А теперь — на противоположный Голландии берег Северного моря. Там, в Скандинавии, нет нужды строить защитные плотины: большая часть земель шведов и особенно норвежцев высоко поднята над морем. Из страны ровной, как стол, мы попадаем в мир плоскогорий и заснеженных пиков. Следы Нильса Хольгерсона пересекают почти всю Швецию. Они начинаются на юге этой страны и приводят в ее Заполярье. Нам предстоит знакомство со всеми крупными городами наших северных соседей и с главными достопримечательностями, которыми они гордятся.
Утром воскресного весеннего дня Нильс Хольгерсон остался дома один. Родители, уходя, посадили его за книгу. Он должен был прочесть да еще и запомнить четырнадцать с половиной страниц скучнейших проповедей!
Трудно сказать, на какой именно странице сон окончательно одолел Нильса, — возможно, что даже на первой. А дальше произошли самые невероятные события…
Но сначала познакомимся с Нильсом Хольгерсоном. Когда началась вся эта история, ему было около четырнадцати лет. Возраст немалый. Однако никто не говорил о Нильсе: «Смотрите, какой славный парень вырос у Хольгерсонов!» Дернуть за хвост кошку, посадить осу корове в ухо, разорить гнездо, обидеть того, кто послабее, — все это было для него первейшим удовольствием.
Кроме того, паренек любил поспать и поесть. При таких достоинствах своего чада отцу с матерью только и оставалось, что отдать Нильса в гусиные пастухи.
Впрочем, пастух из него тоже получился неважный: гусей он старался почаще потчевать хворостиной.
Что еще можно сказать о Нильсе? Да, самое-то главное: Нильс Хольгерсон был шведом и жил в Швеции несколько десятков лет назад. В этой стране с. ним все и приключилось.
Невероятные же события начались с того, что Нильс, протерев глаза после сладкого сна над книгой, увидел… старого карлика в длинно-полом сюртуке и черной шляпе!
Мальчишка, однако, ничуть не испугался. Схватив сачок, Нильс ловко накрыл им волшебника.
Тот предложил мальчугану выкуп. Нильс согласился. Однако, когда карлик почти выкарабкался из сачка, Нильс вдруг передумал. Почему бы не взять выкуп побольше? Пусть волшебник сделает так, чтобы проповеди заучивались сами собой!
И Нильс встряхнул сачок. Но было поздно. Волшебник оказался на свободе. Разъяренный жадностью мальчишки, он закатил Нильсу здоровенную оплеуху. А когда Нильс очнулся, то с ужасом почувствовал, что волшебник превратил его в ничтожнейшего карлика. Нильс оставался Нильсом, даже вязаный колпачок не слетел с его русой головы, но рост, рост!
Дрожа от страха, мальчуган принялся разыскивать волшебника, чтобы вымолить прощение. Сначала искал его в комнате, заглядывая даже в мышиные норки, потом вышел во двор.
Был чудесный день. В синем небе летели на север перелетные птицы. Над вдавленной в землю белой избушкой с соломенной крышей, над убогим крестьянским двором родителей Нильса косяк за косяком проносились дикие гуси.
Странное дело: превратившись в карлика, Нильс стал понимать, о чем говорят между собой птицы и животные. Дикие гуси звали домашних лететь с ними к заманчивым высоким горам. Домашним гусям не хотелось, однако, покидать привычный тесный двор и уютную канаву ради жизни, полной опасностей. Лишь сильный молодой гусак Мартин вдруг расправил крылья:
— Подождите меня, подождите, я полечу с вами!
Нильсу это совсем не понравилось. Забыв о том, что он теперь всего-навсего жалкий карлик, Нильс бросился к птице, схватил ее за шею и закричал:
— Не смей улетать, слышишь?!
Но гусак расправил крылья и вместе со вцепившимся в него Нильсом поднялся в воздух: он хотел в. идеть далекие неведомые горы!
Об этом удивительном происшествии и о дальнейших приключениях Нильса в стае диких гусей я впервые услышал давно, когда сам был едва ли старше попавшего в беду мальчугана. Узнал я о них из книги, которая называется «Чудесное путешествие Нильса Хольгерсона с дикими гусями».
Но, может быть, вы тоже читали эту книгу? Или видели фильм о приключениях Нильса?
Фильм появился на экранах недавно, а книгу знаменитая шведская писательница Сельма Лагерлёф написала в начале нашего столетия. Тогда же ее перевели на многие языки. Путешествуя со стаей диких гусей, Нильс побывал почти во всех замечательных местах Швеции, и, значит, читая книгу, можно было узнать, как живут шведы, какие у них обычаи, какие города и села.
Много лет спустя после книжного знакомства с Нильсом мне впервые довелось поехать в его родную страну.
Готовясь к поездке, я обводил на картах красным карандашом кружки городов, которые мне хотелось увидеть, читал книги о Швеции. Учил, как надо говорить по-шведски «здравствуйте», «пожалуйста», «до свиданья», «извините». И, конечно, перечитал книгу о приключениях гусиного пастушка.
Наконец наступил день отлета в Швецию.
Я знал, что увижу и узнаю куда меньше, чем Нильс. Нильсу-то было хорошо: он говорил по-шведски, как мы с вами по-русски, а после превращения в карлика без всяких словарей и разговорников стал болтать со зверями и птицами на их языках. Мне же и шведу, сидевшему в соседнем кресле самолета, нужно было подыскивать слова на чужом и для меня, и для него английском языке, чтобы познакомиться и немного узнать друг о друге.
Наш реактивный «гусак» приземлился на аэродроме возле Стокгольма.
Я ехал в гостиницу по улицам шведской столицы, вертя головой вправо и влево. Масса магазинов и лавок — они, кажется, занимают все нижние этажи. Над каждой лавкой — вывеска: не только чем здесь торгуют, но и кто хозяин: «А. М. Ларссон», «Н. Мюрдаль», «Таге Мёллер».
Народ на улицах светловолосый, рослый. Очень мало толстых. День теплый, даже очень теплый, но пожилые джентльмены вышагивают в пиджаках, застегнутых на все пуговицы, в ослепительно белых рубашках с темными галстуками и с тростями-зонтиками в руках. А рядом — молодые люди в узких синих джинсах и «сюжетных» пестрых распашонках, на которых нарисованы и пальмы, и старинные дилижансы, и японские красавицы, и желтые цветы подсолнуха, и пробитые пулями круги мишеней, и невесть что еще…
На следующий день иду в бюро путешествий. В этом бюро не видно людей с рюкзаками, нет толкотни и веселого шума. За солидным дубовым барьером-солидные служащие. Похоже, скорее, на банк, только зеркальные стекла украшены знаком туристской фирмы: три гуся летят в синем небе. На полочках разложены маленькие, в несколько страниц, книжечки с яркими картинками. Это путеводители для поездок по стране.
В заголовке одного из них мелькнуло знакомое имя: «Нильс Хольгерсон».
Я попросил, чтобы мне перевели. Служащий бюро путешествий склонил над книжечкой голову с тщательно расчесанным пробором, несколько секунд полистал страницы и поднял глаза:
— Господин русский путешественник, это имя одного сказочного персонажа…
Я сказал, что когда-то давно, в свои юные годы, был немного знаком с Нильсом.
— О, в таком случае, вам это будет интересно! — оживился служащий. — Фирма предлагает господам туристам совершить путешествие по маршруту Нильса Хольгерсона.
Служащий стал объяснять мне, насколько это увлекательно и, главное, выгодно:
— Вы будете ездить в поезде и можете делать остановки в любых городах.
— Но ведь Нильс путешествовал по воздуху!
— О, по воздуху — это обойдется дороже! Мы предлагаем поезд, но даем нашим клиентам возможность немножко испытать то, что испытывал Нильс. За пять крон — всего за пять крон! — вы можете прокатиться в вагонетке Орской канатной дороги. Это почти так же высоко, как летят гуси, даже, пожалуй, выше. Вот тут написано, что турист «вероятно, сможет пережить что-нибудь из сказочного путешествия во время своей поездки, которая познакомит со многими достопримечательностями и большими контрастами». И напоминаю: вы сможете делать остановки, билет действителен два месяца.
Очень соблазнительно! Но, приглядевшись к карте, я увидел, что маршрут оставляет в стороне много мест, где мне хотелось побывать. Как видно, нужны будут и иные пути-дороги, не совпадающие с гусиными..
И я поехал по стране Нильса Хольгерсона.
Обо всем, что мне удалось увидеть, услышать и узнать во время этого путешествия по Швеции, а также во время других поездок, в том числе двух совсем недавних, когда я довольно долго жил в разных шведских городах, и рассказывается дальше.
Не удивляйтесь, если Нильс будет надолго исчезать из моего рассказа о стране шведов. Я не обещаю вам точно придерживаться его следов. Мои маршруты сильно отклонялись от извилистой линии воздушного путешествия гусиной стаи. Если вы читали книгу Сельмы Лагерлёф, то сами заметите это. Но нельзя же требовать, чтобы шведские инженеры и рабочие строили дороги, приноравливаясь к привычкам гусей и фантазии писательницы!
Обложка сулила сказочное путешествие…
Кроме того, с тех пор как она написала свою книгу, в Швеции произошло много такого, к чему Нильс Хольгерсон не имеет ни малейшего отношения.
Но кое-где нас все же ждут встречи с гусиным пастушком — например, в следующей главе.
Мы расстались с Нильсом в тот момент, когда он, судорожно вцепившись в гусака Мартина, как говорится, набирал высоту. Вскоре Мартин присоединился к своей стае, в которой предводительствовала мудрая гусыня Акка.
Постепенно Нильс освоился с необычным положением. Внизу проплывала равнина с зелеными клетками озимой ржи, с рассыпанными повсюду квадратиками крестьянских дворов. Гуси без умолку гоготали, радуясь весне. Они перекликались с петухами, которые рылись по задворкам помещичьих усадеб и крестьянских хуторов.
— Что это за местечко? — спрашивали гуси.
Если петух бродил по двору бедняка, то гуси слышали в ответ:
— Этот хутор называют Беззерным! Сегодня, как и вчера!
— Это местечко Малоедовка! Теперь, как и прежде!
Но уж если петух разрывал навозную кучу в усадьбе богатого помещика, то, отвечая гусям, он необыкновенно высоко задирал голову, а кукарекал так, будто хотел, чтобы его услышало само солнце:
— Это Свансхольм, усадьба помещика Дибека! Не мешало бы каждому знать! Так же, как и в прошлом году! Сегодня, как и вчера! Теперь, как и прежде!
…Надо мною голубеет как раз тот кусочек неба, в котором Нильс начал свой полет. Если бы он сейчас несся на своем гусаке, то, наверное, увидел бы серую ленту широкой государственной дороги, по которой я еду через Сконе, самый южный край Швеции.
Кое-где по пригоркам — ветряные мельницы. Вон городок с белой колокольней, а дальше — усадьбы да хутора. На полях деловито ползают маленькие тракторы, ярко-красные, лимонно-желтые. По влажным пластам пашни вместо грачей разгуливают чайки: море совсем рядом.
От главной дороги ответвляются боковые. Они пересекают друг друга так, чтобы не задерживалось движение. Одна поднимается на насыпь, а другая ныряет под нее.
Вдоль главной дороги — указатели: «Е-4». Буква «Е» означает, что это не просто шведская местная дорога, а такая, которая проходит через многие страны Европы. По ней можно проехать напрямик от Пиренеев до Скандинавии.
Другие дороги поуже, но они тоже хорошие, асфальтированные. Свернули на одну из них. Чуть в стороне — богатая помещичья усадьба. Красивый двухэтажный дом с окнами, где большие зеркальные стекла вставлены без переплетов, гараж, увитый плющом, кирпичный скотный двор, амбары, крытые черепицей, фруктовый сад.
Уж не Свансхольм ли это? Тут, видно, всего вдоволь — и земли, и хлеба, и денег. Сегодня, как и вчера, теперь, как и прежде, когда Сельма Лагерлёф писала книгу о Нильсе.
Бывшие Беззерные и Малоедовки разбросаны по равнине, распаханной от края до края. Над полями пшеницы и сахарной свеклы видны серые стены сараев и хлевов, образующие вместе с домом четырехугольник хутора. Про хутора не скажешь: теперь, как и прежде. Их стало куда меньше. Хуторянину трудно тягаться с помещиком, который может покупать новые машины, породистый скот, использовать преимущества крупного хозяйства.
Когда едешь по Сконе, сразу видишь, кому здесь хорошо, кому похуже. В помещичьих усадьбах много новых зданий.
А хутора, построенные еще дедами, кое-как поддерживаются в порядке- и ладно.
Я еду на образцовую ферму. Она принадлежит компании, занятой добычей глины и строительного камня.
Двор большой, мощенный крупными булыжниками. Длинные скотные дворы крыты черепицей, как и навесы, под которыми в порядке расставлены повозки, плуги, сеялки. В стороне, поглядывая на гостя, стоят три парня в синих комбинезонах.
Навстречу выходит управляющий фермой в сопровождении супруги. Он не улыбается. Жена господина управляющего надменно поджала губы. Поздоровавшись, она тотчас уходит.
Господин управляющий невысок, тучен и лыс. Чтобы казаться выше, он взбирается на железобетонный брус.
Сконе — питомник богатых помещиков. Им не за что любить гостей из страны, где давно нет ни одного помещика. И господин управляющий скучным голосом перечисляет гектары, машины, число голов скота. При этом он держит руку в кармане и не смотрит на собеседника. Пусть улыбаются те, у кого улыбка входит в служебные обязанности. Он, господин управляющий, — независимый человек…
Мы идем через пустынный двор в коровник. Там стоят черно-белые упитапные коровы. Это чистопородные, красивые животные.
Мне показывают электродоильные аппараты, смесители для кормов. Все это есть и у нас. Но для чего над каждой коровой висит какая-то рамка на проводах? Слушаю рассказ о том, чем и как кормят коров, а сам все посматриваю на рамку.
Господин управляющий заметил это, оглянулся и молча потащил меня к стойлу.
Гм! В общем, там корова как раз в это время подняла хвост, чтобы… При этом она, как и все коровы в подобных случаях, выгнула спину — и в ту же секунду коснулась ею низко свисавшей рамочки. Тут, видимо, произошло что-то неприятное. Корова попятилась назад, чтобы не касаться рамки выгнутой спиной. Она пятилась как раз до бетонной канавки, которая тянулась вдоль стойл.
— Через рамку проходит ток, — сказал управляющий. Он торжествовал, наблюдая удивление гостя. — Ток заставляет корову пятиться до ее уборной. Потом мы пускаем по канавке скребковый транспортер, и все уходит в навозохранилище. Скотнику не надо ходить с лопатой.
Здорово придумано! Наверное, у скотника при такой механизации уйма свободного времени?
Как бы не так! Со ста двадцатью коровами и всеми телятами должны управиться три человека. Они и кормят, и убирают, и доят — за день присесть некогда. Раньше было на ферме четыре человека, но после того, как повесили рамочки, одного уволили.
В бывших Беззерных и Малоедовках по хлевам не развешивают электрифицированных рамочек. Тут все проще, и, хотя в каждом хозяйстве есть машины, облегчающие труд, главная надежда — на умелые, проворные, не знающие устали руки.
Шведский крестьянин читает книжки по агротехнике. Он трудолюбив и аккуратен, терпеть не может беспорядка или грязи во дворе, каждая палка или веревка у него на своем месте. Он бережлив, не позволяет себе выпить лишнюю рюмку вина или зря истратить несколько ёре — мелких монет. ок вроде нашей копейки. И все же статистические таблицы напоминают ему: в Швеции каждый день двадцать пять крестьянских семейств заколачивают свои дома, прощаются с землей, политой потом их дедов, и уходят либо в батраки, либо на фабрики.
Если бы отец Нильса Хольгерсона жил в наши дни, ему, возможно, тоже пришлось бы покинуть насиженное место: у него ведь не было своей земли, он арендовал небольшой клочок помещичьей пашни.
Хороший пловец может переплыть из южных окраин Швеции в Данию, подкрепиться там чашкой кофе и вернуться обратно. Побережье Сконе отделяет от датской земли пролив Эресунн, ширина которого местами всего четыре-пять километров.
Очертания берегов стран-соседок в этих местах таковы, что, кажется, сдвинь их — и шведские мысы плотно войдут в датские заливы, как сходятся две половинки разорванного листа бумаги.
Из-за плодородных равнин Сконе шведы и датчане в средние века не раз воевали друг с другом.
Люди в то беспокойное время спали, держа мечи у изголовья. Вокруг замков были вырыты глубокие рвы, наполненные водой. Мосты через них никогда не забывали поднимать на ночь. Ядра свистали над холмами, разбивая крылья ветряных мельниц, врезаясь в старые курганы, где поставленные торчком могильные камни напоминают о древних скандинавах.
Давно это было и, как говорят, быльем поросло. Теперь шведы и датчане ездят через пролив без мечей, но с изящными, вместительными кошелками. Переправившись на другой берег, шведы спешат в лавки за более дешевым датским маслом и яйцами, а датчане — в магазины за более дешевыми шведскими тканями.
Переправляют соседей паромы. Их в скандинавских странах очень много, особенно в Дании, расположенной на сотнях островов.
Морской паром не похож на речной. Это скоростной теплоход с палубами для людей и автомашин. У него особые ворота в корме и носу. Причалил паром к берегу, раскрыл ворота — и тотчас из них своим ходом выкатывают на причал десятки легковых и грузовых машин. Через несколько минут судно готово принять новых пассажиров и машины. Быстро и удобно. За год паромы перевозят. через Эресунн больше миллиона людей.
На его шведском берегу три больших портовых города: Мальмё, Ландскруна, Хельсингборг. Это города-старцы. Хельсингборг ведет начало с XI столетия, Мальмё только на век моложе его, да и Ландскруне почти пять с половиной столетий.
В путеводителе по Хельсингборгу лишь мимоходом упомянуто о том, что в городе строят корабли, делают сложные электротехнические приборы. Гораздо больше места уделено мрачной, иззубренной бойницами средневековой башне Чернан, высящейся над городом. Ее камни скреплены раствором, замешенным на яичных белках, — наверное, крестьянам окрестных селений надолго пришлось забыть о вкусе яичницы. В давние годы глухими осенними ночами на башне жгли костер из смолистой сосны, чтобы раздуваемое ветром пламя указывало путь кораблям.
Напротив Хельсингборга за голубыми водами пролива — датский город Хельсингёр. Ищу знакомый силуэт замка. Бинокль притягивает красные кирпичные стены, башенки, кровлю из позеленевшей меди. Да, это Кронборг.
«Есть в Дании старинный замок Кронборг. Он стоит на берегу пролива Эресунн, по которому каждый день проплывают сотни больших кораблей. Среди них встречаются и английские, и русские, и прусские».
Так начинается у Ганса Христиана Андерсена поэтическая легенда о Хольгере-Датчанине, богатыре, который спит глубоким сном в подвалах замка Кронборг и во сне видит все, что происходит на его родине. Если над Данией нависнет опасность, Хольгер-Датчанин выйдет из своего подземелья, чтобы сражаться, и тогда об этом услышит весь мир.
Следом за проводником, несущим керосиновую лампу, — так романтичнее- я спускался в холодные, темные подвалы Кронборга. В одном из них изваян сказочный герой. У него жилистые руки, длинная борода. Хольгер-Датчанин сонно склонил голову, меч лежит на коленях…
Говорят, что в Кронборге бывал Шекспир или, во всяком случае, труппа его театра. Может быть, именно в этом замке бродил датский принц Амлет, трагедию которого впервые описал еще в XII веке историк Саксон Грамматик. Но, скажете вы, ведь у Шекспира действие «Гамлета» происходит в замке Эльсинор. Это, однако, свидетельствует, скорее, в пользу Кронборга: Хельсингёр, где он расположен, иностранцы называли раньше именно Эльсинором.
В XV веке на месте замка стояла крепость Крон. Ее двойник построили в Хельсингборге. Пушки крепостей были направлены на пролив. С кораблей, идущих большой морской дорогой из Северного моря в Балтийское, в этом месте брали пошлину. Деньги забирала королевская казна. Не только в средние века, но и сто лет назад ни один иностранный корабль не мог бесплатно иройти мимо городов-стражников — Хель-сингёра и Хельсингборга.
Бледная зелень медных крыш Кронборга — на датской стороне. По эту сторону пролива, на юге Швеции, тоже много замков. Какие легенды связаны с ними? Чьи имена начертаны на памятных досках возле ворот, украшенных гербами? Какие замки лучше всего рассказывают путешественнику о прошлом страны?
Но в путеводителе я прочел: «Вы не сможете пройтись в мягких туфлях по паркету многих прекрасных замков южной Швеции, чтобы осмотреть их, потому что эти замки в большинстве случаев находятся во владении старинных дворянских семейств, которые в них живут. Но вам этого и не нужно, потому что прекрасные постройки замков достаточно красивы издали, выделяясь на общем ландшафте».
Что ж, издали так издали…
Мне говорили, что нигде в Швеции не найдешь таких самовлюбленных и спесивых людей, как аристократы и богачи Сконе. Вот один из рассказов об уроженцах юга.
В поезде, идущем в Мальмё, сидит господин. Он не разговаривает с пассажирами* даже не смотрит на них. Наконец один из соседей не выдерживает:
— Простите, господин пассажир, вы не здешний?
Господин надменно молчит.
— Вы родом не из Сконе?
Господин молча, свысока оглядывает спрашивающего.
На вокзале в Мальмё его встречает столь же важная дама и надутая девочка. Пассажир, не удостоенный ответом, с укоризной говорит спесивому господину:
— Теперь я сам все вижу. Но что мешало вам сказать, что вы из Сконе?
— Я не хотел хвастаться, — с достоинством ответил господин и пошел прочь, высоко подняв голову.
Мне трудно судить, сколько среди четверти миллиона жителей Мальмё господ, похожих на высокомерного пассажира. Но в облике города, особенно центральной его части, чувствуется желание выставить напоказ богатство, древность, родовитость. Ратуша с замысловатыми башенками и резными балкончиками похожа на дворец. За ней высится пирамида собора. Памятник Карлу X перед ратушей чрезвычайно солиден и монументален.
Датчане при виде этого памятника не прочь обронить вскользь:
— Посмотрите, какой толстяк этот король!
Шведы обычно не без ехидства отвечают:
— Да, но лед его все же выдержал!
Карл X, судя по памятнику, мужчина действительно грузноватый, выбрал для решающей войны с датчанами морозную зиму 1658 года и внезапно перешел с войском через пролив по тонкому льду. После его победы провинция Сконе, которую долго занимали датчане, отошла к Швеции.
Когда монумент Карлу X был только что сооружен, король смотрел в сторону Дании. Потом по просьбе датчан памятник повернули на 180 градусов, чтобы его величество удовольствовался видом ратуши..
Площадь, где ратуша и памятник, — центр старого Мальмё. Здесь ничего не строят и не перестраивают. Но отъедешь подальше — и начинаются фабричные корпуса, глухие стены складов, площадки для стоянок грузовиков. Мальмё — большой промышленный город, крупный порт и один из самых больших в Европе железнодорожных узлов.
Когда в Мальмё видят торопливо шагающего господина с беспокойными глазами, то говорят: «Это, конечно, стокгольмец. Они всегда бегают и суетятся в своем Стокгольме».
Сами жители Мальмё стараются во всех случаях жизни соблюдать спокойное достоинство людей, знающих себе цену. Они считают, что их Мальмё вообще мало в чем уступает столице. Приезжий может услышать шутку:
— Вы знаете, конечно, что если считать с пригородом, то наш город- самый большой в Скандинавии.
— Простите, с каким пригородом?
— Да вон с тем! — И шутник показывает на другой берег пролива, где расположен Копенгаген.
В Мальмё у меня знакомые — семья Роланд. Она живет в районе, который называется Новая долина. Здесь нет соборов и памятников. Это рабочий район с широкими улицами и домами, построенными просто, без затей и украшений.
