В такие минуты я рвался туда, к тому берегу, туда, где молились в миньене набожные евреи, — там черпал я силы — и бежал к своим нарам. И только тогда мое застывшее от внутреннего холода сердце таяло — и я мог почувствовать приход Субботы. Бурные волны отрывали меня от прошлого и прибивали к берегу настоящего — и сердце болело, из глаз текли слезы. Я был счастлив, что встречаю Субботу, рыдая. Давно уже мечтал я увидеть моих близких такими, какими они были в давние счастливые времена: мать — милой и любимой, отца — в праздничном настроении, сестер и братьев — счастливыми, жену — радостной, поющей… Я хотел снова окунуться в мир беззаботного субботнего счастья и оплакать тех, кто уже не встретит со мной ни одну субботу — моих дорогих и близких, которых уже нет на свете, — и скорбеть, скорбеть о моем несчастье, которое я только сейчас смог почувствовать и осознать…
Я тоскую по моим братьям, по недавно ушедшим товарищам по несчастью — не только потому, что это мои братья, но и потому, что моя жизнь в преисподней неразрывно связана с ними. Я смотрю в тот угол барака, где они молились, — мертвенным запустением веет оттуда. Никого из них больше нет в живых — и вместе со смертью сюда пришла страшная тишина. Только тоска и скорбь остаются мне.
Мы скорбим об ушедших братьях, потому что это наши братья — и потому, что теперь нам не хватает света, тепла, веры и надежды, которыми они наделяли нас.
Их смерть лишила нас последнего утешения.
Перевод Александры Полян
Я написал это, находясь в зондеркоммандо. Я прибыл из Келбасинского лагеря, около Гродно.
Я хотел оставить это, как и многие другие записки, на память для будущего мирного мира, чтобы он знал, что здесь происходило. Я закопал это в яму с пеплом, как в самое надежное место, где, наверное, будут вести раскопки, чтобы найти следы миллионов погибших. Но в последнее время они начали заметать следы — и где только был нагроможден пепел, они распорядились, чтобы его мелко размололи, вывезли к Висле и пустили по течению.
Много ям мы выкопали. И теперь две такие открытые ямы находятся на территории крематориев I–II.
Несколько ям еще полны пеплом. Они это забыли или сами затаили перед высшим начальством, так как распоряжение было — все следы замести как можно скорее, и, не выполнив приказа, они это скрыли.
Таким образом, есть еще две большие ямы пепла у крематориев I–II. А много пепла сотен тысяч евреев, русских, поляков засыпано и запахано на территории крематориев.
В крематориях III–IV тоже есть немного пепла. Там его сразу мололи и вывозили к Висле, потому что площадь была занята «местами для сжигания»[223]. Эта записная книжка, как и другие, лежала в ямах и напиталась кровью иногда не полностью сгоревших костей и кусков мяса[224]. Запах можно сразу узнать.
Дорогой находчик, ищите везде! На каждом клочке площади. Там лежат десятки моих и других документов, которые прольют свет на все, что здесь происходило и случилось.
Также зубов здесь много закопано. Это мы, рабочие команды, нарочно рассыпали, сколько только можно было по площади, чтобы мир нашел живые следы миллионов убитых. Сами мы не надеемся дожить до момента свободы. Несмотря на хорошие известия, которые прорываются к нам, мы видим, что мир дает варварам возможность широкой рукой уничтожать и вырывать с корнем остатки еврейского народа.
Складывается впечатление, что союзные государства, победители мира, косвенно довольны нашей страшной участью. Перед нашими глазами погибают теперь десятки тысяч евреев из Чехии и Словакии. Евреи эти, наверное, могли бы дождаться свободы. Где только приближается опасность для варваров, что они должны будут уйти, там они забирают остатки еще оставшихся и привозят их в Биркенау-Аушвиц или Штутхоф[225] около Данцига — по сведениям от людей, которые так же оттуда прибывают к нам.
Мы, зондеркоммандо, уже давно хотели покончить с нашей страшной работой, вынужденной ужасом смерти. Мы хотели сделать большое дело. Но люди из лагеря, часть евреев, русских и поляков, всеми силами сдерживали нас и принудили отложить срок восстания. День близок — может быть, сегодня или завтра.
