначаются кошачьи «скобочки», те. какие постоянно украшают любую кошачью мордочку. Теплое, чуть смешное чувство, забавное представление о том, что по лесу бредут две кошки, закамуфлированные под людей. На несколько мгновений иногда прерывается беседа. Обмен улыбками со «скобками» как напоминание о том, кто мы, и прогулка продолжается.
А довелось ли вам подсмотреть, как созерцает человек с «кошкой» внутри неподвижную гладь реки? Мы - на правом, высоком берегу Оки. Солнце уже клонится к закату. Его косые лучи освещают только верхушки густых кустов ивняка, на противоположном пологом берегу низко нависших над водой. В этот тихий предвечерний час водная гладь реки ровна и спокойна. Пышные густо-зеленые купы огромных кустов кажутся темнее на фоне бледно-голубого безоблачного неба. То же небо, те же неподвижные кусты отражены в воде, словно в зеркале. Небо на «стеклянной» глади реки видится бездонно-глубоким... Тишина. Дух захватывает от представшей взору красоты, молча мы созерцаем будто заново открывшуюся чарующую картину, созданную Творцом, щедрый дар нашим глазам, нашим душам...
И вдруг, словно сговорившись заранее, смотрим в глаза друг другу - обязательный, заключительный аккорд в этой беззвучной симфонии - наш обмен взглядами. И только увидев в глазах другого ту же, что и в тебе, взволнованность, ощущаешь ни с чем не сравнимое глубокое и полное душевное удовлетворение от увиденного. Это то, очевидно, что дано испытать художнику. Наш обмен взглядами был подобен тому последнему волшебному мазку кисти, который превращает произведение в шедевр... Счастливыми глазами смотрят друг на друга два взрослых, зрелых человека, потому что так глубоко понимают друг друга, потому что видят отражение своего волнения в родных глазах. Мы счастливы, что видим эту красоту вместе, что мир чудесен, что мы - «кошки». Проходит несколько секунд и... все заканчивается «кошачьей» гримаской, мы спускаемся ближе к реке, по узкой тропинке вдоль берега — травяному «каньону» — направляемся домой...
Оставшись одна, в одно горькое мгновение я поняла, что утратила навсегда: высказанную другими глазами земную красоту; я вижу, как это прекрасно, но нет рядом лица, на котором читалось бы такое же волнение, отражающее полноту и радость взаимопонимания, тождественное восприятие... Это больно. Это несправедливо. Это безутешно.
«Кошка» остановилась с приподнятой лапой перед таким большим, таким восхитительным грибом!.. На опушке леса человек, играющий передними «лапами», по-кошачьи, сорванным цветком, поднятым листочком. Внезапные произвольные отступления от человеческой сущности, моментальные внутренние перемещения в «кошачий» мир безусловно и целебны! Преувеличиваю? Тогда попробуете обеими руками, теми же движениями, что и кошка, играющая мышкой. подбрасывать какой-нибудь мелкий предмет: конфетку, тот же листик, бумажный шарик - и сумейте при этом сохранить унылый вид или кислое настроение.
Наша «кошка» смягчала и наши взаимоотношения, защищала нас от нас же самих, сдерживала проявление дурных черт характера. Иногда мы ссорились, правда, не было случая. чтобы наша размолвка доходила до человеческого неуемного озлобления. Поссорившись, а несдержанным чаще случалось быть .Александру Владимировичу, мы расставались. «разводились» - расходились по разным комнатам. Не более получаса спустя, редко - часа, у края двери показывалась половина «кошачьей» мордочки со «скобками», и виноватый голос произносил имеющее множество смысловых оттенков слово «мапф»... Долго ли вы сможете «дуться», если ваша кошка придет к вам с извинениями?! Да тут такой смех ! разберет, что не удержаться. И ссоры как не бывало. На «небе» не оставалось не то что ни одной тучки - ни одного облачка. Жизнь сразу входила в обычную мирную колею: мы или шли гулять, или каждый принимался за прерванные свои дела.
Я предполагаю, эти подробности способны у кого-то вызвать раздражение, недоуменное осуждение: мол. что за чушь она несет? Кому это нужно?.. Ну. нужно это было в первую с очередь нам обоим. В навязанной нам изоляции от всех и всего, что составляет человеческое обшение. Кроме того, хочу, чтобы лучше, правильнее были поняты некоторые сочиненные поэтом «кошачьи» стихи. Они - приношения единственному другу, предмету единственной привязанности. Я прошу без предвзятости прочитать одно из подаренных мне - юбилейных - стихотворений. Оно откровеннее других поведает о роли «кошки» в нашем совместном житье-бытье. У нас, «кошек», были свои понятия о времени и возрасте. Поэтому:
Моей Кошке в день ее совершеннолетия
Ты прожила уже пол века и ненавидя и любя...
Да! Примечательная веха!
Чем мне порадовать тебя?
Ну чем? Ты заслужила, право, подарок самый дорогой: брильянт в невиданной оправе, огромный слиток золотой.
Но не настолько я богатый, об этом вовсе не тужу.
И в знаменательную дату что говорил, то и скажу: благословен твой день рожденья - неповторимый и земной, в моем нелегком восхожденье ты рядом, ты в пути со мной.
Не назову тебя любимой: в избитом слове толку нет.
Ты просто мне необходима, как воздух и как солнца свет.
Под тяжестью житейской горбясь, согнулся б, может быть, в дугу.
Но предо мной кошачий образ - не смею гнуться, не могу...
Мы чашу пьем одну с тобою, так выпьем же ее до дна: сладка, горька ли, но судьбою нам предназначена она.
Итак, я тост провозглашау, кошачий юбилейный тост:
- Да будет вечно украшау тебя усау и ушкмау, клыкмау и пушистый хвост!
Твау Котау
С грустью и улыбкой вспоминаю обращение к 53-летней женщине, нет, я оговорилась, к вечно юной «Кошке», не имевшей физической оболочки. Выглядело оно так:
Моя маленькая Кошка, я люблю тебя немножко...
Я отрежу твои лапки и сошью мышатам шапки.
Я отрежу твои ушки и отправлю в печь для сушки.
Я возьму тебя на ручки вместо дочки, вместо внучки, как зовут тебя, спрошу, мигом хвостик откушу.
По человеческим меркам из уст немолодого человека -«невкусно», вроде бы приторно и притворно, учитывая возраст и автора и адресата. Но все преображается в сказку, если суметь представить себе, что так, с потаенным коварством, напевает «кот» своей обожаемой «кошке», ну как в мультфильме и еще в нашей игре, которая могла начаться в любой момент для обоюдного удовольствия.
...Всплывает в памяти: «Я буду с тобой всегда моими стихами...» Всеми им созданными и теми, что только мне. И пусть хотя бы еще одно из них расскажет, как относился к нашей вечной игре он, поэт, второй партнер по «кошке».
Вставай, котенок полусонный, декабрьский запоздал рассвет.
Сегодня ты - новорожденный, тебе от роду сколько лет?
Два когтя и еще немножко, тут вовсе ни при чем года.
Когда ты станешь взрослой кошкой?
Когда? Наверно, никогда.
На то есть колдовское средство, его лишь знаем ты да я.
Пребудет с нами наше детство от точки «а» до точки «я».
Забавный эпизод. Помню, как-то раз Александр Владимирович возвратился из Гагр с... гостем, писателем Валентином Ерашовым. (Путевка в Дом творчества - первая и последняя милость Литфонда в пик популярности «Бухенвальдского набата». Очевидно, не сумели вовремя и толком сориентироваться и ошиблись.)
Гость с улыбкой и подкупающей прямотой заявил мне, что заехал к нам с тайной целью: посмотреть на жену, которой муж изменять не желает. Выдался подходящий момент, до его поезда в Калининград еще несколько часов. Он пробыл у нас часа два-три, прощаясь, очевидно со свойственной ему непосредственностью, он объявил мне то, что у другого прозвучало бы неуклюжей лестью: «Я, кажется, разгадал секрет верности вам Александра Владимировича. Присоединяюсь...» Напомню, я не красавица. «Кошку» я ему, чужому человеку, поверьте, и намеком не показала: не цирковое представление. Может быть, ее околдовывающий свет излучался из меня помимо моей воли и внешних признаков, а тонкой души писатель В. Ерашов мгновенно это обнаружил, особым, Богом данным ему чутьем?
А как реагировали на «кошку» дети! Недаром говорят: ребенка и животное не проведешь, не обманешь, они улавливают волны любви шестым чувством.
Мамы и бабушки из подъезда нашего дома на Соколиной Горе звали Александра Владимировича не иначе как «детский сад». Стоило ему показаться на глазах ребятни, сразу же пустели песочницы, оставлялись игрушки, велосипеды: толпа малышей окружала его плотным кольцом, и начиналась чрезвычайно оживленная беседа. Что им там говорил Александр Владимирович — не знаю, но, наверно, что-то очень-очень веселое, они дружно смеялись. Когда же напоследок, выходя из ребячьего кольца, изображал «кошку», восторг их был беспределен!..
Как-то раз в электричке, на скамейке напротив нас оказался мальчуган лет трех-четырех. с мамой. Что-то заставило его сразу же. не отрывая глаз, уставиться на Александра Владимировича. А тот в ответ на безмолвный вопрос соорудил на лице «скобки», изобразил «кошку». Видели бы вы. как расхохотался ребенок: «Дядя - кошка!». Обратите внимание. какая удивительная точность: «кошка»! Мама его очень смутилась бестактности сына, оскорбившего, по ее разумению. вполне приличного на вид человека. Она ничего не поняла. Сын ее увидел то. что ей не дано было видеть.
А в другой раз та же «кошка», или «кошачья суть», назовите. как хотите, обворожила «даму» примерно девяти месяцев. Произошло это тоже в электричке: летом мы часто курсировали между Озёрами и Москвой. Малышка до такой степени пленилась дядей с кошачьей гримаской, что. когда мы встали, чтобы выйти из вагона, горько расплакалась и. вывернувшись на руках мамы, провожала .Александра Владимировича громким плачем.
Так что не стоит думать, что «кошки» были просто кривляньем. Присутствовало в них несомненно нечто привлекательное. завораживающее для душ нетронутых, бесхитростных.
Ведь только дети могут так смотреть: душой огромной в родственною душу,. -
скажет поэт в одном из стихотворений.
Почему у нас не было детей? Не подлежат, мне кажется, такие вопросы сугубо личностного свойства публичному обсуждению. Тот. кто внимательно прочитал книгу, и без меня найдет подходящие объяснения. Понимаю, я сама подогрела интерес к причине нашей бездетности, показав, как любили .Александра Владимировича дети, как и сам он без труда умел достучаться до детских сердец. Оба мы при постоянном одиночестве не касались в наших нескончаемых разговорах важнейшего для обоих вопроса. Муж был болен. Отдавал себе отчет в том. что нередко все мое внимание я вынуждена была посвящать ему. Не по капризу, по необходимости: «Хорошо, что, любимая, ты в этот час у моей постели». Он ответственно, не бездумно относился бы к своему отцовству, если бы оно состоялось. Два беспомощных, равно любимых, дорогих человека на моих отнюдь не богатырских руках, когда «нам с первых километров далекого пути на лобовые ветры приходится идти»?..
Однажды, ему уже было под пятьдесят, мне - за сорок, он положил передо мной два листа, заполненные строками одного стихотворения. Против обыкновения не стал читать сам. «Автобиографическое» - увидела я в начале первого листа. Не думаю, что он намеревался придать его огласке. Скорее «Автобиографическое» - тяжелейший разговор с собой, то ли жалоба, то ли оправдание. Написав это стихотворение-размышление, по-видимому в момент внезапного душевного движения, он никогда больше не возвращался к нему, не редактировал, не «шлифовал». Видно, рука не поднималась прикоснуться к нему еще и еще раз, как к болезненной ране.
И мне спустя многие годы очень трудно было выбирать кусочки из откровения в стихах.
Автобиографическое
Мне по возрасту надо быть дедом, хоть не сед я и вовсе не стар.
Но поймите: мужчина бездетен и казниться вот этим устал...
Не беда, что зажившие раны нет да нет, а заноют подчас, что имущества полчемодана и казенная койка у нас.
- Хорошо бы родился сынишка на потеху и радость самим.
- Понимаешь, уж очень мы нищи...
- Что ж поделать, жена, погодим.
День за днем, по призванью и долгу, вел обстрел пулеметной строкой.
Мне шептали: - Не вытянешь долго: инвалиду - не бой, а покой!
Усмирись, неуемный и шалый, ретируйся хотя бы пока...
С кем воюешь? - С самим генералом, с всемогущим парторгом ЦК!
...Расплодилося культово племя далеко за Кремлевской стеной...
И куда было деться в то время?
Как нести непосильное бремя?
Как бороться с жестокой ордой?
...Угасал мой гремучий запал, я слабел, подкосилась основа, на больничную койку попал.
Но одюжил...
...я желал поступить на работу - не пускали по пятой графе инвалида войны, журналиста (паспорт меченый, мол, не неси). Было этак в державе фашистской, стало так - на советской Руси.
...Но народный тиран в одночасье, слава Богу, навеки умолк.
...Рассветало... Но глупо и рано трубы песню свободы трубят: уцелело полсвиты тирана и еще легион тиранят.
Дай им срок, и они развернутся и покажут насилия прыть! Прикрываясь «святой» революцией, будут честь и свободу душить.
Будут мерзости с прежними схожи, весь кошмар повторится сполна.
Года три миновало. И что же? Жертвой культиков стала жена...
Ну, а я? Тяжела переправа...
Ой, как будни мои нелегки,
хоть и мной завоевана слава культнаследникам тем вопреки.
Я годами уже опоясан, вечереет уже надо мной...
Нет, теперь не до детских колясок мне с моею усталой женой.
1963 г.
Что могу я к этому добавить? Очень немногое: не было близких родных, на помощь которых можно было рассчитывать. Мои родители жили в Озёрах. У папы после голода в военные годы открылся застарелый туберкулез: уповать на бабушку и дедушку не приходилось. Но я вроде оправдываюсь? И не думаю. Судьбе было угодно нас так обездолить. И волей-неволей, надеюсь, это понятно, наша «кошка» восполнила своим постоянным присутствием между нами, в нас, болезненную брешь в союзе двух людей. Очень возможно, что каждый из нас подсознательно отдавал в игре друг другу то, что предназначалось ребенку. Нерастраченное чувство. Заслоненное нескончаемой игрой, естественно без сговора. Мы в траурные одежды «кошку» не рядили: это был бы не ее портрет. Наша «кошка» была источником радости.
Слова особые, смешно, на «кошачий» лад переделанные, частые моменты игры среди серьезных занятий... Здесь мы оба счастливые жители нашего незримого островка - «кошки», оба - участники игры, оба - ее творцы. Но это не все. Передо мной три обычных больших блокнота для записей. На обложке каждого, от угла до угла, по диагонали рукой Александра Владимировича крупными буквами выведено - «Кошкиниана»: страницы блокнотов заполнены рисунками, такими же редкими и необычными, как наша «кошка». Это - жизнь двух людей средствами изобразительными. Роль человека интерпретирует «кошка», по-своему, как если бы ей пришлось рассказать о действиях человека кошачьими средствами. Да-да, что-то похожее на нескончаемый мультфильм. В нем два постоянных персонажа - Кошка Большая, или Кот, и Кошка Маленькая, или Мелкая.
Начиная переносить нашу жизнь на бумагу в таком виде, я даже отдаленно не помышляла ни о какой мультипликации.
И никакой я не художник: ни сразу, ни потом - никогда не смогла бы повторить нарисованное столь же выразительно. Мои кошки всего лишь контур кошачьего тела, все пропорции зачастую настолько нарушены, что настоящий художник за голову схватился бы от такого «искусства». Никаких художнических задач я и в голове не держала, просто так, случайно наносила на бумагу пришедший на ум сюжет. И чаще всего изображала двух кошек в ситуациях человеческих. Язык моих рисунков без перевода, с первого взгляда понимал только один зритель и ценитель - Александр Владимирович; он был непременным действующим лицом в изображаемых мною событиях. Немногим из тех, кому я разрешала заглянуть в свои блокноты, достаточно было нескольких слов пояснения - и следовал смех. Никто не осуждал, не упрекал меня, взрослого человека, за невзрослую затею. В эти минуты люди сами будто бы превращались в детей, их глаза светились, они словно прояснялись, становились моложе, милее. А ведь я только коротенько сообщала, что послужило поводом для рисунка, - и такая искренняя, просветленная реакция. О чем рассказывали мои рисунки?
Однажды, дело будничное, но необходимое, мы отправились покупать Александру Владимировичу к зиме сапоги, шапку, перчатки... Ну, подумаешь, событие! Купили, пришли домой. Всё, и говорить больше не о чем.
Не так благополучно и серо выглядел наш успешный поход на моих рисунках. Поясню: Маленькой Кошке - мне - ничего не купили. Она, обиженная, плетется сзади Кота, увешанного покупками. Следующий рисунок: ударили морозы, пошел снег... Разодетый пижонистый Кот чувствует себя отлично, а несчастный, голый, неодетый «котенок» дрожит на ветру и плачет...
Разумеется, все это было выдумкой с начала до конца, притворство и озорство, желание подразнить Александра Владимировича. Я умышленно нарисовала такую страшную грядущую картину котеночьего бедствия.
Посмотрев «мультфильм», Александр Владимирович всерьез расстроился, его выразительное лицо выдало глубину волнения. А я рассмеялась. Меня всегда очень смешило, когда он благодаря большому дару воображения и «кошачьему» настрою дорисовывал, довоссоздавал каждый эпизод. Он был так серьезен в эти минуты! А разволновался потому, что вид брошенной, всеми покинутой, зябнущей кошки был для него попросту непереносим. Успокоился не сразу, после того лишь, когда я уверила его, что мой зимний гардероб в полном порядке.
А в другой раз, когда мы собрались купить кое-что для меня, я, шутки ради, решила предопределить характер и результат похода, представив это своими «кошачьими» рисунками. Вот Большой Кот, взяв за лапку Маленькую Кошку (они шагали на задних лапах), ведет ее в магазин за «шкурками», «налапниками» и «набалдашником» (шляпой).
И угораздило же меня придумать внезапно такой вот сюжет: Кот и Кошка, подкравшись, видят за углом играющего мячом щенка. Озорная и вреднющая Маленькая Кошка-бесстыдница на глазах Кота сдирает со щенка пушистую шкурку (для себя), отнимает у него мяч, и Большой Кот, взяв ее, «ошкуренную» (о нет, в другом смысле - одетую, упакованную в шкурку-пальто), за лапку, уходит предовольный.
Наверно, кроме моего супруга такая несправедливость ранила бы душу еще очень доброго ребенка. На сей раз Александр Владимирович так возмутился, так рассердился на непотребную нахальную Маленькую «Кошку», обидевшую щенка, что немедленно стер резинкой изображение голого щенка. А я, отсмеявшись, вынуждена была изобразить мирный исход инцидента.
Ну, что интересного в том, что я и Александр Владимирович зашли случайно по пути в какое-то заведение общепита, а потом поплатились за необдуманный поступок недомоганием? Проза, и говорить-то вслух неудобно. Но все выглядит совсем по-иному, если представить себе заурядную историю в «кошачьей» интерпретации: две кошки - Маленькая сопротивлялась, а непутевый проголодавшийся Кот настоял, схватил котенка (меня) за загривок - так обе «кошки» пошли питаться в «мусорный ящик». На второй картине «фильма» — расплата: две кошки лежат на диванах с грелками на животах. Я помню, как от души расхохоталась одна пожилая мамина знакомая, которой мама, смеясь, показала два этих рисунка и пояснила, что к чему.
Кошка на задних лапах, с панамкой на ушках, с лукошком на лапке ищет грибы... Кот, тоже на задних лапах, удит рыбу... Когда Александр Владимирович написал «Бухенвальдский набат», я изобразила его котом с пойманной рыбиной гигантских размеров, вроде той, что поймал старик Хемингуэя. Кот, привязав рыбу за голову, согнувшись от усилий, «везет» по земле небывалый улов.
В двухэтажном «засыпном» доме, где мы жили в первые годы супружества, ванны не было. Как-то раз, собравшись в душ, я оставила Александру Владимировичу - его не было дома - записку-картинку: кошку под душем, под сильной струей воды, на задних лапах. Кошка натирала себе спинку, держа мочалку в лапах за лямочки. Получилось так, что, возвращаясь домой, я встретила у подъезда Александра Владимировича и поэта Максима Кравчука. Не помню, возможно, я и сказала им, что иду из душа. Мы вошли в нашу тогда единственную комнату. И первое, что попалось на глаза моему супругу и нашему гостю, была картинка на столе. Не подозревая, что сие есть «письмо», которое чужим очам читать не положено, Максим взял в руки рисунок... Поверьте, ни до того, ни позже я не видела, чтоб он так хохотал, понимаете, не просто посмеялся, улыбнулся... Нет, мои «художества», в силу своей необычности, вероятно, побуждали людей именно взрываться хохотом, иначе не скажешь. Можно догадаться, за что и так сильно были они любимы одним из персонажей - Большим Котом - Александром Владимировичем, действительно, кошка под душем на задних лапах - нарочно не придумаешь. Нет, придумаешь, но не связывая с человеком. А это уже не то...