Площадь в Мальмё, памятник, ратуша и за ней — силуэт собора
У Роландов уютная квартирка. И вот что здорово: почти все в ней сделано своими руками! Сам Бьёрн Роланд — слесарь, но он умеет и столярничать. Ему ничего не стоит смастерить красивую полку и даже кресло самой последней модели. А его жена Герта — рукодельница. Это она ткала коврики, похожие на наши деревенские половики. Кружевные салфетки тоже ее работа.
А двухлетний Томас, младший представитель семейства Роландов, вылитый сын Федор — помните, у Гайдара в «Голубой чашке». Такой же белобрысый, толстый, серьезный. Взглянув на меня, он важно кивнул головой и удалился в свой угол.
Счастливчики из детского сада в Новой долине
Мы говорили с его матерью о всякой всячине. Я похвалил квартиру и спросил, сколько Роланды за нее платят. Оказалось, 360 крон.
Много это или мало? Принялись считать.
— Наш заработок тридцать пять тысяч крон в год, — сказал Бьёрн.
— Но отсюда надо вычесть налоги: десять тысяч крон, — добавила Герта. — Вы же знаете, какие у нас налоги!
Почти треть заработка? Да, выходит так. Причем, если в семье работают двое или трое, то налог берется с общей суммы. А налог прогрессивный: чем выше сумма заработка, тем больший процент отчисляется в казну. Кроме государственных налогов, надо платить еще местные, делать взносы в пенсионный фонд, в больничную кассу…
— Зато мы получаем деньги на воспитание Томаса — девятьсот крон в год, — сказала Герта.
— Ну, Томасу скоро в детский сад, — заметил я. — У вас тут как раз поблизости есть, я видел детвору.
— Да? — Герта перестала улыбаться. — Боюсь, что Томаса едва ли примут туда.
— Почему же?
— Вам следует побывать там самому.
Я прошел туда прямо от Роландов. Это был превосходный детский сад. Совершенно новое здание. Новейшее оборудование. Опытные воспитательницы. Дворик для игр. Учтено даже то, что ребята любят играть в бетонных канализационных трубах, которые им заменяют тоннели и таинственные пещеры. Поблизости как раз две такие трубы. Они отличаются от обычных только тем, что их почистили, окрасили снаружи и внутри, чтобы стенки не пачкали.
Но почему в этот детский сад могут не принять «сына Федора»?
Да просто потому, что нет места. В саду — шестьдесят счастливчиков. А в ближайших кварталах — шестьсот несчастливчиков, ждущих очереди. Или, может быть, восемьсот.
— Что же мешает построить поблизости еще один садик?
Воспитательницы переглянулись. Одна спросила в свою очередь:
— Скажите, пожалуйста, господин советский писатель, разве у вас все дети — в детских садах?
Я ответил, что, конечно, нет, далеко не все, но все-таки многие. А в новых районах сады строят обычно одновременно с жилыми домами. Может быть, и в Швеции везде так, только «Новой долине» не повезло? Кстати, не знает ли госпожа воспитательница, сколько ребят устроено во всех детских садах Мальмё?
— Около тысячи семисот, — услышал я в ответ.
На весь город, в котором четверть миллиона жителей, а с пригородами (с настоящими, не с Копенгагеном!) свыше полумиллиона, — и всего тысяча семьсот ребят в садика? Да ведь теперь в некоторых так называемых развивающихся странах, во вчерашних колониях, и то, пожалуй, дело обстоит не многим хуже. А тут — богатейшая страна. Наверное, Роландам обидно платить такие большие налоги и почти не иметь надежды пристроить своего Томаса в садик.
Но, может, с Роландов почему-то берут в казну слишком много?
Я пошел в налоговое управление. Инспектор выслушал меня и сказал, что иностранцу не просто разобраться в системе шведского налого- * обложения. Но он, инспектор, готов подтвердить, что налог с Роландов берут правильно, по закону. Если годовой доход семьи двадцать пять тысяч крон, то налоги отнимают двадцать семь процентов заработка. А если пятьдесят тысяч крон — тридцать восемь процентов. Больше трети заработка!
Так вот, значит, где жил Эсайас Тегнер, великий шведский поэт, современник Пушкина! Небольшой, в четыре окна, желтый домик с крутой черепичной крышей. Он стоит на одной из центральных улиц университетского города Лунда, до которого от Мальмё полчаса езды.
В юности Тегнер служил писарем судейского чиновника, много разъезжавшего по деревням. Скрипя гусиным пером, Эсайас записывал не столько долги крестьян, сколько старые легенды. Юноша читал до боли в глазах. Особенно волновали его древние саги — сказания о подвигах скандинавских воинов. Эсайасу казалось, что эти сказочные герои живы и в лунные зимние ночи бродят по снегам спящей страны.
Чтение сделало юношу знатоком литературы. Однажды чиновник написал своему приятелю: «У Эсайаса Тегнера, который живет у меня и работает писарем, слишком хорошая голова и способности, чтобы идти дорожкой простого чинуши».
Замкнутый, застенчивый юноша сидел над книгами по двадцати часов в сутки. Перед ним открылись двери старейшего Лундского университета. Тегнер окончил его первым среди лучших. Он остался при университете библиотекарем, постепенно дослужился до профессора, стал получать большое жалованье — 60 бочек ржи и ячменя: в те времена ученым платили натурой.
В домике, в просторном кабинете, где были только стол, кресло, книжные полки и клетки с канарейками, Тегнер написал знаменитую «Сагу о Фритьофе». Это поэма о жизни древних скандинавов, поэма о любви храброго Фритьофа и прекрасной Ингеборг. Сага быстро стала известна всей Европе. Томик Тегнера можно было купить в книжных лавках Москвы и Петербурга.
После выхода «Саги о Фритьофе», когда имя Тегнера стало знаменем шведской поэзии, в жизни поэта произошел перелом.
Профессорам университета обычно не хватало их ячменно-ржаного жалованья, и они одновременно служили в церкви священниками, пасторами. Это было гораздо доходнее. Тегнер тоже имел пасторский сан, но свое время отдавал не церкви, а поэзии.
Неожиданно его повысили, сделав епископом. Он попал в самую гущу духовенства — по его словам, «пропитанного полным невежеством и свинством». Тегнер пытался что-то сделать, принести какую-то пользу. «Мне удалось, — пишет он другу, — сместить ряд отчаянных пьяниц, и то после целого ряда всяческих волокит и крючкотворств. В наше время легче низложить короля, чем спившегося попа».
Епископская мантия в конце концов погубила талант поэта. Тегнер постепенно превратился во врага всего нового, стал говорить, что народу не нужны школы. Год поэт провел в сумасшедшем доме и потом еще пять лет медленно угасал в провинциальном городке…
Если бы я точно придерживался маршрута Нильса Хольгерсона, то не смог бы побывать ни в Лунде, ни в портовых городах юга страны. Гусиная стая направилась из Сконе на северо-восток, и, когда гуси летели вдоль побережья, паренек видел только военный порт Карлскруну. Затем стая повернула к большому острову Готланду. Странно, что Нильсу не понравился город Висбю на этом острове. Мальчуган нашел его бедным и одичавшим. Сейчас этого не скажешь: тут полно приезжих, потому что Готланд — самое солнечное место в Швеции, а развалины Висбю, серые башни с бойницами и остатки крепостных стен вдоль берега вызывают много воспоминаний не только у шведов.
Висбю, средневековый город на острове Готланде.
В средние века на улицах Висбю слышалась немецкая, арабская, русская речь. Торговые гости из Новгорода приплывали сюда на кораблях, набитых мехами, пенькой, воском, и недаром одна из городских улиц до сих пор называется Новгородской. Бывали тут и русские иконописные мастера — их приглашали разрисовывать стены храмов столицы торговой Готландской республики. Она существовала на острове до тех пор, пока высадившаяся с кораблей датская конница, а позднее набеги морских пиратов не заставили спустить флаги над башнями Висбю.
С Готланда гусиная стая вернулась на материк и опустилась в той части Швеции, которую называют Смоландом. Вот что рассказывает легенда об этом уголке страны.
Когда бог был очень занят сотворением Вселенной и как раз трудился над черновой отделкой будущей Швеции, к нему пришел святой Петр. Посмотрев на божью работу, Петр подумал, что творить разные страны не очень сложно, и предложил богу: отдохни, мол, а я пока за тебя поработаю, потворю.
— Сумеешь ли? — усомнился бог.
Но святой Петр не без досады ответил, что надеется сделать все не хуже господа бога.
Бог сказал:
— Ладно, попробуем. Для начала доделай то, что мною тут начато. А я пока займусь местами поюжнее.
И бог отправился творить соседнюю Сконе, оставив святому Петру доделывать Смоланд.
Вернувшись, бог глазам своим не поверил. Кажется, трудно было испортить то, что он довольно удачно начал, но святой Петр ухитрился это сделать. Он нагромоздил посредине Смоланда высокое плоскогорье из камней, думая таким образом приблизить его к солнцу. Правда, сверху это каменное безобразие было присыпано землицей, но первый же дождь наполовину смыл ее, оставив лишь тяжелую глину.
— О чем ты думал, когда делал все это? — воскликнул бог.
Святой Петр стал извиняться. Но переделывать его работу богу было уже некогда — ведь требовалось создать еще много других стран.
Эту легенду сочинили, наверное, обитатели Сконе: свой-то край, соседний со Смоландом, они считают весьма удачным божьим творением…
Смоланд действительно бесплодное, каменистое плоскогорье, и каждый, кто побывает здесь, может убедиться, что святой Петр не слишком-то старался, делал все как попало, лишь бы поскорее.
Жители Смоланда пытались было сеять ячмень и рожь на песках и глине, но не могли прокормить себя. Они покидали родные места и разбредались кто куда в поисках работы и хлеба. Тот же, кто остался на этой скудной земле, нашел чем заняться: в умелых руках даже здешний кварцевый песок стал сокровищем.
На полянках темных боров смоландцы понастроили кустарные стекольные заводики. Здоровыми легкими лесных жителей через длинные трубки стали выдувать из раскаленной массы вазы и кувшины. Сначала смоландские изделия покупали плохо. Но шведы умеют придать вещи добротность и красоту. Пришло время — и смоландские вазы стали ставить рядом с изделиями знаменитых венецианских мастеров.
Я был на одном небольшом стекольном заводе. Здесь сохранили все так, как было в глубокую старину: никакой техники, никаких усовершенствований.
— Мы выдуваем стекло тем же способом, какой был известен при египетских фараонах, — с гордостью сказала хозяйка завода.
Позвольте, но чем же тут гордиться? Рабочий берет расплавленное стекло концом длинной трубки и сильно дует в другой конец, чтобы получился стеклянный пузырь. Пока этот пузырь не остыл, он мягок, податлив, и стеклодув искусно придает ему форму изящной вазы. Но попробуй-ка подуй в трубку целый день!
Так почему же, вы думаете, на заводе чураются машин? А потому, что смотреть, как работают машины, современному человеку не интересно. Он видит машины всюду. Посмотреть же, как работали еще при фараонах, — другое дело.
И туристы смотрят. Для того чтобы удобнее было смотреть, одну стену цеха сделали стеклянной. К ней предприимчивая хозяйка пристроила кафе и маленький магазин стеклянных изделий. Приехавшие издалека господа неторопливо пьют кофе, поглядывая на стеклодувов, потом покупают вещицы на память. А хозяйке от всего этого доход.
Те смоландцы, которым ремесло стеклодува пришлось не по душе, принялись столярничать. За здешней мебелью — светлой, легкой, удобной- приезжают даже из дальних стран. Сколько шкафов и письменных столов из бука сделано в Смоланде, никто не считал, но буковые леса здесь сильно поредели.
И еще одному дереву не повезло в Швеции: осине. Виной тому шведская спичка. Смоланд ее родина.
У той спички, которую мы зажигаем, небрежно чиркнув о коробок, много предков и длинная история. Среди ее прародителей — сухие куски дерева. Их сильно терли друг о друга до тех пор, пока не появлялся огонь. Родственником спички был и кусок кремня. Из него ударом стальной пластинки высекали искру на легко загоравшийся трут.
Концы первых спичек, длинных, как вязальные спицы, намазывались раствором бертолетовой соли. Чтобы такая спичка загорелась, ее головку нужно было опустить в сосуд с серной кислотой. Представляете, сколько возни?
Потом бертолетовую соль заменили серой и белым фосфором. Такие спички уже не нужно было обмакивать в кислоту, но они легко загорались сами по себе — от тепла, от толчков, при трении друг о друга. В поездах и на пароходах, перевозивших ящики со спичками, вспыхивали сильные пожары. Кроме того, белый фосфор ядовит. Его пары отравляли рабочих спичечных фабрик.
Кто первый додумался до замены белого фосфора красным, сказать трудно. Но достоверно известно, что именно в Смоланде стали делать спички из осины с головками, покрытыми красным фосфором. Они похожи на те, которые сегодня можно купить в любом ларьке. Их назвали шведскими или безопасными.
Шведы торговали своими спичками во всем мире. Коробком с надписью «Сделано в Швеции» стали пользоваться и погонщики верблюдов в Сахаре, и эскимосы, охотившиеся на белых медведей в Гренландии.
Хороши шведские спички! Фабрики выпускают теперь изящные плоские коробки с яркими картинками, на которых и реклама ресторанов, и эмблемы фирм, и рисунки городов.
С Малышом и Карлсоном, который живет на крыше, вы, наверное, знакомы даже лучше, чем с Нильсом. Повести о Малыше и Карлсоне написала Астрид Линдгрен, самая знаменитая детская писательница современной Швеции. Несколько ее книг переведено и на русский язык. Но одна небольшая книжка Астрид Линдгрен пока что у нас не издана. Это рассказ о бабушке и семерых ее внучатах. Из них только Бьёрн постоянно живет вместе с бабушкой, тогда как остальные приезжают к ней погостить в середине лета, а потом снова разъезжаются в разные концы страны.
Когда Бьёрн был еще совсем маленьким, он однажды спросил бабушку:
— Почему мои братья и сестры не живут, как я, в Швеции?
Бабушка ответила со смехом:
— Откуда ты это взял? Они тоже живут в Швеции. Они самые настоящие шведы.
— Но ведь только у нас в Даларне все самое шведское! — горячо возразил Бьёрн.
— Понимаешь, внучек, — начала объяснять бабушка, — наша страна так велика и обширна, что одна ее часть не похожа на другую. Иногда Швеция — это большие, темные леса, ревущие реки, высокие горы. Иногда — широкие поля, березовые рощи, маленькие прозрачные озера и красные домики среди яблонь. Иногда — голые серые скалы и море с парусами рыбачьих лодок. И все это — Швеция, все эно наше, шведское.
Когда Бьёрн стал немного взрослее, он понял, что у его двоюродных братьев и сестер, приезжающих к бабушке на лето, — свои Швеции. Впрочем, провинцию Даларна, где живет он, Бьёрн, даже многие взрослые считают «самой шведской Швецией». Здесь такие чудесные леса и такие красивые озера, а главное — тут сохраняются многие старинные обычаи.
Мария и Андерс приезжают к бабушке из Сконе: они земляки Нильса Хольгерсона. Их Швеция — это большое стелющееся поле, стада коров и красноватые домики на пригорках. Мария весной написала бабушке, что вместе с братом ездит на велосипеде к Ларссонам на соседнюю ферму: «Там тридцать гусей, и все очень злые, а я люблю ездить на тракторе с самим Ларссоном».
У Гуннара своя Швеция: север страны, провинция Норланд, где рано падает пушистый снег, а в середине лета вовсе не бывает ночей, и полярное солнце не спускается за черту горизонта.
Сигрид считает Швецией деревню рыбаков на западном побережье страны. В письме бабушке она рассказала, как ездила на экскурсию вместе со школой в соседний большой город Гётеборг и видела там массу кораблей. «А в нашей деревне, — добавила она, — только рыбачьи лодки и еще школьная лодка, на ней мы ездим в школу, которая находится на острове; а когда мы плывем, то делаем домашние задания».
Юг страны, где живут Мария и Андерс…
Наконец, Юхан и Ева — столичные жители. Вместе с папой, мамой и котом Пио они живут в большом доме. По мнению Евы, даже кот стал понимать, что настоящая Швеция — это Стокгольм. Чтобы кот проникся этой мыслью, дети взяли его на прогулку по городу. Ева почему-то решила, что коты очень любят кататься на эскалаторах метро. Но Пио не проявил никакого энтузиазма. Тогда коту издали показали дворец короля. Пио не стал смотреть. Дети подошли к дворцовым воротам, и Ева спросила:
— Что, король дома? Моему Пио очень бы хотелось его увидеть.
— А может, коту будет достаточно взглянуть на обыкновенного стражника? — в свою очередь спросил часовой.
Однако Пио нисколько не заинтересовался солдатом. И, только когда дети пришли на рыбный рынок, кот заволновался, вырвался из рук и бросился к ближайшему прилавку…
Веселая книжка о бабушке и семерых внучатах в общем-то верно дает общий облик Швеции. Это действительно большая страна. В Европе по площади больше ее только Советский Союз, Франция и Испания.
Швеция сильно вытянута вдоль меридиана, и юг страны находится примерно в одном широтном поясе с Подмосковьем, тогда как север простирается за Полярный круг.
На физической карте Швеции преобладает светло-коричневая краска плоскогорий. Зеленый цвет низменностей окрашивает юг, окрестности Стокгольма и узкой полосой тянется вдоль Ботнического залива, омывающего восточные берега страны. А на западе, где Швеция граничит с Норвегией, темная коричневая краска напоминает о большой высоте Скандинавских гор.
Хотя Швеция северная страна, близость морей, теплое течение Гольфстрим и влажные теплые ветры, дующие с Атлантического океана, несколько смягчают ее климат. Зимой на шведском севере бывает арктическая стужа, тогда как на юге снег редко держится дольше месяца, а иной год его там и вовсе не видят. Когда в Сконе, родных местах Марии и Андерса, зацветают яблони, в Норланде, где живет Гуннар, олени ищут корм под сугробами горной тундры.
Я забыл сказать, что отец Гуннара лесоруб и что Гуннар иногда помогает ему возить бревна на лесопилку. А сказать об этом стоит, потому что по обилию лесных богатств Швеция уступает в Европе первенство лишь нашей стране. Шведские леса, как и у нас, очень разные: на юге — широколиственные дубравы, потом их сменяют березовые рощи, дальше господствуют сосна и ель, а в родных местах Гуннара тянутся северные боры с грибными полянами.
Швеция богата и железными рудами. Ее горные реки, на которых построено много гидростанций, дают фабрикам и заводам дешевую электрическую энергию.
Страна-то Швеция большая, но населена она не густо, особенно на севере. В ней живут около 8 миллионов человек.
Чем же заняты шведы? Из каждых десяти взрослых четверо — рабочие и служащие. В этой высокоразвитой индустриальной стране четыре пятых национального дохода приносят рабочие, занятые добычей руды, обработкой металла, заготовкой леса и превращением древесины в строительные материалы, целлюлозу, бумагу.
Крестьян же в Швеции мало, в сельском хозяйстве занято меньше одной десятой населения. Но страна выращивает достаточно зерна для своих потребностей, а часть продуктов животноводства даже вывозит за границу. В начале века каждая крестьянская семья кормила три семьи, сейчас — шесть: удобрения, машины, образцовый уход за скотом помогают получать гораздо больше продуктов, чем прежде.
А теперь отправимся дальше по стране, узнаем кое-что о ее истории, познакомимся с разными Швециями, и в первую очередь со Швецией Сигрид, живущей на западном побережье, — это по соседству с уже знакомым нам Смоландом.
Само название города Гётеборга показывает, что он стоит на земле гётов.
А гёты — это древние скандинавы. Племена гётов и свионов, или свеев, были предками современных шведов. Грании, раумы и некоторые другие племена считаются предками норвежцев.
Гёты жили вблизи западного побережья нынешней Швеции. Сейчас здесь расположены ее североморские гавани. Гётеборг главенствует среди них.
Это второй после Стокгольма город в стране. В нем свыше полумиллиона жителей. Гётеборжец скажет вам, что ему посчастливилось жить в самом красивом городе Швеции.
«А разве вы не знаете, — добавит он, — что Гётеборгский порт больше Стокгольмского? Разве вы не знаете…»
И гётеборжец упомянет университет, выберет из сотен гётеборгских фабрик и заводов такие, которые известны если не всему миру, так уж наверняка всей Европе, перечислит театры и музеи — в общем, постарается доказать, что тот, кто не видел Гётеборга, не видел Швеции.
Впервые я попал на берег реки Гёта-Эльв, в устье которой стоит город, вместе с группой соотечественников, проводивших отпуск в Швеции.
В нашей компании были строители, журналисты, специалист по витаминам, художник, пищевики, железнодорожник. Каждого интересовало в Гётеборге всё и еще что-то свое.
Мы собрались на небольшой площади, в центре которой огромный бронзовый Посейдон, бог морей, с рыбиной в одной руке и раковиной- в другой, скучал посреди слабеньких пресноводных струй фонтана. Широкий проспект, начинающийся от площади, как бы приглашал поскорее отправиться в путь для знакомства с городом. Но с чего начать?
— Ну, первым делом — на строительную выставку, — предложили деловитые строители.
— А ботанический парк? Десять тысяч разных растений, выращенных почти что на скале! — сказал специалист по витаминам.
— Да, да, конечно, парк — это обязательно! Только сначала, мне кажется, надо все же сходить в картинную галерею, — робко вставил художник.
— Товарищи, вы снова недооцениваете подшипники. Гётеборг — центр их производства! — в отчаянии закричал инженер-железнодорожник.
Но в разгар спора пришел сопровождавший нашу группу господин Бертиль Герроу:
— А тепэр мы из вами будем немножко ехать в порт. Да-да.
Очень широкий, как бы расплющенный низкобортный катер под многообещающим названием «Черепаха» уже ждал нас возле пристани на канале, пересекающем центр Гётеборга.
«Черепаха» медленно поплыла мимо чудесных парков самого зеленого города Швеции. Они ничем не огорожены. Возле воды — рощицы милой нашему сердцу белоствольной березы, могучие богатыри-дубы. Статуя волшебницы из скандинавских сказок мелькнула в густой листве, струя фонтана жемчугом переливалась над лужайкой…
— Головы! Головы!
Мы поспешно соскальзывали со скамеек и приседали на дно «Черепахи»: некоторые мосты над каналом так низки, что человек, привставший в лодке, рискует набить себе здоровенную шишку. Один мост называется «Нож для резания сыра». «Сыр» — это голова зазевавшегося пассажира.
Прежде каналов в Гётеборге было гораздо больше. В начале XVII века, когда город стал быстро расти, некоторое время в нем были весьма влиятельны голландцы. Они селились здесь, привлеченные выгодной торговлей. Голландец Якоб ван Дайк стал одним из первых гётеборгских губернаторов. Голландские инженеры занялись планировкой города и, конечно же, велели всюду рыть каналы. Позднее шведы засыпали многие из них, превратив в широкие улицы.
— Внимание! Начинаем рейс «Черепахи»!
Тот канал, по которому скользил наш катер, — главный из оставшихся. Он стар, как стары дома, смотрящиеся в его воды. Что ни здание, то достопримечательность. Здесь жил чешский композитор Сметана, подальше — старинная немецкая церковь, еще дальше — дом, построенный когда-то могущественной и богатой Вест-Индской компанией.
— Памятник Альстрему!
Альстрем? Перебираем в памяти события шведской истории. Нет, Альстрема никто не знает. Обращаемся за разъяснениями.
— О, этот господин научал шведов кушать… м-м, как это по-русски… карто-ш-ка!
Нырнув еще под один мост, мы вышли из узкого канала на сверкающий водный простор устья Гёта-Эльв.
— Свенска Волга! — пошутил Бертиль Герроу.
«Свенска» — значит шведская. Название своей страны шведы произносят примерно так: Свэрье.
