– Я не колдовал никогда, – негромко проговорил Ежи.
– А совиный оберег откуда?
– Нашёл.
– Ну-ну, нашёл. И господина своего где-то нашёл, а так ни сном ни духом не знал, что он чародей?
Ежи прикусил губу и хлюпнул носом. Из носа текли сопли, и хотелось чихнуть. А ещё отчего-то было не страшно, хоть судьба его казалась предрешена. Ежи казнят или отправят на каторгу в Лойтурию, ему не увидеть больше матери, не услышать звонкого смеха Веси, не поговорить с Милошем. Но в мрачной темнице совинского замка Ежи вдруг растерял весь свой страх, только отчаяние, только пустота в нём остались, они зияли чёрными дырами в груди. Быть может, в ночь пожара он всё-таки умер.
– Что ты от меня хочешь? – посмотрел он на мужчину исподлобья. – Чтобы я признался, что виновен? Я не колдовал, но для остальных всё равно виновен. Так что?
– Хочу, чтобы ты рассказал о лесной ведьме.
Глупая надежда кольнула сердце и тут же сгинула. Расскажет Ежи всё, что знает, но разве после этого его отпустят? Нет, его отправят на Холодную гору или вовсе оставят гнить в темнице.
– А что рассказывать?
Обветренная ладонь легко постучала по столешнице пару раз. Мужчина цокнул языком, в серебряных глазах мелькнула насмешка.
– Всё с начала рассказывай, с того самого момента, как вы с этим Милошем встретили её в Ратиславии.
Ежи посмотрел на мужчину с отчаянием. Если бы он отказался говорить, так его стали бы пытать, и он всё равно выложил бы всё, что знал, а то и больше. Так к чему было отпираться?
И Ежи рассказал, как всё случилось: о Милоше и Стжежимире, о своём пути в Ратиславию, об ограблении фарадалов, о мельнице в Заречье и о проклятии ведьмы, о встрече с Охотниками и жизни в Гняздеце. Даже о том, как Вороны расправились с Охотниками, Ежи не утаил. И когда он рассказал, как у дома королевского целителя нашли мёртвых ратиславцев, а вскоре уже другие ратиславцы стали угрожать самому Ежи расправой, сероглазый довольно улыбнулся.
– Вот, значит, как, – пробормотал он себе под нос и добавил громче: – Толстяк, принеси пожрать! На двоих!
Ежи запнулся, уставился в изумлении на дознавателя. Что особенного тот услышал, что вдруг подобрел?
В животе заурчало, и Ежи обхватил себя руками, попытался безуспешно заглушить звуки. Сероглазый улыбнулся криво.
– Раз такой голодный, то чего голодовку объявил?
– Я не объявлял.
– Тогда чего не жрал?
– Так дрянь давали, – растерянно пожал плечами Ежи.
Мужчина рассмеялся, провёл рукой по короткому ёжику пепельных волос, тронутых сединой.
Зашёл Толстяк – тот самый здоровяк, что привёл Ежи на допрос. Набычившись, словно готовясь к драке, он подошёл к столу и сердито поставил две деревянные миски на стол. Те грохнулись со стуком, из одной вывалилась ложка, на стол расплескалась горячая похлёбка.
– Курвин ты сын! – рявкнул дознаватель. – В корчме так будешь забулдыгам подавать, когда я тебя взашей выгоню. Тряпку принеси. И хлеба. Живо!
Сероглазый был вдвое меньше Толстяка, но здоровяк снёс оскорбления молча и поторопился прочь. Он быстро вернулся с грязной рваной тряпкой, протёр стол, ушёл снова и принёс хлеба, тот пах столь чудесно, что у Ежи разум помутился.
– Что ещё? – пробубнил Толстяк.
– Ступай, – велел дознаватель. – А ты угощайся, Ежи. Угощайся.
Ежи нерешительно пододвинул к себе миску, пробормотал слова благодарности. Он схватил чуть дрожащими пальцами ложку, набрал в неё похлёбки и уже поднёс ко рту, когда его остановил голос:
– Нехорошо как-то обедать вместе, когда ты моего имени не знаешь.
Ежи уставился на мужчину со страхом, не решаясь глотнуть похлёбки и чувствуя, как слюна собирается во рту.