«Кошка» настолько глубоко вжилась в нас, что веселила в самые неожиданные моменты... Я кормлю хлебом стайку воробьев. Для всех - немолодая женщина бросает птичкам мелкие кусочки, они схватывают их, «воруют», улетают. Да такая картина ни одного человека не остановит ни на минуту. Наблюдающий за мной Александр Владимирович вдруг начинает смеяться: «Ни разу не видел, чтобы кошка кормила воробьев!». Он «увидел» один из не нарисованных, но вполне вероятных «фильмов».
...Нам стало не до шуток, когда мне предложили сложную полостную операцию. Тревога оказалась напрасной, диагноз не подтвердился, но в больницу, на менее опасную операцию, я все же угодила.
Из дома ненадолго улетела птица, она и мой кумир, и мой удел.
Моя жена отправилась в больницу, и сразу будто дом осиротел!
Ах, до чего ж серьезно! Но, право, для этого нет повода. Поэтому еще в больнице я начала обязательный, неизбежный в сложившейся ситуации «фильм». Знала, что он по меньшей мере уполовинит волнения моей «кошки». Рисунки, а это был «фильм» из многих рисунков, живописали минувшие события: предварительные беседы по телефону двух «врачей» - собак (хороших, хороших, не злых! на задних лапах, в халатах, с телефонными трубками в лапах), последовавшие за ними осмотры «кошки» (лучше бы все это - нарисованное- увидеть!), уколы, операция... И последний, финальный «кадр» - Большой Кот баюкает на руках неслыханно обиженного, разнесчастного Котенка, которому вспороли брюшко...
Я уже говорила о том, что в критических, стрессовых ситуациях человек подчиняется в своих действиях не разуму, а инстинкту. Жизнь поэта Александра Соболева состояла из почти непрерывной череды стрессов. Полагаю, наша «кошка» вышла из мира подсознательного, скорее как средство защиты и спасения. Она могла украсить своим присутствием самое обыкновенное маленькое событие, превращая его в чудо... Я отправляюсь в аптеку. Это за два квартала от дома... Но вот в нашей квартире раздается звонок. Жалкий, «котеночий» голос оповещает: «Заблудяу!» (Заблудился!). Это, разумеется, притворство, вопль, посланный настежь открытой перед «котенком» душе. Александр Владимирович, так бы сказал человек не из сказки, вступает в игру. Не совсем точно: в нем моментально заговорил старший, Большой Кот. Без всякого актерства, трепещущим от волнения голосом, он бросается на помощь где-то заплутавшемуся, безмерно дорогому существу: «Где мой мелкий котенок? Шагай скорее в будку, быстрее перебирай лапками!» Призыв моего супруга - в мире людей, моей старшей «кошки» - в «кошачьем» - мире звучит для меня как самая прекрасная музыка! Скучный поход в аптеку превращается в сказку. Я тороплюсь домой, я знаю - меня ждут, меня встретят, словно Божье одарение, меня - «задрипанного котенка»...
Нашу жизнь в рисунках рассказывала Большому Коту Кошка Мелкая, выдумщица и притвора, тощая, полосатая, шилохвостая, с мордочкой клинышком, беспородная, невыставочная. Александр Владимирович мало сказать любил, он восхищался этими «мини-фильмами» и в конце концов торжественно назвал всю коллекцию «Кошкинианой». Втайне я посмеивалась над серьезностью, с какой он берег блокноты с рисунками. Но он считал изобретенную нами «кошку» нашим наивысшим, бесценным общим творением. О чем вполне серьезно сказал мне однажды. Я не спорила: сквозь десятилетия - мы прожили вместе, напомню, сорок лет, - сквозь невзгоды и одоления, утраты и победы, взлеты и падения, огорчения и радости прошла с нами жившая в нас волшебная «кошка». Не сбылось, слава Богу, опасение Александра Владимировича, посетившее однажды его неустанно думающую голову. Он понимал: многие неровности семейных отношений сглаживаются в молодости полнотой чувств, недоступных старости. А что будет, когда начнет увядать буйство плоти, когда настанет время жить в условиях преобладания разума над чувствами? Не окажутся ли тогда в уже принудительном от безвыходности положения союзе русская, не очень покладистая, старая баба и старый еврей со все резче проступающими с годами не лучшими национальными особенностями, осложненными болезнью? Только в поздние годы нашего супружества Александр Владимирович поделился со мной тревожившими его раньше мыслями, с удовольствием признал крах своих сомнений, потому что сделал открытие: присутствие в нас и между нами нестареющей, не меняющейся с годами «маленькой кошки» действует куда эффективнее всевозможных «эликсиров молодости». Наша «кошка» не дала нам состариться душой, и, как верно сказал поэт-мой супруг, колдовское средство, известное лишь нам двоим, сделало наше детство протяженностью от «А» до «Я»...
«Здравствуй, мой маленький, миленький котеночек Ак-сьш» (одно из множества моих имен), - писал он мне через два года после женитьбы, в 1948 г.
«...все эти впечатления и маленькие радости отравлены постоянным сознанием моего неоплатного долга перед тобой, родная моя, бесконечно родная, единственная, навсегда незаменимая! Мне хочется всю свою энергию, все силы душевные посвятить тому, чтобы приносить тебе покой и здоровье. Спасибо тебе, ласточка, за то, что сделала, делаешь из меня чистого человека...» (1952 г.).
«...все это чудесное, волшебное без твоего чапельного (форма губ чапельничком при обиде. - Т.С.) кошачьего образа, который всегда перед взором моим, было бы, пожалуй, тусклым и не очень впечатляющим. Я пишу это не ради красивых слов и не для твоего утешения. Это так на самом деле и даже во много раз больше... Поэтому у меня на душе огромная радость: те годы, что мы прожили, были годами трудных испытаний. Может быть, возникало и что-то нехорошее, недостойное. Но вместе с тем, наперекор всему, выросла чудесная человеческая наша любовь, которая выше гор, шире моря, много ярче ослепительного южного солнца. Я понял навсегда, что должен беречь ее как самое дорогое, что дает Бог человеку... Ничто не в состоянии, милый мой котенок, поломать тот чудесным мир, который мы строили с тобой на протяжении двенадцати лет трудной, но все-таки очень чистой жизни... Твау Кшкау» (Твоя Кошка. — Т.С.).
«...Знаешь, котенок, у меня здесь бывают коротенькие, но большие праздники. Это - разговоры с тобой по телефону. Я слышу твой голос, твое дыхание, и мне в эти минуты и радостно и тепло. Я отчетливо вижу кошачью мордочку с выражением “обижмау” (обиды. - Т.С.) - единственную неповторимую мордочку на свете. Мне кажется: вот сейчас мы затеем с тобой долгую, но никогда не стареющую нашу кошачью игру...» (1963 г.).
Последнее поздравление моя «кошка», помните, написала мне меньше чем за год до своей смерти, 1 декабря 1985 г. С последних месяцев этого года начался отсчет убывающих мгновений жизни Александра Владимировича. Всю беспощадность неизбежной разлуки, ее роковую неизбежность пережила, прочитав последние поздравительные строки. Итак:
С тобой мне ничего не страшно, с тобой - парю, с тобой - творю, благословляю день вчерашний и славлю новую зарю.
С тобой хоть на гору, за тучи,
и с кручи - в пропасть
вместе
вниз.
И даже смерть нас не разлучит:
нас навсегда
венчала
Жизнь.
С этим небольшим стихотворением связаны у меня счастливые, горестные и... даже жутковатые минуты. Я, напоминаю, обещала о них рассказать. Это произошло 1 декабря 1986 г.
В первый одинокий день своего рождения я перебирала стихи Александра Владимировича, моей «кошки», воспоминания вызывали слезы... Перекладывая листы со стихами в папке, где лежали «мои» стихи, стихи-посвящения мне, нашла и это, последнее. И опять полились неутешные слезы. Перечитала. Открыла следующую страницу с рукописными стихами. И сначала удивилась, увидев те же стихи, переписанные четким, крупным почерком: «Моей Кошке в день ее рождения». Машинально пробежала еще раз глазами по строчкам... Дата внизу... И словно что-то оборвалось внутри, словно ударило под сердце: там было написано - 1 декабря 1986 г. Я скорее посмотрела предыдущую страницу. Нет, там другая дата - 1 декабря 1985 г., на год раньше, когда стихи и были написаны... Да, я это отлично помнила, помнила, так как поставила ему «отметку» за мастерство: нарисовала двух кошек, шагающих «след в след, лапа в лапу» - по нашим «кошачьим правилам»... Мысли одна за другой заскакали в голове: почему здесь, в папке, моей папке, куда складывала его стихи только я сама, два совершенно одинаковых поздравления? Почему разные даты? Ошибка? Но почему оба так аккуратно, «по-праздничному» переписаны? Я второго, точной копии первого, но с другой датой, сюда не убирала. Значит, это сделал он сам?.. А может быть, в этом таилось намеренное желание согреть мое одиночество своими стихами, своим присутствием: «Я всегда буду с тобой моими стихами...» Мне показалось вдруг, что он здесь, рядом... Откуда-то повеяло теплом... Почудилось, вот-вот он сейчас подойдет ко мне, сидящей за столом, обнимет за плечи, как это делал не раз, нагнется, прижмется щекой к моей щеке... Заплакала... Печально и счастливо, благодарно и отчаянно горько. Подумала: может быть, 1 декабря 1985 г., уже очень больной, он, обуреваемый тревожными предчувствиями, позаботился, как всегда, о своем «мелком котенке», провидчески пожелал укрепить мою веру в то, что «даже смерть нас не разлучит», разогнать черные тучи над моей головой в мой первый, без «кошки», день рождения. Какие мысли посетили его, когда рука выводила дату - 1986 год? Этого мне не узнать никогда...
Я находилась под впечатлением неожиданного «открытия» несколько дней. Вспомнила в связи с этим о поразительной способности предвидения, которая была свойственна Александру Владимировичу. Он умел видеть «печать смерти» на лице человека задолго до его ухода в мир иной.
Почти пророчески обозначил продолжительность жизни моей тети. Усомнился в своем видении этого знака на лице нашей 46-летней соседки в Озёрах, полной, цветущей женщины. Она умерла от рака спустя пять месяцев. Осенью 1961 г. мы решили навестить моих родителей. Погостили с неделю, собрались в обратную дорогу. До автобусной остановки нас пошла проводить мама. Папе, не помню почему, надо было остаться дома. Мы отошли от нашего крылечка, и прежде чем завернуть за угол забора, который скрывал наш дом, оба - Александр Владимирович и я - оглянулись. Папа стоял в темном проеме открытой двери. Молча помахал нам рукой и закрыл дверь...
Мы сели в наш неторопливый местный поезд, следовавший по «ветке» до главной магистрали. Некоторое время поезд медленно отстукивал по рельсам, двигаясь вдоль города, а потом довольно круто поворачивал на северо-запад, именно в этом месте было ближе всего до нашего дома. Я смотрела в окно, мысленно прощалась с Озёрами, с родителями и вдруг услышала, как Александр Владимирович негромко сказал: «Папу живым мы, наверно, больше не увидим». Я удивленно глянула на него. Он невеселым взглядом провожал скрывающийся из виду городок. «Но почему? Откуда это тебе известно?» - спросила я. «Я не могу этого объяснить...»
В тот миг я ему не поверила. Несмотря на свои 75 лет, папа чувствовал себя вполне сносно: копался в огороде, помогал маме по хозяйству... А меньше чем через три месяца скоропостижно скончался. Тогда припомнились мне странные слова, сказанные Александром Владимировичем в поезде.
С явным неудовольствием сообщил он мне об этой своей способности - провидеть, с горечью заметил: слишком зрячие глаза не в радость. «У нее (него) мертвая улыбка, посмотри!» - вдруг говорил он мне. Я смотрела. Пристально, сколь допускало приличие, старалась проникнуть... Но здесь требовалось, следует признать, не одно только «смотрение»: смотрящий да увидит. Не теми глазами наделил меня Всевышний. Может быть, и к лучшему? Чтобы носить в себе такой дар, нужно, кажется мне, большое мужество души. По силам ли мне это?
Еще задолго до страшной болезни Александра Владимировича я как-то сказала ему с упреком: «Плохую услугу ты мне оказываешь, отведя роль крохотного беззащитного существа: “Мелкий котенок, мелочь, фишеле...” А у жизни, которую я изобразила в своей “Кошкиниане”, вид огромного пса с оскаленной пастью и злющими глазами. И это не преувеличение, ты знаешь. Что будет, если, не дай Бог. останусь без тебя “несчастным бездомным котенком в непогоду у водосточной трубы?”» (Таковым было наше представление о крайней кошачьей беде. Картинка, в шутку мною нарисованная и дополненная словами, вызвала сильное, неподдельное волнение у Большого Кота - Александра Владимировича. С тех пор «несчастный котенок в непогоду у водосточной трубы» стал символом непереносимого несчастья, какое только может произойти.)
И вот я осталась одна, «четырехлетняя старушка», как мысленно называла себя. Мою детскость, незащищенность Александр Владимирович, участвуя в нашей нескончаемой игре, усердно культивировал, лелеял, раз и навсегда распределив в ней роли. Я согласилась. Режиссура устраивала обоих.
Его не стало, не стало моей «кошки», и мне указано судьбой доживать без тепла и участия, без заботы о себе, главное- без любви. Опустел «домик для двоих»... Я продолжаю жить в нем двумя жизнями: жизнью человека в реальном мире и «кошки» с непреходящей памятью о другом мире, продолжаю душевное затворничество, потому что в тот, потерянный для меня мир нет возврата и уж тем более ни для кого входа: допустимо ознакомиться с внешним рисунком той, волшебной жизни, но не проникнуть в ее святая святых. Это - мое, ибо здесь я с памятью о «кошке», с нестираемым следом от нее в душе и сердце.
...На экране телевизора мелькают картинки... Чужая жизнь, мишура, притворство, суета: люди актерничают, не отдавая себе в том отчета... Чуждые, далекие, холодные видения... Они пробуждают во мне острое, увы, теперь уже несбыточное желание отвернуться от экрана, этого окна в другой мир и из другого мира, обратить, как когда-то, взгляд к тому, перед кем моя жизнь - настежь, без утайки, кто и составляет ее стержень, подойти, просунуть голову в предупредительно поднятые руки — «воротца», не кожей, всем существом ощутить их мягкое, нежное прикосновение, почувствовать, что это так же необходимо и желанно ему, как и мне... Это было - наше. В те счастливые минуты, когда нечего было желать, я знала, понимала, чувствовала: мне навстречу простерты не руки - душа. «Блаженство», «наслаждение» - бедные слова в сравнении с тем уютным, обнимающим теплом, той возвышенной радостью, что переполняли тогда!..
Ничего этого нет. Не будет никогда. Боль непереносимая. «Где мой мелкий? Где мой крохотный?» - звал он с трепетной радостью в голосе, выходя из комнаты, где работал, повторял эти вопросы, проходя по вытянутой прихожей мимо двух комнат в кухню, где нередко и находил меня, чтобы обнять, поцеловать «родную головочку», потереться щекой, как это делают ласкающиеся кошки...
Время - жестокое и милостивое... Наконец, после многих лет одиночества я могу относительно спокойно восстановить в памяти прошлое, даже писать о пережитом. Могу, чтобы глаза то и дело не застилали слезы. Наверно, это к лучшему, так нужно. Говорят, плакать об усопших - грех: слезы близких тревожат их душу, не дают ей обрести успокоение.
...Где, в каком бесконечно отдаленном от меня уголке мироздания нашла вечное пристанище мятежная душа поэта -моей неповторимой, единственной «кошки»?.. Может быть, на приснившемся ему однажды сказочно прекрасном небесном теле, в стране добрых и справедливых высоких тополей?.. Может быть, они сдержали свое слово и призвали к себе, как обещали, праведную, безгрешную душу поэта?..
Но у моей души отнята половина, и она, смертельно раненная, не умеет исцелиться. «Я всегда буду с тобой моими стихами...». И памятью...
Необъятное счастье... Вечная, неутихающая скорбь...
БЫТОВОЙ АНТИСЕМИТИЗМ
Словосочетание, которое я всегда воспринимаю с оттенком недоумения или недопонимания. Оно позволяет предполагать существование еще каких-то форм антисемитизма: государственного, это точно, а еще? А еще мне не ясны очертания этого явления, т.е. место, где оно имеет место быть. Быт - понятие весьма широкое, и границы у него «прозрачные»... Приходится думать, что «бытовой антисемитизм» - замаскированное определение антисемитизма, санкционируемого властными структурами. Это присказка.
Иногда мне так хотелось, чтобы на лацкане пиджака или пальто Александра Владимировича сияло предупреждение: «Я написал “Бухенвальдский набат”». Думаю, это объявление, которое было бы доступно любому встречному, избавило бы поэта Александра Соболева от того, что еще в СССР называлось бытовым антисемитизмом.
Это то, о чем я умолчала. Вполне сознательно. Поэт сам признался, что вся его жизнь удивительно ярко окрашена призывом «Ату, его, жида!». Что я еще могу прибавить к антисемитизму, исходящему от «ума, чести и совести» нашей эпохи? На мою долю - рассказчика - остаются разве что конкретные факты в качестве иллюстрации. А разве мало я их приводила?
Разве многоликий холоп в разных слоях общества не чует угодливым носом, какие его выходки останутся безнаказанными, чего хочет барин?
Может быть, и не стоит вспоминать инциденты на национальной почве с представителями моего родного народа, принадлежности к которому я в такие минуты стыдилась? Но они были!
Как сейчас видится - вот чем не надо бы засорять память! - свекольно-красномордая, примерно тридцати лет особа в метро, которую я попросила уступить Александру Владимировичу (в последний год жизни) место. Маленькие серые глазки на мясистом лице засверкали злобой, щеки запрыгали... Посыпались оскорбления... Мысленно я обругала себя за оплошность.
Запомнила, как Александр Владимирович получил выговор от одного рыластого типа, вздернутый нос которого избавлял от нужды сверяться с пятой графой, за то, что в метро сел на место, которое уступила ему я. «Еврей, а свою жену не жалеет...» — определил он вызывающе нахально. В глазах «вежливого» антисемита я выглядела пострадавшей стороной... Клянусь, я ни разу до этого случая никого в жизни не ударила, но здесь у меня зачесались руки.
А потом настал день, когда и кулаки в ход пришлось пустить. Не спешите порицать меня... Произошло это, как на грех, опять-таки в последний год жизни Александра Владимировича. Хищники носом чуяли слабость жертвы, не иначе.
...Мы шли между рядами в павильоне Измайловского рынка, где продавались фрукты, яблоки, зелень. Я осматривала выставленный на прилавках товар, Александр Владимирович шел позади меня, по узкому проходу, не вмешиваясь в мой выбор. И вдруг я услышала за спиной пьяный гогот: «Глянь, еврей, а с военной медалью!.. (Это был памятный знак, который вручали только непосредственным участникам боевых операций.) За сколько ты ее купил?!»
Я мгновенно обернулась. Перед Александром Владимировичем, преградив ему дорогу, стоял пьяный верзила и ухмылялся с вызовом. Я увидела, как побледнел, подобрался Александр Владимирович, сразу поняла: это драка! Моментально оценила обстановку: мужик крупнее, сильнее, у него наверняка найдутся сторонники... А у Александра Владимировича, как меня уже предупредили медики, прогрессировала хрупкость позвоночника - смертельная опасность!.. Возле хулигана и моего супруга меж тем уже остановилось несколько «зрителей»...
Что делает кошка, собака, волк, любое животное, защищая своих детей?.. Человек в критических ситуациях, скажу опять, тоже подчиняется не разуму (рассуждать некогда!), а заложенному в подсознании инстинкту. Со стремительностью и напором тарана я бросилась на мужика, изо всех сил толкнула его кулаками в грудь. Помню, не иначе как от страха и отчаяния, заорала: «Прочь, скотина! Я тебе сейчас всю морду изобью!» (профессиональный боец). Храбрость от безвыходности положения. Все же мой удар был неожидан, по-видимому достаточно силен, вопль, мной исторгнутый, вероятно, показался страшен, как и лицо. Пьяный пошатнулся, потерял равновесие и грохнулся навзничь! Зрители встретили это хохотом.
«Я тебя сейчас, скотина, в милицию сдам! Я тебе покажу и медаль, и с кем ты дело имеешь!» - орала я. И он - он пополз от моего, наверно, озверевшего лица, на четвереньках... Общий хохот! «Во, баба!..»
А «бабу» всю трясло. Я поспешно вывела Александра Владимировича из павильона, поторопилась покинуть рынок. Думаю, вид мой был для моего супруга настолько дик и необычен, что, поглядывая на меня с тревогой и удивлением, он молча подчинился моей воле. (Дома я нарисовала кошку со вздыбленной шерстью, которая дерет большую неопрятную собаку.)