Я пишу эти строки в момент величайшей опасности и возбуждения. Пусть будущее вынесет нам приговор на основании моих записок и пусть мир увидит в них хотя бы каплю того страшного трагического света смерти, в котором мы жили.
Биркенау-Аушвиц
6 сентября 1944 года,
Залман Градовский
Перевод Меера Карпа
Были мы люди, а стали людье…
О.Мандельштам
Умри ты сегодня, а я завтра…
Гулаговская поговорка
Я тогда вообще не был человеком.
Если бы я им был, то не уцелел бы и секунды.
Мы только потому выстояли, что в нас не оставалось
ничего человеческого.
Высказывание члена
«зондеркоммандо»
В Аушвице убивали всегда. Убивали жестоко, беспощадно, по-садистски. Но поначалу — в рутинные времена старого концлагеря — как-то нетехнологично. Забить плеткой, расстрелять во дворе тюремного бункера и даже вколоть в больнице фенол в сердце подходящей жертве эксперимента — все это как-то слишком индивидуально, как-то неуместно по-любительски и как-то чересчур нерационально.
Тогда еще не было селекций, каждый узник был зарегистрирован и именовался не иначе как Schutzhaftling — «заключенный под защитой»[226]. Он ли находился под защитой или защита — от него? Историческая ирония этого оксюморонного словосочетания не ускользала от внимания тех, кого это напрямую касалось: «Быть «подзащитным заключенным» в величайшем лагере уничтожения парадоксально, это ирония судьбы, сознательной судьбы. Убийцы, садисты защищают нас! Мы пребываем под защитой, что означает предание нас произволу таких людей, таких воспитателей, которые и сами прошли соответствующее обучение — окончили аспирантуру высшего садистского знания, и все ради того чтобы иметь возможность нас соответствующим образом «защищать»!»[227]
Несостоятельность и неуместный романтизм персонифицированной смерти стали очевидны перед лицом поставленной однажды лагерю задачи — посильно помочь в решении еврейского вопроса в Европе и перейти на принципиально новый вид убийства — массовый, безымянный и, в пересчете на один труп, недорогой.
Чуть ли не здесь же, в Аушвице, и догадались о самом оружии такого убийства — химическом: дешевый инсектицид Циклон А, уже применявшийся в сельском хозяйстве, для дезинфекции одежды и помещений и для борьбы со вшивостью, подходил для этого идеально.
После серии «успешных» экспериментов в бункере 11-го блока и в мертвецкой крематория I в сентябре 1941 года в качестве оптимального орудия убийства была признана разновидность газа Циклон А — газ Циклон Б.
Это была особая разновидность, перенацеленная на людей. Для удушения 1000 человек парами содержавшейся в Циклоне Б синильной кислоты было достаточно всего четырех килограммов вещества (то есть четырех килограммовых банок). Эффективное испарение начиналось при температуре около 12 градусов по Цельсию. Для этого помещения газовых камер — даже летом — немного протапливали, чтобы газ в них лучше расходился и быстрее вершил бы свою работу.
Одним из синонимов «зондеркоммандо», бывшим в ходу у самих узников Аушвица, было «газкоммандо». Именно под этим псевдонимом фигурировали члены «зондеркоммандо» и на Нюрнбергском процессе над главными военными преступниками[228].
Чрезвычайно желательным было и спокойное состояние и поведение жертв. Так что к «технологии» относились и успокоительные мероприятия, или, как сказали бы сейчас, «операции прикрытия», — для чего привлекались и члены «зондеркоммандо» как «свои».
«Операцией прикрытия» было и бессовестное употребление символики Красного Креста. Именно красный крест красовался на так называемых санкарах — легковых санитарных машинах, на которых на каждую операцию приезжали и уезжали дежурный врач и эсэсовцы-палачи. Красные кресты были нашиты или намалеваны краской и на синих шапках у членов «зондеркоммандо» — их спецодеждой были не казенные полосатые робы, а обыкновенная цивильная одежда[229], вызывавшая у жертв минимум подозрений.
