Природа здесь была необыкновенная. Особенно красивым был сам аул Цнорис-Цхали. Расположен он у подножия горы, весь в садах и зелени, журчит на перекатах по камням речушка; своеобразны сложенные из камня сакли с черепичными крышами, а вдали громоздились величественные горы Кавказского хребта. Воздух казался голубым, а большие горы находились вроде бы совсем рядом. И только со временем я убедился, что это обман зрения: до гор очень далеко. Нельзя было скрыть радости - кто-то затянул песню, и все мы дружно подхватили ее.
Итак, здравствуй, солнечная Грузия! Здравствуй, большая самостоятельная жизнь!
До чего здорово чувствовать себя сильным и нужным людям! До чего хорошо, когда рядом такие же, как ты сам, романтики неба, а вообще-то обыкновенные парни сороковых годов.
Когда прибыли контейнеры с самолетами У-2, Ут-2 и технический состав, работа в школе закипела вовсю. Собирали самолеты на аэродроме, который располагался недалеко от аула. Конечно, никакого специального покрытия, никакой специально оборудованной полосы на аэродроме не было. Строений тоже никаких не было. Просто ставили контейнеры из-под самолетов и в них хранили имущество, Жили мы в спортзале, спали на двухъярусных койках, но никто не ныл, не жаловался на трудные условия быта: всех нас захватывала одна страсть, одно желание - поскорее услышать звук самолетных моторов!
В долине щебетали птицы, звучали голоса работающих у самолетов людей, но каждый из нас понимал: это - еще не аэродром, это - еще не школа летчиков! Вот когда запоют моторы - это будет жизнь, это будет музыка!
Часто приезжал на аэродром начальник школы полковник Попов - среднего роста, коренастый, спокойный, немногословный. В недавнем прошлом он был летчиком-испытателем при одном из военных заводов. И вот теперь принял под свое командование летную школу. Мы полюбили Попова как-то сразу, за искренность за чуткость, которую он оказывал каждому, с кем приходилось ему встречаться. Беседуя с нами, Попов, улыбаясь, говорил:
- Ничего, еще немножко - и наступит веселая жизнь!
При словах "веселая жизнь" лицо его оживлялось, серые глаза светились лукавством - чувствовалось, что Попов, как и мы, живет небом, что он, как и мы, истосковался по самолету. Подходя к техникам, он обычно торопливо бросал: "Работайте, работайте, товарищи! На меня не обращайте внимания!". А сам, как бы между прочим, то с одним, то с другим поговорит, посочувствует, выслушает пожелания, просьбы, иной раз и сам поможет, где надо подставит вместе с другими плечо под тяжелый самолетный мотор.
Так же, как и Попов, на аэродроме почти всегда находился комиссар Аристархов. Он тоже помогал нам и словом и делом.
Выходных для нас не существовало, свободного времени не было. Разве что те недолгие часы, когда шумной веселой гурьбой ходили мы в баню. Для этого надо было взобраться на гору, метров на 900 выше нашего гарнизона - там приютился небольшой грузинский городок Сигнах. Идти в гору по тропинке было трудно и непривычно. Мы подталкивали друг друга, шутили. А в городе на нас удивленно смотрели люди; с почтением рассматривали мужчины, диковато, с любопытством косились женщины. Военные под Сигнахом появились совсем недавно, и местные жители еще не привыкли к нашей форме, к нашему языку. Да и мы тоже не понимали ни слова из того, о чем они говорили.
Но вскоре все мы приобрели учебник грузинского языка и через некоторое время где словами, где жестами, могли довольно сносно объясняться и разговаривать с местными жителями. Теперь, когда мальчишки вслед нам кричали: "Гамарджоба, летчики!" - мы понимали, это означает: "Здравствуйте, летчики!".
Вскоре, нам присвоили воинские звания. Тем, кто был постарше возрастом, старшинское. Мне и сверстникам моим - старшего сержанта.
Мы сдали зачеты и приступили к полетам на Ут-2. Теперь над долиной не смолкал рокот авиационных моторов, а в небе, потеснив орлов, кружились самолеты. Началась, как говорил полковник Попов, веселая жизнь, которая была всем нам очень по душе.
Уставали мы страшно, но зато в короткое время восстановили уровень летной подготовки и были готовы к обучению курсантов.
Политзанятия с нами проводил комиссар Аристархов. Каждый день задумчиво глядя на карту Европы, он неторопливо рассказывал нам о событиях, происходящих в мире. Все чаще на политзанятиях звучало слово "Германия". Площадь Германии постепенно, как чернильное пятно, расползалась по Европе и уже поглотила такие страны как Чехословакия, Австрия, Польша...