Это, пожалуй, самый «колоритный» эпизод. О других говорить не стану: мерзко.
Стыдно ли мне за драку с пьяным, точнее за нападение на пьяного в целях обороны? Нет. Мне больно: я - жертва.
К месту и ко времени привожу стихи Ал. Соболева.
На рукописи дата: 1970-1971 гг. «Бухенвальдский набат» триумфально шествовал по планете... Какие думы одолевали в то время его автора?
К евреям Советского Союза
Я так далек от вдохновенья, и муза слишком далека.
Я удручен. Но, к удивленью, наружу просится строка.
Сейчас, увы, не в силах петь я, чтоб голос плыл за рубежи.
Но ты, строка моя, скажи:
«Он насмерть не захлестан плетью, он не замучен, хоть затаскан, весь для людей, хоть нелюдим, и не почил в телеге тряской на зло гонителям своим».
Он - это я. Тоской объятый, вкушаю горьковатый плод.
Закончился семидесятый, в моей судьбе - бесплодный год.
Не диво, коль плененный ворон не может ринуться в полет,
иль вишня, рытая пол корень, подарков сочных не дает.
А я не ворон и не вишня, я - человек, и тем больней быть вроде нищим, вроде лишним в опале честный иудей, на положении «эрзаца»
(не та меня родила мать), благоволения мерзавцев, как милостыню, ждать и ждать...
А тем из нас. что словно глухи и даже будто бы в чести, готовые, как псы. на брюхе перед тиранами ползти, тем. для которых «хата с краю», мол. притесненья не про нас. им первым ребра поломают, как только грянет черный час.
Они неужто позабыли, как по веленью палачей евреев гнали и травили, в застенках мучили врачей, как со страниц газет московских выказывали злой оскал столбцы статей « антижидовских»? И день за днем крепчал накал.
О нет. не в гитлеровском рейхе, а здесь, в стране большевиков, уже орудовал свой Эйхман с благословения «верхов».
И было срамом и кошмаром там. где кремлевских звезд снопы, или Абрамом или Сарой явиться посреди толпы.
Еше мгновенье - быть пожару!.. Еврей, пошады не проси...
И сотни новых «Бабьих Яроз» раскинулись бы на Руси...
А всex, кто выжили б на горе, - замыслил так Державный Ус, - к чертям, в таежные просторы, ликуй и пожирай их гнус!
Но, верно, добрый был ходатай и Бог его услышал речь.
Вдруг околел тиран усатый, и в грязь упал дамоклов меч, а не на головы евреев, и чудом выжил мой народ.
Но уничтожены ль злодеи?
Нет, жив антисемитский сброд!
Он многолик, силен и властен, стократ коварней, чем «тогда».
А потому стократ опасней. Гипнотизирует «жида»: мол, мы с тобой - родные братья, тебе и место и почет.
Потом сожмет в «любви» объятьях, аж сок ручьями потечет.
Что ж, ты сегодня очень сытый, есть курочка и рыба-фиш.
Уперся в полное корыто, бездумно тупо вниз глядишь. Взгляни же в небо голубое!
Хочу тебя предостеречь: и надо мной, и над тобою опять повис дамоклов меч.
Глупец! Опомнись, жив покуда, пока не оборвалась нить, уразумей, второго «чуда», второго может и не быть!
Грядет зловешее гоненье.
Гоморра будет и Содом.
Пойми, глупец, твое спасенье в тебе самом, в тебе самом!
Уже сегодня за решеткой тот принужден голами быть, кто смело выдохнул из глотки:
«В Израиле хочу я жить»...
А завтра? Я подумать смею, припертые со всех концов, «владыки» разрешат евреям уехать в кран своих отцов.
Их. верно, примут там с поклоном. Им будет новый воздух впрок.
Но разве может миллионы принять к себе земли клочок?!
К чему нам всем пускаться в бегство с большой и нам родной земли, где протекало наше детство, где наши предки возросли?
С ней - наша радость и печали, в едином с русскими строю ее в боях мы защищали, как мать родимую свою.
Мы к ней проникнуты любовью, на ней живем мы семь веков.
Она полита щедро кровью народа нашего сынов.
Мы с ней в любые штормы плыли и брали тысячи преград.
В ее могуществе и силе и наш неоспоримый вклад.
Еврей - ученый, врач, геолог, скрипач, кузнец и полевод.
Мы - не рассеянья осколок, нас тыши тысяч, мы - народ!
Кто скажет, что еврей похуже, чем. скажем, чукча иль калмык?
Так почему же. почему же в изгнанье наш родной язык? Один-единственный. понуро
плетется серенький журнал.
Неужто это - вся культура, которую народ создал?!
Где наши школы, институты?
Ни одного и ни одной.
Театры где? Давно закрыты.
И вся культура наша смыта антисемитскою волной.
Конечно, царская Россия была евреям не мессия.
Однако сквозь ее прорехи возрос гигант Шолом-Алейхем и Перец, Бялик, Шолом-Аш...
А где же этот «Шолом» наш?
Так кто же, по какому «ндраву» и по теории какой у нас святое отнял право: еврею быть самим собой?
Не мы, как будто, в сорок пятом, а тот ефрейтор бесноватый победу на войне добыл и свастикой страну накрыл.
Но, к счастью, Гитлер предан тленью и рейх его повержен в прах.
Так почему же черной тенью не в небеси, не в облаках, в моей стране бродить он смеет, тараща свой отвратный лик?!
Не он ли вырвал у евреев, да с корнем, их родной язык?
Не он ли в том, пятидесятом, Михоэлса сбил наповал?
Не он ли предал нас проклятью и шрифт еврейский разбросал?
Не Гитлер ли руками сброда в сердцах евреев сеял страх, сынов еврейского народа
душил в советских лагерях?
Не он ли, дьявола посыльный, придумал кару высших мер: ассимилировать насильно еврейский род СССР?
Чтоб не остались даже блики, национальный облик стерт.
А без лица ты кто? Безликий, ничтожество, десятый сорт.
И что ж? По всей стране широкой, от Балтики и до Курил, неумолимый и жестокий, сей план дубинкой претворил.
Не Гитлер? Так кому же слава «тончайшей» миссии такой, кто отнял у евреев право: еврею быть самим собой?
В час испытанья, тяжкий, грозный, когда слышны раскаты гроз, взываю я:
пока не поздно, вставай, народ мой, в полный рост!
- Вставай, проклятьем заклейменный, чтоб равным быть в своей стране! - тебе кричат шесть миллионов истерзанных не на войне,
а в лагерях!.. Шесть миллионов, замученных и истребленных, простерли руки и кричат:
- Восстань, наш угнетенный брат!
Ты можешь отвратить гоненье, ты волен избирать свой дом.
Твоей культуры возрожденье, твое величье и спасенье
в тебе самом, в тебе самом!
ЖИЗНЬ ПОЭТА АЛЕКСАНДРА СОБОЛЕВА ПОСЛЕ СМЕРТИ
Ну, понятно, речь идет не о посмертном пристанище плоти, но о прижизненных творениях духа, их наступившем внезапно сиротстве. А как известно из предыдущих частей повествования, творческое наследие поэта пребывало в ящиках его письменного стола, почти полностью, за малым исключением - удобочитаемой сатиры. Поэт Ал. Соболев ушел из жизни, так и не дождавшись обнародования своих произведений. Дверь за «Бухенвальдским набатом», получившим право на жизнь на Западе, плотно захлопнулась, и подготовленный к печати автором сборник стихов, а также роман «Ефим Сегал, контуженый сержант» остались перед дверью, которая вела к читателям...
Ал. Соболев не был приобщен коллегами к сообществу профессиональных литераторов, а посему его творения были обречены на гибель. Лишний раз, кстати, напомню, что «Бухенвальдский набат» вышел из-под пера непрофессионала - по советским меркам, - то есть не члена ССП. Но формализм есть формализм. И прятаться за него удобно. При надобности.
«Жили дружно и умерли в один день» - сколько примеров замечательных супружеских отношений знает жизнь и литература!.. Почему я не умерла сразу же, в день смерти мужа или спустя несколько часов, дней, ну, пусть месяцев после его кончины?
Я впервые придаю огласке мысль, которая не дает мне покоя: сорок лет, рука в руке, шагая рядом по трудному пути, волнуясь и переживая заодно с ним, страдая за него и вместе с ним, утратив его навсегда, как смогла я остаться живой?! На вопрос, адресованный мне, - мне и отвечать. Отупевшая от страха и горя — может быть, в том отупении и таилось спасение, - продолжала дни без него, машинально, повинуясь давнему нашему обычаю: во столько-то встать, что-то поесть, куда-то пойти... Я не могла говорить по телефону - мешали прорывавшиеся слезы. Бродила по магазинам, покупала, словно во сне, какие-то ткани, белье... Я не могла идти гулять по местам наших привычных прогулок, мне было страшно «прикоснуться» к тому, что было связано с ним. Принимала на ночь какие-то лекарства, чтобы они меня усыпили. Долго не могла отделаться от скованности, отрешенности от всего. Полуявь... Полубред...
Но одна мысль не покидала меня ни на минуту: у меня на руках, в моих руках были труды моего супруга. Результат его литературной деятельности за полвека. Пугающая неизвестностью, отрезвляющая забота о его «детях» возвращала меня и вернула, правда не скоро, в реальный мир.
Меня в то время преследовала периодически возникавшая перед мысленным взором картина: мне казалось, будто я наблюдаю из окна, как брошенные чьей-то рукой летят одна за другой в мусорный ящик перевязанные крест-накрест бечевкой папки со стихами Александра Владимировича, с его романом. Таким представлялось будущее... Жизнь опять рисовалась мне в образе злющего пса с оскаленной мордой... И я - маленькая кошка со вздыбленной шерсткой, убегавшая от него что было сил.
Бежать?.. Куда?.. Найти относительно тихий уголок, сидеть в нем, дрожа от страха, безысходности и одиночества?.. И дождаться уже не в воображении, а наяву безвозвратной, невосполнимой утраты творческого наследия Ал. Соболева, быть живой свидетельницей тому?! Так выглядели обстоятельства. И судьба повелела «Маленькой Кошке» остановиться, обернуться, встретиться в упор с жестокостью, вступить в битву за будущее «детей» поэта, чего бы это ни стоило. Значит, именно для того судьба, сила судьбы даровали ей годы и годы жизни.
Кончина Ал. Соболева совпала со временем начала перестройки. Кто знал тогда, что поначалу задумано было не крушение тоталитарной системы, а ее косметический ремонт?.. Я, разумеется, жаждала перемен, ожила надежда на очень скорые положительные сдвиги в стране и обществе. Я поверила, что теперь-то наконец расчистится для произведений поэта путь к читателям. Он будет «реабилитирован», к нему вернется доброе, славное имя автора «Бухенвальдского набата». Пусть с опозданием, но его отблагодарят, как и полагается, за талант, честность, бескорыстное служение людям Мира...
На радостях я как-то подзабыла, а зря, пророческое, провидческое стихотворение Ал. Соболева «Жив курилка!». А поэт еще в 1969 г. предупредил:
Годами на ответственных дверях табличка красовалась, как надгробие.
Читали с замиранием в сердцах, молились: там сидел - «их преподобие»...
Вдруг налетел могучий ураган!
Сорвал с дверей зеркальное «надгробие».
Но... за дверьми, блюдя свой важный сан, по-прежнему сидит - «их преподобие»...
Но уж очень верилось в торжество светлых перемен, уж очень не терпелось их увидеть, почувствовать, свободно вздохнуть. Не вняв предостережениям мудрого супруга, я уцепилась за мысль, которая меня тогда больше устраивала: глупо решила, что и весь род людской, подобно мне, охвачен азартом свершения славных, прогрессивных преобразований. Расплатилась за это сполна. Ценой ошибок и разочарований пришла к выводу, старому, как мир: медленнее, неповоротливее уступает путь новизне сфера духовная, а укоренившиеся пороки необыкновенно живучи. Конкретизируя сделанный вывод, можно сказать: наибольшая косность, приверженность к порядкам времен застоя оказались свойственными представителям интеллектуальной части общества, духовной элите - писателям. Пожалуй, правильно будет взять высокое определение в кавычки. До идеального в их среде было неизмеримо далеко. Советских писателей развратили безответственность и безнаказанность. Я уже говорила, что ложь, которую они несли в народ, поощрялась компартией. Им ничего другого не оставалось, как ради личного благополучия притворяться, что верят в вечность комрабства.
СОВЕТСКИЕ ПИСАТЕЛИ И ПЕРЕСТРОЙКА
Жаждали ли товарищи писатели - помощники партии - радикальных перемен в стране? Со стопроцентной уверенностью могу утверждать - нет!
Их жизнь и жизнь так называемых простых людей во всех отношениях разделяла пропасть. Зачем было им отклоняться вправо или влево, когда по накатанной компартийной дорожке - гладкому тракту - их жизнь катилась в экипаже на рессорах?
Но перестройка грянула, неотвратимо, как кара Господня. И словно в сказке, в один мрачный для них день золото в виде десятков авторских томов, стоящих дома на полках, превратилось в черепки. Хуже того, лживые книги предстали перед миром обличающими документами: они явили собой ложь, которую можно было потрогать руками, ложь, от которой невозможно было отказаться или отвертеться. Надеть паранджу? Спрятаться под маску? Или покаяться публично перед теми, кому бесстыдно, в личных корыстных интересах многие десятилетия морочили голову? Но кто, что должно было подтолкнуть, принудить советских писателей к покаянию? Покаяние, если оно чистосердечно, признак силы личности или партии, но не ее слабости и трусости. Повиниться в содеянном перед народом мог заставить стыд. Стыд?! Это у кого же? У проповедников бесстыдства и вопиющей лжи?! Да и зачем проявлять беспокойство: можно отмолчаться, отсидеться в тиши и безмолвии в смутное время, а там жизнь покажет... А посему, оправившись от первого испуга и угрозы публичного позора за добровольное бесчестье в годы комвсевластия, авангард советский культуры с облегчением констатировал: опасности нет, судить его некому, народ судить находящихся «над» ним и не приучен, и не научен. Нет мощи былой у содержавшей своих помощников компартии? Изменилось общество? Грядут и утверждаются новые нормы жизни? Что ж, и это годится: необходимо только опять же приспособиться! Вот и все. А этот способ существования освоен на пять с плюсом, даже блистательно. Поняв это, бывшие советские писатели поступили так, как поется в русской народной песенке:
Дунул ветер, и Авдей полюбился больше ей.
Стоит дунуть еще раз, и полюбится Тарас!
Ай, люли, ай, люли, и полюбится Тарас...
К тому же зачем деятелям культуры общества развитого социализма лезть в пекло раньше батьки, то есть коммунистической партии? А ей, такой всегда и во всем лучезарнокрасивой на протяжении почти восьми десятков лет, добровольно, самокритично расстаться с нимбом?! Что за надобность - в спину никто не толкает, не подгоняет...
В такой ситуации литераторы первого эшелона коммунистического режима ушли в тень. Стушевались вроде. Чем стали заниматься - не интересуюсь. Но головки начали поднимать те, вина которых из-за недостаточно громких имен не казалась слишком уж большой, мол, жили себе, жили, но погоды не делали. Правда, жили партподпевалами, но кто об этом будет вспоминать? С ними произошла некая удобная для них метаморфоза, основанная на той же способности к приспособленчеству. Они в свое время не схватили Бога за бороду и теперь спешили наверстать упущенное. Примеры? Да сколько угодно. Но без фамилий. Персонажи узнаваемы по делам, точнее сыгранным ролям. Вот известные мне, как и всем, вехи биографии одного такого писателя, которого запомнила с его же помощью.
Шагая еще в доперестроечные времена по местам Бабьего Яра - это показало телевидение, - он по-своему (или по заказу свыше) поведал о злодеяниях фашистов. Оказывается, там, от рук палачей погибли многие советские граждане самых разных национальностей, в пропорциях, если так можно выразиться, не столь уж страшных для евреев. Репортаж с легким налетом антисемитизма. Документальные кадры, показанные после начала перестройки, мягко говоря, поправили его интерпретацию. Мне запомнился этот советский писатель по одному его выступлению по радио, где он, не помню в связи с чем, объявил, что в советские времена у него вышло сорок книг (!!!). Каких? Неважно, кажется поэтических сборников. Так что подпирал он партструктуру изо всех сил. (Кстати, сравните: у автора «Бухенвальдского набата» - ни одного!)
А потом («Дунул ветер, и Авдей полюбился больше ей...») он возглавил журнал (какими путями, не знаю), где на протяжении нескольких лет смешивал с навозом и грязью (правда, со знанием объекта поношения, что было вполне естественно) режим, который дал ему возможность реализоваться на все 100 процентов! Есть такое определение у В. Даля: «Перевертыш, переверть - шаткий, непостоянный человек». Это к слову. Исчерпав ресурсы журнала, он отбыл за океан в качестве носителя и поборника демократических идей... Преуспел и там.
Конечно, переходные периоды в любой стране изобилуют мутной водичкой, где ловко рыбка ловится. Так говорят на Руси. Если при этом не вспоминать о чистых руках и чистой совести, то можно поразмышлять на досуге об умении приспособиться и о выгодах для собственной шкуры.
Сколько же похожих, не сказочных, доподлинно реальных оборотней подвизается ныне на поприще культуры! С довольными лицами позируют перед телекамерами. Активно ноют, а то и солируют эффектно в хоре нового времени. празднуют свои юбилеи, как это делали бы при КПСС.
Любят, о, очень любят, так, в скобочках, кокетливо намекнуть. что в душе (увы. не в делах! - Т.С.) были немножко «Солженицыными» или «Сахаровыми», возводят в степень гонений и притеснений трудности в компартийной лакейской, куда их за шиворот никто не тащил и где они ретиво выкладывались...
С полуулыбочкой, полуухмылочкой. скороговоркой, касаясь прошлого, дружно кивают на эпоху и «сложные обстоятельства». во всем виноватые. Сразу же возникает вывод: Солженицын. Булгаков. Сахаров. Пастернак и другие жили в иную, хорошую эпоху и при хороших обстоятельствах как-то непостижимо случайно совпавших по календарю. А перевертыши опять врут, врут «по второму кругу», потому что никто в момент вранья их не останавливает. Далеко-далеко их стараниями запрятана правда о том, что в обществе развитого социализма руководила ими голая алчность: желание пошире распахнуть пасть и отхватить половчее и побольше, чем другие, от сдобного партпирога. «Советские многостаночники» одновременно занимались и партогранкой примитивных душ простых смертных.
Свято блюдя заветы Ленина, в достижении личной цели ни чем не брезговали. Вот недавно отмечали ...-летний юбилей одного советского литератора, сумевшего уже в новые времена получить правительственную награду. В обозначение его заслуг в одной из радиопередач его юбилей объявили делом государственным! Без иронии, всерьез... Я отметила про себя: лучше бы это было оговоркой ведущего передачи. И еще подумала о том, что писатель этот - баловень судьбы: редко кому удается так реализовать свой талант при любых режимах. Собралась позавидовать, да кстати вспомнила не так давно прочитанные откровенные воспоминания юбиляра. В годы застоя он избрал для себя положение, которое его, по-видимому, устраивало: он иногда ходил по баням развлекать своими хохмочками высокопоставленных парткретинов с заплывшими жиром мозгами и брюхами. Чтобы им было посмешнее (это меня особенно покоробило в его интервью), голым входил в баню с портфелем... Разомлевшие от жары, жира, довольства, высокого положения - служебного - парт-чины приказывали между глотками пива: «Давай!». И он «давал», кривлялся перед ними, им в угоду!.. Боже праведный и милосердный, прости ему слабость и трусость, пусть и в прошлом. Прости и меня: я не умею думать по-другому, не в силах отделить того банного холуя от теперешнего преуспевающего члена нового общества. Сквозь его самодовольную физиономию проступает передо мной другое лицо... Не вижу необходимости изменять своей привычке: сверх меры строго спрашивать с тех, кого провидение высоко поднимает над большинством. Это мое убеждение окрепло, стало непоколебимым за годы жизни с честнейшим человеком, гордым поэтом. Посмел бы кто-нибудь предложить ему хоть раз побывать в бане в роли шута горохового!.. Да и чего ради, о Господи!
Когда я со своей, возможно слишком строгой, меркой пытаюсь подойти к вернопроданным помощникам компартии, то вся так симпатичная мне схема познания личности автора через идеи, воплощенные им в его художественных произведениях, перестает работать. Не получается искомое отождествление.
Ал. Соболев с постоянной настойчивостью уверял: создавая высокохудожественные творения, в моменты особого озарения писатель словно вещает Божьим внушением - возносится на такую духовную высоту, которая для не наделенного Божьей милостью - талантом - попросту и недосягаема и неведома. Остается поблагодарить поэта Ал. Соболева за подсказку и успокоиться на том, что советские писатели, те, что врали в самом святом - творчестве, - обходились отлично и без Божьего внушения: вполне хватало директив ЦК партии, чтобы «черного - советского - кобеля отмывать добела».