То, что мы увидели в устье «шведской Волги», заставило всех забыть междоусобные распри. Да, конечно, в этом городе нужно прежде всего смотреть не выставки, не ботанический сад, не музеи, не заводы шарикоподшипников, а огромный порт! Порт, где над мачтами кораблей возвышается башня, похожая на маяк. Бронзовая фигура женщины на вершине наклонилась навстречу порыву свирепого урагана, ветер раздувает ее волосы. Жена матроса, ушедшего в бурное море, — в тревоге, в мучительном ожидании. Это памятник труженикам моря, погибшим на море.
Посредине главной площади Гётеборга — статуя Посейдона
Когда я недавно снова приехал в Гётеборг, панорамой порта можно было любоваться с нового моста, красивой дугой перекинутого через Гёта-Эльв. Его середина поднята выше пятнадцати этажного дома для того, чтобы мост не мешал проходу океанских кораблей.
Гётеборг принимает за год десятки тысяч судов. Его гавани не замерзают зимой. Отсюда начинаются удобные морские дороги в Атлантику. Значительная часть всех товаров, которые Швеция продает за границу и привозит из дальних и ближних стран, перегружается на гётеборгских причалах. Среди этих товаров много леса, металла, спичек, подшипников. Краны в порту выстроились длинными шеренгами и без устали таскают тюки, ящики, бочки. А в новой, недавно открытой гавани Гётеборга обходятся без кранов: контейнеры, стандартные ящики с грузом из трюмов кораблей ползут по транспортерам прямо на железнодорожные платформы или в кузов грузовиков.
Противоположный берег Гёта-Эльв занят верфями и доками. Здесь колыбель чуть ли не половины всех кораблей шведской постройки. Гётеборг строит пассажирские суда, военные корабли, рудовозы, рыболовецкие суда и даже целые китобойные флотилии не только для шведов, но и для продажи другим странам. Советский Союз, например, заказывал здесь плавучие доки и корабли-рефрижераторы.
Уже не первый год небольшая Швеция относится к тем государствам, которые строят наибольшее число кораблей. Шведы этим очень гордятся.
Но основные доходы от судостроения не попадают в государственную казну. Большинством шведских верфей распоряжаются капиталисты. Им же принадлежат девяносто девять из каждых ста кораблей торгового флота страны. Государство владеет только железнодорожными паромами.
„СКФ“- эти три буквы выделяются среди вечерних рекламных огней гётеборгских улиц. «СКФ» — написано на ящиках, которые осторожно опускают в трюмы кораблей. Что же такое «СКФ»?
Это первые буквы названия: «Свенска куллагер фабрикен». На русский язык оно переводится как «Шведский шарикоподшипниковый завод».
Но «СКФ» уже давно не завод, а компания капиталистов, которой подчинены все подшипниковые заводы в Швеции.
Впрочем, не только подшипниковые заводы, но и разные другие, — скажем, большой металлургический завод, где варят лучшую в стране сталь для подшипников. У «СКФ» есть заводы в Соединенных Штатах Америки, Западной Германии, Англии, Испании, Голландии, Канаде, во Франции. Десятки тысяч рабочих разных национальностей трудятся в цехах, где над входом написано: «СКФ».
Корабли везут ящики «СКФ» в самые отдаленные уголки земного шара. Подшипники из этих ящиков ставятся на автомобили, танки, вагоны, прокатные станы. Рекламные плакаты утверждают, что все в мире вертится на шарикоподшипниках «СКФ». Я бы не удивился, если бы услышал в Гётеборге, что в свое время сам господь бог, создавая Землю, заказал подшипники для земной оси уважаемой, всем известной фирме «СКФ»…
Другие крупные капиталистические фирмы главенствуют каждая в своей отрасли. Монополия «Свенска тендстик» («Шведская спичка»), владеет всеми спичечными фабриками. Примерно также обстоит с тракторами, алюминием, пылесосами, сахаром, бутылками, пишущими машинками, самолетами: всюду хозяйничают мощные капиталистические компании.
В какой бы шведский городок ни занесла приезжего судьба, он обязательно увидит на улицах солидные вывески: «Банкен». Главных банков в Швеции четыре, и каждый имеет множество отделений. Эти банки тоже не государственные, а частные. «Большая четверка» банков распоряжается почти тремя четвертями всех капиталов страны.
Три главных банка находятся в Стокгольме, четвертый — в Гётеборге.
Я уже говорил, что впервые побывал в Гётеборге с группой своих соотечественников. Самым молодым был художник, которого все называли просто Петей. Он-то и затеял с господином Герроу разговор о банках. Художнику казалось, что банк — это прежде всего такое место, куда кассиры из учреждений ездят за деньгами в дни выплаты зарплаты и куда по вечерам привозят выручку из магазинов.
— О, но! — сказал, рассмеявшись, господин Герроу. — Банкен давать кредит фабрикант, понимайт?
— Ну и что?
— Можно дать, можно нет. Имеются также акции. Вверх и вниз, понимайт?
Наш Петя имел об акциях довольно слабое представление. Герроу пытался объяснить ему, что это нечто вроде частных облигаций. Акционерное общество капиталистов само выпускает и продает их, собирая капитал для своих дел, и если эти дела идут хорошо, то потом выплачивает держателям акций проценты из прибылей.
— Понимайт: дивиденд, прибыль? Акция вверх, акция вниз! Биржа! Игра! Понимайт?
Тут кто-то накинулся на художника: зачем, мол, заставлять человека мучиться с объяснением простых вещей?
— Простите, товарищи, — смутился художник. — Я, конечно, читал, как раньше было, но думал, что теперь все по-другому…
Ему стали объяснять, что существо дела не изменилось. Банки по-прежнему могут скупить большую часть акций какого-нибудь общества не только для того, чтобы получать долю прибыли, но и для того, чтобы командовать им.
Но кто же распоряжается в акционерных обществах? Кто хозяйничает в банках?
Возьму для примера банк из «Большой четверки» — Стокгольмский частный банк. Во главе его — миллиардеры, братья Валленберги.
А кто директора и члены правлений крупнейших фирм? Ба! Знакомые всё лица! Вот главный спичечный концерн. Там Якоб Валленберг.
Крупнейшая компания по выпуску телефонов «Эрикссон»-Маркус Вал-ленберг, «СКФ» — Якоб Валленберг… У каждого из братьев Валленбергов по нескольку десятков руководящих мест в правлениях разных банков и концернов. Эти братья, на предприятиях которых работает около трехсот тысяч человек, командуют всюду, ни одно крупное дело не обходится без них.
Знающие люди говорят, что большей частью всех шведских предприятий и банков владеют пятнадцать самых богатых семейств страны.
Среди этих пятнадцати особенно выделяются пять: Валленберги, Ветье, Брустремы, «газетный король» Боньер и «стальной король» Юнссон.
Их называют пятью пальцами одной железной руки крупного финансового капитала.
Морской музей Гётеборга помещается возле колонны со статуей жены моряка. У входа висит колокол, один из тех, какие в туман, когда не виден свет маяка, своим звоном предупреждают капитанов об опасности.
Внутри музея оказался настоящий капитанский мостик настоящего океанского парохода. И вот что замечательно: по нему можно было не только ходить, но и трогать руками приборы. Несколько мальчишек важничали на мостике с видом заправских морских волков, но Йеста Карлссон не обращал на них никакого, внимания, как будто так и должно быть.
На господине Карлссоне был белоснежный, как у хирурга, халат. Однако господин Йеста Карлссон был не врачом, а моряком, смотрителем музея. Он сказал о мальчишках:
— Пусть играют. Может, из них получатся дельные капитаны, кто знает.
В музее, кроме мальчишек, в этот полуденный час никого не оказалось, и господин Карлссон согласился показать мне музей.
— Ну, во-первых, вот это. Он ходил в морях около девяти столетий назад.
То были остатки корабля викингов, древних скандинавских мореходов.
Весь следующий зал занимали модели парусных кораблей — фрегатов, корветов, бригов, шхун.
— Модели сделаны сравнительно недавно по сохранившимся описаниям и рисункам. Но вот эта модель была моделью уже двести лет назад. Один богач заплатил за нее тридцать тысяч крон.
На подставке стоял миниатюрный китайский корабль с полным парусным вооружением. Неизвестный искусник с точностью ювелира изготовил каждую мельчайшую деталь. Крохотные желтолицые матросы в синих китайских костюмах лазали по снастям, и можно было даже различить, кто из них испуган, а кому шторм нипочем.
Господин Карлссон показал тяжелый железный ящик, поднятый с затонувшего корабля, — в таких капитаны хранили золото и важные бумаги. Он повел меня к ружью, больше похожему на небольшую пушку. С ним едва управлялись двое. Ружье клали на борт и стреляли по пиратским шлюпкам, атакующим корабль.
А вот судовая аптека, большой деревянный сундук с банками. На банках не писались названия лекарств: зачем забивать головы морякам? Банки были просто пронумерованы, и табличка на сундучной крышке советовала: если резь в животе — проглоти ложку порошка из банки № 7, если поранил руку — смажь зельем из банки № 3, если бьет лихорадка — принимай три раза в день по две пилюли из банки № 11.
В следующем зале оказались бутылки, внутри которых виднелись кораблики, собранные при помощи просунутого в горлышко пинцета, коробочки из ракушек, замысловато сплетенные корзинки, дощечки с вырезанными на них виньетками и наивными стихами.
— Все это моряки дарили своим женам и невестам, — пояснил господин Карлссон. — Обычно такие безделушки изготовлялись во время штиля, когда парусный корабль неподвижно застывал посреди океана и у команды выкраивалось свободное время. Теперь, конечно, заниматься такими вещами нет ни времени, ни желания: забежал на пять минут в портовую лавочку, накупил сувениров — и заботам конец.
Потом мы пошли в зал рыболовства, затем в зал, где были показаны все виды маяков, от древнейшего, похожего на колодезный журавль, на котором вместо ведра раскачивалась жаровня с углями, до самого новейшего, где фотоэлемент автоматически зажигал свет с наступлением темноты. Целую комнату занимала модель Гётеборгского порта, и я узнал, что его причалы растянуты почти на пятнадцать километров и что на них установлено свыше двухсот мощных кранов.
А дальше были залы пароходных компаний, и в каждом, кроме чертежей и моделей самых современных кораблей, стояли бронзовые бюсты предпринимателей, основавших эти компании. Они как бы хвалились друг перед другом кораблями, богатством, доходами.
— У вас флот государственный, у нас частный, — сказал господин Карлссон. — Каждая компания оборудовала свой зал на свои деньги.
— Музей — тоже реклама?
— Ну, не совсем, — возразил господин Карлссон, — но до известной степени — да…
На север от Гётеборга до самой норвежской границы тянется побережье тысячи островов.
Здесь не надо прокладывать дороги и поддерживать их в порядке. Тут стада, которые не нужно пасти и стеречь. Это край мужественных рыбаков. Мотор и парус ведут их без дорог за косяками сельди в бушующий океан, за тысячи километров от родных бухт.
Серые скалы жмутся здесь к морю, почти не оставляя места для жилья. Окрашенные в белый или красный цвета дома стоят тесно, стена к стене, на помосте. О его надежные толстые сваи трутся лодки. У моря в солнечный день греются на скамейках старики, и сизый дымок курится над их короткими трубками.
Вон рыбачка стирает что-то похожее на наши половики. Повыше старуха не спеша окучивает тяпкой картофель. Участок у нее крохотный, посадила старая меж камней полведра, не больше. Подле нее нежится в нагретой солнцем земле большая черная кошка.
Под темным парусом скользит в бухту рыбацкое суденышко. Оно, пожалуй, не больше нашего катера «Москвич», только пошире да борта повыше. Видно, не робкие сердца у парней, промышляющих на такой посудине в бурном море. Это крепыши в ладных комбинезонах, натянутых на яркие свитеры. Их лица обветрены, и без того светлые волосы солнце выбелило, как лен.
Парни быстро выгружают серебристую макрель. Женщины ловко разделывают рыбу ножами. Старик, подойдя к разделочному столу, следит за работой. Ну, право, он сошел с картины Христиана Крога! Она вывешена в Гётеборгском музее. Над столом, где расстелена синяя карта, склонился моряк — капитан или лоцман. Должно быть, шторм треплет судно. Глаз моряка невидно, видны только синие вздутые жилы и мокрые от пота пряди полуседых волос. Он в мучительном, напряженном раздумье перед каким-то важным решением. Картина называется кратко: «Фарватер неизвестен».
И у старика, что смотрит на рыбачек, те же натруженные руки, те же пряди полуседых волос.
На этом скалистом побережье люди обитают с незапамятных времен. Они оставили после себя грубо отесанные каменные глыбы, поставленные торчком. На них высечены таинственные знаки. Это руны, или рунические письмена. Смысл некоторых рунических надписей на надгробных плитах, на деревянных дощечках, на бронзовых изделиях не разгадан до сих пор.
Но многое удалось прочесть. Так, на одном золотом роге написано: «Я Хлевагаст лз Хольта рог сделал». Деревянную медаль с портретом бородатого человека украшает надпись: «Ауда этим владеет колдовство чиню Вотве». Может быть, Ауда был жрецом и написал рунами заклинание на погибель своему врагу?
Гёта-канал называют «голубой лентой» Швеции.
И, наверное, в те давние времена вот так же приходили на стругах из синей морской дали рыбаки, женщины чистили на камнях рыбу и старик следил за мельканием проворных рук…
Гётеборг связан не только с морским побережьем, где прежде обитали древние гёты. У него давние связи и с землей свеев. Он получает из Свеаланда сырье и продукты, а также отправляет через свой порт изделия фабрик и заводов Средней Швеции. Поперек страны к нему тянутся железный, шоссейные, водные дороги.
Замечали ли вы, что на карте Швеции от Гётеборга к Стокгольму протянулась наискось полоса низменностей и больших озер, связанных между собой каналами? На карте она зелено-голубая. И не только на карте: чистые зеркала воды оправлены здесь в зеленые рамки густых лесов.
Было бы странно, если бы гусиная стая миновала стороной благодатный озерный край, где для нее всюду был готов и стол, и дом. Люди, заслоняя глаза от весеннего солнца, с завистью смотрели на птичий караван.
Гуси пролетели над школой, где только что прозвонил звонок на перемену. Когда Нильс громко крикнул, что стая летит туда, где нет ни книг, ни уроков, то, конечно, нашлось немало ребят, готовых тотчас отправиться в эти волшебные края. Нильс, не отличавшийся прилежанием, очень хорошо понял их и, перегнувшись с гуся, пообещал взять всех туда на будущий год.
Птиц окликали рудокопы, рабочие бумажной фабрики. Нильс кричал в ответ, что стая держит путь в вольные края, где нет тяжелых молотов, котлов, машин… И рабочие, которые не подозревали о существовании маленького человечка, летящего со стаей, думали, что это их жажда свободы превращает в человеческую речь гусиные крики.
Сейчас в озерном краю, разумеется, гораздо больше фабрик и заводов, чем было во времена Нильса. Средняя Швеция — ядро страны. Здесь выпускается большая часть шведских промышленных изделий. Едет ли путешественник из Гётеборга в Стокгольм по железной дороге, предпочитает ли он шоссе или соединяющий озера Гёта-канал — всюду он видит заводские окраины городов, фабричные трубы, бензиновые колонки.
Поездка из Гётеборга в Стокгольм по «голубой ленте Швеции» — так прозвали Гёта-канал — занимает три дня. Для человека, спешащего на заседание правления банка или на распродажу партии холодильников, это срок немыслимый. Но отпускнику или туристу прямой расчет взять билет на пароходик. И смотрите, какое имя написано на его спасательных кругах и белом борту: «Сельма Лагерлёф».
Гёта-канал построен в первой половине прошлого века и не похож на наш Волго-Балт или канал имени Москвы. На нем больше шестидесяти маленьких шлюзов. Суда втискиваются в них, что называется, впритирку. Пока пароходик медленно и осторожно поднимается по шлюзовой лестнице, можно сойти на берег, осмотреть ближайший город, пообедать там и вернуться на судно как раз вовремя.
Местами этот уютный, «домашний» канал не шире хорошего шоссе. Надо человеку перейти на другую сторону — он выкатывает передвижной мостик на колесиках до противоположного берега, а потом толкает его обратно. Ветви деревьев, растущих по берегам, задевают за палубу. Суденышко скользит в тени леса, словно по аллее. Дома кое-где поставлены вплотную к каналу. Кажется, что можно с палубы поздороваться за руку со стариком, читающим газету у раскрытого окна…
Суда, идущие по Гёта-каналу, проходят через Венерн, Веттерн и Меларен, три самых больших озера Швеции. Главное же шоссе, ведущее из Гётеборга в Стокгольм, огибает только Веттерн и Меларен.
Когда в третий раз за последние годы мне предстояло путешествие поперек страны в ее столицу, я воспользовался междугородними автобусами и останавливался там, где было интересно.
Озерный край начинается сразу за окраинами Гётеборга. Те часы, пока автобус бежал к городу Йенчёпингу, по сторонам где-нибудь обязательно посверкивала спокойная водная гладь. Но только на горе у йенчёпинга я понял, почему Нильсу казалось, что если и на небе есть разные страны, то они должны голубеть тем же райским светом, каким сияет Веттерн.
Я увидел озеро не с палубы пароходика, а с высоты птичьего полета. Был солнечный день. Озеро бросало отсвет на темные еловые леса, на холмы, на крыши и башни города, вот уже восемь столетий стоящего на берегу Веттерна.
Иенчёпинг родина шведской спички. Теперь тут построены большие заводы, выпускающие бумагу, а также автомобили*, однако каждый по-прежнему увозит из этого города неизменный сувенир: набор спичек в красивых лакированных коробках. Не сомневаюсь, что, когда спички всюду выйдут из употребления, в Иенчёпинге их будут делать специально для туристов.
Некоторое время наш маршрут точно совпадал с тем, который мудрая гусыня Акка выбрала для своей стаи. Автобус катил вдоль берегов озера. Скалы нависали кое-где над шоссе, и прочные металлические сетки защищали его от камней, готовых сорваться с высоты.
В одном месте мы попросили шофера остановиться и спустились к озеру. Пожалуй, только байкальская вода еще прозрачней, чем здесь. В синеватой глубине были видны камни, и быстрые тени рыб мелькали над ними.
Когда мы покатили дальше, шофер, придерживая баранку одной рукой, взял в другую микрофон:
— Если уважаемые господа пассажиры хорошо знают географию — а я не сомневаюсь в этом, — то, возможно, они обратили внимание, насколько контуры этого озера похожи на очертания одного из датских островов. Случайность, может быть, скажете вы? Никоим образом! Вы знаете, что прежде шведы были очень бедны, настолько бедны, что, когда умер король Густав-Адольф, государственный совет решил не приглашать на похороны ни одного иностранца. Почему? В решении совета было записано: если они приедут к нам, то увидят нашу нищету. Так вот, однажды королевская дочь полюбила сына датского короля. Состоялась помолвка. Но где взять приданое, если королевская казна пуста? И тогда король сказал: «Вот тебе, дочка, кусок гористой земли, но только бери его с собой». Дочь так и сделала. Там, где она взяла землю, образовалась глубокая выемка, ее заполнила вода, и получилось это озеро. Датчане же опустили полученное приданое в море, и теперь у них есть остров Лангеланн… Но внимание: мы въезжаем в Хускварну!
Это был именно тот город, школьники которого не прочь были улететь вместе с гусями в волшебную страну, где нет ни книг, ни уроков. Затем мы проскочили еще один город, известный тем, что в нем вот уже триста лет выпускают замечательные конфеты «полька-грис», не похожие ни на какие другие. Они оказались чуть солоноватыми.
Так катили мы вдоль лазурного озера, и разноцветные паруса яхт- красные, оранжевые, желтые — самоцветами горели на нем в солнечных лучах. Промышленные городки чередовались со старинными замками и крепостями.
Одна из них оказалась подделкой: это был придорожный ресторан, построенный в стиле крепости, и сквозь его бойницы виднелись белые куртки официантов.
Возле города Мутала мы пересекли Гёта-канал. Из его тесного ложа как раз вышел на озерный простор пароходик. После пересечения Веттерна он преодолеет еще одну лестницу шлюзов и окажется в водах Венерна, самого большого из шведских озер. А у северных берегов Венерна начинается родина сказки, провинция Вермланд, знакомая мне› по прежним поездкам.
Какой человек не любит родные места? Состарившись, он с нежностью вспоминает рощу, в которой гонялся за белками, речку, где пускал пузыри, учась плавать, школу, где впервые раскрыл букварь.
Провинции Вермланд особенно повезло — с ней связано детство нескольких крупных писателей Швеции.
Но можно ведь также говорить и о том, что писателям повезло родиться в Вермланде: с давних пор жителей этой провинции отличала склонность к поэзии и музыке. В деревнях летними белыми ночами парни сочиняли песни, а деревенские скрипачи подбирали к ним мелодии. Зимними вечерами старухи без конца рассказывали удивительнейшие истории, всяческие были и небылицы, и недаром Вермланд называли волшебным ящиком шведских сказаний.
В маленькой вермландской деревушке, в семье сельского священника, родился Эсайас Тегнер.
Крытый черепицей одноэтажный белый домик, похожий на тысячи других крестьянских домов Вермланда, служил приютом поэту и историку Эрику Гейеру. Современник Тегнера и его друг в студенческие годы, Гейер писал стихи и сам сочинял к ним музыку.
В Вермланде в 1858 году родилась и Сельма Лагерлёф, народная писательница Швеции.
Онй была учительницей школы для девочек в городе Ландскруне; там впервые попробовала сочинять сказки и обрабатывать народные легенды. Потом Сельма Лагерлёф написала первую большую книгу — «Сага о Йёсте Берлинге», в которой описывается жизнь вермландской помещичьей усадьбы в начале прошлого века.
Книга насыщена духом вермландских легенд и сказаний. Говорят, будто простодушные крестьяне даже упрекали писательницу в том, что она, мол, напечатала в книге разные истории, которые ей рассказывались просто так, а вовсе не для того, чтобы о них узнали добрые люди во всей Швеции…
«Сага о Йёсте Берлинге» прославила до той поры никому не известную учительницу. Одна за другой появлялись новые ее книги. Но когда Сельма Лагерлёф задумала написать для школьников о Швеции, то долго не могла приступить к делу. С чего, например, начать? Может быть, с рассказа о Вермланде?
И писательница отправилась в вермландскую усадьбу Морбакка, где прошло ее детство. Она увидела там полузаросший пруд, кладовые, хлева, колокол, сзывавший рабочих к обеду, голубей, летающих над голубятней.
Писательница шла к дому через сад, как вдруг услышала крики о помощи. Она поспешила на зов. Маленький человечек, ростом с ладонь, отчаянно отбивался от напавшей на него совы. Ну конечно, это был Нильс Хольгерсон!
Сова взлетела на дерево, а Нильс рассказал своей спасительнице удивительную историю о себе и о диких гусях. Осталось только записать ее — и книга, которой потом зачитывались ребята, была готова. Видите, как все просто!
… Белоствольные березы, синь озера за ними и двухэтажный старинный дом. Это и есть Морбакка, родное гнездо Сельмы Лагерлёф.
Писательница любила работать в домашней библиотеке, просторной комнате, где с потолка свисает хрустальная люстра, а на камине стоит старинный телефонный аппарат с высоким рычажком. Удобная кушетка для отдыха, пальмы в кадках, картины в тяжелых рамах — и книги, книги, книги.
Круглый стол в соседней комнате тоже завален книгами. Они лежат и на рояле, и на диванах вдоль стен.
,В этой комнате — большой портрет писательницы. Ей уже много лет, она кутается в белый шарф, ноги в домашних туфлях поставлены на красную подушечку. На шее — бархотка: такие носили в прошлом веке. Писательница изображена в последние годы жизни. Она умерла в 1940 году.
