– Целитель?
– Ага, которого Гжегож велел найти.
– Кем работает Гжегож? – спросил вдруг Ежи. Всё время он молчал, не задавал вопросов, говорил лишь, если его спрашивали, но миска супа, одеяло и обещание найти целителя заставили страхи притихнуть. – И ты тоже? Вы меня допрашиваете, но даже не говорите, кто вы такие.
Толстяк плотно поджал мясистые губы и нахмурился. Ежи пожалел, что спросил его, и больше не стал задавать вопросов, поднялся с тюфяка, неохотно сбросил с плеч одеяло, ёжась от холода. В подземельях не было печей, только в комнате, где встречал его Гжегож, горел огонь в маленькой кособокой печурке, топившейся по-чёрному, и дым выходил через маленькое оконце у самого потолка. Ежи отныне всегда чувствовал холод, пусть ему и милостиво отдали дырявый тулуп.
Из соседних камер редко доносились звуки, лишь порой, будто далёкое сновидение, прорезал тишину чей-то глухой кашель или тихий вздох. Ни шорох, ни стук ложки о дно деревянной миски не нарушали мёртвую тишину, и казалось порой, что пленники вросли в камень, соединились кровью и плотью со стенами темницы, в которой они все гнили.
Но у Ежи появился шанс выбраться. Ведь так? Ведь не без причины звал его к себе Гжегож, не без причины искал для него целителя? Ежи нужен был ему живым и здоровым, и осознание собственной ценности, пусть и сомнительной, дарило надежду. Ежи выберется, обязательно выберется и больше никогда не вернётся в подземелья замка.
На этот раз Толстяк привёл Ежи не к Гжегожу, да и комната оказалась другой. Ещё меньше и грязнее, она была скудно освещена парой лучин, а из мебели там стояла одна-единственная лавка. Видно, прежде это была простая темница, но теперь на лавке, разложив свои инструменты, сидел целитель.
Он назвался Яцеком, был немолод и толст, щурился в полутьме, словно крот, и носил пышные усы, что так любила старая рдзенская знать малая и великая.
Яцек почти не говорил с Ежи, резко и коротко приказывал: сначала снять рубаху, потом задержать дыхание, после дышать сильнее и громче, а сам прикладывался ухом к груди и слушал тяжёлые хрипы.
Под конец он проткнул палец Ежи иглой и пару капель крови собрал в бутыль, наполненную тёмной жидкостью. В полумраке свет сыграл в чудную игру со зрением Ежи, и ему показалось, будто золотые искры вспыхнули в бутыли и тут же потухли.
Яцек поджал губы, пошевелил недовольно усами, собрал свои бутыли и иглы в небольшой сундучок и молча ушёл.
Толстяк ждал за дверями. Он отвёл Ежи к Гжегожу, но пустил не сразу, сначала заставил ждать у двери. Ежи вслушивался в тишину изо всех сил, и порой ему слышался низкий голос Яцека, и голос тот казался злым и даже возмущённым.
Не скоро открылась дверь, из комнаты вышел целитель. Он чуть не сморщился, заметив Ежи, и ушёл прочь, утащив за собой сундучок.
– Заходи, Ежи, – позвал Гжегож.
Внутри было совсем темно, только всполохи из-за приоткрытой заслонки печи рождали тени на стенах. Гжегож сидел за столом, пил из глиняной кружки медленно, смакуя.
– Налить тебе чая, Ежи? – предложил он как старому другу.
Ежи растерянно кивнул. Гжегож поставил кружку на стол, взял с огня небольшой котелок и налил в другую кружку чай. Уголок его губ дёрнулся.
– Погрейся у огня, ты, верно, задубел в подземельях, – произнёс Гжегож.
Слова подействовали словно заклятие. Ежи вмиг оказался у печи, протянул руки к пламени, зачарованно глядя на пляску огненных всполохов.
Гжегож поднялся, ногой подтолкнул табурет, передвигая ближе к огню, и сел, протянул Ежи вторую кружку.
– Хороший, да? Привезён с Лу Ху Чу. Узкоглазые знают толк в этом напитке, не то что в спиртном. Ты пробовал этот их сакэ?
Однажды Милош угощал Ежи напитком с островов. Ежи так захмелел, что и двух слов не мог связать, да ещё пытался сплясать, но вместо этого запутался в собственных ногах, упал и повалил девушку из дома госпожи Франчески. Милош уверял, что Ежи вытошнило на её платье, но этого уже, слава Создателю, он не помнил.
