– Существует же способ остановить игошу?
– Имя ему дать, – повторила Здислава, тоже не глядя на Дару. Так они и сидели – чужие друг другу, не враги, но и не друзья.
– Где его отца искать? До весны проищем, пока игоша всю семью сгубит.
Старуха вздохнула громко, тяжело.
– Пуфть мать его и нафовёт.
– Она мертва.
– И шо ф того?
Чёрные брови Дары изогнулись дугой.
– О чём ты?
– Уфнай, где похоронили Ладу, тогда и рафкашу, – велела Здислава. – Фатра как раффветёт, срафу уфнай.
Олешка плакал утром, когда проснулся. Он оказался в доме один с двумя ведьмами, не было рядом никого из родных, и он заливался слезами, не в силах остановиться. Даре пришлось оставить его со Здиславой и бежать в Пяски за матерью. В деревне Даре пришлось побывать впервые. Местные косились на неё и здоровались, будто каждый знал в лицо. На дом Любомилы и Безсона указали неохотно, но с любопытством.
Люба встретила Дару простоволосой, побледневшей и осунувшейся.
– Только недавно прилегли, – пояснила она. – Детишек отводили к золовке.
Дара осторожно, с опаской переступила порог, прислушиваясь.
– Игоша затих после полуночи, верно, святые дни его усмирили, – рассказала хозяйка.
Она принялась собираться, быстро переплела косу, покрыла волосы платком. Безсон заворочался на печи, но не проснулся, и Люба не стала его будить, поспешила к сыну.
Олешка просился пойти с матерью, но Дара не решалась его отпустить.
– Из него много сил вытянуто, – сказала она. – А что, если в деревне игоше будет проще его погубить?
Мальчик жался к Любе, хватаясь за её одежду. Зелёные глазки покраснели от слёз, и Олешка снова начал задыхаться.
– Я же не в свой дом его отведу, а к золовке, – взмолилась, обнимая сына, Любомила.
– Пуфть идёт, – решила Здислава. – Только дом обкури полынью.
Люба закивала, обещая всё исполнить и уже собралась уходить, когда Дара остановила её.
– Мне нужно знать, где Ладу похоронили.
Любомила замерла на пороге, оглянулась на Здиславу, посмотрела также с опаской на Дару.
– А это ещё зачем?
– Игоша привязан к матери. Если совершу обряд над могилой, то смогу получить власть над ним, – как на духу соврала Дара.
Любомила потеребила бахрому платка.
– Пойдём, провожу, – проговорила она, хмурясь.
Снег той зимой был глубокий, мягкий, словно перина. Пусть пасмурным оставалось небо, но дул тёплый ветер первым обещанием нескорой весны. Птицы в перелеске пели, радуясь славной погоде. Дара шла позади Любомилы и Олешки, наблюдала, как мальчик хватался за руку матери, а та ласково перебирала его пальчики.
Кладбище начиналось недалеко от деревни. С тех пор как стали строить белые храмы в старгородском княжестве и сжигать мёртвых перестали, кладбище быстро разрослось. Местные почитали усопших, даже зимой заходили проведать предков, оставляли угощения на их могилах в честь святых дней.
Дара не смотрела по сторонам, поглядывала лишь порой на Олешку и отгоняла прочь мрачные мысли.
С опозданием, покрывшись уже кровавой коркой, пришло осознание и боли, и утраты. Даре странно было думать, что совсем недавно она носила под сердцем ребёнка. Она и не знала об этом, пока его не потеряла. Оттого и боль, и жалость к себе и к невинной душе неродившегося дитя была лишь эхом, лишь тенью того, что стоило ей испытать. Но, смотря на Олешку, на его пшеничные вихры и огромные зелёные глаза, Даре виделось собственное будущее, которое не могло наступить.
– Здесь моя Ладушка, – остановилась Любомила у покрытого снегом холмика.
Вокруг не было других следов, кроме тех, что оставили теперь Дара и её спутники. Лежала Лада далеко от людских глаз, нелегко было найти её могилу среди редких сосен. Заплутаешь, перепутаешь с любой другой. Даже надгробный камень не поставили.
– Она не говорила, как хотела наречь ребёнка?
Люба хлюпнула громко носом.
– Нет, девочка моя всё надеялась от него избавиться.
– А ты не остановила.
– А что ж мне делать оставалось? Это какой же позор на всю семью. Да и мужа у неё не было, а ребёнок – это лишний рот. Мне бы своих прокормить.
Дара не знала, что возразить. Её ждала та же участь, не случись пожара в Совине, не случись жыжа, и Тавруя, и засасывающей пустоты, что тянула силы. Наверное, ей даже повезло в каком-то смысле.
– Иди, мне заговор прочитать особый надо в уединении, – сказала Дара Любомиле.
Женщина недоверчиво на неё покосилась, будто предчувствуя недоброе. Дара – черноволосая, темноглазая, мрачная, словно осенняя ночь – посмотрела в ответ исподлобья. Люба осенила себя священным знамением и пошла прочь. Когда она скрылась из виду, Дара сняла платок с головы и повязала ствол ближайшей осины. Так легче было найти могилу.
Здислава так и не рассказала, где нашла немого мужика в драном тулупе. Он не смотрел никому в глаза, гнул шею в вечном поклоне, жевал впалые обросшие щёки. Даре было мерзко стоять рядом с ним, и она всё норовила отойти подальше. Пах мужик отвратно, но куда больше пугал его вид – изнеможённый, больной. Взгляд у мужика был пустым, словно не осталось в нём ни мысли, ни желания к чему-либо, словно самой жизни в нём не осталось.
Старуха заплатила ему едой, ничего другого у них в избушке и не было. За стол Здислава незнакомца не пустила, велела сесть в углу на лавку, подала миску с пшённой кашей и молока, дала творога и яиц. Дара слушала, как громко чавкал изголодавшийся мужик, но смотреть в его сторону брезговала. Она гадала, откуда он пришёл и отчего выглядел таким образом, думала, что Веся пожалела бы несчастного, поделилась с ним одеждой и даже пригласила на постой. Даре тоже хотелось помочь ему, сказать хоть доброе слово, но один только вид немого заставлял морщиться и отводить взгляд.
Ближе к закату вдвоём они вышли из дома. Мужик тащил с собой лопату. Откуда он её взял, Дара тоже сказать не могла, да и знать не хотела. Было ей о чём побеспокоиться, кроме немого мужика.
Могилу Лады они нашли быстро. Дара сняла с осины свой платок, отряхнула, повязывая на голову.
– Здесь, – махнула она рукой в сторону могилы.
Копал мужик долго. Сначала разгребал снег, потом пробивал обледеневшую землю лопатой, только до того времени, когда совсем стемнело, всё равно не управился.
Дара крутила головой по сторонам, вздрагивала, и всё ей казалось, что кто-то ходил по кладбищу. Не мёртвых она боялась, но живых. Беспокоить упокоенных – страшный грех, непростительный. За такое и простого человека могли забить насмерть, а уж ведьму и подавно. Пока Здислава обереги продавала и наговоры шептала, она была нужна в Пясках, полезна людям, но если бы деревенские узнали, что она с самой смертью зналась…