Как только батальоны вышли за Тросну, Ефремов перенес туда КП полка. Мы расположились в двух-трех соседних погребах - на Орловщине почти в каждом деревенском дворе можно найти капитально оборудованный, иногда даже выложенный кирпичом погреб с капитальным перекрытием, с лестницей, ведущей вниз - лучшего укрытия на случай обстрела и не найти.
Тросна... Я входил в нее с каким-то особым, горделиво-радостным чувством. Ведь это было первое жилое место, в освобождении которого участвовал. Много раз потом придется мне вступать с моими однополчанами в села, деревни и города, свои и чужие, очищенные от врага. И всегда при этом охватит меня тот восторг, который в гамме человеческих чувств можно назвать чувством освободителя. И всегда, даже когда уже все на войне станет привычным, все же трудно будет представить, что там, куда пришли мы, еще недавно хозяевами были фашисты, смертельные враги - вот так же ходили, стояли они здесь, как сейчас ходим и стоим мы...
С любопытством смотрел я вокруг, идя по Тросне. Почти все постройки саманные хаты, сараи, хлевы - стоят без крыш, только над некоторыми чернеют на фоне голубого неба обугленные стропила. От многих построек остались лишь груды разваленного самана, заросшие высокой травой. Кое-где торчат из нее ржавые, искореженные остовы железных кроватей, выглядывают обломки простецкой деревенской мебели. А вот сиротливо стоит самодельная детская коляска без колес, сквозь нее проросла лебеда. Все разорено...
Даже деревьев, неповрежденных, зеленеющих листвой, осталось мало. Торчат голые, обгоревшие, обломанные стволы. И ни одного жителя, ни кошки, ни собаки, ни какой-либо другой животины. Зона пустыни... Сейчас населяем ее только мы, военный народ. Да и то населяем не густо и не надолго.
Помня наставления Миллера, я, пользуясь затишьем, отправился обследовать погреб неподалеку, от дверей которого тянулись оборванные разноцветные провода - уже по этой примете легко было определить, что здесь находился какой-то штаб или узел связи.
Я спустился по лестнице и при свете солнца, лучи которого падали сверху в дверь, увидел, что пол погреба сплошь усеян бумажным мусором.
...Ворошу ногой толстый слой разнообразнейшей бумаги. Что тут интересного? Вот папка с подшитыми документами! Распоряжения по какому-то батальону. Листы каких-то списков, с указанием воинских званий и должностей... Что-то неприятное глянуло на меня с фотографии. Детское лицо, парнишка лет семи. Может быть, уже и осиротел этот мальчуган? На его чистый детский лобик спускается челка. Модная прическа под фюрера? Переворачиваю фотографию. Крупным, еще неуверенным детским почерком выведено: Ман либер паппи... - моему дорогому папочке - Гансик. Внизу, тем же почерком: Хайль Гитлер!
Так вот почему так неприятна показалась мне эта карточка! Бросаю ее.
Выхожу из погреба, прихватив с собою кое-что из документов: посмотрю на досуге.
Смеркается. На передовой тихо. Видно, противник угомонился, сегодня уже вряд ли можно ожидать его контратак.
Прихожу к погребу, в котором обосновалась штабная оперативная часть во главе с Карзовым - в его подчинении связные и писарь.
У входа на травке расположились Карзов и Байгазиев. Подсаживаюсь к ним. Начинаем обсуждать результаты сегодняшнего боя и высказывать прогнозы на завтра. Но тут появляется наш командующий связью Голенок, который довольно часто наведывается на КП полка, и сообщает сногсшибательную новость:
- А вы знаете - только что с Сохиным разговаривал сам командующий фронтом!
- Командующий? - не верим мы своим ушам. - Да он что, к нам в дивизию прибыл?
- По телефону! - Голенок заметно взволнован. - Прямо из штаба фронта, через все коммутаторы - армии, дивизии - прямо к нам, на тот телефон, что у Ефремова. Ефремов думал - его самого командующий вызывает, а оказалось Сохина!..
- Не может быть! - все еще не верим мы. - Зачем командующему Саша понадобился?
- А вот зачем... - Голенок обрывает себя на полуслове. - Да вот он сам идет, спросите, он лучше меня расскажет.
- Саша, правда? - спрашивает Карзов подошедшего к нам Сохина. - Правда, что тебя Рокоссовский к трубке вызывал?
- Правда, - отвечает Сохин сдержанно, как всегда, но вид у него несколько растерянный, словно он сам не может поверить, что разговор с командующим состоялся.
- Ну, давай садись, рассказывай!-торопим его.
- Да что рассказывать... - тихо, словно нехотя, начинает Сохин. - Я со своими хлопцами был, отдыхали после всех дел и к ночному поиску готовились. Вдруг сломя голову бежит связной: Товарищ капитан, вас - мигом к командиру полка! Ну, побежал я. Прибегаю - сидит Ефремов, вроде бы немножко не в себе, трубку мне протягивает: Тебя Рокоссовский, сам! Батюшки, думаю, с чего бы это? Беру трубку, докладываю: Капитан Сохин слушает! А он мне: Каким орденом, товарищ капитан, наградить вас за бой в Тросне? Меня аж пот прошиб. Спасибо, товарищ командующий, - говорю, - мне бы боевой орден Красного Знамени! - Это почему же? - спрашивает. Так сразу видно, что за боевые дела получил. Рассмеялся командующий: Ну ладно, так уж и быть, учитываю ваше желание награждаю вас орденом Красного Знамени. На том и порешили...