Сельма Лагерлёф прожила долгую трудовую жизнь. Ее книги, переведенные на тридцать языков, читали и читают десятки миллионов людей. Она была удостоена Нобелевской премии и избрана членом Шведской академии. А главное, она была человеком с большим сердцем, любила людей, верила в них, верила в их духовную красоту и как могла и умела до конца своих дней боролась против того, что в ее глазах было злом и несправедливостью.
Равнины и холмы Вермланда, его леса и луга с сочной сеяной травой спокойны, величавы и располагают человека к задумчивости, мечтательности.
В тихую погоду Венерн отражает шпили ратуш и черепичные кровли маленьких городков, занявших его берега. В штормовые дни озеро бьет волной в серые гранитные глыбы набережных, и пароходики спешат укрыться в бухтах.
К Венерну несет быстрые воды река Клар-Эльв. Сколько бревен пригнала она в заводи, откуда цепкие железные когти тащат их в дробилки целлюлозно-бумажных фабрик! Уже сильно поредели березовые и еловые леса Вермланда, а машины не знают отдыха: давай, давай!
Не только шум дробилок нарушает патриархальную тишину родины Сельмы Лагерлёф. «Вермланд — это страна чудес, сказок и романтики, — прочел я в одной шведской книге. — Но он имеет и свою прозаическую сторону. Небогатые рудники баронов прежних времен выросли в огромные предприятия, продукция которых известна во всем мире».
День и ночь работают заводы Бофорса, вырабатывая сталь, снаряды, пушки, танковую броню, взрывчатые вещества. Швеции не нужно так много оружия, но его охотно покупают другие капиталистические страны.
Это уже не сказки и не романтика, а проза Вермланда.
Швеция делится на двадцать четыре губернии, или лена. Вермланд- один из них. Есть еще в Швеции «ландшафты»-прежние исторические провинции, границы которых не всегда совпадают с границами губерний — ленов. Например, в провинции Сконе два лена, а в Смоланде — даже три.
Швед скажет: «Этот город в Смоланде», «Я проведу отпуск в Сконе», — и не упомянет названий ленов. Мы ведь тоже говорим: «Я родился на Урале», «Поедем на каникулы в Поволжье».
По поводу соседнего с Вермландом лена Скараборг, занимающего широкий перешеек между Венерном и Веттерном, острят, что он состоит из полей овса и жидко-голубого неба над ними. Лен Эребру, который мы пересекаем затем по дороге от озера Веттерн к Стокгольму, по-моему, почти не отличается от Скараборга: то же бледно-голубое небо и желтеющие поля, среди которых разбросаны темно-красные деревянные хутора и старинные каменные дома помещичьих усадеб Город Эребру, центр лена, мог бы изобразить на своем гербе башмак: он издавна славится производством обуви. Здешние сапожники обували королей и королев.
Посреди города высится древний замок, и я обязательно рассказал бы о нем, если бы впереди, по дороге к шведской столице, не было еще более знаменитого замка.
Грипсхольм занял небольшой островок на озере Меларен. Стены замка были заложены еще в XIV столетии. Василий Андреевич Жуковский, путешествовавший по Швеции в начале прошлого века, при виде Грипсхольма воскликнул:
«Наконец-то! Наконец-то я своими глазами вижу один из тех шведских замков, о которых так много было рассказано моему воображению. Да, по своей наружности он достоин той славы, коей пользуется. В таком могут гнездиться привидения!»
Жуковский приехал к Грипсхольму вечером, во время страшной грозы. Наверное, поэтому он сразу вспомнил о привидениях. А во время ужина… Но предоставим слово самому поэту:
«За ужином сказали мне, что из всех комнат замка та именно, которая была отведена мне для ночлега, особенно предпочитаема привидениями… Это заставило меня задуматься. И то, что нас окружало, получило в глазах моих какую-то сверхъестественную таинственность. И вдруг что же вижу? Бледная фигура с оловянными глазами, которые тускло светились сквозь очки, надвинутые на длинный нос, смотрит на меня пристально. Я невольно вздрогнул. Фигура тронулась, прошла мимо так тихо и медленно, что, казалось, не шла, а веяла, и вдруг пропала. Кто была эта гостья — не знаю…»
Ах, как мне хотелось испытать в Грипсхольме нечто похожее! Но, словно назло, выдался яркий солнечный день, никак не подходящий для привидений. Кроме того, в замке было столько туристов и они так шумели, что несчастные привидения, наверное, в испуге забились по самым укромным уголкам.
А вообще-то говоря, события, которые происходили когда-то в Грипсхольме, дают повод для мрачных легенд.
В этом замке часто устраивал пиры король Густав Васа. Он пировал вместе с сыновьями в большой палате, сохранившейся до наших дней.
Над кронами деревьев виден замок Грипсхольм
Когда король умер, его трон унаследовал старший сын, жестокий и мстительный Эрик. После непродолжительных раздумий он на всякий случай упрятал своего младшего брата Юхана в одну из комнат замка.
Однако судьба переменчива. Дворяне, недовольные крутым нравом короля, сместили его. На трон сел Юхан. Новый король тотчас заточил своего царственного брата, но не в ту комнату, где сам провел в неволе четыре года, а в мрачное подземелье Грипсхольма. Там-то при весьма загадочных обстоятельствах Эрик и был однажды найден мертвым…
Но сначала о замке.
Сейчас его окружает вполне современный пейзаж: среди полей овса и ячменя — дома фермеров, загородные виллы с гаражами, дорожные указатели, павильоны с бензиновыми колонками.
Но едва входишь в ворота, как начинается средневековье. Узкая боковая дверь под сводами ворот ведет в сырую темницу, где заключенных обрекали на голодную смерть.
Во дворе две огромные пушки. Это работа знаменитого русского мастера XVI века Андрея Чохова, который отлил Царь-пушку. Шведы прозвали орудия «русскими волками».
Все стены внутри замка увешаны портретами. Их свыше трех тысяч. Шведы говорят; что это самая большая коллекция портретов в мире. Тут изображен и Густав Васа, длиннобородый, с темным, как на старых иконах, лицом, в позолоченной одежде. Вон Карл XII в детские годы: этакий ангелочек в голубеньком костюмчике, только крыльев и не хватает. Кто бы мог подумать, что он превратится в одного из самых воинственных королей Швеции!.. А в одном из простенков — изменник Мазепа, перебежавший к Карлу XII незадолго до Полтавской битвы.
Во дворе замка — пушки, отлитые знаменитым, русским мастером Андреем Чоховым
Не счесть портретов царственных особ, среди которых представлены и русские цари, нет числа баронам, графам, баронессам, собравшимся под своды Грипсхольма. И какие властные, надменные, высокомерные лица! Однако какой-то смелый художник зло подшутил над придворной знатью: к туловищам куриц, раскудахтавшихся на птичьем дворе, пририсовал лица болтушек фрейлин.
Нам показывают покои с растрескавшимся каменным полом и кроватью, покрытой зеленым стеганым одеялом. В них ничего не изменилось с XVI века. Здесь была спальня сыновей Густава Васы. Потом ведут в комнату, где Эрик держал в неволе Юхана. Комната ничего, жить можно.
В темнице же, куда позднее Юхан заточил Эрика, через единственное узкое окно можно было увидеть лишь бледное небо и небольшой уголок озера. Эрик, едва встав с постели, спешил к окну и весь день стоял возле него, не меняя позы. Там, где узник опирался локтем о подоконник, — ямка в кирпиче. Там, куда он ставил ноги, — углубление в каменном полу. Весь день у окна, а за окном — вода и небо, небо и вода…
Говорили, что у Эрика помутился разум. Но физически это был крепкий, здоровый, выносливый человек. И, когда узник внезапно умер от какой-то загадочной болезни, поползли слухи: Эрика отравил его брат король.
Позднее мнения историков разделились. В написанной лет двадцать назад книге по истории Швеции видный ученый Ингвар Андерссон выразился, например, очень осторожно: «В 1577 году Эрик умер. Его смерть соответствовала желаниям Юхана, хотя и нельзя точно доказать, что он убил брата».
Но оказалось, что можно! И сделали это не историки, а физики.
С разрешения царствующего шведского короля была вскрыта могила в стене собора города Вестероса, где покоились останки Эрика. Потревоженные кости были доставлены… к Стокгольмскому ядерному реактору. Там их подвергли облучению.
Я не буду здесь описывать, как именно все делалось, но суть опыта заключалась в том, чтобы установить, имеется ли в останках узника хотя бы небольшое количество отравляющих веществ.
Сначала сделали пробу на мышьяк, который часто использовался при развязках придворных интриг. Нет, мышьяка не оказалось. Но, когда была сделана проба на ртуть, тоже считавшуюся одним из распространенных ядов средневековья, результаты не оставили никаких сомнений: Эрик был отравлен!
В окна замка видно синее небо и уголок озера с парусами яхт, солнечными бликами на воде. Под старинными сводами шумят туристы, разноязыкая речь слышится вокруг. Сотни машин сгрудились на стоянке у главных ворот замка, хранящего, наверное, еще много неразгаданных тайн.
Однако нам пора в шведскую столицу. До нее от Грипсхольма меньше часа езды.
Легенда уверяет, что там, где теперь стоит шведская столица, в незапамятные времена молодой, рыбак ранил копьем русалку. Ее кровь смешалась с морской водой. А эта кровь обладает тем чудесным свойством, что передает русалочью красоту. Поэтому так прекрасно море возле Стокгольма и так привлекательны омытые его волнами берега, где стоит столица Швеции.
Стокгольм красив — на этом сходятся и шведы, и иностранцы. Острые тонкие шпили башен очерчиваются над ним в бледно-голубом северном небе. Пышной листвой одеты парки. Холодной сталью блестит вода каналов.
Мне кажется, что Стокгольм немного напоминает Ленинград: строгие каменные здания в старой части города выстроились вдоль гранитных набережных и гулкие мосты висят над водами. Но Ленинград занял равнину, а Стокгольм вскарабкался и на скалы. Кое-где они почти нависают над улицами.
Многие скалы можно было бы без большого труда взорвать. Однако шведы считают, что камень украшает город. Большинство гостей Стокгольма охотно соглашается с этим. Гранитный обрыв, в трещины которого пустили корни молодые сосенки, очень оживляет, разнообразит современную улицу, заставленную прямоугольниками из стекла и бетона.
Стокгольм почти ровесник Москвы. В XII веке шведские воины несли сторожевую службу на островах — там, где теперь центр города. В узких проливах, по которым вражеский корабль мог проскользнуть из моря в озеро Меларен, а оттуда — в глубь страны, стояли свайные заграждения с потайными воротами.
«Сток» в переводе со шведского означает «бревйо», а «гольм» (вернее, «хольм») — «островок». Бревно-островок?! Но и тут на выручку приходит легенда.
Когда строители свайных заграждений надумали заложить поселок, то оказались в большом затруднении: какой из множества островов выбрать? Решили положиться на волю случая. Пустили в плавание бревно и на том острове, к которому его прибило течением и ветром, поставили первые хижины. Не очень правдоподобная легенда? Но верно то, что самая старая часть столицы действительно расположена на островке Стаден и когда-то называлась «Город между мостов».
Здесь тихие улицы. Даже малолитражному автомобилю туда просто не втиснуться. Ширина этих улиц-трп-четыре шага. Кое-где сохранилась булыжная мостовая. В кованых железных фонарях электрические лампочки кажутся неуместными: фонари предназначались для плошек с жиром или сальных свечей.
В этих средневековых улочках серые стены заслоняют небо. Чугунные гербы надменно красуются над дверями. Вон на высоте в полтора человеческих роста — окошечко. Мало того, что оно закрыто решеткой, — весь подоконник еще утыкан ржавыми гвоздями.
Кто жил там? Ростовщик? Придворный интриган, опасавшийся наемного убийцы? Рыцарь, сделавший войну ремеслом?
Уже в те давние времена, которые шведские историки забавно называют «эпохой ржи, железа и штанов», из добытого в скандинавской земле металла прежде всего ковались мечи.
Викинги не расставались с оружием. Меч добывал шведскому средневековому феодалу славу и богатство. Редкий шведский король умирал своей смертью в то бурное время, когда страна стала единым государством. Король Сверкер пал от рук наемных убийц. Эрика, севшего после него на трон, зарезали. Не успел сын Сверкера, Карл, привыкнуть к короне, как его проткнул мечом Кнут, сын Эрика.
Но хотя короли из-за кипучей энергии своих противников и не засиживались долго на троне, многие из них все же успевали предпринять хотя бы один поход на восток.
Войска и флот короля Эрика Картавого повел против русских рыцарь Биргер. Шведские корабли вошли в Неву. Непрошеных гостей встретила рать новгородского князя Александра Ярославича. Русские наголову разбили захватчиков. За этот подвиг наш народ прозвал князя Александра — Невским.
Бесконечные войны и междоусобицы так ослабили Швецию, что она более чем на столетие подпала под власть своей сильной соседки — Дании. Однако едва страна освободилась от датчан и окрепла, как шведские короли снова повели войска на восток.
И мы, и шведы хорошо помним, чем все это кончилось. . В Стокгольмском музее хранят татарскую шапку, которую носил у турок Карл XII, бежавший к ним после поражения под Полтавой. В чужой одежде, отпустив бороду, чтобы не быть узнанным, он верхом пробирался из Турции на родину через всю Европу.
После Полтавы русские и шведы еще не раз встречались на полях битв и как противники, и как союзники.
За участие Швеции в войне против Наполеона ей передали под власть Норвегию. Но норвежцы не хотели признавать шведского короля, и тогда он приказал с оружием выступить против непокорных. В 1814 году шведские войска в последний раз шли в атаку.
С тех пор — больше чем полтора века! — шведы слышали только сигналы учебной тревоги. Ни один снаряд, ни одна бомба не разорвались с тех пор на улицах шведской столицы — и она застраивалась, расширялась, богатела год от года.
В одном из иллюстрированных журналов появились снимки шведской столицы. На первом была снята забитая машинами главная улица, над которой поднимались небоскребы. На другом — узенькая темная улочка со старыми, облупившимися домами. Под первым снимком стояла подпись: «Нью-Йорк?». Под вторым: «Неаполь?».
Да, в Стокгольме можно найти как места, заставляющие вспомнить крупнейший город Америки, так и уголки, схожие со знакомыми по многим кинофильмам окраинами старых итальянских городов.
Сегодняшний Стокгольм занял своими кварталами четырнадцать островов, омываемых солеными водами Балтийского моря и пресными водами озера Меларен. Они дали приют почти девятистам тысячам жителей столицы. Это примерно девятая часть населения страны. А всего, если присчитать обитателей пригородов и городов-спутников, в Большом Стокгольме живет свыше миллиона двухсот тысяч человек.
На улицах в центре столицы — сверкающие бриллианты на черном бархате витрин ювелирных магазинов, нарядная толпа, дамы, прогуливающиеся с подстриженными по последней моде собачками, бесшумные автомобили самых новейших моделей, роскошные рестораны, где над входом по вечерам зажигают не лампы, а факелы, пламя которых колеблется на ветру.
Неподалеку от сохранившихся зданий рыцарских времен совсем недавно построен новый торговый центр, Хёторгссити или, как его чаще называют, просто Сити. Пять небоскребов тянутся здесь ввысь, а внизу их соединяют невысокие здания магазинов, на крышах которых кое-где посажены сады.
Старый Стокгольм
Ближе к окраинам шведской столицы- корпуса заводов и фабрик. Затем начинаются города спутники. Их границы почти уже соприкасаются с парками старинных загородных вилл и поместий, владельцы которых до сих пор носят пышные титулы своих предков, полученные в средние века.
Многолик Стокгольм!
Его старую часть пересекает «самый длинный универмаг» — улица, название которой тоже достаточно длинное: Вестерлонггатал. Тут что ни дом, то магазин.
На одном перекрестке в углы домов вделаны старинные пушки жерлами вверх. Зачем? Выбрав пожилого шведа, который неторопливо вышел из подъезда, я спросил его о пушках.
— О, это очень интересно! — сказал он и похлопал ладонью чугунный ствол. — Это с тех пор, когда ездили в каретах. На крутых поворотах неосторожные кучера часто задевали осью колес экипажа углы домов. Отбивали штукатурку, выламывали кирпичи. Вот хозяин и обезопасил углы своего дома: ось сломается скорее, чем пушка, не правда ли? Но, если вы не спешите, я покажу вам еще более замечательную вещь.
Собеседник повел меня в боковую улочку. Там в стене старого дома оказалась плита с руническими значками.
— Счастливая находка! Рабочие, ремонтируя дом, случайно обнаружили это под слоем штукатурки. Должно быть, строители когда-то не обратили внимания, что камень, который они кладут в фундамент, не совсем обыкновенный. Специалисты относят надпись к девятому веку. Здесь написано: «Иняльд пошел на восток и там погиб». Видимо, этот Иняльд был викингом. А побывали вы уже в церкви святого Николауса?
Да, я уже бродил под сводами этой церкви, первые камни которой положили в XIII веке. Там огромная, во всю стену, картина Страшного суда, но школьники, которые вместе со мной оказались в гостях у святого Николауса, уверяли, что никакой это не Страшный суд, а просто изображение одной из битв шведов с датчанами.
В церкви особенно пышно украшено место, где короновались короли. Огромную позолоченную корону поддерживают над ним деревянные ангелы: сам бог покровительствовал королевской власти.
В старой части города много памятников. Один бронзовый король поднял жезл, второй опирается на меч, третий левой рукой показывает на восток, держа в правой обнаженную шпагу.
Тут же находится дворец, в котором живет ныне здравствующий король. Дворцовая охрана одета в синие мундиры с серебряными галунами. Смена караула едет во дворец на рослых холеных конях. Командир держит знамя. Блестят обнаженные сабли, блестят пуговицы, блестят каски с пышно развевающимися белыми султанами.
Форма стражи и церемония ее смены не изменились с начала прошлого века. Кот Пио, которого Юхан и Ева приносили ко дворцу, конечно, был большим привередником, если его ничуть не заинтересовал столь великолепно одетый стражник. Люди не так привередливы. Когда сменяется караул, возле дворца масса зевак. Заплатив за вход, они могут потом осмотреть некоторые из восьмисот комнат королевского дворца.
По конституции король вместе с парламентом — риксдагом — издает законы. Если король не согласен с каким-нибудь законом, который хотят ввести депутаты риксдага, то он может не утвердить его. Но за последние десятилетия в Швеции так не случилось ни разу. Правительство, риксдаг и король, по-видимому, действуют в согласии друг с другом.
Шведский король Густав VI Адольф — страстный археолог. Каждый год часть лета он проводит в Италии, где вблизи Рима занимается раскопками поселений этрусков — племени, в древние времена жившего на Апеннинском полуострове.
Сити — новый центр шведской столицы.
Иногда публике разрешается посмотреть, как его величество, одетый в широкие брюки защитного цвета и синий берет, копается в земле. В шведской газете описывался один из дождливых дней, когда король пожелал даже прочесть зрителям небольшую лекцию.
— Дамы и господа! — обратился его величество к публике. — Мы ищем доказательства, которые по-новому осветят античную культуру и жизнь как раз в этом районе итальянской земли. .
В одном из рвов стояла принцесса Христина с осколком вазы в руке.
— Вот моя внучка, — с гордостью сказал король. — Она руководит раскопками на этом участке и, как видите, нашла керамический осколок. Молодец, Христина!
Рассказ о короле-археологе шведский журналист закончил так. «Тот, кто видел, как его величество в своих широких брюках и берете спускается в ров, сразу понимает, что тут идет действительно серьезная работа. »
Конечно, старый король занимается не только раскопками. Он, например, присваивает титулы и дворянское звание. Владельцы прекрасных замков на равнинах Сконе, дворяне и аристократы, чьи предки получили от королей землю и титулы, до сих пор величают друг друга так же, как придворные в романах Дюма Они занимают выгодные должности в различных департаментах и коллегиях, сохранившихся еще с тех времен, когда писали гусиными перьями, присыпали написанное сухим песком и отправляли срочные письма в шапках верных гонцов.
Но дух времени давно проник и в среду шведских аристократов. Они внимательно следят за курсом ценных бумаг на бирже. Их интересуют руда, лес, газовые плиты, даже удобрения. Времена рыцарских турниров давно прошли. Камергер королевского двора, член правления компании «Газаккумулятор», сражается теперь с бароном, камергером королевского двора, членом правления концерна железных рудников, отнюдь не ради прекрасной дамы, но единственно ради весьма прозаических прибылей.
И даже один из сыновей короля, Сигвард Бернадотт, прославился не столько на придворных балах, сколько как художник-оформитель, создавший много очень ярких и привлекательных образцов упаковки для шведских товаров…
Вблизи королевского дворца — риксдаг, пятиэтажное здание с колоннами по фасаду, со статуями и гербами на крыше.
Члены шведского парламента каждую среду и пятницу рассаживаются в круглом зале, где на возвышении сидит председатель с большим деревянным молотком. Но молоток — это традиция. Голосование же в риксдаге механизировано. Возле каждого депутата четыре кнопки. Нажал зеленую — значит, голосует «за», красную — «против». Третья кнопка для тех, кто воздержался от голосования. Четвертая. . Не знаю, как назвать ее. Эту кнопку нужно нажать, если депутат по рассеянности не туда ткнул пальцем и, скажем, проголосовал «за», вместе того чтобы проголосовать «против». Или если он, после того как уже нажал какую-то из первых трех кнопок, вдруг передумал. В общем, это кнопка «извините меня, пожалуйста, сейчас проголосую еще разок».
Машина быстро и безошибочно считает голоса. На щитах вспыхивают цифры, и председателю остается только стукнуть по столу деревянным молотком, утверждая результаты голосования.
В шведском риксдаге и правительстве вот уже четвертое десятилетие главенствуют члены социал-демократической партии. Многочисленные представители буржуазных партий находятся в парламентской оппозиции. Есть среди членов парламента и коммунисты.
Очередные выборы депутатов риксдага происходили осенью 1968 года.
Буржуазные партии не жалели сил и денег, чтобы добиться победы. Но и на этот раз социал-демократы остались у государственного руля.
Дело в том, что социал-демократическая партия имеет немало сторонников среди шведских рабочих. Многие рабочие не удовлетворены политикой социал-демократического правительства, но считают, что от буржуазных партий им и вовсе нечего ждать добра. Они помнят, например, как вели себя депутаты буржуазии, когда несколько лет назад в риксдаге обсуждался проект закона о дополнительных пенсиях.
Пенсию в Швеции платят и тем, кто в своей жизни не трудился ни одного дня: нужно лишь дожить до 67 лет. Деньги же в государственный пенсионный фонд откладываются в основном за счет тех, кто трудится.
Но когда в риксдаге был поставлен на голосование проект закона, по которому тот, кто трудился, должен получать сверх общей еще и дополнительную пенсию, представители буржуазных партий провалили его.
Даже после всенародного голосования по вопросу о дополнительных пенсиях, когда большинство шведов проголосовало «за», представители буржуазии пошли наперекор воле народа и в риксдаге снова проголосовали «против».
Лишь после того, как был избран новый состав риксдага, а на фабриках и заводах начались бурные выступления, закон о дополнительных пенсиях был наконец принят и то с большим трудом: «за» было подано всего на один голос больше, чем «против»!
Почти в каждой книге о шведской столице вы увидите рисунок или снимок ее знаменитой ратуши.
Она кажется очень древней, и редко кто не удивится, узнав, что многие строители этого прекрасного здания живы, а некоторые даже продолжают работать. Строгие кирпичные стены, массивные, как у средневекового замка, своды, расписанные под облачное или звездное небо, — это лишь дань шведской старине, в которую был влюблен архитектор Эстберг. Когда в 1923 году ратуша была достроена, каждый мог убедиться, что ему вместе со строителями удалось использовать лучшее и в древнем, и в новом шведском зодчестве.
Под расписанным звездами сводом, который напоминает, что в замки викингов свет проникал сквозь деревянные стропила, расположены очень удобные помещения. Они обставлены самой современной мебелью. Грубовато, в средневековом стиле, вырезанная из древесного ствола статуя святого Эрика — его считают покровителем Стокгольма- стоит в нише зала, посередине которого за большим столом рассаживаются в мягкие кресла одиннадцать главных чиновников городского управления, для того чтобы обсудить свои дела.