Но ведь далеко не все в ССП были такими жалкими двуногими. Почему ни один, подчеркиваю, ни один член ССП ни разу озабоченно, по-доброму не поинтересовался, как живется автору песни, напоминающей о себе ежедневно, а то и по нескольку раз в день? Они знали, этого нельзя было не заметить, что у Ал. Соболева не выходят книги, его замалчивают, третируют, не позвали в ССП, оскорбляют, то есть на глазах деятелей культуры, литературы забивают инвалида камнями. Не сгущаю краски. И прочитавшие книгу с первых страниц уже успели в этом убедиться.
Где и в чем выразился их протест против явной несправедливости? Они довольствовались ролью зрителей, наблюдателей? Поскупились на несколько хороших слов по телефону? Или, блюдя личное благополучие, считали за лучшее держаться подальше от не опекаемого партией еврея?
Я не знаю, как ответить на эти вопросы. А они, словно засевшая заноза, колют, саднят, причиняют неутихающую боль.
И поневоле приходишь к заключению: по разным причинам, но советские писатели относились к Ал. Соболеву если не просто враждебно, то без симпатии.
Но выбора у меня не было, время подпирало и вынуждало к действиям. Я решила отправиться в «поход», целью которого было право на жизнь творческого наследия создателя «Бухенвальдского набата». Меня подбадривали радужные надежды грядущей перестройки и понукала безвыходность положения. Хорошо, что я не знала тогда, что «поход» мой растянется на девять лет. С очень скромными результатами. Потому, как скоро стало ясно, «за дверьми, блюдя свой важный сан, по-прежнему сидит - “их преподобие”»...
О том, что никакие перестройки не в силах изменить к лучшему отношение писателей к Ал. Соболеву, первым возвестил член ССП поэт Андрей Дементьев.
В советские времена он редактировал двенадцать лет журнал «Юность». Разумеется, как номенклатура ЦК партии. Служил партии преданно, в противном случае в кресле главы журнала столько лет не усидел бы. Когда «дунул ветер», расставшись с журналом, отбыл собкором Российского радио в Израиль (любит евреев?). После нескольких лет работы вернулся оттуда в Москву. На многое не претендовал, в руководящие не рвался. По его словам, где-то на пятом этаже Российского радио занял небольшую комнатку. И начал наверстывать упущенное за годы застоя: создавать себе имя, быть на слуху. Тихо, непритязательно обрел право на еженедельную передачу - авторскую. Убивает двух зайцев: и имя звучит, и безразмерная возможность читать свои стихи открылась. Раза два или три я, любопытства ради, выслушала его передачи. И мне тоже кое-что открылось: видать, никто из руководящих лиц или просто разбирающихся в стихах сорокаминутные (!!!) творения - авторские передачи А. Дементьева вообще не слушает, иначе, схватившись за голову, закричали бы: «Остановите его! Что он несет?..»
А «несет» он вот что: одним и тем же стихотворением заканчивает каждый выход в эфир. Странно, очень странно звучат первые строки очевидно дорогих автору виршей: «Никогда, ни о чем не жалейте вдогонку, если то, что случилось, нельзя изменить...» И я невольно досказала в прозе: ну, например, о смерти ребенка или близкого человека... А автор неунывающе продолжает наставлять: «...как записку из прошлого, грусть свою скомкав, с этим прошлым порвите непрочную нить!» Я онемела: ничего себе «записка из прошлого», скомкать ее, да и «с прошлым порвать непрочную нить...» Это с утратой ребенка?! С гибелью солдат? С Бесланом? С другими подобными потерями? А поэт в середине стихотворения настаивает: «Никогда, никогда ни о чем не жалейте!» Обобщение...
А что такое - «тяжко рухнем»? Разве можно «слегка» рухнуть?.. Как «выбиться в гении»? Гениальность -Божий дар или совокупность удачных ухищрений? Дементьев ставит знак равенства между понятиями несовместимыми: «Кто-то в гении выбился (?!), кто-то в начальство...» Моцарт, к примеру, «выбился» в гении в пять годочков, «ловкач»! Пушкин - чуть постарше, тоже «парень не промах». А к каким годам «выбились в гении» Леонардо да Винчи и Ломоносов?.. А как вообще «выбиваются в гении»? В стихотворении, открывающем каждую авторскую передачу Дементьева, услышала... «пока мечтаем мы и буйствуем, есть нашей жизни оправдание». В подобных случаях хочется немедленно заглянуть в Толковый словарь. Я не ошиблась, С. Ожегов обвиняет Дементьева: «Буйствовать - буйно вести себя, бесчинствовать». А «Бесчинствовать - грубо нарушать общественный порядок»... Вы согласны, что, «буйствуя» и «бесчинствуя», можно оправдать жизнь?.. Хорошо, что есть милиция!..
После упомянутых - вступительного и заключительного - стихотворений А. Дементьева моя рука не потянулась к его сборникам: хватит и обретенного - услышанного.
Отмечу еще: за двенадцать лет, что руководил журналом, Андрей Дементьев ни разу не поинтересовался содержанием поэтического портфеля Ал. Соболева, не предложил поместить на страницах журнала «Юность» стихи автора «Бухенвальдского набата».
И опять прошу обратить внимание: я не сгущала краски, ничего не придумала. Фотографировала, и только.
Но А. Дементьев оказался среди тех, кто, отметившись в судьбе Ал. Соболева, оставил след, точнее - наследил.
В 1987 г., когда еще отмечали «Великую Октябрьскую социалистическую революцию», А. Дементьев выступил по радио с получасовым обзором «Песенная летопись страны» в связи с 70-летием Октября. Передача была проанонсирована, в назначенный час прозвучала. Дементьев выделил в особый раздел «Летописи» антивоенные песни. Перечислил наиболее значительные, популярные и... умолчал о «Бухенвальдском набате»... Утром следующего дня руководящий работник музыкального вещания Петров оправдывался: «Он (Дементьев) прямо с самолета, наверно, забыл в спешке...» Товарищ Петров не знал, что я - бывший работник радио и отлично осведомлена о запрете на советском радио хоть малых импровизаций - только чтение по тексту, прошедшему и цензуру, и главную редактуру. Установка ЦК партии. Таким образом, Дементьев был ограничен рамками заранее заготовленного материла. Я спросила Петрова: «Ну, ладно, он забыл. А вы?..» Ему не захотелось, конечно, признаваться в обоюдной с Дементьевым непорядочности, и помолчав, он промямлил: «Да, “Бухенвальдский набат” - это этап...»
Я поздравила его с преднамеренным исключением из песенной летописи целого этапа и попросила поблагодарить Дементьева. «Слона-то я и не приметил...» А еще проще: поднеси кулак к носу - и солнца нет!..
Для меня поступок Дементьева был ожидаемым. И вот почему. Незадолго до 70-летия Октября, я, не связывая своих действий с этой датой, позвонила в Московский горком партии. Окрыленная, а правильнее сказать - самообманутая, чего тогда не понимала, жаждой прихода добрых перемен в жизни страны, я подумала об увековечении памяти «Бухенвальдского набата» и его никому не известного автора - поэта Ал. Соболева. (Мурадели в моих ходатайствах не нуждался.) Готовясь к беседе в горкоме, я не сомневалась, что придется «налечь на дверь», для Ал. Соболева раньше закрытую. Но на этот раз ошиблась: «дверь открылась» без усилий. Работник горкома был «за». По его мнению, все хлопоты, связанные с увековечением памяти, должен взять на себя Советский комитет защиты мира, и добавил: поэт А. Дементьев, с которым он хорошо знаком, член Комитета, что он переговорит с ним, а уже потом я должна буду звонить А. Дементьеву. Получив от инструктора горкома телефон А. Дементьева вместе с напутствием звонить обязательно, я поговорила с поэтом, членом Комитета защиты мира. Услышала обещание: он собирается в ближайшие дни в СКЗМ и там вместе с другими товарищами обсудит, что да как, о результатах расскажет мне. «Я позвоню» - приятные для меня слова. И я стала терпеливо ждать обещанного. Говорят: «Обещанного три года ждут». Я жду... семнадцать лет!.. А тогда ограничилась тем, что присовокупила «Песенную летопись» без «Бухенвальдского набата» в исполнении Дементьева к его молчанию по поводу увековечения памяти гимна защитников мира. «Минус плюс минус» - получается число отрицательное.
Так начали подбираться новые цветочки для букета с названием «Ату, его... Ату!». Время вроде другое, почва меняется (?), а у цветочков сохраняется прежний запах...
В третий раз А. Дементьев объяснился в «любви» к Ал. Соболеву - напоминаю, покойному - в конце 90-х. Бесхитростным человеком был, тоже, к сожалению, покойный, Э. Яновский, глава издательства «Янико», которое специализировалось на выпуске миниатюрных коллекционных книжечек авторов по выбору издательства. Он обратился ко мне с просьбой подобрать материал для книжечки об Александре Соболеве в связи с огромной популярностью песни «Бухенвальдский набат». Ему я тогда впервые сообщила, что посвятил поэт свое произведение миллионам евреев, жертвам фашистских репрессий. Он написал об этом в кратеньком предисловии. Чтобы подтвердить распространение «Бухенвальдского набата» в других странах, он посчитал необходимым поместить в книжечке текст песни на разных языках. И, конечно же, на еврейском. В одну из встреч обрадованно объявил: «В Израиле работает собкором Дементьев. Он пообещал выслать ксерокопию. Подлинник есть в библиотеках Израиля...» Я засмеялась: «Не надейтесь!» Яновский не хотел мне верить. Он принялся настойчиво и часто «охотиться» за вдруг начавшим «пропадать» Дементьевым. В общем, я оказалась права. Пришлось Яновскому воспользоваться услугами своего знакомого, который выезжал в Израиль по личным делам... Книжечка вышла в 1999 г.
И что это не лежит душа у Дементьева к Ал. Соболеву, даже покойному? Так и норовит при случае «ножку ему подставить». В чем провинился автор «Бухенвальдского набата» перед благополучным и успевающим в любые - будь то коммунистические или демократические - времена Дементьевым? Одно могу утверждать со стопроцентной достоверностью: «выбиваться в гении» Соболев Дементьеву не мешал никогда.
И не унывая, открывает поэт А. Дементьев свою еженедельную передачу словами: «Пока мы боль чужую чувствуем... есть нашей жизни оправдание». Ах, как красиво! Но лживо. Без права произносить такие оповещения. И за что так и подмывает его насолить Ал. Соболеву, хотя никогда и словом с ним не перемолвился? Не дает покоя синдром Сальери, других причин просто нет. Разве еще антисемитизм? Но это предположение, не более.
С теми же мыслями и теми же вопросами покидала я кабинет главного редактора журнала «Новый мир» после безрезультатного, признаюсь, очень обидного для меня, хотя и кратчайшего с ним разговора. По разным литературным дорогам ходили прозаик С. Залыгин и поэт Ал. Соболев. Столкнуться вроде бы негде, делить нечего, ссориться не из-за чего. Охотно слушая жаркие, созвучные с моим настроением речи Залыгина в защиту природы, я прониклась к нему и уважением и доверием. Посоветоваться было не с кем, и я напросилась к нему на прием. Избрав известного писателя, судя по его публичным выступлениям - человека весьма демократичного, на роль потенциального защитника Ал. Соболева - явной жертвы тоталитарной системы, я надеялась, что он проникнется жаждой восстановить справедливость, силой своего авторитета положить начало оправданию без вины виноватого, униженного и всесторонне обобранного режимом собрата по перу. Я собиралась просить его ознакомиться со стихами Ал. Соболева, составить о них и авторе собственное профессиональное мнение, выступить со статьей о нем в любом периодическом издании, например в своем журнале, положив тем самым начало «реабилитации» Ал. Соболева и возвращению из небытия его поэзии.
...Я прервала свой просительный монолог, увидев, что мой собеседник (это происходило в его кабинете; подчеркивая доверительный характер нашей беседы, хозяин кабинета сел в кресло напротив меня), резко поднявшись с кресла, обошел стол и сел за письменный стол с явным неудовольствием на лице. Сухо, кратко сослался на занятость, на немолодой возраст...
Я взяла с собой некоторые, как считаю, из самых удачных стихов Соболева. Он на них и не глянул. Молча сидел за столом. Указать на дверь можно и молчанием, не обязательно приказывать: «Вон!». Я вышла от него совершенно обескураженная. С опозданием пыталась разобраться, понять, по какой причине мой собеседник был со мной почти невежлив: насупленный, без улыбки... Категорически отказал в помощи. В чем? Кому?.. Да не мне же! Он повернулся спиной к обреченному на смерть труду другого писателя. Не протянуть в таком случае руку помощи?! Я ничего не понимала, не понимаю и теперь, когда пишу эти строки. Мне вовсе не хочется выставлять известного советского писателя в невыгодном для него свете, очернять его. Но, чтобы оправдать его поступок, я должна четко уяснить мотивы поступка. А этой ясности у меня нет. И говорить здесь приходится не столько о судьбе творческого наследия Ал. Соболева, сколько о личности того, кто отвернулся от него как враг или невежда.
Не менее ощутимый щелчок по носу я получила в свое время от заслуженного, известного, ныне покойного литературоведа. Казалось, неуклонный на протяжении своей литературной деятельности проводник светлых идей в жизнь, эрудит и мастер устных импровизаций, с которыми часто выступал по телевидению... Я, словно мотылек на огонь, не вооружившись броней сомнений и осторожности, устремилась к яркому, виделось мне - манящему сиянию. Тем более что возникло это сияние под знаком перестройки.
Меня удивило и насторожило, что встреча с этим литературоведом, заместителем главного редактора другого «толстого» журнала прошла словно по стандартному, заранее заготовленному сценарию, до деталей схожему с предыдущим. И этот именитый деятель советской литературы не пожелал взять в руки ни одного листа бумаги со стихами Ал. Соболева, как будто боялся, как будто предлагала я ему прикоснуться голыми руками к кобре. А ведь передо мной сидел литературовед, критик! Как, чем объяснить, что не проявил интереса к известному лишь одним громким произведением и вовсе не известному львиной долей творчества поэту?! Куда девалось его чисто профессиональное желание узнать незнакомого автора? Что остановило его? На месте и прозаика и критика надо бы подчиниться естественному чувству любопытства: а что там есть еще у этого Соболева, ну-ка посмотрим!..
Более того, ни первый ни второй - оба хозяева в литературных журналах - не предложили поместить стихи Ал, Соболева на страницах своих изданий. Почему?..
Смешно думать, что они не понимали меру одаренности Ал. Соболева, один - главный редактор, другой - литературовед. Оба застыли в немой настороженности. Ни один из них не улыбнулся мне, не произнес хотя бы нескольких слов поддержки, участия, не задал ни одного вопроса. Обоим я успела поведать о своем одиночестве, о своей тревоге в связи с этим за судьбу всего созданного поэтом, обреченным десятилетия работать «в стол». Что услышала в ответ? Ничего. Молчание... Холодные, застывшие в неподвижности закрытые лица, полное отсутствие эмоций. Московские советские сфинксы. Односторонняя «беседа», мой монолог перед каменными истуканами.
Одного немножко жаль: никогда уже не доведется мне узнать, о чем думали, что чувствовали оба руководителя «толстых» журналов, глядя в спину мне, покидавшей их кабинеты. Злобствовали, что напомнила я им своим появлением о цене, ими заплаченной за высокие посты в тоталитарном государстве, чего они, возможно, стыдились наедине с самими собой? Куда в тот миг подевалась их доброта, о которой оба они так заливисто распевали прилюдно, и устно и письменно? Меня выталкивала из их кабинетов грубость под личиной внешнего приличия.
И я еще острее осознала вдруг тогда, что независимо от моего желания, скорее вопреки ему, начинает складываться новый букет под названием «Ату, его... Ату!» из цветочков нового времени, в которое вступила страна.
В журнале «Знамя» редактор-дама, пишущая стихи, член ССП Ермолаева встретила меня настолько приветливо, что в моей голове вдруг прозвучало сложенное много лет назад Ал. Соболевым четверостишие (опубликовано в книжке «Библиотека "Крокодила"»):
Он улыбался всем, всегда, везде.
Однажды улыбнулся он воде, и взор его дышал таким теплом, что пруд в июле затянулся льдом.
«У нас и для своих авторов места не хватает», - заявила она, не глянув на стихи Ал. Соболева. Я возразила: «Посмотрите стихи, может быть, Александр Соболев хотя бы на один раз станет вашим автором». Взяла. А через неделю я ехала в «Знамя» за отвергнутыми стихами. И здесь, как и в «Новом мире», я не услышала: «Привезите другие, давайте посмотрим еще». Ни слова обещания.
Заместитель редактора этого журнала, а я обратилась к нему несколько месяцев спустя спортивного интереса ради, тоже вернул мне стихи, но со словами, разгадать которые я предлагаю читателям. Он сказал: «Вы их напечатайте, обязательно напечатайте, только не у нас... В другом месте».
Уточнять, где именно, я не стала. Достаточно того, что в редакции журнала «Знамя» я получила отказ на всех уровнях.
А потом на месячную «отлежку» я оставила двадцать стихов Ал. Соболева в журнале «Москва». Их отклонили.
О желании сделать подборку меня также не уведомили. Просто: вон! «Ату, его... Ату!»
И не впервой подумала я о том, что, будь стихи у покойного поэта Ал. Соболева в самом деле никудышными, их, глядишь, и обнародовали бы. Подкреплять, утверждать мощь «Бухенвальдского набата» поэтическими удачами те, от кого это зависело, не захотели, воспротивились коллективно, по-коммунистически, скопом.
«Воодушевленная» встречами с собратьями по перу покойного супруга, я окинула взглядом «поле боя» и... все-таки не отказалась от борьбы: отступать было некуда, надо было действовать сразу по нескольким направлениям. В качестве кнута-погонялки выступили данные моего паспорта: лет много, я одна, промедление, как говорят, а в моем случае так и сложилось, смерти подобно. Смерти творческого наследия Ал. Соболева. У меня достало зрелости расценить его не просто как нечто завещанное мне мужем, а как принадлежащее всем людям культурное достояние - дар поэта-гражданина человечеству. Громко сказано? Ничуть! Часто Ал. Соболев обращался в своих стихах к народам планеты Земля. Я уже говорила об этом. Он жил в мире и для мира. И тем ответственнее была моя роль.
Я сочинила небольшое, в полстранички, письмо в ССП. Нарисовала словами картину: я, вдова, с ношей, пожилой женщине не под силу, карабкаюсь на вершину горы. Ноша -полувековой труд автора «Бухенвальдского набата». А Союз писателей с интересом наблюдает: сорвусь - не сорвусь, сверну себе шею или не сверну? Я потребовала, чтобы под ответом стояла подпись секретаря ССП. Ответа не последовало... Значит, и моя смерть - ничто, и ноша в моих руках лучшей доли не заслуживает. Как следует назвать людей, не пожелавших мне ответить? Не хочу употреблять бранные слова, но им-то здесь и место, в полном ассортименте. А в качестве рефрена: «Ату, его... Ату!»
Я села за обстоятельное письмо на имя первого секретаря ССП В. Карпова. На десяти страницах разместила десять фактов, создававших общую картину жизни борца за мир, автора лучшей общепризнанной песни в защиту мира, поэта Ал. Соболева, в стране победившего социализма. Это были факты, которые не нуждались в расследованиях и проверках. Ну, например, отсутствие у Ал. Соболева сборников стихов, его замалчивание и т.д. Это было обращение к лицу, властью наделенному, которому оставалось просто принять соответствующие меры, отдать долги литератору, этого заслужившему. Не скрою, я уповала и на доброе движение души В. Карпова по отношению к Ал. Соболеву как к бывшему фронтовику, «окопному брату»: В. Карпов был разведчиком на войне.
Нелегко было добраться до секретаря Союза писателей мне, вдове «неписателя». Много-много дней, много разговоров посвятила я уговорам то ли секретаря, то ли помощника В. Карпова - Петра Петровича, чтобы заставить его передать мое большое послание именно тому лицу, которому оно было адресовано. Уговорила, доказала, добилась. Спустя некоторое время получила ответ. А в нем черным по белому фраза, в которую я от радости не смела поверить: «Если у вас возникнут трудности с изданием стихов Александра Соболева, будем помогать». Подуставшая изрядно и от отказов, и от безнадежности, я даже прослезилась, почувствовала облегчение: слава Богу, я уже не одна!
Как же я обманулась! Как же была обманута! Полученный мной ответ был ложью, вроде соски-пустышки, которую суют в рот младенцу, чтобы перестал надсадно кричать. Обман проявился очень скоро, и вот как это произошло.
Дело в том, что, незадолго до отправления письма В. Карпову, я, листая телефонную книжку в поисках возможных прошлых связей Александра Владимировича, увидела имя, отчество и фамилию «Владимир Федорович Огнев». И телефон. Вспомнила, что покойный мой супруг говорил об этом человеке что-то хорошее. Запомнилось его профессиональное занятие - литературный критик. Я позвонила. Ни убеждать, ни доказывать здесь нужды не было. Мой собеседник был приветлив, попросил прислать ему несколько стихотворений Ал. Соболева, которого он не знал, не имел возможности узнать из-за отсутствия публикаций поэта.