- Чудак ты! - набросились мы на Сохина. - Мог бы и орден Ленина попросить!
- А как Рокоссовский узнал, что ты в Тросне отличился?
- Ефремов мне рассказал: он в штадив насчет меня докладывал. Ну из штадива наверх пошло, дошло до Рокоссовского. Он и велел соединить себя прямо с полком. Спросил Ефремова: Есть у вас такой капитан? Отличился? К трубке его позовите! - ну а дальше как я уже сказал... - Сохин перевел дух и добавил: Я, конечно, начальство понимаю. Два дня две дивизии Тросну взять не могли. А тут взяли. Я Ефремову представления на всех разведчиков до единого, какие со мной в Тросне были, написал. И на автоматчиков... А что, ребята орденов достойны. Орлы!
Глава 6.
В хлебах измятых
Наступление продолжается. - Поиск на фланге. - Бьют катюши. Маша-богатырь. - Что пишут из Германии. - Две смерти Тарана. - Пленные, да не те. - Последнее кьянти.
...Такой же знойный день, как и предыдущие. Уже позади Тросна: вчера мы ушли из нее вперед, сбив противника еще с одного рубежа. Он откатывается, временами огрызаясь огнем. Мы неотступно идем следом. Сейчас на нашем пути высокий, вылинявший на солнце бурьян. Он стоит плотной стеной, но в нем протоптаны тропы. Пробираемся по одной из них. Неровности под ногами - следы борозд - дают понять, что здесь была пашня. Сколько такой земли, ставшей пустошью в лихую годину, земли, отвыкшей от плуга, от рук земледельца, втуне лежит в этих местах! А ее пахари и сеятели не плугом прикасаются к ней солдатской лопаткой, не зерна сеют в нее - капли крови своей - здесь ли, в других ли краях, еще не очищенных от орды, что нахлынула в черном сорок первом...
Под ноги попадается круглая ребристая коробка немецкого противогаза, еще через несколько шагов -заношенные, рваные серые носки с черной каемочкой такие выдают немецким солдатам. А вот валяются связанные ногами две неощипанные курицы, вот и третья - какой-то немец-куроед тащил, видно, до последней возможности, да вынужден был бросить.
Но вот полоса бурьяна позади. Перед нами - широкое открытое поле...
Леденящий душу свист. Инстинктивно падаем. Сзади нас, сливаясь, хлопают разрывы, почти без интервалов. Мины! Но к счастью - перелет. Если бы мы шли чуть помедленнее, как раз бы и накрыло. Вскакиваем, бежим дальше. Кто-то рядом кричит, тяжело дыша:
- Скорее, скорее, броском, а то вмажет! Прямо перед нами лощинка. И снова - зловещий, с переливами, свист.
Сбегаем в лощинку. Мины рвутся позади, но сейчас уже ближе, чем в первый раз. Переждать в лощинке? Но безопаснее ли это? Противник может пристреляться, и тогда-Броском вперед! Вырваться из зоны обстрела! Бежим что есть мочи. Перед нами уходящий вверх травянистый склон. Он довольно крут - приходится карабкаться. Спотыкаюсь, с меня слетают очки, ныряют в траву.
Останавливаюсь на четвереньках, в полной растерянности: где же очки? Вожу пальцами по траве.
- В чем дело? - спрашивает меня оказавшийся рядом Байгазиев.
- Да вот, очки потерял...
Вижу еще несколько рук, шарящих в траве рядом с моими.
- Вот они! - Байгазиев протягивает очки. - Да быстрее, на ходу оденешь!
Мы взбегаем по склону наверх, успеваем пробежать еще немного и слышим, как позади нас, в лощинке, хлопают мины - одна за другой, одна за другой... Но они рвутся внизу, их осколки нас уже не достигнут.
- Учти,-шутливо-наставительно изрекает Байгазиев, - я спас тебе жизнь, и очки в придачу.
- Учел!-в тон ему отвечаю.-Представлю к самой большой медали!
Ох, какое неуютное это далеко вперед открытое поле! Негде на нем укрыться, если нас обстреляют вновь.
Где-то впереди еле слышно рокотнул пулемет, смолк, снова подал голос. Идущая впереди нас стрелковая рота, не замедляя хода, развертывается в цепь. Желтовато-белые, выгоревшие под летним солнцем пилотки и гимнастерки отчетливо выделяются на фоне помолодевшей после дождей травы. За цепью, чуть приотстав от нее, перед нами идут связисты с катушками за плечами и зелеными ящичками телефонных аппаратов на брезентовых ремнях через плечо, пэтээровцы, по двое несущие свои тяжелые ружья, расчет максима - трое солдат - тащит свою готовую к бою, собранную машинку, и там, где везти трудно, пулеметчики подхватывают максим с колес на руки. Мы нагоняем весь этот люд и шагаем вместе с ним.
Навстречу нам уже попадаются раненые. Их пока немного. Идут, поддерживая друг друга. Лица сосредоточены, губы сжаты. Но один, с забинтованной рукой, висящей на перевязи, машет нам:
- Отвоевался!
Кто-то рядом со мной говорит:
- Этот обратно в часть из госпиталя не побежит.
А вот и раненый потяжелее, видно, шел, да обессилел, лежит вниз лицом, гимнастерка и рубаха задраны до плеч, возле него, опустившись на колени, хлопочет молоденькая сестра-саниструктор в сбившейся на затылок пилотке, подматывает бинт, он на боку раненого в ярко-алых пятнах.
Проходим мимо - скорее, скорее, не отстать бы.