Стокгольмская ратуша, в которой находится золотой зал.
Строго говоря, святой Эрик не имел прямого отношени-я к Стокгольму. Церковь объявила этого короля святым за то, что он обращал в христианство финнов. Об этом его подвиге напоминает и статуя: фигурка финна распростерта у ног святого короля.
В ратуше много залов, украшенных колоннами из шведского гранита, народной живописью и лепкой. Самый парадный из них — Золотой зал с тяжелыми, окованными медью дверями. ‹Он весь в золотой мозаике и аллегорических портретах знаменитых людей Швеции. В нем принимают знатных гостей из других стран. Здесь же чествуют лауреатов Нобелевской премии.
Альфред Нобель, уроженец Стокгольма, происходил из семьи, которая переселилась в Россию еще в первой половине прошлого века. Два его брата стали преуспевающими нефтепромышленниками, Альфред же вернулся в Швецию, увлекся химией и прославился изобретением динамита. Он обзавелся собственными предприятиями во многих странах мира и нажил большое состояние.
За год до смерти Альфред Нобель написал завещание. Все его миллионы должны были остаться в надежных банках, а проценты на этот капитал ежегодно распределяться между людьми, которые принесли человечеству наибольшую пользу в науке и литературе или лучше других поработали для братства народов.
С тех пор Нобелевские премии получили многие ученые, литераторы, политические деятели. Кандидатов на премию отбирают в Швеции. Иногда этот отбор кажется нам странным. Понятно, когда премией за укрепление мира был отмечен Фритьоф Нансен, знаменитый норвежский путешественник, за последние десятилетия своей жизни много сделавший для укрепления дружбы народов и организовавший в 1921 году международную помощь голодающим Поволжья. Понятно, когда эту премию присудили Мартину Лютеру Кингу, борцу за права негров в Соединенных Штатах Америки, погибшему от пули убийцы. Но среди Лауреатов мы найдем и таких деятелей, как, например, французский премьер-министр Аристид Бриан, основательно потрудившийся в свое время над созданием блока империалистических государств против Советского Союза…
Одними из первых лауреатов Нобелевских премий-в области физиологии и медицины еще в начале века стали Иван Петрович Павлов и Илья Ильич Мечников.
Нобелевских премий в области науки удостоены советские физики Павел Алексеевич Черенков, Илья Михайлович Франк, Игорь Евгеньевич Тамм, Лев Давидович Ландау, Николай Геннадиевич Басов, Александр Михайлович Прохоров и химик Николай Николаевич Семенов.
В 1965 году Нобелевская премия по литературе была присуждена Михаилу Александровичу Шолохову.
В решении о присуждении премии говорилось, что диплома лауреата советский писатель удостаивается в знак признания художественной силы и честности создателя эпохального произведения об исторических годах в жизни русского народа.
Шведские газеты называли Шолохова автором одного из величайших русских романов, человеком, занимающим сегодня место среди немногочисленных классиков мировой литературы.
Премии лауреатам вручает шведский король. Это происходит в большом Концертном зале, расположенном в самом центре столицы. Приглашенные съезжаются туда в цилиндрах, черных фраках и белых галстуках-бабочках. Вся церемония начинается под звуки фанфар и обставлена очень торжественно.
Потом король приглашает лауреатов к себе на обед. Наконец, устраивается большой банкет в Золотом зале ратуши, где собирается несколько сот гостей.
Рассказывая о том, как все происходит, чиновник, сопровождавший посетителей ратуши, заметил:
— Там, наверху, есть кухня, где сразу можно приготовить обед больше чем на тысячу человек. Но столько людей мы редко приглашаем обедать, да! Это дорого. Налогоплательщики этого не хотят.
Вечная тема: налоги и налогоплательщики! Разговоры тут очень однообразны: налогоплательщики жалуются на непомерно высокие налоги.
И если ратуша — любимое здание стокгольмцев, то дом, где помещается главное налоговое управление, все дружно проклинают. Какие только названия для него не придуманы!
— Скребущий дом, — сказал мне один швед, — выскребает из карманов денежки.
— Как! Вы не знаете, где налоговое управление? — удивился другой. — Такое, представьте, высокое противное здание на Ётгатан. Высокое, как налоги. И очень, очень противное!
Позднее, когда мне довелось около месяца прожить в Стокгольме, я не раз ходил мимо двадцатичетырехэтажного «скребущего дома». Самое обыкновенное здание, не хуже и не лучше многих других. Но попробуйте убедить в этом шведа!
— Поганый дом, — возразит он. — Просто удивительно, как он не рухнет от всех проклятий, которые на него сыплются. И если бы вы знали, какие там несимпатичные чиновники!
Говорят, что жизненный уровень в Швеции самый высокий в Европе. Вполне возможно. Статистика доказывает, что на каждые сто шведов производится больше машин, холодильников, пылесосов, телевизоров, чем, скажем, на сотню итальянцев или на сотню французов. Я готов поверить, что итальянский рабочий может в чем-то завидовать шведскому.
«Да, налоги у нас высоки, но зато..» — многозначительно говорили мне знакомые шведы.
Верно, в шведских магазинах более чем достаточно товаров на любой вкус. Многие товары дороги, но и те, что подешевле, в общем, добротны и красивы. Большинство людей хорошо одето. В редком шведском городе не увидишь новую школу, больницу, новые жилые дома. Не так давно, снова проехав почти всю Швецию, кроме самых северных ее окраин, я почти всюду видел строительных рабочих, которые взрывали гранит для котлованов, возводили стены цехов, расширяли дороги.
По темпам жилищного строительства Швеция обогнала почти все капиталистические страны. Однако шведские газеты пишут, что в городах заведены длинные списки людей, нуждающихся в квартире. В Стокгольме в этих списках к концу 1969 года было больше шестидесяти тысяч человек. Некоторые ждут своей очереди много лет.
Я уже рассказывал вам о Бертиле Герроу, с которым впервые путешествовал по Швеции. Когда мы въезжали в какой-нибудь город, он неизменно брался за автобусный микрофон:
— А тепэррр вы видеть новый дома, как и везде в Швеции. Да, да, это очень важно. .
Увлекаясь, господин Герроу иногда допускал невинные преувеличения. Так, он сказал, что совсем скоро у каждого шведа будет своя автомашина. Однако кто-то, заглянув в справочник, вычитал там, что одна машина приходилась на девять шведов. Это очень хорошо, но девять шведов — не все равно, что каждый швед. Тут выяснилось, что и у самого господина Герроу, переводчика, литератора, имеющего весьма высокий для Швеции заработок, пока что есть только мотоцикл, правда — с вместительной коляской.
— А, да, да! Автомобиль — не еще! — сказал он.
Господин Герроу пригласил нас к себе-домой. У него было трое маленьких ребят, и жил он довольно тесно.
— О, скоро буду иметь большой квартира! — уверял он. — Очень скоро! Да, да!
Случилось так, что лишь одиннадцать лет спустя мне удалось вновь услышать голос своего знакомого. У меня был его старый адрес и телефон, но я, помня наши разговоры, стал листать новейшую телефонную книгу. Звоню. Ну конечно, восклицания, воспоминания и под конец сожаление: завтра господин Герроу уезжает в отпуск, нам не удастся встретиться, но вот адрес на случай, если я задержусь в Стокгольме до его возвращения.
Адрес оказался прежним. Тут я заметил, что и телефон все тот же, старый. Значит, с квартирой «очень скоро» не получилось. Новая квартира «не еще». .
Об автомобиле я не спрашивал. Им господин Герроу наверняка обзавелся. В мой последний приезд одна автомашина приходилась уже всего на четырех шведов. Но газеты жаловались, что человек становится придатком, рабом машины, уличные пробки таковы, что некоторые предпочитают оставлять автомобйль дома и добираться на работу пешком или в вагоне метро.
В Швеции к концу 1969 года было четыре тысячи миллионеров.
Многие из них разбогатели, выгодно торгуя во время двух мировых войн. Когда в некоторых странах рабочие и крестьяне покончили с капитализмом, напуганные шведские фабриканты стали делиться частью своих сверхприбылей с верхушкой рабочего класса. Этого было достаточно для того, чтобы газеты, принадлежащие все тем же миллионерам, стали на все лады восхвалять классовый мир, будто бы наступивший в Швеции. Они объявили, что шведам удалось создать «общество благосостояния», что, мол, отныне капиталисты и рабочие «сидят в одной лодке». А раз это так, то им ни в коем случае не надо ссориться.
Шведская газета «Афтонбладет» однажды едко высмеяла басни об «одной лодке». Как только «лодка» начинает давать течь, работодатели- капиталисты и заводчики- восклицают: «Смотрите, лодка течет!»
Люди с портфелями, сидящие в лодке, говорят: «Кто-то должен прыгать за борт!»
При этом все они смотрят на Свенссона. А Свенссон — это нарицательное имя среднего шведа, рабочего, служащего, крестьянина.
Итак, все выжидательно смотрят на Свенссона: ты же славный малый, Свенссон, давай прыгай. И Свенссон, спрыгнув, исчезает в волнах и тумане. Так и прыгают Свенссоны один за другим…
Но иногда Свенссон начинает рассуждать. Он говорит товарищам:
«Почему «кто-то» — это всегда мы? Почему только мы должны прыгать за борт?»
«И тогда, — пишет газета, — они швыряют за борт работодателя и людей с портфелями, а сами гребут к берегу…»
Увы, чаще всего работодатель и господа с портфелями благополучно выплывают и снова усаживаются в лодку. А Свенссоны покорно налегают на весла.
Вскоре после войны забастовали шведские машиностроители. Они попросили прибавить заработную плату в связи с дороговизной.
Они требовали также покончить наконец с разной оплатой за одинаковый труд. В Швеции женщинам издавна платили меньше, чем мужчинам. Допустим, человек сел в трамвай и протягивает кондуктору монету Чтобы оторвать билет, не нужна сила Геркулеса. Ведь, в сущности, все равно, будет ли стоять на кондукторском месте удалой добрый молодец в ботинках 45-го размера, или старушка, которая ждет не дождется, когда ей исполнится 67 лет и она сможет уйти на пенсию Но доброму молодцу платят на треть больше, чем старушке.
Так вот, машиностроители и потребовали покончить с несправедливостью. Однако «Союз работодателей» отказал им в этом, как и в прибавке к заработной плате. Этот союз в Швеции создан давно. Когда рабочие объединились в профсоюзы, чтобы отстаивать свои права, капиталисты тоже объединились, чтобы бороться за свои прибыли.
После отказа «Союза работодателей» удовлетворить требования забастовочного комитета бросили работу 125 тысяч металлистов в разных городах страны. «Лодка» закачалась. Конечно, предприниматели старались, чтобы Свенссоны снова покорно взялись за весла.
Когда у забастовщиков кончились деньги, некоторые, чтобы прокормить семьи, пошли было в леса, на заготовку дров, но «Союз работодателей» договорился с лесопромышленниками, чтобы те не брали на работу бастующих. Капиталисты были уверены, что теперь-то рабочие сдадутся. Но Свенссоны держались стойко, хотя многие давно голодали.
На пятом месяце забастовки рабочим нанесли удар в спину. Высокооплачиваемые профсоюзные чиновники, «люди с портфелями», против воли бастовавших подписали соглашение с предпринимателями, выговорив лишь небольшую прибавку к заработной плате. С неравной оплатой труда все осталось по-старому.
История большой забастовки металлистов показала, как трудно Свенссонам добиться победы над работодателями, которых поддерживают люди с портфелями.
Свенссонам часто недостает солидарности. Некоторые из них по-прежнему верят басням об одной лодке. А тут еще газеты, издающиеся на деньги капиталистов, без устали твердят, что Свенссон получил уже все, чего только можно желать, и просто преступно требовать большего от бедных работодателей, заботящихся об общем благе и процветании…
Несмотря на все это, начало 1970 года ознаменовалось волной стачек, прокатившейся по стране. Бастовали докеры Гётеборга, горняки северных рудников, автомобилестроители.
Теперь попробую рассказать вам о том, что происходит в шведской столице, пока часовая стрелка на циферблате ратуши описывает полный круг.
Я не буду упоминать, сколько кофе или пива выпивают стокгольмцы за сутки, сколько преступлений совершается за те же двадцать четыре часа и сколько новых жителей столицы появляется на свет раньше, чем перевернется очередной листок календаря. Попытаюсь просто описать вам стокгольмские будни, в которых отразились бы некоторые типичные черточки жизни столицы.,
Всего несколько лет назад город спал в тишине, лишь изредка нарушаемой не воющими, а, напротив, певучими, мелодичными сиренами машин «скорой помощи». Проснувшись на рассвете, я из окна гостиницы смотрел, как первые лучи солнца горели на золотых шпилях, тогда как безлюдная улица была еще погружена в полумрак и в ее гулком коридоре покашливал дворник.
За последние годы Стокгольм основательно переменился. Сон его стал короче и беспокойнее. Утренней тишины уже нет. Ночь как-то разом переходит в шумный, нервный день. Только что, кажется, умолкли мотоциклы ночных гуляк, на адской скорости возвращающихся по узким переулкам, а уже снова всюду урчат моторы, стреляя синим дымом, снова мчатся мотоциклы и угрожающе ревут мощные автобусы.
Хорошо, если ты наблюдаешь за утренней спешкой и толкучкой только как зритель. Тем же, кто торопится на работу, наблюдать некогда, им бы только не опоздать.
Прежде у шведов, как и у голландцев, в утренние часы на улицах господствовал велосипед. Могло показаться, будто все стокгольмцы, от мала до велика, усиленно тренируются перед какими-то массовыми велогонками. Дело было, понятно, не только в любви к спорту. Проезд на трамвае, в автобусе, в метро у шведов дорог. Один мой знакомый говорил, что каждый день тратит на поездку из пригорода к месту работы столько, сколько стоят почти два литра молока или полкило сахара.
Теперь велосипедисты притиснуты к тротуарам стадами машин. Машины идут густо, в два-три ряда. Но вот беда: в утренние часы, когда всем некогда, на главных улицах машины никак не могут обогнать велосипедистов. К концу квартала автомобили — впереди, но пока они ждут у перекрестка, велосипедисты успевают подтянуться.
Когда очень много машин, в городах с узкими улицами они теряют одно из главных своих преимуществ: скорость. Не знаю точных цифр по Стокгольму, но в Париже в часы, когда город спешит на работу, средняя скорость автомашин на главных улицах… несколько километров в час.
Многие годы у шведов было не правостороннее, а левостороннее движение. В большинстве стран мира чуть ли не с пеленок заучивают правило: переходя улицу, сначала посмотри налево. В Швеции гостям приходилось переучиваться. Пока приезжие ходили пешком, это было еще ничего. Но когда многие гости стали приезжать на своих автомашинах, увеличилось число дорожных катастроф. В опасную минуту швед и гость при встрече инстинктивно поворачивали каждый в свою привычную сторону и машины врезались друг в друга.
Были и другие неудобства. Хорошие шведские автобусы, у которых входные двери делаются не справа, а слева, в Европе могли покупать только англичане и исландцы: у них тоже левостороннее движение.
После долгих споров в печати и в риксдаге шведы решили: довольно, пора и нам ездить, как большинство людей в мире.
Некоторые гости столицы находят, что новый универмаг «Олене», где окна — только в нижнем этаже, не украсил Стокгольма…
Но это оказалось совсем не просто. Пришлось переставлять с левой на правую сторону улиц тысячи светофоров, перевешивать сотни тысяч дорожных знаков. Понадобилось заменить все автобусы.
А трамвай? Ведь надо было переделывать не только двери вагонов, но и переносить многие десятки километров рельсов. И это оказалось таким дорогим делом, что Стокгольм вообще отказался от трамвайного сообщения.
Наконец, разве миллионам людей просто научиться поворачивать на переходах голову не так, как они поворачивали всю жизнь? Вспоминаю, как в первые приезды в Швецию растерянно и судорожно вертел головой во все стороны, тщетно борясь с привычкой.
Почти два года на улицах столицы грохотали, взламывая асфальт, пневматические молотки. Рабочие ставили новые столбы на перекрестках, где фонари будущих светофоров до поры до времени были прикрыты черными чехлами.
Наконец настал день, о котором так много говорили и к которому так долго готовились, — 3 сентября 1967 года.
Уже за две недели до него радио то и дело передавало песенку «Держи вправо, Свенссон!». Школьники, которых после каникул собрали на неделю раньше обычного, твердили новые правила движения. В здании риксдага заседал специальный штаб. Ему подчинялись двенадцать с половиной тысяч полицейских.
В 4 часа 30 минут утра — было выбрано время, когда на дорогах самое слабое движение, — по радиосигналу все автомашины, находившиеся в пути, пересекли белую разделительную черту дорог и улиц. Светофоры загорелись на правой стороне, а на левой погасли навсегда. Затем последовал приказ: всем автомобилистам резко. сбавить скорость.
Улицы больших городов в этот день непривычно опустели: осваивать новый порядок для начала разрешили только водителям автобусов и опытным таксистам. Лишь постепенно стали выпускать и частные машины, которые сначала двигались немногим быстрее средневековых карет. По радио всё звучали песенки: «Держи вправо, Свенссон!» и «Слушай, население: правое движение!»
Теперь шведы ездят, как всюду в Европе, и даже посмеиваются над упрямством англичан, которые пока остаются верными левой стороне.
Казалось бы, что раз у шведов, так много своих машин, то в метро и в автобусах должно быть просторно. На самом деле, когда город спешит на работу, всюду не протолкнешься. Многие владельцы машин предпочитают в эти часы общественный транспорт: быстрее, надежнее и хлопот меньше. Автобусы перевозят за день полмиллиона стокгольмцев да метро еще примерно столько же.
Метро в Стокгольме строилось почти одновременно с московским. Как и в Москве, тут несколько направлений. От них расходятся боковые ветви. В центре станции подземные, а подальше они выныривают на поверхность, и поезда превращаются в пригородные электрички.
Несколько утренних уличных потоков сливаются и перекрещиваются у моста Шлюссен. Он широк, как площадь, на нем движутся не только по прямой линии, но и по спиралям. Спирали устроены так, чтобы на разной высоте по туннелям и надстройкам пешеходы, велосипедисты, автомашины могли одновременно двигаться в нескольких направлениях и менять эти amp;apos;направления, не мешая друг другу.
Кроме того, мост имеет шлюз для пропуска судов, а внизу, под ним, — станция электрички. Там начинается дорога на курорт Сальтшобаден. Она не государственная, а частная. Ею владеет семейство Валленбергов. Куда ни ткни — всюду она, эта могущественная семейка сверхбогачей!
Но вот улицы опустели. Утренняя горячка кончилась. Теперь нам можно спокойно позавтракать.
Утром швед или шведка убегают из дому, выпив стакан черного кофе с небольшим бутербродом. При этом мужчины кладут в стакан кусок сахару, а женщины, которые особенно боятся располнеть, кристаллик сахарина. Кстати, и в кафе обычно подают на стол как сахарницу, так и пакетики с сахарином.
После полудня — ланч, или второй завтрак. Он гораздо плотнее: горячее блюдо и закуски. Вернувшись вечером с работы, швед обедает.
Всюду в Скандинавии вы найдете «шведский стол». Это действительно большой стол, поставленный в зале ресторана или столовой. На нем — всяческие закуски и горячие блюда. Никаких порций нет. Подходи с тарелкой, бери что хочешь, ешь сколько можешь. Мало ли, много ли ты съел — плата одинакова. Она заранее объявлена: в одном ресторане пять крон, в другом — пятнадцать, в зависимости от выбора и качества блюд.
Хозяин ресторана со «шведским столом» никогда не остается в убытке. Да, любитель поесть несколько раз подойдет к столу, накладывая на тарелки и мясо, и рыбу, и зелень. Зато три девушки, забежавшие в ресторан, съедят едва треть того, что слопал обжора. Убыток, причиненный им, будет с лихвой покрыт, когда девушки заплатят за свой обед. Тут все учтено, все подсчитано!
Русского, любящего плотно пообедать, в Швеции ждут маленькие разочарования. Шведы редко едят суп. У нас иной человек съедает за обедом больше хлеба, чем три шведа с хорошим аппетитом за весь день. К тому же шведы любят сухие, ломкие пластинки «хрустящего хлеба», который продается и у нас во многих городах.
Когда в ресторане появляются наши туристы, старший официант предупреждает остальных:
— На столики, где красные флажки, несите больше хлеба и не убирайте его до конца обеда!
Флажки принято ставить на столы во всех ресторанах, где бывают туристы. Флаги многих государств мира вывешиваются обычно и над входом в гостиницы, а иногда и возле крупных универмагов.
Но до сих пор я рассказывал о ресторанах. А как дома? Причем не тогда, когда приходят гости, а в обычные дни. Тоже «шведский стол»?
Первая же моя знакомая, госпожа — Нильссон, которая не раз бывала у нас в Москве, просветила меня:
— Настоящий шведский стол на кухне семейного дома — это полупустой стол. Мы здорово экономим на еде. А на чем еще можно экономить? На квартире? На налогах? Вы послушайте выступление врачей по телевидению: меньше ешьте, меньше ешьте! Это правильно, переедать вредно. Но некоторые наши модницы попросту недоедают. Вот тратить деньги на наряды — другое дело.
Госпожа Нильссон добавила, что шведы издавна сохраняют некоторые обычаи. Например, по вторникам едят рыбу. Почему именно по вторникам? Да потому, что в воскресенье рыбаки не работают, понедельник проводят в море, а утром во вторник продают свежую рыбу. Пятница тоже рыбный день. У некоторых рыба на столе и в субботу: мясо дорогое. А в четверг по традиции варят горох со свининой.
Я спросил, почему шведы едят подслащенную селедку, и услышал в ответ:
— Когда шведы были очень бедны, сахар считался роскошью. В богатых домах, кичась перед соседями, его клали во все блюда, даже в суп и маринованные грибы.
Поистине «обычай — деспот меж людей».
В толпах, которые утром растекаются по улицам шведской столицы, тут и там мелькают школьники. Через четверть часа прозвонят звонки, призывающие занять места в классах.
Но пока у нас есть немного времени, поговорим о том, где, как и чему учатся ваши шведские сверстники.
Шведская школьная система вот уже несколько лет перестраивается на новый лад, и окончательно эта перестройка должна быть закончена к 1972 году. Тогда основой общего образования всюду в стране станет школа-девятилетка.
В ней три ступени, по три класса в каждой. В начальных классах ребят, как правило, обучает один учитель и лишь последующие годы учителя по отдельным предметам.
В первой ступени в расписании уроков — шведский язык, религия, математика, краеведение, ремесла и гимнастика. С шестого класса к ним добавляют иностранные языки. Потом — история, география, естествознание, право.
С седьмого класса ребята с помощью родителей выбирают предметы, которые становятся для них главными. Допустим, у одного склонность к изучению языков, и он полагает, что со временем станет замечательным переводчиком. Другого тянет к математике. А две подруги-семиклассницы ну просто обожают рукоделие.
Рукоделие, конечно, не может заменить алгебру. С другой стороны, тот, кто намерен посвятить себя математике, должен все же уметь пришить пуговицу или починить стул. Будущему замечательному переводчику тоже не помешает в жизни умение быстро сосчитать, сколько нужно заплатить в кассу за покупку, или навыки в окраске стен.
Поэтому и математика, и изучение ремесла остаются обязательными для всех учеников. Из тридцати пяти недель учебного года тридцать недель весь класс занят изучением общей для всех программы. А пять учебных недель отводятся для тех предметов, в которых ученик хотел бы совершенствоваться.
Любитель языков эти пять недель (конечно, не подряд, часть необязательных предметов распределяется равномерно в течение всего учебного года) занимается вторым языком, немецким или французским. Можно эти пять недель отдать изучению ремесла. Можно посвятить их более обширному, глубокому курсу матёкатики. А можно и так: три недели — иностранный язык, две — математика или родной язык. Еще вариант: три недели язык, а две — обучение машинописи. Наконец: три недели ремесло или машинопись, две — шведский язык или математика.