Я охотно выполнила его просьбу. А несколько дней спустя и услышала те слова, которые приводила раньше: «Какой чистый, какой честный человек!» Владимир Федорович сожалел, что сейчас занят (у него выходила книга), и сообщил мне, что говорил о моем письме и судьбе Ал. Соболева с другим литературоведом, его добрым знакомым Андреем Михайловичем Турковым. Так судьба в лице В. Огнева свела меня с человеком, которого я отношу к - увы! - вымирающей части славной русской интеллигенции. Учтивый, предупредительно вежливый, знающий, скромный, с тем ненавязчивым благородством, которое свойственно утонченным натурам. Мы встретились. И Андрей Михайлович взялся за доброе дело: самолично составить сборник стихов Ал. Соболева и самолично передать его в издательство «Советский писатель». Почему в это издательство? Он, как и я, прочитав ответ мне В. Карпова, понадеялся, что вмешательство секретаря ССП облегчит выход книжки, тем более что «Советский писатель» считался как бы издательством Союза писателей.
Не ограничившись этим, А. Турков вместе с В. Огневым обратился с дополнительным ходатайством в ССП о выходе книги Ал. Соболева. Оба они обратили внимание руководства Союза писателей на вопиющие ошибки в книжке А. Соболева, изданной «Современником», указав, что подавляющее число стихотворений нуждается в возврате к авторской редакции из-за множества небрежностей, нелепостей редактирования, просто искажений стихов, доведенных до утраты смысла.
В свою очередь, и я, памятуя обещание В. Карпова оказать мне помощь в издании стихов Ал. Соболева, обратилась к нему с коротеньким письмом, где напомнила о его обещании, сообщила, что рукопись сдана в издательство литературным критиком А.М. Турковым.
Вместо В. Карпова мне ответил литературный консультант при Секретариате ССП В. Савельев. Я не стала бы упоминать об этом ничем не заявившем о себе стихотворце, не возникни он чуть позже в моих хлопотах.
Савельев, о чем я его не просила, так как писать ему не заставила бы меня никакая сила, в нескольких строчках объяснил мне, что издательствам дано право отбирать рукописи для публикации по своему усмотрению. Но почему не ответил мне В. Карпов? Мне все-таки хочется думать, что ему просто не показали мое письмо. Так это было или иначе, но обещанной поддержки рукопись Ал. Соболева не получила, изведав участь своих предшественниц, ранее отвергнутых рукописей Ал. Соболева. В чем-то и хуже. Семнадцать лет прошло с тех пор, как А. Турков отнес и сдал рукопись в «Советский писатель». Так и сгинула она там: ее мне даже не вернули. Не изменила порядков в издательстве и новая вывеска: тот же Микитка, хоть и новая свитка. «Ату его... ату!» - возвестил о своем появлении еще один цветок для букета, букета нового времени, однако со старым ароматом, неистребимым.
Между прочим, в этой некрасивой истории без ответа остался и такой вопрос: отчего В. Карпов сам не захотел поинтересоваться, как дела у вдовы Ал. Соболева с изданием книжки - единственной, первой и последней для покойного поэта? Забыл о моем обращении на десяти страницах? Плохо верится: ведь не каждый же день он получал подобные крики о помощи? Тогда что? Соска-пустышка? А совесть?.. Но о присутствии совести при служении компартии говорить вряд ли уместно.
Умудренный опытом, лучше меня осведомленный о делах в мире советских литераторов, А.М. Турков не стал спорить с «Советским писателем».
Он избрал другой путь: продвижение творчества Ал. Соболева в народ посредством публикаций в печатных и электронных СМИ. Ему приходилось открывать людям неизвестного автора известнейшего произведения. И не его вина, что порой это выглядело несколько обидно для Ал. Соболева. Он сумел (при поддержке работавшего в «Литературной газете» Игоря Золотусского) добиться публикации стихов создателя «Бухенвальдского набата» аж в «Литературной газете»! Но стихам предшествовал рассказ А. Туркова об Ал. Соболеве, своего рода представление «новичка» читателям, словно речь и в самом деле шла о поэте, еще не заслужившем известность.
Мне бы этого сделать не удалось: не та я фигура, а он сумел организовать получасовую передачу об Ал. Соболеве на радио. Принял в ней участие. Но волей или неволей в обоих случаях водил автора «Бухенвальдского набата» - на полосу газеты и в эфир - «за ручку». Как подающего надежды ребенка, одаренного, но не успевшего заявить о себе на всю планету. Но иначе А. Турков поступить просто не мог, и я благодарна ему за явную попытку плыть против течения, восстановить справедливость. Он и В.Ф. Огнев укрепили мою веру в неоспоримые достоинства поэзии Ал. Соболева, служили незримой опорой на моем трудном пути. Кстати сказать, я дважды - накануне 75-летия и 80-летия Ал. Соболева - обращалась в «Литературную газету» с предложением отметить юбилей поэта, извиниться перед невиноватым, опубликовать стихи. Ответ звучал как приговор: «Мы этого делать не будем». Оба раза я мысленно добавляла: «Во веки веков. Аминь».
...Передо мной толстая-претолстая папка, «распухший» скоросшиватель. «Моя деловая переписка» - так назвала я ее. Листаю: мои письма, убеждающие и аргументами и фактами, ответы на бланках учреждений, куда я писала. В ряде случаев повторные мои обращения с возражениями, дополнительными доводами... Ответы, убивающие надежду на реализацию творческого наследия автора «Бухенвальдского набата».
В папке хранятся мои письма и зав. отделом пропаганды ЦК партии, а также тогдашнему председателю Комитета по печати. С удивительной закономерностью жалобы и просьбы мои попадали в руки тех, действия которых и были неправомерными. Мелькали в ответах ссылки на отрицательные рецензии на рукописи Ал. Соболева (сами заказывали, сами на них и ссылались). И партийные чиновники, и писатели, и работники издательств не стеснялись утверждать то, чего на свете не бывает, - что создавший однажды талантливое произведение поэт Ал. Соболев стихи писать вовсе и не способен. Почему они все так смело демонстрировали свое откровенное бесстыдство? Потому что свято верили в безнаказанность: в тылу была партия.
Встречаются в папке ответы и забавные, саморазоблачительные. Зав. отделом поэзии журнала «Знамя» Ермолаева, отвергнув маленькую поэму Ал. Соболева «Военком», делает, на мой взгляд, странное уведомление: она извещает меня, что журнал в одном из ближайших номеров намерен поместить стихи В. Савельева на такую же тему. «Всплыл» на моем пути опять Савельев... В отместку за то, что я вернула его ответ мне (он писал за Карпова), сообщив, что «я глупостей не чтец, тем паче образцовых». Вот тебе, настырная баба, в отместку получай: стихи Соболева - вон! Стихи «своего» Савельева - на полосу! Сговорились... Решили уколоть... Кого?!. Автора нет в живых. Значит, меня? О, бессмертный одесский привоз с его уникальными нравами! Не слышала, чтобы, отвергая произведение автора, его извещали: «Мы, Вася, вместо тебя напечатаем Петю»... Злоба и зависть мешают самоконтролю - истина старая. А вот и еще: мои письма, ответы, повторные письма...
Ответ в несколько слов на мое письмо председателю Комитета по печати по поводу «книжки-малышки» «Бухенвальдский набат», изданной «Современником» с искажениями большей части стихов. Бывший аппаратчик ЦК партии предлагает мне решить спорный, по его мнению, вопрос в суде. Он отлично понимает, что определять качество стихов через суд — затея нелепая, бесперспективная. Ума и опыта всей коллегии адвокатов не хватит, чтобы доказать правоту одной стороны и неправоту другой. Тем более что о вкусах не спорят. Кроме того, судебное разбирательство - это уйма времени, немало денег, крепкие нервы. И во всем этом у меня, которой под семьдесят, дефицит. Тот. кто сочинил ответ-отписку, отлично знал, что мне рекомендует, в какую изнурительную волокиту хочет меня втравить. Помочь мне он не хотел. Отнесся ко мне враждебно. Почему ? Потому что не боялся: никакой угрозы ни с одной стороны. «Крой, Ваня, Бога нет». Свобода... Поневоле в который раз подумаешь: до свободы надо еще дорасти. Так как этот человек еще возникнет в моем повествовании, назову его фамилию - Алифанов.
Как считаете, по праву, без натяжки присоединяю я этот небольшой цветок ко второму букету «Ату его... ату!»?
Рассказать разве еще об одном уроке, преподанном защитниками мира в советском исполнении не самому поэту Ал. Соболеву, а мне, его вдове. Я обратилась в СКЗМ в 1987 г., вскоре после кончины Александра Владимировича, о чем, как я подумала, там могли и не знать из-за отсутствия сообщения в прессе. Затрудняюсь сказать, почему обратилась - видно, не пришла в себя после ухода из жизни дорогого мне человека или сбил меня с толку Г. Боровик, то и дело появлявшийся в стандартной позе - вполоборота - на телеэкране с речами, на свой лад, о мире, но я написала письмо в СКЗМ. Не ищу оправдания, не раскаиваюсь, хотя в общем-то и не мешало бы. То ли я искала опору, то ли сочувствие, не знаю, но мне не удалось тогда остановить себя и не совершать этой явной глупости. Что ж, не ошибается, говорят, тот, кто ничего не делает. И где-то на донышке души мне казалось (или так хотелось), что взываю я к единомышленникам и соратникам Ал. Соболева в деле защиты мира на Земле, а не ряженным под таковых, и следовательно, к людям, очень хорошо к нему расположенным. Я посмела высказать некоторые пожелания: об увековечении памяти активного борца за мир, о выпуске, при их содействии, на фирме «Мелодия» памятной грампластинки с антивоенными песнями и стихами Ал. Соболева, об установке на могиле поэта достойного надгробия. Не скрою, я ждала услышать слова соболезнования, поддержки и сочувствия... Ну и вляпалась!.. Поделом мне!.. Как не сообразила, что такой верный проводник светлых идей компартии в жизнь, как Боровик, не захочет снизойти до беседы со мной? Кто я? Какой у меня вес в жизни общества? Что от меня толку сейчас и в будущем? Сплошные нули в ответах. А посему вельможи из СКЗМ, если не из антисемитизма, то в целях соблюдения личного покоя предпочли общаться со мной через «прислугу», как баре с просителями.
Я не дождалась ни звонка, ни живого слова соболезнования. Вместо этого получила уведомление о том, что могу получить в Фонде мира пятьсот рублей на надгробие. Почему пятьсот, а не тысячу пятьсот, не пять тысяч, кто и исходя из чего определил в СКЗМ стоимость надгробия автору «Бухенвальдского набата»? Это «осталось за кадром»...
В ответе мне из СКЗМ, подписанном техническим работником, я, сколько ни старалась, не нашла ни слова соболезнования. По тону и духу он походил на уведомление из ЖЭКа о, скажем, замене сантехники. До сих пор не додумалась: унизить меня вознамерились тогда платные защитнички мира или просто оскорбить?
Я не взяла грязную подачку. Мысленно отправила ее на похоронные нужды руководства СКЗМ. Ответить ударом на удар? Не то было время, не то у меня положение: папки с рукописями - полувековой труд поэта Ал. Соболева - определяли и регламентировали мои действия. Их судьба была полностью в моих руках. И это было важнее «дуэлей», к тому же с неизвестным результатом, не обязательно в мою пользу. Скорее, наоборот...
Мое предложение об увековечении памяти автора самой лучшей песни в защиту мира, созданную в стране, СКЗМ не соизволил даже обсуждать. А пожелание о выходе памятной грампластинки так и осталось бы моим пожеланием, не обратись я к тогдашнему заместителю министра культуры В.И. Казенину. Только благодаря его личному вмешательству диск-гигант «Берегите мир» с песнями и стихами Ал. Соболева в 1989 г. вышел в свет. Описание выхода грампластинки заняло у меня здесь несколько строк. Но за ним - многомесячные хлопоты, переписка, хождения на приемы, опять письма, отказы и вновь просьбы... СКЗМ, как я узнала позже, отказался оплатить выход грампластинки. Фирма «Мелодия» тоже... Сопротивлялись до последнего, пока на них, ратовавших за мир, не цыкнули сверху, из Министерства, не пригрозили дубиной... Ведь они прекрасно понимали, что я права, что ничего сверх возможного, сверх принятого не требую... Но, советские люди, они подчинялись только силе, страху. А совесть?
Я вознесла страстную молитву Богу, чтобы он покарал нечестивцев. Говорят, мольбы вдов и сирот доходят до Бога.
...Наверно, каждому из нас доводилось видеть веселого сытого пса, играющего тряпкой. Он ее и так и сяк: и подбросит, и подпрыгнет за ней, и схватит зубами... Резвится животное от избытка сил и жизненной энергии. Это - запев. А теперь, увы, не «песня», а быль.
Может быть, и не стоило бы отводить место в моем повествовании такой в общем-то обычной фигуре среди чиновничьего «братства», как Марат Шишигин, если бы не мои с ним контакты, связанные с поэтом Ал. Соболевым, на протяжении нескольких месяцев. К нему, начальнику Управления республиканскими и областными издательствами, я обратилась с просьбой об издании полного, исправленного сборника стихов покойного автора «Бухенвальдского набата», как это было обещано в письме Б. Пастухова. И отдельно - сборника стихотворной сатиры Ал. Соболева.
Перестроечные мотивы и настроения не только рекомендовали, но и повелевали так поступить. Обнадеживала и полученная мной вроде бы поддержка (на словах, конечно) инструктора ЦК партии некоего Моргунова, порекомендовавшего мне обратиться с рукописями Ал. Соболева в издательство «Советская Россия».
Материалов для сатирического сборника имелось предостаточно: лучшие, актуальные фельетоны, басни и сатирические миниатюры из трех книжечек «Библиотеки “Крокодила”». Наверняка и пополнила, и украсила бы книжку сатира Ал. Соболева, дожидавшаяся выхода в свет в письменном столе «антисоветчина».
Я составила сборник стихов «Бухенвальдский набат» - название посчитали нужным сохранить, так как автора люди не знали.
Обе рукописи отнесла в издательство «Советская Россия». Одновременно направила письмо с некоторыми необходимыми пояснениями и подробностями Марату Шишигину. Для содействия. Для контроля.
Жалею ваше время, уважаемый читатель, а заодно и свои нервы: не буду я излагать все зигзаги, загогулины и выкрутасы, продемонстрированные мне «Советской Россией».
Мое намерение соединить сатиру Ал. Соболева в одну книжку было пресечено самим директором издательства В. Новиковым. В не очень грамотном письме он смело и категорично забраковал всю сатиру Ал. Соболева. В пылу и рвении забыл, что почти все им забракованное уже прошло и цензуру и редактуру таких печатных органов, как «Правда», «Известия», «Труд», «Вечерняя Москва», журнал «Крокодил», которых никто и никогда, на моей памяти, не упрекал в неграмотности.
О, великое право самостоятельности, полученное издателями в самом начале перестройки! Какой простор открылся благодаря этому правилу для отфутболивания неугодных авторов! Да, видать и до самостоятельности в вопросах издательских надо было дорасти, дабы не стала самостоятельность самоуправством...
Когда берешься за рассказ о людях, присвоивших право попирать нормы морали и топтать законы, будто бы не для них и придуманные, трудно обойтись без сильных, но неблагозвучных определений. Но как-то неловко ставить их перед именами писателей, профессиональных литераторов, создающих, надо полагать, для народов Земли духовную пищу, хотелось бы думать, самоогражденных от дурных действий своей высочайшей миссией.
Со многими иллюзиями пришлось мне распроститься, когда судьба свела меня на узкой дорожке с советскими писателями, кои являли мне свои деяния, как индивидуальные, так и коллективные.
Таким обязывающим предисловием я сочла необходимым предварить короткий рассказ о том, как в ордена Знак Почета издательстве «Советская Россия» решали судьбу рукописи сборника стихов поэта Ал. Соболева «Бухенвальдский набат». Ссылки на даты подтверждены документами, без них не обойтись.
В июле 1987 г. я, вдова Ал. Соболева, сдала рукопись в издательство. Запись в книге продвижения рукописей (была такая в издательстве). До декабря 1987 г. рукопись лежала без движения. А время шло... А мне уже было 65 лет.
И я просила не тянуть с ответом, торопила, потому что одинока.
В декабре рукопись наконец-то направили рецензенту.
Стоп! Здесь требуется пояснение. Кому доверило издательство оценку рукописи? Ах, эти случайные случайности, нечаянные совпадения - тому самому А. Корнееву, о парадном издании книжки которого в «Современнике» говорил Ал. Соболев с инструктором ЦК Алифановым. Видно, инструктор ЦК разнес нелестные слова Ал. Соболева в адрес Корнеева, как сорока, на хвосте. Повсеместно. Обиделись за «своего» братья-писатели. И вдруг - о радость! - сама судьба вложила в их руки неожиданную возможность расквитаться с покойным поэтом. Отвел душу, отомстил, хоть и мертвому, А. Корнеев - живого места не осталось на сборнике «Бухенвальдский набат». Три месяца трудился над рецензией. То ли он забыл, что надо вернуть рукопись в издательство к определенному сроку, то ли издательству было сто раз наплевать, когда он ее вернет, но «упакованная» в гроб рукопись «Бухенвальдский набат» прибыла к заказчикам в середине марта 1988 г. (!)
Впрочем, возвращать рукопись в издательство было уже, пожалуй, не обязательно, так как месяцем раньше, в середине февраля произошло ее заочное отпевание. Именно в феврале 1988 г. состоялось заседание редсовета издательства, которое решало вопрос, издавать ее или не издавать. Никто из членов редсовета не видел рукопись в глаза. Она была в то время у А. Корнеева. До сих пор не могу понять, видно, не пойму никогда: как, на основании чего можно «зарубить» полувековой труд поэта, не прочитав и строки из созданного?!
Мне вернули рукопись. В сопроводительном письме, в котором помимо заключения - отрицательного - о рукописи была и замечательная фраза о том, что к тому же Ал. Соболев не член ССП, а потому нечего ему соваться в ряды профессионалов. У редсовета была ранняя утрата памяти: они, члены ССП, забыли, что ведь сами не захотели видеть автора «Бухенвальдского набата» в своих непомерно талантливых рядах, не позвали. А теперь взяли да и упрекнули, что билета нет. Расписались: если у тебя билет ССП в кармане, то будь ты всего-то слегка прикрытым графоманом, публикация твоего труда тебе обеспечена.
Все потерянные девять месяцев я держала в курсе происходящего в издательстве «Советская Россия» М. Шишигина: звонила, ходила на приемы, писала. В конце концов он, чтобы отвязаться от меня - наигрался, - заявил, что предлагал многим издательствам выпустить сборник стихов Ал. Соболева и никто не проявил к этому интереса. Остановитесь и вдумайтесь: о, многотысячное советское писательство! По какой причине было ты едино в очевидной неприязни к преуспевшему однажды, опередившему множество из вас однажды поэту, который, несмотря на все препоны и помехи, все же ухитрялся изредка заявлять о себе на вполне профессиональном уровне, что и было отмечено, замечено непредвзятыми судьями, о чем я говорила.
Выслушав приговор главы республиканских и областных издательств, я сделала, хотя и страшный, но единственно правильный вывод: «на просторах Родины чудесной» поэту Ал. Соболеву к читателям дорога закрыта, закрыта навсегда. В начале перестройки я увидела как-то раз Марата Шишигина на экране телевизора, в позе «развалясь». , Бодрости духа это мне не прибавило. Лишний раз вспомнила: «А за дверьми, блюдя свой важный сан. по-прежнему сидит - "их преподобие"...»
Дорого обошлась Ал. Соболеву честность в творчестве. дорого заплатил он за категорическое нет холуйству перед компартией! Дорого стоило ему гордое нежелание приобщиться к сонмищу литературных аллилуйщиков и приспособленцев! Цена всему этому - безвестность.
Забвение, равное смерти, смерти как литератора.
После удара, нанесенного мне Маратом Шишигиным. без зова, самопроизвольно возникло страшное видение, неотвязная картина: летящие, брошенные равнодушной рукой рукописи Ал. Соболева в мусорный ящик... А меня уже нет в живых. И некому остановить эту руку...
Но судьбе угодно было послать мне еще одно испытание, испытание на прочность, в том числе и физическую - возраст, испытание на целеустремленность, испытание на верность избранному пути.
Не помню, от кого узнала я о смене руководства в издательстве «Московский рабочий». И во мне одержало верх легковерие. Защищаюсь от вероятных обвинений в неосторожности, утрате самоконтроля... А многие ли на моем месте сумели бы устоять, не «нырнуть» в открывшееся неожиданно, такое заманчивое «сунь пальчик - там зайчик»? Принимая желаемое за действительное, я подчинилась искушению еще раз попытаться дать жизнь стихам Ал. Соболева. Легко уговорила себя немедленно действовать, поверив доводам самоуговора, что раз новые сменяют старое руководство, то грядут, обоснуются в том месте иные порядки и люди, уже не враждебные Ал. Соболеву.