На политзанятиях между нами вспыхивали жаркие споры насчет советско-германского пакта о ненападении, возникали разные вопросы и в душе каждого был какой-то горький осадок неясности и тревоги. Конечно, тревога та была далека от боязни или чего-нибудь подобного. Молодые, уверенные в себе и в технике, доверенной нам, мы беззаветно верили в силу и несокрушимость Красной Армии и Военно-Морского Флота.
Наш учебный аэродром был расположен в нескольких километрах юго-восточнее Цнорис-Цхали, в Алазанской долине. Летное поле было покрыто ковром зеленых трав, которые в середине лета выгорали и становились желто-бурыми, жесткими, а грунт - твердым, как камень, но не пыльным. Вдоль арыков, обрамлявших аэродром с севера и запада, стояли высокие пирамидальные тополя, кипарисы, тянулись виноградники.
В этой долине, рядом с арыками и садами, располагались стоянки самолетов, штабные и эскадрильские помещения, сделанные из контейнеров и самолетных ящиков.
Дни были теплые, солнечные. С аэродрома один за другим стартовали самолеты: мы учили курсантов летать. В стремлении курсантов поскорее вылететь самостоятельно узнавали себя. Давно ли сами вот так же старались воздать у инструктора мнение, что готовы к самостоятельным полетам, что "созрели", и, конечно, друг перед другом старались не ударить лицом в грязь.
Курсанты - народ молодой, горячий. Они, как говорится, на лету схватывали все, чему учили мы их, и не удивительно, что в группах у инструкторов с каждым днем оставалось все меньше и меньше "пассажиров".
Я не помню такого курсанта, который бы относился к своей летной профессии равнодушно. Во всяком случае, в моей группе таких не было. Разумеется, у нас не обходилось и без "приключений". Но "приключения" эти имели под собой причину весьма далекую от равнодушия курсантов к летной профессии.
Мне вспоминается курсант Копейкин. Высокий, худенький, лицо белое, интеллигентное, высокий лоб, черные задумчивые глаза. Копейкин славился цепкой памятью и математическими способностями. Все, что касалось аэродинамики, усваивал быстро и прочно, но вот не везло ему, когда дело касалось применения теории на практике. Товарищи по учебе взлетали и садились самостоятельно - сколько восторженных рассказов и впечатлений! А Копейкин... он по-прежнему летал только с инструктором Морозовым, проходя вывозную программу.
Однажды Копейкин вылетел с командиром эскадрильи майором Михайловым, и тот, передав курсанту управление, весь полет наблюдал за ним, анализировал его действия. И хотя Копейкин довольно грамотно провел полет и неплохо посадил машину, Михайлов все же остался им недоволен. Инструктору он сказал:
- Летать-то летает, но знаешь, как-то все не то... И сделал неопределенный жест растопыренной пятерней.
А программа "поджимала", и Морозов, видимо, решил рискнуть: инструкторы иногда рискуют, такова профессия! Взвесил все "за" и "против" - и при нас же в "квадрате" состоялся его разговор с комэском.
- Добро! - сказал Михайлов, - только проинструктируй его, собери в кулак, а то он какой-то... - И опять хотел сделать этот свой жест - в воздухе покрутить растопыренной пятерней, но раздумал, и просто махнул рукой. Примерно через час мы стали свидетелями самостоятельного вылета Копейкина на истребителе И-15 "бис".
Большого роста, нескладный на вид Морозов долго маячил на крыле истребителя у кабины, где сидел готовый к вылету Копейкин: понятное дело, он давал "ценные указания", последнее напутствие своему питомцу. Но вот Морозов спрыгнул с крыла и, отбежав в сторону, поднял над головой руку, а затем резко махнул: "Вылет разрешаю!".
Мотор взревел, самолет порулил к исполнительному старту. Чувствовалось, что машину ведет "ас" - стартер испуганно отскочил в сторону, а самолет, слегка клюнув носом, замер почти у стартовой черты.
- Ничего, - как бы успокаивая себя, сказал Морозов, - просто волнуется парень.
В это время Копейкин поднял правую руку - попросил разрешение на взлет.