Пожалуй, подобный снимок можно сделать и во дворе любой московской школы.
Таким образом, седьмой класс делится для изучения необязательных предметов на несколько групп. Но надо, чтобы в каждой было не менее пяти учеников. Если так не получается, если, допустим, пять недель ремеслу хотели бы отдать всего два ученика, то им приходится примыкать к группе, большинство которой намерено делить время между ремеслом и еще какими-либо предметами.
Ну хорошо, ученик сделал выбор, а к концу года убедился, что переоценил свои способности, что усложненный курс математики ему, пожалуй, не по силам. Что тогда?
Тогда он может исправить ошибку при переходе в восьмой класс, где необязательные предметы изучаются уже семь недель, а выбор можно сделать между девятью группами.
Наконец, в девятом классе учащиеся делятся на четыре основных «потока»: теоретический, социальный, технико-механический и экономический.
«Теоретики» готовятся продолжать изучение теоретических дисциплин. Выбравшие социальный поток углубляют знания гуманитарных предметов. Технико-механический поток насыщен техническими дисциплинами и дополнительной практикой в мастерских и на производстве. Наконец, «экономисты» подготавливаются к торговой или коммерческой деятельности.
Пока трудно говорить о достоинствах и недостатках новой системы: как я уже сказал, перестройка шведской общеобразовательной школы еще не закончена.
После девяти лет обучения те ученики, которые хотят продолжать образование, поступают в гимназии. Там надо учиться три года. В гимназиях есть несколько профилей: гуманитарные науки, социальные науки, естественные и технические, и, наконец, профиль бизнеса, то есть подготовка деловых людей, предпринимателей, администраторов.
Все гимназисты, за исключением техников, должны выучить три языка.
Зачем так много? А вот зачем. Швеция сравнительно небольшая страна, которая, однако, ведет дела с десятками государств. Трудно ожидать, чтобы многие американцы, или русские, или немцы специально учили шведский, который может пригодиться им довольно редко.
Теперь возьмите учебники для институтов. Швеции, скажем, достаточно одного факультета, который готовил бы врачей — специалистов по болезням уха, горла и носа. Так имеет ли смысл ради нескольких десятков человек специально издавать учебники на шведском языке, когда есть превосходные учебники на более распространенных языках мира? А что делать с обильной литературой о тех же болезнях, без которой ни один врач, если он не хочет отстать от новейших достижений медицины, никак не обойдется? Не переводить же все новинки на шведский!
Техникам, конечно, тоже не помешали бы три языка, но у них большая нагрузка по специальным дисциплинам. Гимназисты, выбравшие технический уклон, могут поступить после трехлетнего обучения на четвертый курс центральной технической гимназии и получить так называемую низшую инженерную квалификацию.
Чтобы иметь высшее образование, окончившие гимназию поступают либо в университет, либо в колледжи, примерно соответствующие нашим институтам.
А теперь, когда мы с вами познакомились, так сказать, с фундаментом шведской системы образования, посмотрим, как все выглядит на деле.
За свои поездки по Швеции я видел много школ. В некоторых бывал на уроках. Разговаривал с учителями и с учениками. Один раз меня пригласили на школьный вечер — правда, чтобы не стеснять ребят, я побыл там минут двадцать.
Я просил, чтобы мне показывали самые лучшие, образцовые школы, притом преимущественно в столице или ее новых пригородах. Мое знакомство со шведскими школьниками началось в показательной школе столичного района Вэллингбю, где все было, что называется, с иголочки и даже отделкой стен коридора занимались не маляры, а пять художников. Школа изобиловала светом и воздухом, в ней было всего два этажа: в большом здании больше шуму, теснее в нижних коридорах, на вешалках и особенно у подъезда и во дворе.
Раздался первый звонок на перемену. Это звонок для учителей: им осталось две с половиной минуты, чтобы завершить урок. Второй звонок. Теперь ребята могут покидать класс. И на уроки созывают тоже два звонка. По первому собираются в классы ученики, второй, через две с половиной минуты, приглашает учителей.
Из нескольких дверей — они опять-таки сделаны для того, чтобы не было толкучки, — высыпала шумная, пестро одетая ватага. Форму шведские школьники не носят. Каждый одевается как хочет. Почему?
— Видите ли, родители не хотят, чтобы их дети теряли индивидуальный облик, — сказал мне директор школы.
— Но взгляните на девочек, — возразил я. — У всех одинаковые прически, все в красных брюках. Какой же тут индивидуальный облик?
Девочки гонятся за модой. Красные брюки — это модно. Какая-нибудь Грета канючит у мамы и папы: «Хочу красные брюки, как у Евы». И вскоре все девочки — в красном. Та же форма, только не всегда удобная и более дорогая.
Остановив белобрысого паренька в рубашке, на которой были изображены автомобили разных марок, я спросил у него насчет отметок. Паренек ответил, что он учится во втором классе.
— Ну и что же?
Мне объяснили, что в первом и втором классах отметок не ставят. Нет в шведских школах и переходных экзаменов: можно ли перевести ученика в следующий класс, учителя решают в зависимости от того, как он успевал весь учебный год.
С 1969 года отменены также экзамены на аттестат зрелости. Выпускникам выводятся средние отметки за два последних года обучения. При этом, если ученик во время выпускного карнавала вынужден прицеплять к шапочке большую английскую булавку, что означает: «братцы, я едва-едва выкарабкался» или даже пробку («провалился, засыпался»), у него еще не все потеряно. Он имеет право подготовиться по тем предметам, с которыми у него неблагополучно, и сдать их отдельно.
Шведские школьники не носят форму
Образцовые школы прекрасно оборудованы. Я нигде не видел мрачных черных досок. На темно-зеленых мел виден не хуже, а в классе как-то уютнее, приятнее. И парты светлые.
В школьных мастерских — не списанные с заводов устаревшие станки-инвалиды, а самые последние, новехонькие. Уроки так называемого слёйда — обучение ремеслу — в шведских школах были введены еще в прошлом веке. Школьников стараются приучить к труду с самых ранних лет. Третьеклассницы уже умеют немножко шить и вышивать, их сверстники могут самостоятельно сколотить полочку или ящик для обуви. Затем ребята начинают работать в школьных столярных и слесарных мастерских под наблюдением опытного мастера, который следит за качеством изделий.
Девочки тем временем самостоятельно готовят в школьной кухне завтраки и обеды, учатся стирать белье, а старшеклассницы — пеленать и купать младенцев. Считается, что школьница должна уметь накрывать на стол, сажать цветы, выбирать продукты, варить кофе, хранить одежду, выводить пятна, разбираться в сортах мебели… да всего и не перечислишь!
Несколько дней я провел в образцовой школе при Стокгольмском высшем педагогическом училище. Говорят, подобных школ — четыре в стране. Тут завтрашний день школьной техники, есть чему позавидовать!
Ну вот, например, ученики не таскают туго набитые портфели: в классе есть полный набор учебников. Другой набор — у учеников дома. Карты не развешивают, они в особых трубочках под потолком. Потянул за нужный шнур — и перед тобой развертывается политическая карта Европы или физическая Африки.
Особенно же здорово оборудован класс для изучения языков. Тут кабины с магнитофонами. Каждый ученик может записать свою речь, прослушать ее и исправить недостатки. Учитель с центрального пульта включает свои наушники в любую кабину по выбору и в микрофон дает советы либо всем своим ученикам сразу, либо только кому-нибудь одному.
Оборудование такого кабинета стоит очень дорого.
В других школах, где я потом побывал, особенно в провинции, не было ни кабин, ни пульта.
В образцовой школе я слушал итоговый урок истории в шестом классе. Класс закончил изучение истории XVIII века и подготовил программу, где события этого далекого столетия были представлены в живых картинах.
Зазвучала тихая музыка: старинный менуэт. На «экране телевизора», а проще говоря, в самодельной картонной раме появились две девицы и принялись довольно бойко рассказывать о том, как тогда жили люди: неурожаи, войны, голод…
Их сменили два паренька, изобразившие спор «шляпы» и «колпака» — представителей двух враждовавших партий. Тот, что был в шляпе- важный господин! — кричал на своего политического противника и даже топал ногами.
А что ели шведы в XVIII веке? Из рамы «телевизора» высунулась девочка и принялась перечислять, загибая пальцы: ржаной хлеб, каша, кислое молоко, похлебка.
Появились трое девочек и трое мальчиков. Девочки пели, а мальчики играли на деревянных дудочках.
То была старинная песня.
«Крылья бабочек мелькают над лугами Хага», — старательно выводили детские голоса.
Тем временем в классе задернули шторы на окнах: начался показ диапозитивов, изображающих события XVIII века. В заключение еще одна девочка должна была поведать классу о Моцарте и Бахе, но ее как раз вызвали к зубному врачу…
У шведских школьников есть в числе прочих «Учебник религии» — книжка со многими цветными картинками, очень красочно изображающими разные христианские добродетели. По этому учебнику ребята изучают житие Иисуса Христа, святых и апостолов.
Большинство шведских школьников ребята как ребята — хорошие, честные, веселые, проказливые, задиристые, любящие спорт. Им предстоит трудовая жизнь, они не избалованы родителями. Есть, однако, и другие.
Я видел, например, как несколько франтоватых мальчишек выскочили из школы и один из них, подбежав к проходившей мимо старушке, принялся с хохотом «чистить» ее сапожной щеткой. Он начал со шляпы, и, прежде чем окаменевшая от гнева и обиды старушка успела вымолвить слово, щетка прошлась по ее потертому пальто и сумке с продуктами. Эта отвратительная сцена совсем не походила на картину из учебника религии, где трогательно заботливые мальчик и девочка, вежливо уступив дорогу старушке, подсаживали ее в автобус.
В другой раз у подъезда большой школы мне повстречалась группа школьников и школьниц, очень развязных и шумных. У девочек ярко выделялись накрашенные губы, на пальцах блестели кольца. Головы мальчиков украшали пышные гривы. И те, и другие курили — не тайком, а открыто, с вызовом.
Как же случилось, что чудесные ребята, которых начальная школа старается воспитать честными, трудолюбивыми, умелыми, превращаются в развязных свинтусов?
Я недостаточно знаю жизнь Швеции, чтобы полно ответить на это. Но из разговоров с учителями, с родителями, наконец, с самими школьниками кое-что мне стало яснее.
В Швеции многие считают, что школа не должна вмешиваться в личную жизнь учащихся. Там не стараются создавать коллектив, прививать детям общественные навыки. «Думай прежде всего о себе» — вот к какому выводу приходят иные подростки, вступающие в жизнь.
Некоторые юные шведы берут за образец поведения отнюдь не учебник религии. Они читают книжки и смотрят фильмы, где героиня с шиком курит сигареты и пьет виски, где герой стреляет, колет, рубит, режет, где щелкают наручники и свистят пули.
Ступени у входа в Концертный зал Стокгольма — излюбленное место сборищ молодежи
В детских садах ребят приучают к «всамделишным» рубанкам и молоткам. А в витрине магазина игрушек среди плюшевых зайцев и обезьян красуются маленькие наручники, тоже почти «всамделишные». Они приделаны к плакатику, на котором изображена схватка полицейского с ловким гангстером.
Книжки, фильмы, игрушки — глупейшие и вреднейшие. Но ребята читают несусветную чепуху, замирают от ужаса в зрительном зале кино, играют наручниками. А потом…
А потом — скандальные происшествия на улицах, угон чужих автомобилей, тайные выпивки, разбитые магазинные витрины, вой сирен полицейских машин… Школьники старших классов «бунтуют». Почему, зачем? Попав в полицию, многие из них отвечают на этот вопрос: «Скучно. От скуки».
Школа дала этим ребятам знания. Они не только разбираются в алгебре или тригонометрии, но умеют строгать доски или чинить электрическую проводку, они говорят на двух-трех языках. Но, должно быть, школа не помогла им увидеть настоящую цель жизни, достойную человека, цель, которой стоило бы отдать силы, растрачиваемые на «бунты».
И не от душевной ли пустоты в богатой Швеции многие лишают себя жизни? По числу самоубийств шведы занимают одно из первых мест в Европе.
В Стокгольме около тысячи шестисот фабрик, заводов, мастерских, в основном небольших, где трудятся от сорока до ста человек. Но есть в шведской столице и крупные предприятия, на которых заняты тысячи людей. Это заводы фирмы «Эрикссон», «Атлас Копко», «Электролюкс», «Альфа-Лаваль». Стокгольмские фабрики и заводы делают электротехнические приборы, станки, телефоны, холодильники, горное оборудование, сельскохозяйственные машины, строят суда, собирают автомобили, печатают книги, шьют костюмы и ботинки, вырабатывают лаки, краски, духи, мыло и многое другое.
На всех шведских фабриках и заводах, где мне приходилось бывать, много общего. Например — чистые дворы. Нигде не наткнешься на кучи хлама, разбросанные ящики, ржавое железо.
В цехах — та же чистота и порядок. Станки стоят не тесно. Не все они новые — при шведской аккуратности и расчетливости машины служат долго, и их неохотно меняют. Прежде чем сменить машину или поставить новую, хозяин десять раз подсчитает, будет ли это выгодно.
На заводе, где делали ванны и тяжелое фаянсовое оборудование, всюду действовали конвейеры. Но в одном месте стоял парень, похожий на боксера тяжелого веса, и, играя мускулами, неторопливо брал весившие десятки килограммов детали. Он поднимал их, поворачивал и ставил на другой конвейер.
Я спросил, почему тут нет какой-нибудь подходящей машины. Инженер ответил:
— Если вам угодно знать, на этой операции ручной труд нам выгоднее. Эксплуатация машины будет стоить дороже, чем мы платим этому человеку.
Заводы «Альфа-Лаваль» раньше располагались в самом Стокгольме. Несколько лет назад были построены новые заводские корпуса в двадцати пяти километрах от города, где земля гораздо дешевле. «Альфа-Лаваль» входит в крупный международный концерн, предприятия которого есть в двадцати четырех странах, в том числе в Австралии, Аргентине, Новой Зеландии, Южной Африке.
Правление главного завода под Стокгольмом похоже на дворец, стоящий среди подстриженных газонов и благоухающих роз. Недалеко от входа — глыба с рунами: «Эрик и Хольм поставили этот камень в честь Бьёрна, их отца, надеясь, что бог ему поможет».
Не знаю, как отцу Эрика и Хольма, но концерну «Альфа-Лаваль» бог определенно помогает. Густав Лаваль, сконструировавший в прошлом веке первый центробежный сепаратор для отделения сливок от молока, едва ли мог предполагать, что его изобретение в руках предприимчивых людей послужит для создания крупнейшей монополии, продающей свой товар более чем в ста странах.
Заводы «Альфа-Лаваль» оборудованы по последнему слову техники. При цехах — лаборатории. Да и в цехах, как в лабораториях: все сверкает, рабочие — в белых халатах.
Теперь концерн выпускает уже не только сепараторы для ферм, но и доильные машины, автомобильные кузова, кухонные плиты, косилки для газонов, раковины для водопроводов и даже дорожные знаки.
Итак, город работает.
Фургоны с товарами выгружаются у магазинов и складов. Грузчики катят белые рулоны бумаги в подвалы типографий. Точильщик поставил свою велосипедную тележку возле колбасной, длинный нож блестит на солнце.
Стучат пневматические молотки на верфи. В порту выгружают песок, строительный камень, мешки с цементом. На причалах вертятся мальчишки. Они ловят рыбу, снуют между кипами товаров, охотно бегают за пивом для грузчиков, лакомятся помятыми апельсинами из разбитого ящика. Может, эти ребята станут моряками — они, во всяком случае, мечтают об этом.
Но что за кавалькада пересекает прибрежный парк по усыпанной песком дорожке? Верхом на выхоленных лошадях, в изящных спортивных костюмах молодые люди и девушки совершают предобеденную прогулку. Знают ли эти надменные всадники и всадницы, что такое труд ради хлеба насущного?
Солнце между тем начинает путь к закату, и рабочие на некоторых заводах уже успели пообедать и выпить по чашке кофе. Есть заводы, где кофе пьют не раз в день: он подбадривает утомленного трудом человека.
Солнце все ниже клонится к крышам домов. Кончается трудовой день города.
Вода, вода…
Стокгольм смотрится в зеркала каналов и заливов. Легкие яхты борт о борт, рядами, стоят у его причалов. Замарахи буксиры тащат мимо баржи с углем.
Вода украсила и разделила кварталы столицы. Мосты соединили их.
В Стокгольме несколько десятков мостов — больших и малых, простоявших уже века и построенных совсем недавно. Мост Вестербру, красиво, высоко и смело перекинутый через водный простор, связывает два района столицы. Под мостом проходят самые большие пароходы — еще бы: его пролет поднят над водой на тридцать метров! Красавец мост растянулся больше чем на полтора километра.
Ведь, кажется, не придумать лучше места для прогулок, чем Вестербру: какой вид, какой простор! Но удивительное дело: идешь по мосту, и хорошо, если встретишь десять — пятнадцать пешеходов. Однажды теплым осенним вечером я прошел от берега до берега, повстречав лишь полицейского, который внимательно посмотрел на меня Машины мчались в обе стороны, а пешеходов как ветром сдуло. Мне говорили, что шведы вообще не любят гулять просто так, без цели, особенно в таких местах, где нет магазинных витрин.
А теперь — история моста Вестербру.
Его строила верфь, невзрачные цехи которой стояли тут же, на берегу. Бесполезно искать их — они снесены тогда же, когда снесли и бараки строителей моста.
Разные люди жили в этих бараках: веселый котельщик Кларк, молотобоец Огрен, вдова погибшего при взрыве металлиста Иёрансона, рабочий Эльд. . На стене его холодной каморки висел увеличенный кадр из фильма, где было снято выступление Ленина у Финляндского вокзала: Кнут-Ивар Эльд был коммунистом.
Все эти люди умели работать. Мост был иХ детищем, и он же кормил их. Поднимались устои, железо одевалось в бетон, и у строителей появились даже кое-какие сбережения: за сверхурочную работу хозяева хорошо платили. По субботам рабочие ездили на моторных лодках к далеким островам, где земля еще не пропахла мазутом.
Однажды трое обитателей бараков получили одинаковые бумажки, отпечатанные на машинке. Дирекция верфи коротко извещала: «Мы вынуждены, впредь до изменения обстоятельств, уволить вас с работы».
Эльд первым стал протестовать против увольнения своих товарищей. Он пошел к директору верфи.
— Жалуйтесь, — иронически улыбнувшись, ответил тот.
Не поддержал Эльда и председатель на профсоюзном собрании. Он сослался на параграф в коллективном договоре, который давал большую свободу хозяевам верфи.
Мост Вестербру многие считают красивейшим в столице
Тогда Эльд устроил в помещении прачечной танцевальный вечер, где выступали музыканты-любители. За вход платили: нужно было собрать деньги для безработных.
Когда все вдоволь натанцевались, Кнут-Ивар Эльд вскочил на стул:
— Товарищи! Рабочие!
Он говорил о людях, погрязших в мелких интересах. Да, они выступают иногда, чтобы добиться прибавки к жалованью. Но разве это выражение идеи братства, рабочей солидарности? Не объединяет ли людей при такой борьбе низменное желание отойти от жизни пролетариата и более или менее приблизиться к буржуазному существованию?
— Рабочие, — продолжал Эльд, — аккуратно платят членские взносы в профсоюз, голосуют на выборах, маршируют под красными знаменами Первого мая. Но придите-ка второго мая и потребуйте работы, не предъявив свидетельства о благонадежности от полиции, — не тут-то было, работы вы не получите.
Речь Эльда несколько раз прерывалась возгласами. Кто-то крикнул ему:
— А ты-то сам чего хочешь?
— Я хочу, — ответил Эльд, — чтобы мы, рабочие, стряхнули с себя беспечность и самодовольство…
Первым после Эльда вскочил на стул другой рабочий и заговорил, как привычный оратор:
— Ты сказал здесь только о том, что мы никуда не годимся, что мы ничего не сделали, что мы ничего не добились. А теперь, пожалуй, не мешает рассказать тебе и всем прочим о наших крупных достижениях…
Вот наконец мост Вестербру построен. На церемонии открытия был король. Инженерам вручили ордена. Группа рабочих с верфи стояла тут же, притиснутая к перилам. Да, мост прекрасен. Но что дальше? Давно уже ходил слух, которому не хотелось верить: верфь будет продана и сломана, а бараки снесут.
Прошло еще некоторое время, и рабочие получили приказ о выселении. Их вышвыривали на улицу. В них больше не нуждались. Они собрались в последний раз у своих бараков.
— Мы построили мост, — сказал Эльд. — Ну и что же? Да то, что здесь сразу подскочили цены на земельные участки. Администрация верфи может продать землю с неслыханным барышом.
Скарб погружен на ручные тележки. Рушится дощатая обшивка бараков, валятся шаткие дымовые трубы… Куда уходят люди? Городские окраины обширны…
Историю строительства моста Вестербру рассказал читателям талантливый шведский писатель Юсеф Чельгрен. Здесь только пересказано кое-что из его книги.
Юсеф Чельгрен сам был подмастерьем на фабрике. Он хорошо знал шведский рабочий класс и верно подметил те настроения, против которых еще до второй мировой войны боролся коммунист Кнут-Ивар Эльд.
Эти настроения очень устойчивы.
Шведские рабочие в день Первомая по-прежнему маршируют по улицам с красными знаменами, и в праздничных колоннах идут грузовики, на которых чинно сидят старики и старушки, ветераны рабочего движения. И сегодня шведские рабочие аккуратно платят членские взносы в профсоюз, а на выборах чаще всего голосуют за социал-демократов.
Но в первомайских колоннах и сегодня не увидишь плакатов с боевыми революционными лозунгами, как не было их и вчера. Многие рабочие до сих пор не стряхнули с себя беспечность и самодовольство, о которых говорил герой повести Чельгрена.
Пустеют улицы, растеклись потоки людей, возвращающихся с работы. Наступают сумерки. Неоновые огни бросают цветные блики на лица прохожих, вышедших на вечернюю прогулку.
Стокгольмцы любят одеваться по последней моде. Это не всегда красиво, но зато уж никто не скажет, что Стокгольм отстает от Парижа или Нью-Йорка в смысле покроя юбок или формы причесок.
Летом 1967 года на стокгольмских улицах я видел много босоногих девиц. Ноги босы, а ногти на ногах окрашены ярким лаком: мода! Ну, а парни, конечно, с кудрями, падающими на плечи, и уже не в джинсах, но в брюках, очень похожих на те, какие у нас носили вскоре после гражданской войны: в коленях узко, внизу широчайший клеш, подметающий улицу.
В 1968 году — опять перемена: в кино показывали нашумевший американский фильм из жизни бандитов-гангстеров, наводивших ужас на Чикаго в двадцатых годах нашего века, и часть молодежи стала одеваться в костюмы того времени. Другие предпочитали блузы, разрисованные огромными подсолнухами или ромашками. Третьи рядились в старомодные сюртуки.
Что касается стокгольмских девиц, то капризная мода заставила их два-три раза в день менять… волосы! То есть, конечно, не волосы — для этого пришлось бы снимать скальпы, — а парики. К рабочему костюму — парик с короткими волосами, к вечернему, — с длинными.
Прежде думали, как подобрать платье под цвет волос, теперь столь же просто подобрать волосы под цвет платья. Правда, за всеми этими переменами моды следит преимущественно молодежь.
Люди постарше одеваются строго, солидно, со вкусом. Кстати, среди взрослой публики за последнее время в большом ходу русские меховые шапки-ушанки. Хотя зима в Швеции, особенно на юге, мягкая, на улицах Стокгольма увидишь, пожалуй, не меньше шапок, чем в Новосибирске или Иркутске.
А теперь — о том, как стокгольмцы развлекаются.