...Главный редактор издательства «Московский рабочий» К. Ковальджи встретил меня, у которой в ожидании обычного хамства заранее вся «шерсть стояла дыбом», спокойно, корректно, чем сразу же меня обезоружил, успокоил. Внимательно выслушал. Вежливо и приветливо сообщил, что книжка может быть издана в 1994 г., то есть через год с небольшим. Спустя несколько дней я привезла ему рукопись с заявкой на издание. Я с удовольствием принимала происходящее за приятную, долгожданную новизну. Через некоторое время К. Ковальджи сообщил мне, что рукопись передана для подготовки к выходу в свет в соответствующий отдел издательства. Также напомнил мне, что издательство самоокупаемое, в убыточных изданиях по этой причине не заинтересовано. Ни дня не медля, я написала письмо Президенту РФ, получила через некоторое время уведомление из Комитета по печати, где было сказано о выделении госдотации на издание рукописи стихов автора «Бухенвальдского набата». Аналогичное письмо было направлено Комитетом и директору издательства «Московский рабочий». Казалось, все складывается благополучно. Но я и не подозревала, что «за кулисами» уже затевается грязная возня против покойного поэта Ал. Соболева.
Началось с малого, но препротивного, неприятного: дама, в чьи руки передал К. Ковальджи рукопись, сразу же, с первых слов беседы с ней по телефону указала мне мое место, чтобы я не очень-то... Кто я? Вдова поэта - статус скромный. «А вам известно, - объявила она мне, - что я - поэт?» Я этого не знала и должна была почувствовать всю ничтожность своей личности. Не знала я и того, что ее «публичные выступления проходят с сумасшедшим успехом и книги с автографом при этом - нарасхват». Выслушав информацию из уст дамы, я все-таки подумала: какое это имеет отношение к рукописи Ал. Соболева? Но когда она уведомила меня, что у нее больная печень (или что-то другое) и это отразится на сроках работы с рукописью Ал. Соболева, настроение мое, конечно, испортилось, и пока еще почти неуловимо, слабоощутимо повеяло прежними, уже знакомыми миазмами. Но придраться было вроде бы не к чему, поэтому мне оставалось ждать. Не желая быть назойливой, я все же изредка позванивала и К. Ковальджи, слегка теребила, очень осторожно, превежливо, но напоминала о книге, о моем желании поскорее взять ее в руки.
И вдруг, с тревогой и этим осточертевшим ожиданием плохого, что-то настораживающее начало улавливать мое чуткое ухо в тоне бесед с К. Ковальджи, связанных с выходом книги. В вежливых, как и прежде, словах появился оттенок раздражения... Он порекомендовал мне, например, заручиться поддержкой Союза писателей Москвы. Я возразила: зачем? Ведь издательство независимо в своих действиях, издательству всего-то и следует, что послать в Министерство печати письмо с подтверждением намерения издать книжку Ал. Соболева, расходы по которой дотирует государство. Но истек год 1993-й, наступил и миновал год 1994-й, а издательство так и не послало нужного письма. По причине, для меня тайной. В течение почти двух лет я слышала две, не сводимые к общему знаменателю фразы. Из Министерства: «Пусть пришлют подтверждение...» Из издательства: «Обещали деньги - пусть присылают...»
Не сразу дошло до меня, что деньги - предлог для изысканной волокиты в духе частушки 20-х годов: «Чтобы на работе быть - надо в профсоюзе быть. А чтобы в профсоюзе быть - надо на работе быть».
За чем же дело стало? В одной из наших с ним бесед Ковальджи наконец прямо предложил мне сходить на прием к секретарю ССП Москвы. «Кто теперь возглавляет Союз?» - спросила я. «Владимир Савельев». — «Тот, кто был консультантом при Карпове?» - «Да».
А я-то бродила словно в потемках. Настигла-таки меня карающая длань В. Савельева за то, что не отнеслась к нему, пребывавшему в роли консультанта, с должным почтением, да куда там - с подобострастием! Я представила себя просительницей перед В. Савельевым, и мне стало смешно. Нет, мой супруг не потребовал бы, да и не принял бы от меня такой жертвы. Не допустил бы такого унижения меня. Даже ради выхода своей книжки. Воспылав жаждой видеть меня просительницей перед собой, В. Савельев, не от доброты, конечно, сердца, забыл о своей «козырной карте»: о самостоятельности издательств в подборе рукописей для изданий. Он - помните? - ссылался в письме мне на это положение как на закон.
Выслушав предложение К. Ковальджи встретиться с руководством Московского отделения ССП, я обратилась с письмом к Генеральному директору издательства «Московский рабочий» И.В. Скачкову. О чем писала? Все о том же, пыталась вразумить, доказать, напоминала (здесь уже вполне умышленно) о таких общеизвестных моментах в сфере человеческих отношений, как уважение, порядочность и пр. Все это я старалась расшевелить в человеке, по должности ответственном и просвещенном (напомнила высказывание В.А. Жуковского: «Просвещенность - ученость, сочетаемая с нравственностью»). Мой адресат имел ученую степень. Ответ И. Скачкова мне и изречение Жуковского разделяли чуть ли не два века. И ныне просвещенность, вероятно, ученость, не обременяющая себя нравственностью. Генеральный директор издательства «Московский рабочий» писал: «Мы обратились за поддержкой в ССП. Однако Союз писателей книгу Вашего мужа к изданию не рекомендует». Всего две фразы, а сколько открытий! Во-первых, кругом самостоятельное издательство побежало советоваться в Союз (?!). Нарушив закон, ССП вмешался в самостоятельность издательства. Невольно вспомнилось: «Когда нужен вор, его снимают с виселицы».
Это к вопросу о соблюдении закона.
Теперь о второй, не то что поразившей, а сразившей меня находке, сделанной в двух упомянутых фразах: оказывается, Ал. Соболев был в жизни только моим мужем! А не поэтом. Читайте: «...книгу Вашего мужа к изданию не рекомендует». Потому, наверно, что просто моему мужу легко отказать в выпуске книги. А поэту Ал. Соболеву несколько неудобно все же взять да и ляпнуть: «Книгу поэта Ал. Соболева, потрясшего мир своим произведением, печатать не рекомендует». Люди не поймут. И здесь хочешь - не хочешь, а заговоришь об этических нормах, беспорядочный язык ограничивающих. Что-то не приходилось мне ни читать, ни слышать словесные перлы вроде: «В центре Москвы установлен памятник мужу Натальи Николаевны». И хотя это и правда, но, упорядочив издавна и язык и мысли, люди говорят и пишут так. как принято, как подобает и приличествует описываемому факту: «Установлен памятник великому поэту Пушкину». И все согласны и с данью памяти поэту, и с характером информации о том. (Я далека от сравнения одаренности, понятно.)
Но. когда речь заходит об Ал. Соболеве, все морально-этические нормы и законы начинают «сбиваться с шага». Не захотелось И. Скачкову назвать Ал. Соболева поэтом. Чего-то здесь явно не хватает: просвещенности у главного директора издательства или таланта и заслуг литературных у автора знаменитого художественного произведения? Позиции Скачкова нетрудно найти оправдание: какой ты. Соболев, поэт, когда ты не член ССП. безбилетник?! Чем ты можешь подтвердить свою принадлежность к избранным господом Богом? Покажи справку, справку!!! Нет ее у тебя? Значит. ты и есть всего-то муж своей жены!.. Из этой логической цепочки вырастает сногсшибательный вывод: может быть, "Бухенвальдский набат" сочинил муж д р у г о й ж е н ы?!
И проснулось во мне чувство огромной вины: в самом деле, мой муж получил в «Московском рабочем» отказ. А не будь он моим мужем, а чьим-то еще, все выглядело бы по-другому?.. Вот такой неожиданный курбет!
Кому издательство возвращало рукопись с такой легкостью, с какой возвращают десятку, взятую взаймы? Автора не было в живых. Его многолетний труд возвращали мне - 73-летней одинокой вдове, по строгому счету — в никуда, на погибель. Ни рука, ни сердце у обрекающих труд поэта на безвестную смерть не дрогнули. После трех лет и четырех месяцев волокиты. Кстати сказать, из-за издательской проволочки утратило силу решение о дотировании издания рукописи. Так что мне, в мои семьдесят три, без помощи, без поддержки, предстояло начинать с нуля... Выполнимая задача, как считаете? И зазвучали вновь в моей голове слова завещания:
...Нам одно осталось, что бы ни случилось, биться, не сдаваться дьяволу на милость...
... если это надо, значит - выполнимо.
В бой, старушка! В путь, хотя «дорога - никуда: грязь пополам со льдом»... Не падай духом, хоть и настигает тебя, как безысходность, коллективный приговор «братьев-литераторов»: «Именем Союза советских писателей полувековой труд автора лучшей антифашистской, антивоенной песни “Бухенвальдский набат”, покорившей мир, подлежит уничтожению». Сперва отвергли как писателя тебя, Ал. Соболев, дошла очередь и до твоего творчества. «Ату его, ату!» - гремит победно, торжествующе, беспощадно... Среди ликования одних, гробового молчания других. Приглушенный реквием.
И свершалось сие действо в июле 1995 года...
А в августе того же года Ал. Соболеву, будь он жив, исполнилось бы 80 лет. Кроме меня решил отметить эту дату милейший Андрей Михайлович Турков. Он подготовил небольшую информацию и поручил мне связаться с редакцией (сам он почему-то это сделать не мог). Я передала его заметочку в газету «Труд», заодно проявила «самодеятельность»: предложила отметить юбилей поэта и публикацией его стихов. Так одно из лучших, забракованных «Советской Россией» стихотворений Ал. Соболева - «Русь» - увидело свет. «Литературная газета», напомню, отказалась рассказать о юбилее автора «Бухенвальдского набата».
С некоторым запозданием отозвалась на юбилей Ал. Соболева газета московской интеллигенции «Вечерний клуб», поместив большую, на треть полосы мою корреспонденцию, которую я назвала «Говорят, что я счастливый».
В промежутках между этими публикациями исполнилось девять лет со дня смерти Александра Владимировича. Я посчитала, что наступило самое время подвести некоторые итоги моих беспрерывных хлопот о будущем его многолетнего труда. Что же мне удалось сделать при постоянном встречном ветре? Кое-что. И не более. Зримые свидетельства моих трудов праведных расположила на столе. Окинула взглядом. Решила перечислить по порядку появления редких вспышек памяти о поэте Ал. Соболеве.
Иллюстрированный еженедельник «Неделя» за август-сентябрь 1988 г. Первое по моей инициативе воспоминание об Ал. Соболеве после двух лет со дня его смерти. Публикация двух, способных отлично представить поэта его стихотворений. Низкий поклон сотруднику «Недели» Андрею Мальгину, подготовившему небольшой материал о покойном поэте. Он охотно отозвался на мое предложение, он даже растрогал меня (и немножко, по-хорошему рассмешил), выписав мне гонорар за небольшое введение, которое подготовил сам. Вежливый, предупредительный до мелочей, он, как я поняла, захотел поддержать меня и материально... И поверьте, та небольшая сумма много дороже для меня, чем полученные позже гонорары. К маленькой сумме было приплюсовано большое душевное движение... Я это поняла и оценила.
Дальше я буду рассказывать о своих «победах» без соблюдения хронологии происходившего.
Вот диск-гигант «Берегите мир» с песнями на стихи Ал. Соболева и его стихами. Какой ценой он мне достался, я отчиталась без утайки, но с сокращениями.
Рядом лежит песенник-«тетрадочка» на стихи Ал. Соболева «Голуби мира», выпущенная в свет издательством «Советский композитор» в 1990 г.
Я об этом маленьком по объему песеннике еще не упоминала. Не хочу оставаться в долгу перед инструктором ЦК партии Моргуновым, потому что он к выходу песенника-«тетрадочки» руку приложил, в хорошем смысле слова. Поначалу издательство музыкальное встретило меня, как и прочие, «в штыки», хотя я пришла с уже изданными песнями на стихи Ал. Соболева, причем некоторые из них и звучали и переиздавались, были в репертуаре Ансамбля песни и пляски Советской Армии, популярнейшего в те времена исполнительского коллектива.
Мне надоело, я устала от беспричинных злобных отказов, немотивированных и наглых. Привыкнуть к рычаниям при упоминании имени Ал. Соболева и не умела, и не хотела. Позвонила так, для очистки совести, Моргунову. И о, диво! На этот раз партия в его лице, не иначе как прикинув, что с меня уже довольно и тычков и пинков, за меня заступилась. Стоило прозвучать звонку в издательство «Советский композитор» из ЦК, как меня срочно пожелал видеть сам глава издательства. Я предстала пред очами «бывалого бойца». Он проводил меня до двери из своего кабинета, обняв за плечи. Он заверил меня с улыбкой, что все будет в порядке. Так оно и получилось.
А партия нечаянно расписалась в своей причастности к «камнепадам» и «водопадам» в судьбе автора «Бухенвальдского набата». Хочу - «да», не хочу -«нет». Что хочу, то и ворочу!..
В апреле 1995 г. я предложила газете «Московская правда» стихи, подходящие к приближающемуся 50-летию Победы.
Леонид Залманович Гвоздев, сотрудник газеты, попросил меня показать стихи, что я очень охотно и сделала. Стихи произвели впечатление. Отвечало требованию и их название - «В День Победы». В последних числах апреля они красовались на полосе, даже наверху полосы, я бы сказала, хорошо поданные, броско. Но справа от стихов бледненьким курсивом было напечатано несколько слов, неважно, что не ярких, но зато каких красноречивых: они подтверждали полнейшую безвестность уже прочно забытого Ал. Соболева, так как газете пришлось представить автора по всей «форме», а именно доложить, что это замечательное стихотворение принадлежит перу не кого-нибудь, а автора «Бухенвальдского набата». Понятно, будь имя автора знаменитой песни на слуху, пояснения не понадобилось бы.
В 1990 г. страницу плюс разворот отвел поэзии Ал. Соболева детский иллюстрированный журнал «Пионер». Публикация озаглавлена была и лестно и обидно: «Слова народные...» Редакция не побоялась сказать правду: причиной безвестности поэта стала зависть. Упоминать в детском издании о пятой графе благоразумно не стали.
С благодарностью читаю и теперь их тогдашнее напутствие читателям: «Давайте же запомним и никогда более не забудем имя честного и скромного человека, мужественного поэта Александра Соболева». Я предоставила им право выбора стихов для публикации, чтобы они были доступны и детскому пониманию, чтобы детская душа могла соприкоснуться, могла побеседовать посредством четырех стихотворений с душой поэта, человека с ненасытной душой, обращенной добротой ко всем людям, независимо от возраста.
Передо мной альманах «Поэзия», № 56, выпущенный в 1990 г. издательством «Молодая гвардия». В нем три стихотворения Ал. Соболева. Это требует пояснения.
Незадолго до этого в газете «Литературная Россия» была помещена статья поэта Николая Старшинова, где он, вспоминая годы молодые, послевоенные, процитировал шуточное четверостишие, по его словам, принадлежащее Ал. Соболеву:
Колька, Юлька и Наум собралися в Эрзерум.
Колька с Юлькой ели вишни, ну, а Эмка - третий лишний.
Эмка - Наум Коржавин (Мандель), поэт известный. Думаю, что он не обидится, если я скажу - известный любителям поэзии, читающей публике, но не всем живущим. Его не популяризируют в России. Ал. Соболев в подробностях не рассказал мне, а я сама не спросила, к сожалению, как образовался в середине 40-х «квартет»: Юлия Друнина, Николай Старшинов, Наум Коржавин и Александр Соболев. Вскользь упомянул, что они встречались, иногда вместе проводили время. И приведенное Н. Старшиновым четверостишие - о нежных чувствах, питаемых Наумом к Юле. Меня очень удивило, что мой супруг ни разу не прочел мне этого «разоблачения» Наума. Мне были известны и сразу вспомнились четыре других строчки Соболева. Он прочел их Науму при мне - мы все работали в редакции газеты и радио завода №45.
На берегу печальных дум стоял взъерошенный Наум.
И вдаль глядел. А ветры дули и с горизонта Юльку сдули...
Это в связи с тем трудным для Наума фактом, что Юля отдавала предпочтение не ему, а Николаю Старшинову. Те, кто видел и помнит Наума Коржавина молодым, непременно улыбнутся: «взъерошенный» - это точно. Наум хотя и переживал свое поражение, но на «Сашку» не обиделся, посмеялись вместе.
Мы встретились с Николаем Старшиновым, тогда и познакомились, спустя пять лет после кончины Ал. Соболева. Он, я почувствовала, был как-то неоткрыт, не могу подобрать иного слова, хотя внешне очень приветлив. Мы обменялись презентами: он подарил мне недавно вышедший сборник стихов, я ему - грампластинку «Берегите мир». Книжки Ал. Соболева у меня не было, и равнозначного обмена не произошло. Николай Константинович, редактор упомянутого альманаха «Поэзия», любезно поместил в нем стихи товарища своей молодости, бывшего фронтовика, как и он сам. Я поблагодарила.
Погружаясь памятью в нескончаемые ураганы, качки, водовороты в судьбе Ал. Соболева, не берусь объяснить, почему разошлись пути-дороги друживших во время работы в заводской редакции Н. Коржавина и Ал. Соболева. «Т-танечка, а где Сашка?» - и вот уже стоит перед глазами человек, сотканный из стихов, созданный из стихов... Невозможный без стихов.
Но я возвращаюсь к публикациям, разложенным на столе. Андрей Михайлович Турков, не на шутку решивший извлечь Ал. Соболева из тьмы забвения. Его стараниями стихи «Скорей, скорее мне коня» и «Изгнание совести» - на поэтической странице «Литературной газеты», где я дважды получала отказ. На этой же странице - стихи Поженяна. Его портрет. Его знают читатели, никаких предисловий. А вот А.М. Турков, как я говорила, вынужден был «открывать» читателям в своем вступлении поэта, людям неведомого: автора «Бухенвальдского набата», который звучал не смолкая почти три десятка лет. Неведомого автора, которого хороший дядя вывел в мир за ручку.
Потому и проступают на фоне этой несомненной удачи - публикации в «Литературке» - контуры того цветка, который предназначен для нового букета с прежним названием «Ату его... Ату!..».
Вот еще одна публикация, посвященная Ал. Соболеву и осуществленная А.М. Турковым. Пусть в еженедельнике «Театр и сцена», но он в апреле 1994 г., накануне праздника Победы, напоминает людям о том, что в День Победы они обязательно услышат песню, которая жива и нужна всем и поныне, - «Бухенвальдский набат».
Держу в руках копию текста получасовой авторской радиопередачи Ал. Соболева. Организовал передачу, подготовил ее текст, подобрал стихи озабоченный, неутомимый А.М. Турков. Еще раз мое ему спасибо.
В конце 80-х годов (точной даты не помню) прозвучала по радио «Поэтическая тетрадь» (была такая передача) со стихами Ал. Соболева.
А теперь приглашаю заняться арифметикой, сложить, сосчитать: сколько же раз имя поэта Ал. Соболева и его стихи представали перед читающей или слушающей аудиторией? Получается пятнадцать. Вроде бы и неплохо. Но результат моментально становится жалким, если разделить эти самые пятнадцать... на девять лет. Наверно, многие подумают: а ничего-то - лучше? Согласна. И все-таки все мои «достижения» за девять лет можно назвать топтанием на месте, потому что они ни на миллиметр не приблизили меня к главной цели: изданию книг покойного поэта. За полтора года до кончины он написал строки, которые сами собой вспомнились мне десять лет спустя:
.. .Куда девается отвага?
Стеною предо мной гора, по ней не двинуться ни шага...
А Время требует: - Пора, иди, хоть вовсе нет дороги, преодолей и страх, и дрожь...
Вот и передо мною высилась отвесная стена вроде тибетского нагорья, в километр высотой... Страх за будущее трудов Ал. Соболева заставил меня к началу 1995 г. закончить вчерне эту вот книгу. Драматизм моего положения усугублялся одиночеством. Мне некому было вручить, умирая, все созданное поэтом, вручить с тем, чтобы знать: эти руки донесут поэзию и прозу Ал. Соболева до читателей. Побудить к тому должен будет, думалось мне тогда, и мой подробный рассказ о мученической жизни поэта.
Это мнилось отсрочкой от тех преследовавших мое воображение мусорных ящиков, поглощавших рукописи, от вероятности чего все у меня внутри сжималось... А может быть, больше, чем отсрочкой, - и спасением от них?..
Но судьба смилостивилась над творениями Ал. Соболева. Я не хочу ссылаться на поднадоевшее «рукописи не горят»... Просто судьбе, Богу было угодно, чтобы остались живы, дошли до людей строки, без которых, ссылаясь на Л.И. Тимофеева, не познакомились бы они с честным, правдивым, талантливым поэтом.