Вернулся на место стартер, и самолет, пилотируемый Копейкиным, пошел на взлет. В "квадрате" сразу же прекратились разговоры, все стали следить за взлетающим самолетом. Но что это? В середине разбега Копейкин не выдерживает направление взлета и самолет уклоняется влево. Еще, еще... Вот уже с полуопущенным хвостом он мчится на дальнюю стоянку самолетов. Скорость явно не та, чтобы взлететь, да и куда же теперь взлетать-то... На дальней стоянке паника. Техники и механики выпрыгивают из самолетов и разбегаются в стороны.
- Что ты делаешь?!
- В стоянку врежешься! - гремит на все поле багровый от волнения и стыда инструктор Морозов, точно Копейкин может его услышать. - Да поворачивай же! Правой ногой! Правой держи!
Копейкин и впрямь "услышал" - круто развернул самолет и теперь уже помчался на "квадрат", на нас. Хватая табуретки и скамейки, свалив щиты стартовки на землю, бросились и мы врассыпную. И в это время над нашими головами пронесся на бреющем полете самолет, ведомый Копейкиным. Взлетел все же. Хоть с обратным курсом, но взлетел.
Мы, тяжело дыша, стали возвращаться в "квадрат". Облегченно вздохнули, что обошлось без жертв, но на душе было тревожно, понимали: главное теперь впереди. Как-то он сядет, этот Копейкин?
- Посадке запрет! Крест выложи! - прокричал финишеру майор Михайлов. Комэск волновался, что Копейкин, сделав круг, пойдет на посадку. А так, видимо, решил он, "походив" в воздухе, придет в себя.
На инструктора Морозова вообще тяжело было смотреть - насупился, красный - и курит одну за другой папиросы, не выпуская из поля зрения самолет Копейкина.
Михайлов дал запрет на взлет остальным самолетам. В воздухе был один Копейкин. Он летал по большому кругу и по малой "коробочке". Прошло минут 25. Мы с тревогой ждали, чем все это кончится. Наконец, Михайлов скомандовал разрешить посадку, и Копейкину расстелили на траве посадочный знак - букву "Т".
Копейкин прошел на высоте 100 метров, покачал крыльями: "Вас понял". Самолет стал заходить на посадку. Третий разворот, четвертый... Только бы не спешил теперь выравнивать.
Мы очень волновались за Копейкина. Как хотелось помочь ему, подсказать, но законы авиации сороковых годов были суровы: радиосвязи нет, и летчик должен принимать правильное решение и выходить из трудного положения сам.
Копейкин понял, что не рассчитал, и, дав газ, ушел на второй круг.
Однако при втором заходе повторилась та же ошибка, правда, ^расчет на посадку был теперь лучше, и вот Копейкин заходит на посадку в третий раз. Заход почти нормальный. К месту вероятного приземления побежал инструктор Морозов. Отчаянно жестикулируя руками, он стал подавать Копейкину сигнал: "Садись, садись!" При этом Морозов, вытянув руки вперед, то вскидывал их вверх, то, приседая, опускал вниз, что означало: "Ниже... Ниже!"
Копейкин стал убирать газ и повел самолет на снижение. Грубо коснувшись колесами земли, истребитель сделал небольшую серию "козлов", в конце пробега круто развернулся влево, задел крылом за землю и остановился.
Стало так тихо, что мы услышали, как щебечут птицы, да где-то далеко прогудел паровоз. И вдруг раздался топот: то инструктор Морозов помчался к "своему чаду". А Копейкин вылез из кабины, отстегнул парашют, бросил его в траву и, пошатываясь, побрел в противоположную от "квадрата" сторону!
- Копейкин! Копейкин! - закричал Морозов. Од догнал курсанта и что-то долго объяснял ему. А затем вместе они подошли к командиру эскадрильи.
- Ну что же ты, братец? Разве можно такие номера откалывать? - сердито заговорил Михайлов. - Не цирк ведь! Что молчишь?
- Не выйдет из меня летчика!.. Ходить мне по земле, товарищ майор... сказал негромко, точно надломленным голосом, Копейкин.
Мы и сами понимали, что случай с Копейкиным, происшедший при самостоятельном вылете, не просто неопытность. Это то, о чем в народе говорят: "Не в свои сани не садись!". Если нет у человека так называемой "летной хватки", значит, летчика из него никогда не получится. Тут уже ничего не поделаешь.
Но как же могло произойти такое ЧП? В чем причина? Казалось бы, все в порядке: Копейкин был в группе опытного инструктора Морозова, который не первый год работал с курсантами и в другой школе не один выпуск сделал. Копейкин получил вывозную программу даже большую, чем другие курсанты, и стремление у него к летному делу было.