Тут на первом месте, вероятно, телевидение, на втором — кино, на третьем — спорт, на четвертом — чтение развлекательных книжек, преимущественно детективов. Может быть, спорт и детективы следует поменять местами, по этому поводу мнения расходятся.
Рассказывают об одном шведе, который очень увлекался чтением книг о шпионах и убийцах, о зверских преступлениях и сверхпроница-тельных сыщиках. Однажды он пришел в лавку, где был постоянным покупателем, и стал перелистывать книжки.
Шведская столица — город на воде, кварталы которого особенно интересно разглядывать с борта прогулочного катера
— Вы, кажется, уже все перечитали, — сказал ему хозяин. — Вот, впрочем, возьмите эту: пятилетний ребенок сжигает свою мать и…
— Старо, старо!
— Или вот эту. Тут убийцей оказывается старый паралитик, прикованный к постели. Он…
— Я уже читал что-то подобное.
Хозяин мнется, оглядывается на дверь.
— Есть у меня еще одна книжка. Если вы не боитесь, что к концу чтения за вами придет полиция…
— Что?!
— Видите ли, в этой книжке убийцей в конце концов оказывается сам читатель…
Афиши некоторых шведских кинотеатров похожи на увеличенные обложки книжек о преступниках и сыщиках, книжные обложки похожи на уменьшенные афиши.
Как-то давно я пошел смотреть в Стокгольме американский фильм с довольно невинным названием: «Гангстер-полицейский».
Сеанс только что начался. На экране происходила драма, но не очень страшная. Двое — по-видимому, муж и жена — вернулись откуда-то домой и тут обнаружили, что у них нет ключа от квартиры.
Тщетно муж выворачивал все карманы: ключа не было. Сначала жена, подбоченясь, с презрением смотрела на растяпу мужа, потом принялась грозить ему кулаками и выкрикивать какие-то слова — наверное, шведские ругательства.
Но муж, поглубже засунув руку в карман, извлек узкую плитку шоколада. Он отломил кусочек, пожевал, протянул плитку жене. Та, гневно сверкая глазами, все же откусила от плитки, потом съела еще.
И тут произошло чудо. Злая фурия на глазах превращалась в кроткую овечку. Муж и жена, причмокивая, облизываясь, изображая на лице райское блаженство, ели шоколад. Они забыли все распри, они забыли о ключе и двери. А когда плитка была съедена, уста супругов слились в поцелуе, сладком, как шоколад.
Где же, однако, гангстер-полицейский? Чего он медлит? Сейчас самый подходящий момент нарушить эту семейную идиллию.
Но тут вместо гангстера на экране появилось лицо очаровательной девушки:
— Покупайте шоколад «Марабу»! Шоколад «Марабу» не имеет равных в мире! Покупайте также наши конфеты «Марабу»!
Зрителей минут десять перед сеансом пичкали рекламным фильмом кондитерской фирмы «Марабу»!
Года два назад, в один из приездов в Швецию, у меня выдался свободный вечер. А не пойти ли в кино?
Фильм был про ковбоев и индейцев, название его я не запомнил. Погас свет. На экране — толпа леди и джентльменов, собравшихся в роскошной гостиной. Они чинно беседовали, прихлебывая кофе. Вдруг дверь распахнулась, влетела рыжая девчонка — и прямиком к столу. Схватив огромную коробку шоколадных конфет, девчонка пыталась скрыться, но леди и джентльмены, позабыв обо всем на свете, бросились за ней в погоню.
— Покупайте шоколад «Марабу»! — услышал я сладчайший голос диктора. — Покупайте несравненные шоколадные конфеты «Марабу»!
И это чуть ли не в каждом кино, на каждом сеансе! «Теперь, как и прежде!» Мне-то ничего, а каково шведам: сегодня «Марабу», завтра «Марабу», в школьные годы «Марабу», при проводах на пенсию «Марабу»…
Не всех тянет в кино. Некоторые проводят вечера на стадионах, в плавательных бассейнах. Много людей в кафе. Сидят подолгу, пьют черный кофе, лимонад, освежающий апельсиновый напиток.
Если погода хорошая, то людской поток устремляется в «Тиволи». Там гремит музыка, какое-то огненное колесо быстро кружится в воздухе, светятся цветные полосы. Там выступают певцы, колдуны, гадалки. Там есть «комнаты ужаса» и «комнаты смеха». Там посетителей качает на «пьяных палубах», совсем как на попавшем в шторм корабле. Там можно проиграть деньги в рулетку и выиграть в лотерее нейлонового игрушечного слона.
А вот странный тир: мужчины, парни и одна немолодая дама бьют тарелки, подвешенные на веревочках. Бьют азартно, вкладывая в это нехитрое дело страсть и душу.
Упражнения в меткости? Но тарелки подвешены так густо и так близко, что труднее не попасть в них, чем попасть. Оказывается, смысл состоит именно в бесцельном уничтожении тарелок, в том, чтобы «отвести душу», «разрядиться». Вот так же раньше и у нас подгулявшие купчики сокрушали в ресторанах зеркала и, разбив аквариум, учили золотых рыбок ходить по полу… Но зеркало — это дорого, и практичные посетители парка лупят деревянными шарами бракованные тарелки.
Да, «Тиволи» далеко не самое интересное место шведской столицы. А вот посмотреть «Васу» и побывать в Скансене нам надо непременно.
Если бы не археолог Андерс Францен, то, возможно, этого интересного музея в Стокгольме не было бы до сих пор.
Рыбаки считали его своим человеком. Каждый › день он появлялся в лодке и часами сидел с нехитрой снастью, покачивая рукой так, как это делают ловцы трески «на поддев». Однако никто не видел, чтобы терпеливый человек хотя бы раз вытащил рыбу.
Перед тем как заняться ловом, Андерс Францен долго изучал исторические хроники, описывающие одну из загадочных катастроф XVII века. 10 августа 1628 года только что построенный большой военный корабль «Васа» при огромном стечении публики поднял паруса и отправился в первый рейс по столичной гавани. На церемонии присутствовали члены шведской королевской фамилии.
В их честь «Васа», выйдя на рейд, дал салют из всех своих шестидесяти четырех пушек. Но не успел еще рассеяться дым, как корабль внезапно накренился, паруса почти легли на воду, и, раньше чем зрители смогли понять, что происходит, «Васа» исчез под водой. Лишь немногим из четырехсот моряков удалось спастись — настолько внезапной была катастрофа.
Вот этот-то затонувший корабль настойчивый археолог и старался нащупать на дне гавани. Наконец якорек — «кошка», — который Андерс Францен несчетное число раз опускал на тонком тросе под воду, зацепил и отломал кусочек дерева. Но точно ли, что это дерево с палубы или борта «Васы»?
Прошло несколько дней, прежде чем Францен услышал в телефонной трубке взволнованный голос спустившегося в пучину водолаза:
— Вижу! Я вижу его!
К подъему «Васы» готовились три года, да и сам подъем занял много времени. Лишь весной 1961 года корабль показался наконец из глубины вод, где он пролежал свыше трехсот тридцати лет.
На корабле оказалось множество предметов, бесценных для историков мореплавания. В некоторых каютах подводной части были найдены и скелеты погибших моряков.
Теперь «Васа» стоит у острова Бекхольм, и легкий ангар, сооруженный над кораблем, предохраняет его от капризов погоды.
Люди приходят сюда, чтобы побыть в атмосфере романтики парусного флота, потрогать бронзовые пушки, полюбоваться деревянными резными фигурами, которыми был украшен «Васа».
Но что же все-таки случилось в тот давний трагический день? Почему королевский флот потерял судно, которое должно было стать его флагманом?
После того как сделали точнейшие обмеры «Васы» и перерыли бумаги в архивах, причины катастрофы перестали быть тайной. «Васу» погубило своеволие короля Густава II Адольфа. Это он велел сделать корабль гораздо уже, чем предлагали строители. Тщеславному королю во что бы то ни стало хотелось иметь самое быстроходное судно. Его предупреждали, что слишком узкие суда очень неустойчивы. Однако король приказал строить так, как он решил.
Первый же сильный порыв бокового ветра наклонил «Васу», вода хлынула в отверстия, из которых выглядывали пушки, отяжелевшее судно легло бортом на воду — и через несколько минут все было кончено…
У Скансена нет стен. Его крыша — открытое небо. Основал Скансен доктор Артур Хаселиус. Много путешествуя по Швеции, он с болью наблюдал, как постепенно разрушаются, исчезают старинные крестьянские дома, овины, древние деревянные церкви, как ржавеют в чуланах уже ненужные светильники, при тусклом мерцании которых девушки раньше пряли по вечерам. Вот если бы собрать и сохранить где-нибудь все памятники народной архитектуры и народного быта! Но где? Какой музей вместит их?
Тогда-то доктору Хаселиусу, и пришла в голову мысль о первом в мире музее под открытым небом. Денег у доктора не было. Но, после того как он через газеты рассказал о своем замысле, шведские рабочие, крестьяне, ремесленники собрали по подписке большую сумму, на которую и была куплена часть скалистого острова под названием Скан-сен. Так в 1891 году возник этот народный музей, гордость Стокгольма.
В Скансене, музее без стен и крыши, собраны старинные постройки со всей Швеции.
Странное чувство охватило меня, когда я отправился бродить по аллеям Скансена. Прямо с шумных улиц шведской столицы, с потоками машин и пешеходов, с пестрым мельканием реклам, я перенесся в тихую шведскую деревню. Под сенью дубов стоял деревянный дом, окрашенный в теплый красный цвет. Ветряная мельница простерла крылья над ближайшим пригорком. Ветхий сарай, словно конфузясь своей бедности, спрятался в тень, и воробьи весело чирикали на его соломенной, почерневшей от непогоды крыше.
Я подошел ближе. Маленькая табличка сообщала, что это усадьба шведского крестьянина, построенная в XVIII веке. Возле дома стояли странные ульи, сделанные из соломы. И что вы думаете — над ними кружились пчелы!
Мне показалось даже, что труба дома курится легким сизым дымком, как будто хозяйка только что затопила печь. Нет, не может быть! Но в эту минуту скрипнула дверь, и на пороге появилась пожилая крестьянка в грубых башмаках и толстых шерстяных чулках, в расшитой кофте и старинном белом чепце.
Наверное, у меня был растерянный вид, потому что женщина улыбнулась и что-то сказала по-шведски. Я не понял. Тогда она повторила на немецком, потом на английском языке.
Так вот в- чем дело! Экскурсоводы Скансена носят народные костюмы того века, к которому относятся постройки. Мало того — они изображают хозяев дома: топят печки, показывают, как раньше пекли хлеб или ткали холсты. Внутри дома вы не чувствуете себя в окружении музейных мертвых вещей. Вы наблюдаете жизнь давно ушедших поколений не со стороны, не из далека — вы как бы становитесь их современником.
Вот сельский заезжий двор, в котором, возможно, останавливался Карл Бельман, вдохновенный певец, знавший душу народа. Может быть, тут он слагал свои песни, которые распевал потом с друзьями под аккомпанемент цитры. Их до сих пор поют в Швеции. Песня о бабочках, порхающих над лугами парка Хага, тоже сочинена этим чудесным певцом.
Он был беден, Карл Бельман, его даже засадили однажды в долговую тюрьму. Когда поэт почувствовал, что приходит его последний час, он собрал самых близких друзей и пел им до рассвета. Он пел о том, что прожил жизнь в прекрасной северной стране, среди благородного народа. Друзья плакали, слушая, как слабеет голос певца, они умоляли его отдохнуть. «Умру, как жил, — с песней!» — воскликнул он и запел в последний раз…
Вот старая сельская колокольня, и вокруг нее — могильные камни. А немного в стороне, под сенью зеленых буков, спит вечным сном доктор Артур Хаселиус: он просил, чтобы его и после смерти не разлучали с любимым детищем. Дом доктора тоже перенесен в парк с одной из стокгольмских улиц.
Обелиск над прахом основателя Скансена почти не виден с дорожки. К нему ведет едва заметная тропка, теряющаяся в траве. «Прохожий, остановись на минуту перед могилой Артура Хаселиуса с уважением и благодарностью», — просит надпись.
Бродишь из аллеи в аллею, из одной шведской провинции в другую, из столетия в столетие. Каждая провинция представлена самыми типичными для нее постройками, причем возле них посажены именно те деревья и кустарники, которые характерны для местности, откуда постройки привезены в Скансен. Вот чум кочевника-саами из полярного Норланда, и возле него — клочок голой каменистой тундры. Около усадьбы из провинции Даларна растут могучие ели. Ну, а вокруг построек из Вермланда шумят березки.
Вот ратуша, скромная, одноэтажная, с вырезанными из железа фигурками рыцарей и старыми часами, где стрелки ползут по деревянному циферблату. Неподалеку — школа. Тесная комната, под потолком керосиновая лампа, парты исцарапаны, изрезаны несколькими поколениями сорванцов.
Избушка бедняка с прислоненной сохой. Хижины лесорубов и смолокуров. Золоченый крендель, заменяющий вывеску пекаря. А рядом — дом богача, набитый пышной мебелью и дорогой посудой; при доме — мастерская для дутья стекла, которую тоже можно посмотреть в действии.
За два-три часа как бы совершаешь путешествие по всей Швеции, узнавая и ее историю, и ее природу.
У нас тоже есть музеи, подобные Скансену, — под Москвой в Коломенском, на Волге в Костроме, в древнем Суздале, в Прибалтике и в других местах. Большинство этих музеев под открытым небом отражает главным образом особенности отдельных уголков страны. А в Скансене — вся Швеция.
И в Скансене же мы снова нападем на след Нильса Хольгерсона. Пойдемте в ту часть острова, которая отведена под биологический музей. В нем свободой пользуются даже медведи. Они живут среди скал, за рвом, через который косолапому не перебраться.
Скансеновские топтыгины не похожи на грозных зверей. Они испод-халимничались, выпрашивая у посетителей разные лакомства: встают на задние лапы, умильно урчат и с невероятной ловкостью хватают на лету конфеты и куски булки.
Но нам надо не сюда, а к клеткам, где неподвижно восседают королевские орлы. Может быть, один из них — потомок Горго? Если это так, то гордая птица вполне могла бы рассказать нам, со слов родителей, о приключениях Нильса в Стокгольме.
В шведскую столицу мальчуган попал не по своей воле. Беднягу Нильса, путешествовавшего с гусиной стаей, поймал один рыбак и в ящике понес его к доктору Хаселиусу. Но старый музыкант Клемент, который по вечерам наигрывал на скрипке народные мелодии посетителям Скансена, взял Нильса себе. Разве не жестоко, рассуждал Клемент, показывать публике живого человечка вместе с медведями, орлами и лисицами?
Неизвестно, сколько бы прожил Нильс в Скансене, если бы не орел Горго. Мальчуган перепилил прутья клетки, в которой томилась могучая птица. Орел, оказавшись на свободе, схватил Нильса и полетел с ним на север, вдогонку за гусиной стаей.
Значит, и наш путь лежит туда же.
Карта автомобильных дорог Швеции предлагает нам выбор. На север страны из Стокгольма можно поехать по уже знакомой нам автомобильной дороге Е-4. А немного в стороне от нее есть другой удобный путь, дорога № 12.
Какой же отдать предпочтение? Та и другая проходят через интересные города. Вот как мы сделаем: проедем по европейской дороге Е-4 до города Евле, а по двенадцатой- до города Фалуна. Дальше на север можно отправляться от любого из этих городов.
Дорога Е-4 проложена через плодородные упландские равнины. Фермы разбежались от нее подальше, поднялись на пригорки. Яблоки в садах — с красно-бурым румянцем, будто на них падает отсвет черепичных кровель. Коровы на лугах тоже красно-бурые.
Навстречу нам с воем и свистом проносятся автопоезда. В серебристых фургонах-холодильниках — рыба, на платформах — бревна и доски. Вполне возможно, что все это проделает по европейской дороге путешествие через Данию, Швейцарию и Западную Германию в Мадрид или Лиссабон.
На полной скорости минуем поворот на Сигтуну. Да и большинство машин мчатся мимо. Сигтуна очень маленький город, его название пишут на картах мелкими буквами, а на некоторых и вовсе не обозначают. Дорога на Сигтуну имеет трехзначный номер: 263.
Я побывал однажды в Сигтуне с нашими экскурсантами из Прибалтики. Это были архитекторы-реставраторы, любители старины, которые у себя дома занимались восстановлением памятников средневековья.
Мы подъехали тогда к сигтунской ратуше, деревянному домику в четыре окошка, с башенкой над черепичной крышей. Окошки были со ставнями, которые закрываются на ночь.
Я и не думал до той поры, что в Швеции могла сохраниться такая тихая провинция. И где — под Стокгольмом, на берегах того же озера Меларен, на котором стоит столица!
В переулках, пересекающих главную сигтунскую улицу, виднелись одноэтажные домики. Их окружали густейшие сады, тронутые ранней осенью. Сороки трещали на заборах совсем по-деревенски. Возле заборов кое-где росли лопухи.
Надо было разыскать местного жителя, которого нам рекомендовали в столице. Он жил в деревянном двухэтажном доме, стоявшем на лужку у леса. За конюшней, приспособленной под гараж, начинались камыши. Над входом в дом висел массивный чугунный фонарь.
— Здесь была придорожная корчма, — пояснил нам новый знакомый, быстро прочитав рекомендательное письмо. — Знаете, как она называлась? «Влезайте!» Не входите, не заходите, а именно влезайте! Коротко и ясно. Итак, вы хотите осмотреть древности Сигтуны?
Мы пошли за ним по тихим улочкам. Все было миниатюрным. Станция такси- будка в одно окно. Автомобильная станция- барак, правда хорошо оборудованный. На лавочках возле калиток чинно сидели обыватели. Не хватало только, чтобы они щелкали каленые семечки подсолнуха, которыми торговал бы на углу некий гражданин, за полкроны насыпая полный граненый стакан…
— Да, в нашей Сигтуне сохраняется идиллия маленького городка, — говорил наш провожатый. — Это привлекает сюда многих стокгольмцев, которым столица расшатала нервы. Но знаете ли вы, что тихая Сигтуна тоже была столицей Швеции? Да, да, целых полтора века!
Мы узнали, что там, где теперь находятся Сигтуна и соседняя Упсала, в древнейшие времена были языческие храмы. В святилищах, украшенных золотом, стояли изображения главных богов — Тора, Одина и Фрейи. Жрецы приносили в их честь жертвы. Потом в Швеции стало распространяться христианство. Король Улоф Шетконунг, став христианином, в начале XI века сделал Сигтуну столицей и построил здесь первые церкви.
— Ну, вот мы и пришли. Перед вами руины самых древних церквей. Кстати, вы ведь из Эстонии? — обратился рассказчик к моим спутникам.
Те подтвердили.
— Тогда я позволю себе напомнить, что в двенадцатом веке пираты с острова Эзель напали на Сигтуну и увезли к себе замечательные ворота. Очень хорошие ворота. Драгоценные, украшенные золотом.
Мои спутники сказали, что, возможно, так оно и было. Но потом шведы пришли на эстонские земли и застряли там на долгие десятилетия. Может быть, не стоит предаваться историческим воспоминаниям?
Швед рассмеялся первым. И все мы вполне мирно осмотрели развалины, право же далеко не самые интересные в Швеции.
Примерно полчаса езды от поворота на Сигтуну — и дорога Е-4 приводит нас в Упсалу, главный университетский город страны. Его называют также «культурным центром первого ранга».
У шведов; как вы, надеюсь, уже заметили, страсть к титулам и обращениям в третьем лице. Швед скажет вам: «господин прохожий», «господин русский турист». Обращаясь к незнакомому человеку, надо говорить: «Не будет ли любезен господин швейцар сказать мне, где находится…» Или: «Госпожа служащая туристского бюро была бы очень добра, если бы сообщила мне…» Или; «Не поможет ли мне господин полицейский найти кратчайший путь к собору».
Серая громада знаменитого Упсальского собора еще в далеком XIII веке поднялась над жалкими домишками, от которых пожары и войны позднее не оставили даже следа. Собор подавлял людей средневековья величием, утверждал всесилие церкви, которая сделала Упсалу своим оплотом.
Внутри собора прохладно. Откуда-то издалека доносится печальное церковное пение и звуки органа. Вот орган замолк, но долго еще слышится гул в вышине свода.
Здесь, в Упсале, с XV века начинали и заканчивали путь шведские короли. В этом соборе их короновали и сюда же приходила процессия с королевским гробом. Некоторые венценосцы изваяны на своих надгробиях в позе уснувшего человека.
У могилы Густава Васы — венки. Этого короля шведы особенно чтут. Его портрет украшает денежные знаки.
Когда в смутные десятилетия начала XVI века захвативший шведские земли датский король Кристиан устроил кровавую резню, перебив многих влиятельных шведов, молодой Густав Васа был оставлен заложником. Переодевшись погонщиком быков, он бежал из тюрьмы и поднял восстание. Народ изгнал датчан, а Густава Васу избрали шведским королем.
Собору в Упсале несколько сот лет
Васа покоится в роскошной гробнице. В руках у его изваяния — золотой скипетр, символ королевской власти. По бокам притулились изваяния двух королевских жен.
Тут же и гробница сына Васы, Юхана, того, который отравил в Грипсхольме своего брата Эрика. Юхан возлежит, безмятежно подперев ладонью щеку, а четверо ангелочков охраняют его сон.
По свидетельству летописей, короля-братоубийцу все же мучила совесть. Чтобы откупиться от котла с кипящей смолой, который, как тогда верили, поджидал всех главных грешников в аду, Юхан всюду строил храмы и весьма усердно молился.
Пышные гробницы королей и вельмож занимают все уголки собора. Но кто сегодня знает и помнит их имена?
В соборном полу, слева от входа, вделана скромная погребальная плита, которую сразу и не заметишь. Многие, глазея на позолоченные королевские гробницы, топчут ее ногами. На ней — только имя, без каких-либо титулов. Вы, как и я, как и сотни миллионов людей во всем мире, узнали его еще при первом знакомстве с ботаникой. На плите, вделанной в пол собора, написано по-латыни: «Кароли Линни».
Здесь покоится Карл Линней.
Сын пастора в маленькой смоландской деревушке мало интересовался богословием. Мир растений и насекомых волновал Карла Линнея больше, чем Библия. Огорченный отец, который сначала думал, что сын унаследует его приход и будет читать проповеди в сельской церкви, все же разрешил Карлу пойти в университет.
Сначала юноша слушал лекции профессоров в университете Лунда, но потом почтовый дилижанс перевез его в Упсалу. Здесь Карл Линней прежде всего поспешил в университетский ботанический сад.
Университет Упсалы был стар и знаменит. Когда в 1728 году Карла Линнея зачислили студентом, в актовом amp;apos; зале еще висели украшения, оставшиеся от празднования двухсотпятидесятилетия этой колыбели шведской науки. Если бы Колумб был шведом, он мог бы отправиться к берегам Америки с дипломом об окончании Упсальского университета..
Не будем вспоминать здесь весь жизненный путь Линнея. Блестяще окончив университетский курс и усовершенствовав знания в научных центрах своего времени, он вернулся в Упсалу первым президентом Шведской Академии наук и профессором ботаники. Много иностранных студентов издалека приезжало в Упсалу только затем, чтобы послушать Линнея.
Вы знаете, конечно, что главная заслуга Линнея перед наукой — создание первой, пусть еще несовершенной, системы классификации животного и растительного мира. Он сам открыл и описал почти полторы тысячи растений, а его ученики и последователи в короткое время увеличили это число до ста тысяч.
Да, никто, кроме историков, не вспомнит, пожалуй, королей, лежащих в гробницах Упсальского собора. Но имя Карла Линнея, короля ботаников, останется незабвенным.
Как же Упсала насыщена древностями! И как удивительно они сохранились!
Напротив собора, на холме, — замок Густава Васы, сложенный из темно-красного кирпича. У него массивные крепостные башни по углам и маленькие окна. На самом высоком месте холма — деревянная звонница с серебряным колоколом. Дважды в сутки — в шесть часов утра и в девять часов вечера — его малиновый звон разносится над Упсалой.