Я - СОБСТВЕННИЦА ТРЕХКОМНАТНОЙ КВАРТИРЫ!
Предвижу: обвал негодования вызову на себя, признаваясь, что симпатизирую Анатолию Чубайсу. Каюсь: симпатия не бескорыстна, потому что Чубайс - инициатор и творец приватизации, в том числе и жилья, - сделал меня нежданно-негаданно владелицей квартиры, которую я могла в любой момент, как и любую частную собственность, превратить в деньги. Никаких сожалений, никаких сомнений не испытывала я, затеяв обмен моих «хором» на однокомнатную квартиру. По ценам тех лет разница в стоимости одно- и трех- комнатной квартир покрывала расходы на предстоящую оплату издания двух книг Ал. Соболева - сборника стихов : и романа. Несколько раньше я связалась с Еврейской культурной ассоциацией, и ее сотрудник помог мне осуществить обмен. ЕКА взялась и за издание рукописей Ал. Соболева.
Деловые отношения оформили договором с обозначением прав и обязанностей сторон, я вручила издателям полагающуюся сумму стоимости издания. По абсолютной неопытности допустила промах, конечно. И могла бы нажить кучу неприятностей, не пошли мне всемилостивейшая судьба, наверно за мое беспредельное желание сделать благое дело, встречу с отличным человеком, будущим редактором сборника стихов, Ириной Леонидовной Макаршиной, милой Ирочкой, умницей, немножко озорной и злой на язычок, неизменно приветливой, приятной в общении. Она годилась мне в дочки по возрасту, но уже имела двадцатилетний редакторский стаж (редактировала, работая в издательстве «Искусство», как рассказала с гордостью мне позже, книгу стихов Осипа Мандельштама). При всем ее чудесном ко мне отношении редактором она себя проявила не очень-то сговорчивым, но требовательным и, пожалуй, порой слишком горячим в отстаивании своей точки зрения. Я не отвечала на ее строгости ангельской уступчивостью. Когда речь заходила о поправках, покушающихся на смысл стиха, «сдвинуть с места» меня было почти невозможно. Тем более в угоду не необходимости, а вкусу. Мы ссорились, засыпали друг друга аргументами «за» и «против», горячились - без брани! Мы являли собой высший класс дипломатии в умении договариваться, сближать интересы, добиваясь лучшего звучания стихов Ал. Соболева, по нашим меркам, конечно. А он, я уже говорила, отличался иногда небрежностью в стихах, откладывая их доводку «на потом». Зная это, в редактировании поэзии Ал. Соболева обе мы свято придерживались объединяющего нас правила: «Не навреди!» И свое уважение к труду Ал. Соболева Ирина распространила на весь последующий выход книги. Это она, Ирочка, заставила сотрудников ЕКА раздобыть для книги очень хорошую бумагу. Это она, пользуясь давним добрым знакомством с выдающимся художником-оформителем книг В.В. Медведевым, упросила его, а он согласился - спасибо и нижайший поклон ему за уважение Ал. Соболева - приехать ко мне домой и лично отобрать весь необходимый материал для оформления, для лучшего вида будущего сборника. По его желанию были обработаны несколько любительских фотоснимков Ал. Соболева. Он согласился с моим желанием поместить в самом начале сборника фотографию поэта за самодельным столиком в саду у озёрского дома вместе с его «соавтором» - котом, который, стоило Александру Владимировичу сесть за стол, появлялся невесть откуда и садился рядом с листами бумаги... Сидел и «подсказывал» поэту стихотворные строки...
Это она, Ира, настояла на включении в поэтический сборник Ал. Соболева раздела «Кошкиниана» с моими рисунками - интерпретацией жизни поэта и его супруги посредством контурных изображений кошек, попадающих в разные комичные положения. «Кошкиниана» имела право стать частью книги Ал. Соболева, так как непосредственно касалась его персоны. И придавала книге своеобразное настроение.
...Вот уже семь лет, последние дни каждого уходящего года словно покрыты для меня траурным флёром: в память . об Ирочке, моем, увы, кратковременном друге, жертве тяжелого, неизлечимого недуга...
После продолжительного и подробного рассказа о жизни поэта Ал. Соболева пришло наконец время сообщить: первый и единственный сборник его стихов, названный «Бухенвальдский набат. Строки-арестанты» увидел свет спустя десять лет после смерти автора, без малого через 40 лет с той поры, как ставшая знаменитой антивоенная, антифашистская песня начала свое победное шествие по странам планеты Земля. За эти годы повзрослели и постарели два поколения людей. В середине 90-х наша страна жила, обретая и набирая силы демократических преобразований. О забитом поэте Ал. Соболеве, если бы не мои сверхусилия, вспоминали бы еще реже.
Поменявшие не убеждения, не моральные принципы, а одежду ближе к европейской, благополучно перекочевавшие в демократическую систему «опекуны» Ал. Соболева, пользуясь провозглашенными свободами, приступили, молча и незаметно, к «похоронам» и «Бухенвальдского набата». Песня, которой по ее нацеленности, общественно-политическому значению вообще не дано быть забытой, перестала звучать по радио, исполняться широко, как прежде. Создавалось впечатление, что от нее стали усиленно отучать людей. Молодые ее не знали, старшие помнили, но вроде бы не имели повода вспомнить лишний раз, кроме ежегодного Дня Победы, где замены ей не было.
Я говорю об этом потому, чтобы стало понятно отсутствие бурного интереса к сборнику стихов Ал. Соболева с названием лучшей песни в защиту мира. Именно бурного, каким он непременно был бы, появись сборник в 60-80-е годы.
Раскупалась книга вяло. Еврейская культурная ассоциация не выполнила пункта договора, который обязывал ЕКА вплотную заняться ее распространением, распространением книги, ею же изданной. А такая возможность была, ЕКА имела свои отделения в разных городах и областях страны. Спасая книгу, мне пришлось через Министерство культуры устроить львиную долю тиража в библиотеки.
Выходу сборника Ал. Соболева должна была сопутствовать хорошая реклама, о его появлении на прилавках магазинов обязано было рассказать радио, и не просто «зазываловкой», а умело сделанной информацией с упоминанием и песни, и ее автора. Вместо этого - замалчивание по накатанной дорожке. Сохраненные кадры - а их было засилье - уж никак не мечтали о новоявлении Ал. Соболева. Исключением стала еврейская радиостанция «Алэф». Она посвятила выходу сборника Ал. Соболева двадцатиминутную передачу. Примерно десять минут рассказывало о поэте и его книжке радио «Свобода». Обе передачи состоялись с подачи ЕКА.
Пресса оказалась щедрее. Сборник стихов Ал. Соболева заслужил четыре публикации, ему посвященные. Разные. По примеру птичек: «склюю» сначала вкусные зернышки. А к числу таких отношу публикацию в рекламной газете «Книжное обозрение». Автор статьи, сотрудник ЕКА В. Нахманович, поведал миру интригующие подробности жизни автора «Бухенвальдского набата», тепло рассказал о его творчестве, о трудной судьбе замалчиваемого писателя.
«Новая газета» (май 1997 г.) отвела выходу сборника стихов Ал. Соболева целую страницу под названием «Авторский вечер». Поместила в начале страницы портрет Ал. Соболева в солдатской форме - гимнастерке, пилотке. Справа от авторской врезки - четыре стихотворения поэта. Очевидно, это были те строки, которые вызвали у автора страницы Олега Хлебникова несколько недоуменных вопросов: «...почему... не печатали и всячески замалчивали вполне профессионально состоятельного поэта фронтового поколения, инвалида войны? При том, что главной темой для него была тема антивоенная? Неужели только пятый пункт анкеты не давал ему права - на взгляд властей предержащих и придерживающих - “бороться за мир” своими стихами?.. Или все-таки советская идеология сознавала все лукавство своих миролюбивых лозунгов и ей совершенно не нужен был поэт, который горячо и искренно их развивал?» О. Хлебников признается, что в поэзии Ал. Соболева есть вершины, пробивающие потолок признанного профессионализма.
ВОЛЬНЫЙ ПОЛЕТ ФАНТАЗИИ ВЛАДИМИРА ПРИХОДЬКО - СОТРУДНИКА ГАЗЕТЫ «МОСКОВСКАЯ ПРАВДА»
Многие вопросы породила у меня статья названного человека, озаглавленная «Лишь только раз она Улановой была», в упомянутой газете. Каждому понятно, что я ждала реакцию «друзей» Ал. Соболева на выход его книги.
Ждать пришлось удивительно недолго: не успела еще толком высохнуть типографская краска в книжке, как уже раздался крик, который иначе как истошным, истерическим назвать невозможно. Я сразу подумала, уж не родной ли он, Владимир Приходько, брат тому вологодскому Оботурову, что забраковал и песню «Бухенвальдский набат», и рукопись сборника стихов Ал. Соболева. А это было и грубо и глупо.
В. Приходько оказался посноровистее. Он не стал мучить себя вопросом русского гения: «Найду ли краски и слова?» И то и другое черпал из подручного неиссякаемого источника - высасывал из пальца. Считал, приходится думать, что это гарантирует достоверность им сочиненному.
Именно из никем не контролируемого источника извлек он версию появления на свет Божий «Бухенвальдского набата». И выглядит она, по Приходько, так: жил-был некогда человек, у которого «никакого реального дела не было». Слово «реального» - курсивом. «Узнал» (неизвестно, где, и неизвестно, какими путями) об открытии мемориала «Бухенвальд». От нечего делать сочинил банальный, иного не умел, «стихотворный отклик». Отнес в «Правду», получил от ворот поворот. Подсунул поэтический брак Мурадели. Тот, не имея других «текстов слов»... Чего это вы споткнулись? «Текстов слов» - не по-русски? Зато по-приходьковски. Прошу не путать с «текстом дров» или с «текстом углов». Не понимаете, что это означает? Я тоже. Это знали кроме В. Приходько еще в редакции газеты «Московская правда». Но мы отвлеклись. Так вот, Мурадели, в мире чего не бывает, прельстился «стихотворным откликом» и, как говорят, положил его на музыку.
«Неожиданный бум» - это по В. Приходько. То есть шумиха. (Так он подменяет понятие «колоссальный успех».) «Кто-то выдвинул на Ленинскую премию» (массовое заблуждение). Очевидно, по этой уважительной причине «премия, естественно, не состоялась». В кавычках - авторские слова В. Приходько. Однако в конце своей версии Приходько признается: «Надо думать, что “Бухенвальдский набат” войдет в антологию песни» (?!).
Было у меня искушение этим и закончить рассказ о статье В. Приходько «Лишь раз она Улановой была», опубликованной в «Московской правде» 14 января 1997 г. Но в таком случае остался бы неразоблаченным наряду со злобной глупостью, клеветой еще и подлог, виновный в котором в свое время не был призван к ответу, не понес наказания. Не стесняясь, не заботясь о своей репутации (газеты тоже), пошел В. Приходько на то, что в карточной игре называется передергиванием, а в сводах законов - мошенничеством.
Вроде бы и незаметно, умолчал он в своей статье о пожизненной фронтовой инвалидности, да еще второй группы, Ал. Соболева. По существующим медицинским нормам - нетрудоспособности. «Освободив» героя своей статьи от инвалидности, он увидел то, что хотел, - молодого человека, у которого «никакого реального дела не было», то есть молодого бездельника. И хотя В. Приходько не знал Ал. Соболева лично, никогда с ним не встречался, почувствовал он себя приятно раскованным и дал полную волю исполнению одновременно двух желаний: и нарисовать автопортрет, и «разбомбить» явно несимпатичного ему автора «Бухенвальдского набата». Для уничтожения поэта Ал. Соболева, превращенного волей литературного обозревателя в человека без дел, в статье использован определенный набор слов. Для большего впечатления. Для выразительности. В. Приходько предупреждает: в его рассказе об Ал. Соболеве будет «снижен пафос» предисловия жены к сборнику стихов Ал. Соболева «Бухенвальдский набат. Строки-арестанты». Значит - эмоции в сторону, в ход хладнокровие, отчет в словах и поступках.
Собранные воедино слова, характеризующие Ал. Соболева, выстраиваются в цепочку с определенным настроем. Цитирую: «Был ранен, контужен, демобилизовался, работал на авиамоторном заводе. Притулился в многотиражке». Дальше непонятный временной провал, связанный со сменой времяпрепровождения. Цитирую: «...сочинял газетное, по-лугазетное...» Здесь у В. Приходько явный сбой: он верно забыл, что и сам «притулился» в газете не первого эшелона и всю жизнь поставлял для нее то самое «газетное, полугазетное», о чем отзывается с неприкрытым неодобрением. Цитирую далее: «Обивал пороги редакций». Откуда у В. Приходько эти порочащие Ал. Соболева сведения? Это секрет В. Приходько. Главное - «обивал», не имея дел. В один из праздных моментов, цитирую, «узнал об открытии мемориала в Бухенвальде с колоколом на башне». Я, каюсь, так и не поняла: мемориал с колоколом на башне или Бухенвальд с колоколом на башне? Далее литературный обозреватель опускает за ненадобностью чувства, охватившие Ал. Соболева при этом известии. Он просто так, от безделья, цитирую, «написал стихотворный отклик». Что было дальше, я уже сказала несколькими абзацами выше. Добавлю еще одну существенную цитату из В. Приходько, цель которой - свести к нулю значение «Бухенвальдского набата». Оказывается, это всего-то «текст слов», даже названия «стихи» недостойный, всего-то навсего, цитирую, «призывающий слушать поминальные колокола»... Лавры первооткрывателю - В. Приходько: остальные-то миллионы землян в своем самообмане приняли «Бухенвальдский набат» за нечто несравнимо значительное, важное, волнующее.
И до чего же предусмотрительно и осторожно вел себя В. Приходько (а с ним, необходимо не забывать, и «Московская правда», предоставившая ему место для публичного высказывания), когда тихо, крадучись, взял да и уполовинил название сборника стихов Ал. Соболева. Он утаил, не сомневаюсь, вполне сознательно слова «Строки-арестанты». В наименовании сборника они - плюс или минус автору? Ведь каждый, кто увидел бы два таких слова в заголовке книжки Ал. Соболева (на газетной полосе), обязательно захотел бы выяснить, по какой такой причине создатель «Бухенвальдского набата» так безрадостно, трагически называет свои сочинения, свою поэзию?
Так вот, вместо того чтобы давать читателям объяснения, не проще ли передернуть? Авось не догадаются!
Продолжая знакомить читателей со своим видением личности автора знаменитого произведения, В. Приходько опять сжульничал: он скрыл от читателей, как и почему лишился «притулившийся» в многотиражке Ал. Соболев даже и этого, судя по тону Приходько, презренного местечка. Поправлю литературного обозревателя, а с ним и газету «Московская правда», заполню тот самый временной пробел. Но прежде разъясню автору оскорбительной для Ал. Соболева статьи, а заодно и «Московской правде», что «востребован» и «притулился» пока еще не существуют как синонимы. Я это к тому, что мобилизованный после фронта на завод инвалид войны Соболев прежде проработал в инструментальном цехе, а позже решением парткома как журналист по профессии был востребован в многотиражку на место выбывшего в действующую армию ответственного секретаря. Но такой порядок вещей не подходил для образа «человека без реальных дел», задуманного и создаваемого В. Приходько. Старательно. Еще меньше отвечала образу бездельника и такая подробность из жизни будущего создателя «Бухенвальдского набата», как изгнание его из редакции многотиражки под предлогом сокращения должности в штате редакции. Во что обошлась эта распространенная разновидность завуалированного произвола инвалиду войны, я уже писала раньше: почти пять лет в госпиталях и больницах и почти полная утрата трудоспособности.
Продолжая лепить образ «человека без реального дела», В. Приходько без запальчивости, крепко держа себя в руках, договорился до того, что Ал. Соболев своим «Бухенвальдским набатом» нанес колоссальный ущерб человечеству. Песня, цитирую, «широко исполнялась, вписавшись в кампанию фальшивой “борьбы за мир”, под покровом которой наделали столько ядерных игрушек, что неизвестно, как от них избавиться». Заврался, зарапортовался литературный обозреватель. Он что, не выспался или контроль над собой потерял, когда назвал борьбу за мир, взяв ее в кавычки, фальшивой кампанией?!
В. Приходько струсил, схитрил, не указав адреса фальшивой борьбы за мир - СССР. Он промолчал на всякий случай, перестраховался, состорожничал: а вдруг коммунисты вернутся к власти?! Такую заботу о себе стоит ему простить, так как страх возможных репрессий травмирует психику не меньше, чем сами репрессии. Он сплоховал как журналист, назвав борьбу за мир кампанией. У кампании, как и у любого другого события, есть, должны быть временные рамки. У движения за мир во всем мире - тоже? И когда надлежит это фальшивое занятие прекратить? Рекомендаций по такому важному для человечества вопросу ни В. Приходько, ни «Московская правда» не дали.
Чтобы унизить еще сильнее, очернить автора «Бухенвальдского набата», бездельника, по мнению В. Приходько, субъекта без малейшего самолюбия, он пускается на вранье языком телеграфа. Цитирую: «В ССП не приняли. В ЦДЛ не пускали». Коротко, но не ясно, почему такое произошло. Не ясно? Ну и не надо. Но впечатление произвело. А это и требовалось, ради того и писалось.
Приходится опять опровергать лгуна. О том, как и почему с а м Ал. Соболев не вступил в ССП, я уже писала и здесь - в книге, и в предисловии к посмертному сборнику стихов. А насчет ЦДЛ... И мнилась В. Приходько сладостная для его глаз и «совести» картина: дверь в ЦДЛ со стороны улицы открывает некто, сочинивший лучшее антивоенное, антифашистское произведение, наверно, хочет войти. А его оттуда - взашей, взашей. Куда прешься?! И ликует, мысленно представляя себе подобную картину, литературный обозреватель «Московской правды»... Но не в том направлении скакала его клевета. Знай он Ал. Соболева хотя бы немножко, загодя понял бы: откуда взяться необходимости, которая погнала бы умного, с сатирической жилкой поэта в заведение, где он мог столкнуться и с «приходькоподобными»? Не лучше ли в лес, к реке, на берег озера, к чистому, нетронутому?.. Что и было в обычаях Ал. Соболева. Где он зачастую и черпал свое вдохновение.
Жаль, что без необходимых, вынужденных моих пояснений газетное-полугазетное вранье могло быть принято читателями за чистую монету.
«Исторические документы» такого пошиба, неразоблаченные, способные бросить тень на незапятнанное, чистое имя поэта Ал. Соболева, не имеют права на существование. Я обязана показать их мерзкую суть, перечеркнуть, изъять из истории.
А для этого придется рассказать и еще о некоторых особенностях литературных приемов, которыми ловко манипулировал В. Приходько. Очевидно, не зря криминалисты изучают разнообразные способы «работы» бандитов, воров и убийц.
Не то что прочел от корки до корки, но и изучил в заданном направлении сборник стихов Ал. Соболева литературный обозреватель В. Приходько. Приплюсовал мое предисловие и - за дело! В без малого трехстах стихотворениях сборника он выискал пять слов, больше не нашел, компрометирующих Ал. Соболева как человека (для опровержения сказанного мной в предисловии о мужестве, силе воли, способности на большую душевную отдачу поэта Ал. Соболева): «хандра», «горечь», «досада», «немота», «тоска». Повторяю: из без малого трехсот стихотворений. Надергал из разных стихов, где каждое слово отвечало своему месту и смыслу. Весь компромат собрал под одну крышу - слово «депрессия». Вот здесь и проявилась «честность» В. Приходько. Скажите, порядочно ли, можно ли спускать всех псов на больного человека, если он в одном из стихотворений с горечью, но как всегда искренно, восклицает:
Ах, не сложилась песня у меня сполна, вот она - депрессия - мутная волна...
Посочувствовать бы пожизненному инвалиду, а В. Приходько вдохновился на высмеивание охваченного недугом. Депрессия, утверждает он с видом знатока, «одолевалась банальностями» в стихах, а в жизни, тут В. Приходько подморгнул и его одолело хихиканье, «может быть, супружеской любовью?». Гы-гы-гы, хи-хи-хи-хи!..
Можно ли доверять литературному обозревателю, если во всем сборнике он не обнаружил ни одного стоящего стихотворения, ну хотя бы одной строки?! А В. Приходько не унывает: «Брали больше крокодильское» - еще одна, по Приходько, печатная дрянь. Вот так, походя, он пнул и всех тех, кто печатался в «Крокодиле». А ведь это - лучшие сатирики российские. Пойдешь дальше по этой тропочке, глядишь, и Крылова, даже Эзопа пнуть захочется: лиха беда начало...
Ни разу не назвал В. Приходько Ал. Соболева поэтом. И поделом ему, Соболеву. Кто он? Цитирую: «...безвестный автор текста слов, рифмующий "встаньте - Бухенвальде"». Нужного варианта рифмы в данном конкретном случае В. Приходько почему-то не подсказал. Зато я сразу пришла на помощь моему оскандалившемуся плохой рифмой супругу. Ну что стоило, прикинула я наивно, начать «Бухенвальдский набат» со слов, произносимых тихо, сладким шепотом: «Люди мира! Слушайте Вивальди!» Что за сим, как продолжать - неважно. Но какова рифма: «Вивальди - Бухенвальде»!