Непосредственно палаческую работу выполняли эсэсовцы среднего звена. Когда они выезжали к газовням, их обязательно сопровождал врач[230], наблюдавший за всем из машины: не дай бог что-нибудь случится с камарадами, рискующими своей жизнью во имя великой цели![231] У последних, конечно же, были противогазы, которые они, бахвалясь своей «храбростью», не всегда надевали, а также специальные приспособления для открывания больших банок с гранулами. Вбрасывая гранулы в газовые камеры сквозь специальные отверстия-окошечки[232] сверху или сбоку, они посмеивались и переговаривались друг с другом о пустяках. После чего закрывали окошки цементными или деревянными ставнями-втулками. Но иногда, вопреки инструкции, они даже не закрывали их, а смотрели сквозь стекла противогазов с любопытством и торжеством на то, что там внизу происходит: как люди, карабкаясь друг по другу, кидались к этим окошкам, и первыми умирали те, кто оказывался внизу, может быть, и не от удушья еще (сама агония отнимала не менее 6–7 минут), а от того, что их раздавили, — то были в основном инвалиды и дети. Перед смертью люди цеплялись, вгрызались ногтями в исцарапанные уже и до них стены…
Налюбовавшись и закрыв ставни, они садились в свои машины с флажками и красными крестами, нарисованными на боках, и, продолжая болтать, уезжали.
Кстати, место циническому веселью и палаческому юмору находилось везде. Шутники-немцы говорили раздевшимся детишкам, чтобы они не забыли взять с собой мыло и чтобы обязательно связали сандальки или туфельки шнурками. «Готово!» — говорил врач, посматривая то на часы, то в глазок двери газовой камеры. «Камин» — вот ласковая кличка, данная эсэсовцами крематориям. «Himmelskommando» («Небесная команда») — пошучивали эсэсовцы по адресу не то уничтоженных евреев, не то живых еще «зондерокоммандовцев». «Угощайтесь» или «Жрите», — говорили они, вбрасывая в душевые камеры газ. «Рыбам на корм», — шутили о пепле, загружаемом в грузовики для сбрасывания в Вислу или Солу.
Если жертв было немного (по разным свидетельствам, верхней границей этого «немного» было 100 или 500 чел.[233], то Циклон Б на них не тратили, а убивали пистолетными выстрелами в затылок. Происходило это во дворе крематория, а иногда и в его внутренних помещениях. В таких случаях степень соучастия членов «зондеркоммандо» в процедуре убийства становилась на порядок нагляднее и очевиднее: нередко двоим из них приходилось держать жертву за руки и за уши, пока палач не спускал курок[234]. И хотя непосредственным убийцей оставался немец-эсэсовец, еврей-«зондеркоммандовец» в этом случае уже никак не мог не осознавать своей чудовищной роли в происходящем[235].
Огненной ямы или крематория из жертв не избегал никто, и в конечном счете от 70—75-килограммового человека оставалось около килограмма темно-серого пепла; правда, берцовые кости почти никогда не прогорали до конца, и их приходилось потом дробить в специальных устройствах.
Иными словами, узким местом конвейера смертоубийства была не сама смерть, а заметание ее следов — как можно более скорое и полное сгорание трупов и уничтожение пепла.
Впрочем, и тут можно было не сомневаться в том, что применяемые технологии — самые совершенные, благо в области кремации и соответствующего печестроения Германия была мировым лидером.
Свою первую в Аушвице кремационную печь эрфуртская фирма «Topf und Sohne» установила в августе 1941 года. В середине августа она уже была введена в строй, получив со временем обозначение крематорий I.
Этот крематорий постоянно развивался и, начиная с 15 декабря 1941 года, имел уже четыре действующие муфельные печи, работавшие на коксе, а вскоре их стало шесть. Изначально пропускная способность этого мини-крематория, по словам Ф. Мюллера, была скромной — всего 54 трупа за час[236].
Когда в Берлине или Ванзее было принято решение о превращении концлагеря Аушвиц в ультрасовременный комбинат по уничтожению евреев, стало ясно, что крематорию I такие задачи не по плечам, а точнее, не по печам. Уж больно скромной и неэффективной была самодельная газовая камера при нем. Но окончательно он был остановлен только в июле 1943 года, после чего его зажигали лишь изредка, по особым случаям.