Вряд ли стоило рассказывать об этом Гжегожу. Ежи прижался к печи, вдыхая нагретый воздух. Он ломал голову над ответом, словно его спросили о смысле бытия, а Гжегожа, кажется, вправду не волновал ответ. Он глотнул ещё чая из кружки и задал новый вопрос:
– Кто твой отец, Ежи?
Мысли смешались. Простой вопрос задал Гжегож, проще некуда, но так неожиданно, с таким значением он прозвучал, что Ежи растерялся, словно не знал ответ.
– Сын хозяина харчевни. Мать там работала.
– Вот, значит, как, – хмыкнул Гжегож. – И чего тогда твоя мать бежала от такой жизни? Или кормили в харчевне дрянью?
Горица редко рассказывала о прошлом, но Ежи знал, как всё было:
– Родители не благословили их брак, им пришлось уйти из дома.
– Не благословили? Работящая девка, кухарка – да в харчевне. Золото, а не жена. Почему ж свёкр такое сокровище упустил? И чем не угодил наследник харчевни родителям твоей матери? Они ей принца сватали?
– Да нет, просто… – забормотал Ежи и сам запутался в словах и звуках, в собственных мыслях запутался, как котёнок в клубке ниток. Ему прежде и в голову не приходило задуматься над этим. Странно, и вправду.
– Просто, – буркнул Гжегож в кружку.
Он замолчал, и только треск поленьев царапал тишину, ласково баюкая. Ежи сидел, слушая урчание огня в печи, и глядел с вопрошанием на Гжегожа, как будто тот лучше знал, почему родители Ежи ушли из отчего дома. Но заговорить первым было страшно.
– Целитель рассказал мне о природе твоей болезни, – нарушил молчание Гжегож.
Ежи встрепенулся, прислушиваясь.
– Он сказал, что встречал такое прежде, но все, кто приходил к нему за лечением, скоро умирали. Яцек говорит: они были малыми детьми, часто младенцами.
– Так он не знает, как помочь? – испугался Ежи.
– Знает, – успокоил его Гжегож. – И поможет. Те дети жили так мало не потому, что Яцек дрянной целитель, а потому, что он тут же бежал докладывать о них Охотникам, а те, как ты знаешь, скоры на расправу.
– Охотникам?
Блеклые глаза сверкали на грубом лице, казалось, что зима выглядывала из глазниц и смотрела на Ежи, изучала, пробовала его страх на вкус.
– Дети чародеев от обычных людей часто рождаются с таким недугом, большинство не переживает и первую свою зиму, те, кому повезло больше, всю жизнь пьют снадобья. Но когда Совиная башня пала, некому стало делать снадобья для детей чародеев, а их осталось немало в семьях простолюдинов. Глупые бабы охотно раздвигали ноги перед чародеями, – Гжегож ухмыльнулся с презрением и будто бы с горечью. – Только раз баба родила от чародея, не значит, что и её ребёнок чародеем станет, а вот больным и слабым – почти всегда. И когда некому стало заботиться о байстрюках, их матушки принялись искать других целителей. К счастью, такие, как Яцек, быстро разрешили проблему, избавили землю от гнили.
Пальцы сжали кружку, окаменели, Ежи не чувствовал ни её тепла, ни жара печи. Слова Гжегожа хлестали плетями, но разум не мог принять правду.
– Мать ненавидит чародеев, – проговорил он с трудом. – Не могла она…
– Так есть за что ненавидеть, натерпелась, когда понесла.
– Мой отец на войне погиб, в битве при Трёх Холмах, – упрямо пробубнил Ежи.
– Так чародеи на Трёх Холмах были, – согласился Гжегож. – Их там много полегло… что, удивлён?
Ежи не смог выдавить больше ни слова. Он сделал глоток из кружки, не чувствуя почти травяного вкуса. Он выпил всё до последней капли, но так и не смог ничего сказать.
Огонь затухал в печи, и стоило подбросить дров, разворошить их, чтобы разгорелось пламя, но Ежи оставался сидеть на месте.
– Мне понравилось, как ты придумал спрятать этот проклятый камень, хлопец, – похвалил Гжегож как ни в чём не бывало, но юноша едва расслышал его слова. – И мне было бы интересно посмотреть, на что ты ещё способен. Длугош будет учить тебя бою на мечах.