- Рифмуют по гласным, - развеяла редактор Ирина Макаршина мою неосведомленность. И литературного обозревателя В. Приходько тоже.
Радуясь, что у не имеющего реальных дел Ал. Соболева «денежный ручей был узок», В. Приходько опять опускает «лишнее»: тихо, незаметно умалчивает о том, что, не отбери государство у инвалида гонорар за миллионы грампластинок, ручей выглядел бы хорошей рекой. Но такова мера честности В. Приходько, а может быть, его необоримая тяга к сокращениям. Упомянув в одном месте статьи слово «эйфория», в другом - «фантасмагория», литературный обозреватель внушал, вталкивал в подкорку мысль о том, что писал он о бездельнике с постоянными болезненными состояниями. Я доказала, что он лгал. Он не сумел понять, что, возводя напраслину на автора «Бухенвальдского набата», он нарисовал свой собственный портрет, который в свете моих разоблачений выглядит отталкивающим. Если подобная работа была для него средством заработка, то в случае с Соболевым ему лучше было бы обратиться ко мне. Я оплатила бы ему отказ от лжи. Я спасла бы его от низости. Я помогла бы ему уклониться от искажения смысла доброго, лиричного стихотворения Ал. Соболева, написанного по факту внезапной смерти балерины кордебалета, скончавшейся от сердечного приступа, во сне. Она была талантлива, но так и не смогла доказать, что способна на большее. Ал. Соболев по-своему рассказал о ее смерти. Придумал сюжет. В. Приходько выдернул строчку, объявил с газетной полосы, что Ал. Соболев тоже неудачник. Глупо. «Быть раз Улановой», если судить по Приходько, Соболеву довелось. И не во сне, а наяву. И еще как! Породил «девятый вал» писательской зависти. Явным свидетельством которой и явился пасквиль В. Приходько.
И все-таки как посмел он так распоясаться, так оболгать автора «песни-эпохи»?! Он воспользовался наступившей свободой слова. Из «боевой амбразуры», то есть окна «Московской правды», он оповестил всех, кого мог, о том, что свобода слова без внутреннего, личного «цензора» у самого журналиста превращается во вседозволенность.
Заключительные пассажи В. Приходько я нарочно приберегла напоследок. Для полноты впечатления. Судите сами, сколько благородства, сколько журналистской этики в его выражениях в адрес Ал. Соболева: «Потом пришла старость» (в подтексте - так тебе и надо!); «Потом пришла смерть». И ни слова сожаления, как будто преставился Гитлер или Сталин.
А в самом конце - вывод литературного обозревателя, вывод потрясающий. Цитирую: «Возможно, найдутся читатели, которым скромная муза Соболева будет симпатична». Но позвольте: он же не поэт?! Он и писать-то не умеет, ну там банальное, газетное и прочая несостоятельность поэтическая. Какая муза, если он не поэт?!
Можно и иначе посмотреть на выступление В. Приходько об Ал. Соболеве. По аналогии с басней «Дубина», написанной Соболевым в 1965 г. по другому поводу.
«Эх, хороша», - взыграла сила дурака, а у него была крепка рука:
дубиной он взмахнул над головой -
полкрыши враз долой!
Сейчас всем будет жарко!
...Одним ударом уложил овчарку... и т.д.
Мораль:
Дубина не страшна, пока орудием не стала дурака...
Я учла скромненький тираж «Московской правды» в масштабах страны, тем паче - планеты, сопоставила его с миллионами и миллионами почитателей «Бухенвальдского набата», и выступление В. Приходько, не знаю на кого рассчитанное, сразу представилось мне жалким проявлением бессильной озлобленности. И намерение призвать клеветника к ответу через суд отпало само собой, его заслонили заботы более важные, не терпящие промедления: в моих руках еще находилась неизданной рукопись романа Ал. Соболева «Ефим Сегал, контуженый сержант». А было мне 75 годочков от роду с гипертонией в придачу, при полном одиночестве... Ну, допустим, наказала бы я пасквилянта, пережив многие месяцы судебной тяжбы, измотала бы нервы. Тем временем издание романа не стронулось бы с места ни на шаг. Так что о выборе, о предпочтении тут помышлять не приходилось.
Но «беда не приходит одна». Неожиданные осложнения появились после смерти Ирины Макаршиной. В Еврейской культурной ассоциации не стало редактора, а новым, открыла я с удивлением, обзаводиться они не спешили. Со значительными материальными потерями вынуждена была я расторгнуть договор с ЕКА на издание романа.
То, что произошло потом, пусть я покажусь суеверной, на мой взгляд, не обошлось без милости Бога и доброго знака судьбы.
Я предложила роман независимому издательству «ПИК». Привыкшая к отказам и грубости, всегда готовая к обороне, к наступлению, я вдруг попала в самую доброжелательную обстановку. Роман был принят к изданию. Меня, когда я приходила, встречали улыбкой, радушно предлагали чашечку чая. Но больше всего согревало меня уважение к творчеству, личности моего покойного супруга, заклеванного поэта. Совместная работа над подготовкой рукописи к изданию проходила при непосредственном участии исполнительного директора издательства Людмилы Александровны Рекемчук, главного редактора художественной литературы Георгия Михайловича Садовникова. Георгий Михайлович не ограничился вступлением, небольшим предисловием к роману - «От издателя». Молча, без разного рода деклараций и реляций, тактично, умно и уместно, он по-хорошему приложил руку к той самой художественной шлифовке романа, которую не успел сделать автор. Он поступил в лучших традициях отечественной литературы и культуры. С добрым напутствием и добрыми пожеланиями обретенных друзей, «Ефим Сегал, контуженый сержант» в конце 1999 г. вступил в большой мир.
Я не склонна верить тому, что его не заметили из-за скромных достоинств. Те, кто прочитал его, мои знакомые, не в угоду мне, высоко оценили роман, восхищались его честностью, правдивостью, оригинальными суждениями и выводами автора по самым разным затронутым им вопросам. Но пресса, электронные СМИ, регулярно оповещающие читателей о выходе многих новых книг, его или «не заметили», или отмолчались. Реклама отсутствовала полностью. И все-таки я радовалась. Радовалась и радуюсь, держа в руках не рукописи с неизвестной судьбой, а хорошо изданные, мастерски оформленные две книги: и сборник стихов, и роман. Они живы, они находятся у людей. Они, слава Всевышнему, не погибли безвозвратно, не сгинули бесследно. И каждый, кто возьмет их в руки, встретится, как сказал Л.И. Тимофеев, с хорошим человеком, их автором. Но больно и горько до слез, что умер поэт Ал. Соболев оскорбленным, обобранным, с безмерной, угнетающей тревогой за свой полувековой литературный труд, что при жизни его лишили законнейшего права увидеть свои сочинения дошедшими до читателей, взять в руки изданными поэзию и прозу, строки, которые он назвал «души напевами, из сердца соками», где «каждая строчка звучит как мятеж и каждое слово пронизано светом».
Кто должен ответить, ответит ли когда-нибудь за строки, вырвавшиеся у автора «Бухенвальдского набата» за несколько месяцев до смерти, за то, что он так страшно подытожил свою жизнь под гнетом коммунистической тоталитарной системы.
...Тихим пасмурным февральским днем 1985 г. мы - он и я - шли по одной из аллей Измайловского лесопарка, обычному маршруту наших прогулок. По обе стороны неширокой аллеи - высокие тонкие стволы берез, темнозеленый подлесок из молодых елочек с шапками снега на изогнутых под его тяжестью ветвях, чистой белизны только выпавший снег... Зачарованное безмолвие. Лес словно замер, неподвижный, притихший... Мне почудилось вдруг, что очутились мы где-то далеко-далеко от города, от жилья вообще... И вокруг - сказочный лес. Само представление о времени словно неощутимо сместилось... «Настоящее царство Берендеево», - я произнесла это просто так, под впечатлением окружающей нас волшебной красоты. Мой спутник промолчал. Я не удивилась. Мы очень долго и согласно прожили вместе, наши мысли и оценки зачастую совпадали, и вовсе не обязательно было подтверждать это вслух. Вот и на этот раз я отнеслась к его молчанию как к согласию. Молча мы прошли еще несколько минут, любуясь, как мне думалось, «владениями царя Берендея»... И вдруг, среди глубокой тишины, негромко, вроде бы сдержанно, прозвучал трагический экспромт, выстраданные поэтические строки, может быть жалоба, которую он доверил только мне, может быть усиленная болезнью усталость от борьбы, изматывающей и безрезультатной, от неуходящей черной тучи, омрачавшей жизнь поэта.
Средь царства Берендеева, средь шума городского, везде я слышу: «Бей его!», всегда я слышу: «Бей его, создание евреево, такого и сякого!»
Вот что носил поэт постоянно в сердце, в душе. Не правда ли, подходящие, можно сказать, исповедальные строки из уст человека, создавшего непревзойденную антифашистскую песню?! И все, что мною сказано в этой книге, собрал он за год с небольшим до смерти в нескольких строках. Он по-своему «завизировал» мой подробный рассказ о нем, удостоверил мою правдивость.
Произнеся эти строки, он почему-то усмехнулся... Скорее всего, сам себя укорил за нечаянно высказанную слабость, так ему несвойственную, заговорила природная гордость...
А я?.. Если меня ударил бы кто-то сильно и больно в незащищенную грудь... И некому защитить... Я хваталась за волю, за самообладание... Словно стиснутое, сердце замерло, болезненно сжалось.
♦ ♦ ♦
Я дописываю последние строки книги в середине 2005 г.
В интервале между выходом сборника стихов и романа имя поэта Ал. Соболева удостоено чести быть занесенным в Еврейскую энциклопедию. Другие российские справочники, общие и специальные, умолчали как о «Бухенвальдском набате», песне-эпохе, так и о ее создателе. Будь иначе, я если не прямым обращением ко мне, то из чужих уст узнала бы об этом. Рада буду ошибиться.
Закончив с изданием поэзии и прозы поэта Ал. Соболева, я попыталась оставить жить среди соотечественников его авторскую песню «Навечно с живыми» (стихи опубликованы в сборнике «Строки-арестанты»). Первое и единственное исполнение состоялось по радио в ноябре 1983 г. С грифом «для разового использования», вероятно, хотя по содержанию песня эта имеет право звучать до той поры, пока в России будут отмечать День Победы. И не только. Вот ее начало:
От старших и до новых поколений внимай, внимай, народ родной земли, мы не погибли на полях сражений: на марше ураганных наступлений с Победой мы в бессмертие вошли...
И окончание:
Плечом к плечу, в ночи и на рассвете, глаза мы не смыкаем на часах,
чтоб похоронок не было на свете,
чтоб мир не омрачился на планете, чтоб солнце не померкло в небесах.
Возможно, присутствие автора и помогло бы песне занять достойное место в жизни страны. Возможно. Мои усилия пока что не увенчались успехом.
Смогу ли извлечь из небытия еще одну отличную песню на стихи Ал. Соболева - «Вечная слава»? Не знаю. Надежды мало, хотя у песни доброе прошлое. Музыку написал Владислав Букин. Не ошибусь, если назову ее творческой удачей композитора. Это песня-реквием. Ее исполнял Ансамбль песни и пляски Советской Армии. Торжественно, величаво неслись к людям слова поминальной песни во славу солдат-победителей. О том, что ее с полным правом следует считать одним из тех произведений, о которых говорят «к месту и ко времени», свидетельствует такой факт: в 1970 и 1971 гг. (или в 1971 и 1972 гг.) она звучала сразу же по окончании «Минуты молчания». Текст, предваряющий «Минуту молчания», посвященный бессмертному подвигу народа-победителя, завершался словами: «Вечная слава!». Затем наступала Минута молчания. А по ее истечении тишину разрывал мощный мужской хор Ансамбля песни и пляски Советской Армии: «Вечная слава погибшим бойцам, братьям отважным, героям-отцам, мир на Земле защитившим в боях, память о них, память о них не померкнет в веках...»
Яркое солнце, поля и цветы, радостный труд, и любовь, и мечты наши бойцы отстояли для нас жизнью своей, кровью своей в тот решительный час... и т.д.
В каком напрочь забытом уголке фонотеки пребывает, если еще не размагничено, это достойное жизни произведение, которое, можно сказать с уверенностью, способно пробудить в душе каждого добрые, высокие чувства? Только «без царя в голове» и можно относить такие песни к разряду устарелых, отживших.
Мне осталось попытаться вернуть и эту песню в мир, к людям. Тем более что она вышла в свет на посмертном диске Ал. Соболева фирмы «Мелодия», о чем я рассказала выше. Почему она перестала звучать после «Минуты молчания»? Ее съела с эфира такая прожорливая и бесстыдная особь, имя которой зависть. Мало того что у этого Соболева «Бухенвальдский набат», он еще и в «Минуту молчания» «залез»!.. А ну, ату его, ату!.. Выбросили «Вечную славу» из эфира и вздохнули с облегчением: еще один камушек положили в стену забвения Ал. Соболева. Приятно. Правда, ни у кого из деятелей культуры страны не нашлось чем заменить «Вечную славу». Ну и что?.. Велика беда! А классики зачем? У них предостаточно подходящей минорной инструментальной музыки. Паузы в эфире не будет наверняка.
В начале 90-х годов я позвонила на Российское радио. Структура этой организации за минувшие годы изменилась, и я не могу назвать имени сотрудника музыкальной (или какой-то иной редакции), который объявил мне, что ни в записях 1970-го, ни 1971 г. «Вечная слава» после «Минуты молчания» не звучала... На суд людской остаются две версии: либо я все напридумывала, либо запись песни тоже стерта. Понимаю, что мое следующее заявление не очень-то убедительно, но в 1971 г. День Победы отмечали мы в санатории «Одесса». Там и слушали «Вечную славу» после «Минуты молчания». Упрекнуть нас обоих в придумке?
Право, примеров всесторонней дискриминации Ал. Соболева я привела в этой книжке предостаточно, и сообщать новые, ей-Богу, нет надобности.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
И пришлось мне на исходе 2001 года сделать очередной безрадостный вывод: выход в свет небольшими тиражами книг Ал. Соболева без активной рекламы не изменил отношения к нему в России как к литератору, не пробудил интереса. В самом деле, перед читателями среди множества разных изданий на книжных прилавках некоторых магазинов предстали вдруг книги какого-то Александра Соболева, которого они знать не знали, о котором никогда ничего не слыхали. Пришло новое поколение людей, оно уже не застало прежней фантастической популярности «Бухенвальдского набата». Промолчали о новоявлении автора «Бухенвальдского набата» и радио и телевидение. Забвение поэта Ал. Соболева продолжалось.
Вернуть его как литератора в жизнь общества следовало бы действиями, заметными для всех. То могло быть посмертное награждение поэта за заслуги перед страной, перед людьми мира. Самой зримой мерой благодарности поэту могло стать увековечение памяти о самом «Бухенвальдском набате». Знаки внимания к выброшенному из истории поэту должны были исходить из высших эшелонов, но уже новой, демократической власти. А посему...
В марте 2002 г. я обратилась с письмом к президенту России Владимиру Владимировичу Путину. Это был многократно ужатый конспект данной книги. Перечислила заслуги поэта, выделила слова о его пожизненной фронтовой инвалидности. Особо подчеркнула, что он первым и единственным среди литераторов страны призвал народы планеты к запрету ядерного оружия. «Незамеченные» заслуги, никаких наград. Не по праву жены поэта, но скорее в согласии с личным гражданским долгом, я изложила в письме предложение-ходатайство об установке в Парке Победы на Поклонной горе плиты с текстом «Бухенвальдского набата». Слова стихотворения служили бы постоянным напоминанием людям и нынешнего и грядущих поколений об их главной, насущнейшей задаче - сохранении и упрочении всеобщего мира, являлись бы предупреждением об угрозе ядерной катастрофы, все еще висящей над общим домом всех народов - планетой Земля. Польза от такого общения с антивоенными, антифашистскими призывами - бесценная, затраты на памятное сооружение - пустяшные.
Было бы и смешно и глупо тешить себя надеждой, что президент отложит все свои дела и примется за изучение моего послания. Некоторые подробности его предназначались тому, как я полагала, лицу, что все-таки доложит о нем главе государства. И международное значение «Бухенвальдского набата», и его роль в антивоенном движении позволяли так думать. Признаюсь, ошибалась.
Только четвертое мое письмо президенту В.В. Путину (март 2005 г.) попало в его администрацию. Вероятнее всего потому, что было оно четвертым.
Предстояло отвадить меня от бесперспективных занятий. А для достижения цели все средства хороши. Вопрос об увековечении памяти поэта Ал. Соболева и его прославленном творении администрация президента поручила решить Московской городской думе. Ее обязали выставить окончательную оценку произведению с почти полувековым международным признанием.
Открывая конверт с ответом Московской городской думы, я почему-то вспомнила восторженный отзыв Константина Федина, помните: «За один “Бухенвальдский набат” я поставил бы поэту памятник при жизни!» Восемнадцать членов Комиссии по монументальному искусству, принимавшие «переэкзаменовку» у «Бухенвальдского набата», продемонстрировали сверхтребовательность. То ли забыв, то ли проигнорировав давно сложившееся чрезвычайно высокое мнение о песне у многих миллионов людей и в своей стране и за рубежом, они единогласно отклонили мое предложение - ходатайство об установке плиты с текстом «Бухенвальдского набата» в парке мемориального комплекса на Поклонной горе.
Чем же все-таки руководствовалась названная Комиссия, когда так сурово отнеслась к известной антивоенной антифашистской песне? Уже свершившимся актом. Оказывается память об Ал. Соболеве, цитирую обоснование решения Комиссии: «достойно увековечена»... Что по мнению Комиссии означает «достойно»? Цитирую дальше: «...размещением в Центральном музее Великой отечественной войны 1941-1945 годов материалов о создателе песни». Понятию «размещение» здесь обязательно уточнение: с 1995 г., когда я передала в дар музею несколько документов о поэте Ал. Соболеве, по 2005 г. они ни разу не экспонировались: не совпадали с планами работы музея. Пребывают в его хранилищах тихо, неприметно, для людей неведомо, в духе такого знакомого, такого привычного замалчивания.
* * *
На одной лестничной площадке со мной живет старушка, вдова участника ВОВ. Обе мы занимаем однокомнатные квартиры. В один день обеим приносят пенсии. Квартира ее обставлена так же бедно, как и у меня, пожалуй, у нее шкафы покрасивее. Кухни у нее и у меня без гарнитуров, равно как и жилые комнаты. Одеты мы одинаково бедно. Жизнь ее, так же как и мою, никогда не разнообразят телефонные звонки из каких-либо организаций, учреждений. Обе мы «списаны» с корабля жизни и истории, назовите, как хотите. Она относится к такому положению с безропотной покорностью, ограничила свое тихое скольжение в могилу незатейливыми бытовыми заботами. Так, а не иначе, не интереснее ее заставляет и меня пребывать на этом свете оставшиеся месяцы (вряд ли годы!) черствое окружение, именуемое демократическим обществом в российском исполнении. Внешний рисунок нашей жизни - моей и старушки-соседки - подобен. Она и я, обе никому не нужны. Никому до нас нет дела. Уравнены. Это - отголосок знака равенства, поставленного между нашими мужьями еще коммунистами. Замечу, что муж соседки «бухенвальдских набатов» не сочинял, полмиллиона рублей заработанных денег казна у него не конфисковала. В отличие от обобранного Ал. Соболева.
Угнетает ли меня мое положение, заставляет ли суетиться, нервничать? Нет. Не зря прожила я 40 лет с человеком и талантливым и мудрым, который сам знал и меня научил видеть, познавать истинные ценности.
Отвергнутый коммунистической властью, оскорбленный, унижаемый, он, напомню, полушутливо, с иронией мудрого написал:
Все-таки я радуюсь итогу:
двигаюсь, страдаю и дышу.
Разве это мало? Слава Богу!..
Никто не знает, как безмерно я богата, как горда: ведь это мне и не раз были сказаны продиктованные заботой обо мне, если суждено будет остаться одной, слова как продолжение земной любви: «Я всегда буду с тобой моими стихами». Наша неубывающая духовная близость дает мне силы жить и действовать.
...двигаюсь, страдаю и дышу.
Разве это мало? Слава Богу!
И хочется улыбнуться. И легче на душе. Никто, ничто и никогда, кроме моей смерти, не может прервать наш вечный разговор.
...Разве это мало? Слава Богу!
Я становлюсь бодрее, спокойнее, когда вспоминаю смысл и тон поддерживающих меня слов.
...Разве это мало? Слава Богу!
* * *
Я писала эту книгу искренно, честно. С болью и горечью. С надеждой быть услышанной. Чистосердечные дары принято сопровождать цветами. Вот я и предлагаю для обозрения самосоставившийся букет «Ату его, жида, ату!..».
Смотрится?..