– Меня звать Гжегож, – представился сероглазый. – Но ты ешь, ешь, Ежи. Не бойся. – Наблюдая за ним пытливо, Гжегож отломил ломоть хлеба, протянул. – И расскажи, как начался пожар.
Весь день сокол парил над чёрным полем уничтоженного города. Всё вокруг – уголь и зола, а меж них копошатся, словно крысы, люди, рыщут в поисках уцелевших ценностей.
Городские стены больше не были клеткой для оборотня, но в ночь пожара они остановили огонь. Предместья остались невредимы, и старое здание, в котором располагалась курильня, тоже выстояло. Сокол долго кружил над ней, заглядывал в окна. Впервые Милош пожалел, что обращался хищной птицей, а не невзрачным голубем. Сокол привлекал внимание, и чумазые мальчишки, выглядывавшие из окон, тыкали в него пальцами.
В курильне поселились погорельцы, и среди них Милош не увидел ни одного знакомого лица. Быть может, стражники разогнали всех и, значит, забрали товар и деньги.
Северный ветер играл с соколом, подгонял вперёд, и Милош парил над предместьями, изучая людные улочки. Суровой зимой в сгоревшем городе оставаться опасно, и потому от столицы потянулись длинные обозы с повозками тех, кому было что увезти с собой, побрели понуро те, кому нечем было даже укрыться от мороза. Большинство шло на запад к граду Твердову, некоторые к деревням на юг, и только единицы перебирались по заледеневшей Модре на восток, в ратиславские земли. Совин умирал.
Сокол взмыл выше к угрюмым тучам, оглядел чёрные пятна лесов и белые проплешины заснеженных полей. То ли чародейским чутьём своим, то ли соколиным взором он увидел золотые всполохи. В ночь пожара Совин заполонили навьи духи, но к четвёртому дню почти всех прогнали прочь мечи Охотников.
Весь день Милош летал над предместьями, но сколько ни всматривался в силуэты людей, не мог распознать среди них ни одного знакомого. Где искать Стжежимира, Ежи, Весю? Пережила ли пожар Дара?
Чем ниже опускалось солнце, тем сильнее злился мороз. Сокол был голоден и изнурён. Над полем из золы и угля возвышался королевский замок, манил обещанием тепла и горячего ужина, и Милош сдался, возвращаясь к знакомому окошку королевского замка.
Здесь, высоко над землёй, защита Охотников слабела, и сокол свободно проник внутрь.
Щенсны не нашлось в покоях, но створка окна была оставлена приоткрытой. Всё тепло выдуло из комнаты, едва тлели угли в камине. Сокол спрыгнул с узкого подоконника на пол и долго, мучительно обращался в человека, бил когтями по полу, впивался когтями в ладони.
Не сразу вернулось сознание, помрачённое болью. Милош лежал на холодном полу, вцепившись рукой в бахрому беязехирского ковра, когда на голые плечи набросили шерстяной платок.
От шеи вниз по позвоночнику пробежали нежные пальцы.
– Господин, – позвал женский голос.
Милош подскочил как ужаленный, платок слетел на пол. Юная девушка в простом сером платье смотрела на него во все глаза, смотрела жадно, бесстыдно, но, будто вспомнив о приличиях, вдруг покраснела и опустила взгляд.
– Прости, господин, я не хотела напугать, – проговорила она, смущённо улыбаясь. Румянец очень шёл её круглому хорошенькому личику.
– Кто ты? – Милош поднялся, прошёл к кровати, на которой лежали его порты, присел, одеваясь.
– Ты не помнишь меня? – девушка осталась стоять к нему спиной. – Меня зовут Агнешка, я помогла тебе, когда ты был ранен. В доме госпожи Венцеславы в день пожара.
Милош смутно помнил, как его, раненного, кто-то довёл до дома королевского целителя, но, кажется, тогда ему и вправду помогли служанки Венцеславы.
– Почему ты здесь?
– Щенсну позвала госпожа, а мне велели поухаживать за тобой, – Агнешка обернулась через плечо, обвела Милоша быстрым взглядом с головы до пят. Он сидел на кровати в одних портах, волосы были взъерошены, на голой груди болталось соколиное перо. Повязки слетели с Милоша, когда он обращался соколом, и едва зарубцевавшаяся рана алела теперь на боку. Сам юноша был бледен от усталости и холода.