Возле звонницы — несколько старинных пушек на деревянных лафетах. Их жерла грозно смотрели не на дорогу, откуда мог появиться враг, а на дворец архиепископа. Густав Васа опасался козней церкви. Нуждаясь в деньгах, он отнял у епископов замки, а у монастырей — земли.
Утверждают, что и холм для замка Васа выбрал поближе к собору, причем велел поднять угловые башни как можно выше, чтобы они сровнялись с соборными шпилями.
Упсальский университет моложе собора, но старше замка. Сначала в нем обучали только богословов. Среди студентов были и робкие отроки, и бородатые мужи.
Овладение науками начиналось с пяти часов утра. Особенно ценилось умение дискутировать, спорить на богословские темы. Победа на диспуте была равносильной зачету на «отлично».
Ученый муж, желающий стать доктором наук, должен был пройти серьезные испытания. Стоя на ногах от утренней звезды до вечерней без питья и еды, он отбивался от десяти, а то и двадцати противников, которые засыпали его самыми каверзными вопросами и всячески старались сбить с толку. Зато уж если ему удавалось получить почетное звание, то в честь нового доктора наук палили из пушки.
Впрочем, почему только «палили»? Палили и палят! Обычай, рожденный едва не в средневековье, сохранился до наших дней. Палят из древней пушки и в том случае, если доктором наук стал специалист по атомной энергии, или хирург, работающий над пересадкой человеческого сердца.
На старом университетском музее купол увенчан черным шаром солнечных часов. В университетской библиотеке старинных рукописных книг лежит под стеклом витрины «Серебряный кодекс», написанный серебром и золотом на листах пурпурного пергамента почти полторы тысячи лет назад. Но собор, университетские строения и замок еще не самые старые здания Упсалы.
Там, где теперь построен город, прежде был главный жертвенник, и на нем, как это и полагалось в хорошем языческом обществе, приносились жертвы многочисленным богам. Добрые христиане, перебив изрядно язычников, поставили на этом месте церковь святой Троицы. Из нее-то однажды новообращенные прихожане и выволокли короля Эрика, особенно усердно насаждавшего христианскую веру. Они хотели было, по старому языческому обычаю, прикончить его перед алтарем, но потом, убоявшись все же кары нового христианского бога, сделали это на лугу перед храмом.
Позднее католическая церковь провозгласила Эрика святым. Его статуя как бы охраняет вход в Упсальский собор. Святой король стоит с мечом.
А чтобы углубиться в поиски еще более давних следов истории, нужно покинуть современный город и проехать несколько километров до Старой Упсалы.
Там нет ни замков, ни соборов и лишь невысокие курганы с плоскими вершинами поднимаются среди лугов и рощиц. Это могилы трех королей, царствовавших во времена викингов, в VI веке нашей эры.
Возле курганов — старый постоялый двор, где над вывеской перекрещиваются два кубка, сделанные из рогов буйвола. Хозяин двора уверяет, что только у него в заведении можно выпить настоящий мед, сваренный так, как умели варить во времена викингов.
Мед подают не в кружках, не в бокалах, не в стаканах, а наливают в такие же кубки из рогов, что красуются над вывеской. Есть и большие, с серебряными пластинками, на которых перечислены пившие из них знаменитости.
Большие кубки, как в старину, пускают по кругу, и каждый делает amp;apos; глоток. По правде говоря, в жизни не попадалась мне такая неудобная посуда. Так что рассказ о Старой Упсале вполне можно заканчивать в духе русских народных сказок: и я там был, мед пил, по усам текло, да в рот не попало…
В Упсале сто тысяч жителей. Семнадцать тысяч из них — студенты.
Возле университета попадаешь в пеструю и шумную толпу. Студенты богословского факультета держатся очень солидно, юристы — попроще, будущие учителя — совсем просто.
За последние годы советские гости вовсе не редкость в Упсале. Наши профессора приезжают сюда читать лекции: около четырехсот студентов изучают русский язык. Но, попав в Упсалу несколько лет назад, я сразу оказался в кольце белых студенческих фуражек:
По обычаю, студенческие фуражки покупаются сразу после окончания школы, хотя, разумеется, не всем выпускникам суждено стать студентами.
— О-о, Москва! Высокий университет на горе!
Один юноша заговорил по-русски:
— Товарич, я очень рад говорить и с вами. Здравствуйте, товарич!
Это был студент филологического факультета Ларе Бёрьесон. Старательно выговаривая слова, он прочел вслух пушкинские строки.
Студенты расспрашивали о Москве, рассказывали о своей жизни. О-о, живут они хорошо, очень хорошо! У них отличные профессора, сама Упсала такой красивый древний город…
Только вот с квартирами неважно. Надо приезжать в Упсалу задолго до начала занятий и искать недорогую комнатку. Стипендия? Да, хорошо успевающие получают. Хватает ли ее? Как вам сказать… Скорее нет, чем да. Но можно брать ссуды. Банк дает деньги взаймы, под проценты. Ну, потом, когда встанешь на ноги, приходится несколько лет выплачивать долг, ничего не поделаешь. Долг бывает большим, иногда — очень большим: ведь чтобы стать юристом, надо учиться почти шесть лет, врачей обучают девять лет. За это время появляется семья, дети…
Я разговорился со студентами о школе и заметил мимоходом, что, на мой взгляд, там в ребятах не развивают чувство коллектива. А в университете?
Мне ответили, что студенты Упсалы делятся, как и в средние века, на тринадцать довольно замкнутых землячеств. У каждого землячества свой дом для собраний, свои спортивные площадки и, конечно, много своих обычаев.
Есть, разумеется, и общие студенческие обычаи — например, празднование вальпургиевой ночи. Вообще-то говоря, по старинному преданию, в вальпургиеву ночь на горе Броккен должны собираться ведьмы и устраивать там шабаш с плясками. Но предания полузабыты, и вальпургиева ночь стала праздником встречи весны.
— Вы поступаете так же, как во времена Нильса Хольгерсона?
— Конечно, конечно! — заулыбался Jlapc. — Мы держимся наших старых традиций.
Ну, а во времена Нильса 30 апреля все студенты вместо зимних шапок надевали белые летние фуражки и с расшитыми шелком знаменами шли в ботанический сад. При этом каждое землячество пело свои любимые песни. Шествие останавливалось возле трибуны. Старый профессор начинал речь о том, что лучшее в жизни — это быть молодым и иметь возможность учиться в Упсале.
После речей, рассказывал мне Ларе, студенты рассыпаются по саду, идут к старому замку. Тысячи белых шапочек/-как ромашки на зеленом лугу. Это очень красиво!
Перед тем как мы расстались, Ларе показал мне аудитории. Скамьи нарочно сделаны такими жесткими и неудобными, чтобы даже самый завзятый лентяй не мог задремать на лекции.
Над входом в актовый зал написано: «Думать свободно — это великое дело; но думать правильно — это еще важнее».
Когда я был в Упсале последний раз, у входа в актовый зал стоял столик, возле которого ожесточенно спорили студенты. Толпы спорящих шумели и в разных концах вестибюля. Белые фуражки были уже не на многих. Всюду мелькали бородатые молодые люди, одетые довольно небрежно.
Над столиком у входа висел плакат:
«Неделя помощи Вьетнаму.
Завтра в 15 часов в Стокгольме демонстрация протеста против американской агрессии во Вьетнаме. Сбор в 11.00 на Эриксторь».
Да, думать правильно — это действительно очень важно!
И опять под колесами превосходный асфальт дороги Е-4. Мчимся из Упсалы в Евле, промышленный и портовый город на берегу Ботнического залива.
Небольшие холмы, перелески, поля. Вон у дороги котлован, над которым подняли стрелы два экскаватора. Большой плакат сообщает, что здесь ведет работы строительная фирма «Гранит и бетон». Очень выразительное название: в Швеции, чтобы строить, надо почти всюду сначала долбить гранит, а потом класть бетон.
Далеко ли мы отъехали от Упсалы, но местность уже другая, совсем другая. Тут все беднее, проще. Не видно помещичьих усадеб с зеркальными стеклами, да и хутора захудалые, со старыми сараями и облупившимися фасадами. На пригорке одинокая покосившаяся рига, подпертая жердями. Очень это не похоже на аккуратных, домовитых шведов — пускать в ход жерди, вместо того чтобы отремонтировать строение основательно, накрепко, подновить, подкрасить его.
А дальше — покосившийся забор и распахнутая дверь сарая, которую ветер раскачивает на ржавых петлях. Будто что-то ушло навсегда через эти неприкрытые двери. Ушла крестьянская домовитость, трудолюбие хуторянина: бросил все, даже двери не заколотил…
Двадцать пять крестьянских хозяйств, каждый день исчезающих из статистических таблиц и из деревень — это ведь средняя цифра для всей Швеции. И наверняка больше всего крестьян уходит из северных провинций, где климат жестче и земля не такая плодородная, как в теплой Сконе.
Несколько раз мы видели у дороги парней с рюкзаками. Они просились в попутные машины. При этом парни не поднимали руку вверх, как это принято у нас, а покачивали ею на уровне пояса. Мы ехали в Евле на «Москвиче», и, к сожалению, у нас не было места в машине.
Окраины Евле, пожалуй, напоминали зажиточную деревню. Тут было много старых, крепких домов и сараев. Может быть, город, разросшись, дотянулся до ближайшего села? Пожалуй, так оно и есть, потому что дальше начались кварталы обычных современных домов и заводские корпуса. Ага, вот и центр города.
— Конечно, ратуша? — спрашиваю я, показывая на высокое здание.
— Нет, школа, — отвечают мне.
Ну уж вот этот домина, с башенкой, с курантами, с медной зеленоватой крышей, наверняка ратуша!
— Не угадали, — возражают мне. — Это суд.
А ратуша — вон она, рядом, поменьше. И тут же — губернаторский дом.
Хорошо, ратуша есть, но где же собор? Где, наконец, традиционный памятник королю или полководцу?
Видно, в северных городах не так, как на юге страны. Памятник отыскался, но ^изображал он не короля, а мифологическую скандинавскую богиню, властительницу морей. Собор тоже обнаружился, однако совсем не величественный. Если б в Евле не оказалось замка, то можно было бы подумать, что это вообще не шведский город. Но замок — да еще какой, построенный в XV веке! — словно поджидал гостей.
Евле самый старый и самый большой город шведского Севера. С давних лет здесь работают лесопильни, бумажные фабрики, верфи.
Вы бы, наверное, удивились, увидев ворота, к которым мы подъехали: деревянные, с резьбой, давно потемневшей от времени. Вверху виднелась цифра «1902». А ведь именно на этой верфи — единственный в стране цех, где самым новейшим способом обрабатывают металл для того, чтобы он приобрел стойкость против ржавчины и разрушения.
Но зачем же предприятию с современным оборудованием сохранять убогие старые ворота? А затем, чтобы все сразу видели: верфь стоит тут давно. Значит, на ней трудятся потомственные, опытные рабочие, отлично знающие дело. Такому предприятию можно доверять.
Я спросил директора верфи инженера Бергквиста, означает ли цифра «1902» над воротами, что предприятию уже за шестьдесят лет?
— Мы думаем, что корабли здесь стали строить несколько раньше, — возразил директор. — Однажды к нам во двор пришли археологи. Сделав раскопки, они нашли остатки судов, построенных во втором столетии нашей эры. Именно здесь викинги снаряжали корабли для дальних походов. Что касается средних веков, то на этом месте была уже самая настоящая верфь.
Директор показал модель судна викингов.
— Теперь, я думаю, мы строим чуточку лучше, — с улыбкой добавил он.
На верфи работают династии потомственных судостроителей. Многие рабочие трудятся по тридцать, сорок лет. Их отцы и деды тоже строили суда. Но последние годы состав рабочих меняется: много парней из деревни, бросивших фермы и землю. С ними приходится изрядно повозиться, прежде чем они станут настоящими судостроителями.
Директор повел нас по верфи. В цеху, где стояла чудо-печь, придающая металлу особенную стойкость, жарились большие котлы для ‘ кораблей, обмазанные какой-то зеленоватой массой. Ее состав хранится в тайне. Рядом поджаривались трубы, предназначенные для перекачки разъедающих химических веществ. Все выглядело очень современно и внушительно.
Выйдя из цеха через другие двери, мы оказались возле слипа — сооружения, предназначенного для того, чтобы поднимать на берег небольшие суда и ремонтировать их подводную часть. Слип выглядел так, будто его построили если не при викингах, то уж, во всяком случае, во времена средневекового процветания верфи. Рабочие натужно толкали по рельсам тяжелые тележки. Недоставало только шведской «Дубинушки»…
Господин Бергквист заметил, должно быть, какое впечатление произвело на меня допотопное сооружение.
— Перестраивать этот слип нет никакого смысла, — сказал он. — Придет очередь — и мы построим новый, полностью механизированный. Но тогда им придется искать работу в другом месте. — И он кивнул в сторону рабочих, толкавших тележки.
Это были преимущественно пожилые люди в застиранных, латаных комбинезонах.
— Средний возраст судостроителя на нашей верфи — сорок лет. Но на старых сооружениях трудятся старики, молодежь идет сюда неохотно: нет перспектив.
После верфи мы поехали в Сетру — так называется новый район города. Дома стояли среди сосен. Их старались ставить не густо, так, чтобы было больше свежего лесного воздуха. И вот еще что: на многие улицы Сетры запрещен въезд машинам. Пусть владельцы оставляют их подальше, пройтись несколько сот шагов до гаража очень даже полезно людям, которые так привыкли к машинам, что скоро, кажется, совсем разучатся ходить.
Между прочим, дома в Сетре не выше пяти этажей. Почему? Городской архитектор пояснил:
— Мы хотим, чтобы матери, выглянув в окно кухни, могли увидеть своих детей простым глазом, без бинокля. А если говорить серьезно, то мы стремимся, чтобы жители Сетры находились как можно ближе к природе, чтобы они слушали шум леса и пение птиц. После работы на современных предприятиях, где человек весь день перенапрягается, ему нужно отдохнуть от грохота машин, от запахов гари. В больших городах этого добиться трудно. Нам тоже не все удается, но мы стараемся.
В Сетре много, кооперативных домов, построенных на средства рабочих. Новый район удален от центра города, зато тут дешевле земля и можно ставить дома не так тесно.
Новая школа в Евле была оборудована беднее, чем образцовая школа столицы. В классе иностранных языков и в помине не было кабинок и индивидуальных магнитофонов.
Кажется, рассказывая о шведских школах, я забыл упомянуть, что до шестого класса ребята сидят на одном месте, на своих постоянных партах. С седьмого и до окончания школы они кочуют из кабинета в кабинет. Все учебники и тетради старшеклассники кладут вместо парты в особые шкафчики при раздевалке, куда и наведываются на переменах.
На кухне школы в Евле, где как раз шел урок домоводства, мальчиков было, пожалуй, даже больше, чем девочек. Повариха объяснила мне, что сегодняшнее засилие мужского пола возле кухонных плит явление, в общем, не типичное. Просто некоторые джентльмены довольно долго уклонялись от священнодействия над овсяной кашей и картофельным пюре, а сегодня их предупредили, что дальнейшее отлынивание может кончиться плохо. Ну, вот они и поспешили облачиться в фартуки..
— Видите ли, теперь в очень многих семьях работают оба, муж и жена, — добавила повариха, — так разве это справедливо, чтобы муж, вернувшись с работы, садился к телевизору или читал газету, тогда как жена тотчас берется за стряпню? Пусть готовят оба по очереди! Мы заранее и приучаем к этому.
Кстати, в школьных мастерских возле автомашины, поставленной над ремонтной ямой, возились и мальчики, и девочки. А что? Раз кухня перестала быть женским делом, то почему пачкаться в машинном масле должны одни мальчишки? И если классы иностранного языка в Евле были беднее стокгольмских, то школьные мастерские тут даже богаче столичных. Ведь многие выпускники пойдут из школы прямо на заводы, и их надо хорошо к этому подготовить.
В детском саду тоже оказалась своя мастерская для тех малышей, у которых руки просят работы. Там стоял маленький верстак и было все, что нужно для вырезывания, склеивания, крашения. Посредине комнаты красовалась кривобокая шаткая табуретка.
— Это сделал Пер, — с гордостью сказала воспитательница. — Ему еще нет шести лет.
Но ведь он, наверное, орудовал теми инструментами, которые обычно весьма бдительно прячут от малышей? Да, это так, согласилась воспитательница. Но она считает, что в шесть лет способный мальчуган должен справляться с пилой, молотком и гвоздями. Он, конечно, может ударить молотком по пальцу вместо гвоздя. Однако при этом малыш научится все же чему-то полезному, хотя бы осторожности. А расшибить голову можно ведь и о край стола, причем без всякой пользы…
За Евле начинается северная часть провинции Евлеборг, которую называют «воротами в Норланд».
Но перед продолжением путешествия на север я должен рассказать вам еще о поездке от Стокгольма по дороге № 12.
Сначала пейзаж возле нее был похож на тот, который тянется вдоль Е-4. Затем началась равнина с редкими озерами. На ветру колыхались заросли камыша. Пологие склоны казались сизыми от капустных полей, маленькие чистенькие городки поднимались по пригоркам. Дорога пересекала железнодорожные пути. Электровозы тянули на юг составы с лесом. По мосту мы перескочили широкую Даль-Эльвен, реку-труженицу, которой поручают нести из лесов к морю множество бревен, а по пути еще пропускают ее воды через турбины гидростанций.
Дальше начался промышленный район Бергслаген, где много рудников и металлургических заводов.
Отсюда пошла мировая слава шведской стали. Сначала здесь выплавляли металл на древесном угле. Дремучие леса падали под топором, едкий дым стлался над ямами, в которых работали черные от копоти углежоги.
Когда были открыты более дешевые способы выплавки металла и древесный уголь заменили коксом, владельцы маленьких доменных печей Бергслагена сильно приуныли. Ведь в Швеции не было своего кокса. Ввозить же его из-за границы дорого, так можно и в трубу вылететь.
Но предприимчивые умы все же нашли выход. Шведы продают теперь большую часть железной руды другим странам, а у себя дома выпускают лишь самые высококачественные марки стали, действуя по поговорке: «Лучше меньше, да лучше».
Известно, что новый способ получения стали был изобретен Бессемером в Англии. Однако шведы освоили его гораздо раньше англичан. Более того: англичане довольно долго вынуждены были покупать у шведов сталь, полученную в Бергслагене бессемеровским способом.
И еще прославил Бергслаген рудокоп Энгельбрект Энгельбректссон. В начале XV века он повел в бой шведских крестьян, цосставших против бесчеловечного датского короля Эрика. Войско рудокопа, вооруженное дубинами, топорами и луками, погнало королевских солдат. Шведские феодалы, которые хотели освободиться от власти датчан, стали помогать Энгельбректу. Вскоре власть датского короля удерживалась только в Стокгольме да в нескольких городах и замках.
Но феодалы не хотели, чтобы простой рудокоп и дальше оставался вождем народной армии. Однажды Энгельбрект был вызван на совет. С несколькими приближенными людьми он пробирался в весеннюю распутицу по лесным дорогам. Холодная ночь застала его на небольшом островке посередине озера Ельмарен. Спутники рудокопа разожгли костер. При его свете они увидели приближающуюся большую лодку. На носу ее стоял рыцарь Бенгтссон. За его спиной сидела вооруженная свита.
Энгельбрект, опираясь на костыли-у него был ревматизм, — поднялся навстречу гостям. Он шел, приветственно приподняв руку. Лодка ткнулась носом в песок. Бенгтссон бросился на безоружного рудокопа с топором. В ту же секунду другие дворяне, ненавидевшие Энгельбректа, натянули тетивы луков — и стрелы пронзили грудь народного вожака…
Незаметно наша дорога пересекла границу Даларны или Далекарлии, которую не только Бьёрн, один из семи бабушкиных внуков, считал «самой шведской Швецией»: в любой книге о стране вы прочтете об этом.
Обитатели Даларны сильные и самостоятельные люди. Правда, они несколько медлительны, но зато спокойны и вдумчивы. Далекарлийцы лучше всего чувствуют себя в лесу или дома, у очага. Даларна довольно долго была в стороне от главных дорог страны и меньше, чем южные провинции, оглядывалась на иностранцев.
Поздно вечером я приехал в далекарлийский город Фалун, издревле известный своими медными рудниками.
Шведы полагают, что именно медь способствовала появлению первых зародышей нынешних могущественных монополий: Общество фалунских медных рудников «Стура коппарберг» возникло еще в начале XIII столетия. Медь в те времена очень ценилась. Но, когда в Фалун стали наведываться короли в надежде пополнить оскудевшую казну, их ожидало разочарование: хозяева медных рудников ни с кем не собирались делить барыши. Они скупали землю у епископов и успешно добивались от королей всяческих для себя преимуществ.
В музее Фалуна есть грамота, составленная в 1347 году. Подпись короля Магнуса Ладулоса скреплена на ней шестью печатями. Король подтверждал — надо думать, без большой охоты, — что Общество фа-лунских медных рудников имеет право даже чеканить собственную монету. А как он мог поступить иначе, если хозяева Фалуна распоряжались десятью тысячами рабочих, которые составляли целую армию, ¦ имели своих командиров, свои знамена, а главное — свои пушки?
Медные монеты, отчеканенные в Фалуне, были, что называется, вполне полновесными. Фалунский музей хранит их коллекцию. Не найдется в мире кармана, в который можно было бы засунуть самый большой из фалунских медяков: он весит… тринадцать килограммов!
С годами фалунские рудокопы забирались в землю все глубже, но руда становилась все беднее. Семь веков непрерывной разработки в конце концов почти истощили сокровища недр. Теперь старые рудники заброшены. Но не думайте, что название некогда могущественного Общества фалунских медных рудников можно найти только в исторических хрониках. Нет, «Стура коппарберг» здравствует и поныне. Это мощная металлургическая компания, которая лишь отчасти занимается добычей остатков медных руд. Она владеет многими металлургическими предприятиями.
Фалун оживает зимой, когда сюда съезжаются на соревнования лыжники и конькобежцы. Под осень же главная гостиница городка почти пустовала. Гостиницу строили, наверное, в начале века. Даже телефонные аппараты на столах напоминали экспонаты музея техники. Но это не от бедности. Это, скорее, свидетельство аккуратности и бережливости. На юге страны гонятся за модой, за стилем модерн, а здесь посмеиваются над модой и хвалят старину.
В Фалуне живут умельцы, сохраняющие секреты старого ремесла. Здесь увидишь железные каганцы, выдолбленные из дерева корытца, вязанные на спицах пушистые свитеры, пестрые ручные вышивки. Кустари вырезают из дерева также лошадок всех размеров — эмблему Даларны. Лошадки очень симпатичные, их красят в яркий красный цвет и разрисовывают роскошную сбрую. Я купил совсем маленькую, ее полагается на ниточке прикреплять к петлице пиджака.
Купите даларнских лошадок
А народные танцы Даларны! Исполняют их обычно под скрипку. Танцоры были в белых рубашках, черных панталонах до колен, в чулках и башмаках с пряжками. Танцевали шоттис, похожий на нашу польку. У женщин развевались пышные красные и черные юбки.
В Даларне наслушаешься песен, прибауток, народных загадок. Вот, например, что это такое — ничего не стоит, но много дает? Ответ: вежливость.
А какой подарок может сделать даже нищий? Ответ: приветливо улыбнуться.
Хотите еще несколько шведских народных загадок? Попробуйте отгадать.
У одного крестьянина было три коровы. Одну он зарезал, и все же в хлеву осталось три коровы. Как же это могло быть?
Мельник, придя утром на мельницу, увидел, что в трех углах сидели на мешках три кошки и возле каждой кошки играло по три котенка. Сколько всего было ног на мельнице?
Охотник увидел двенадцать ворон, сидевших на березе. Он выстрелил и убил одну. Сколько ворон осталось на дереве?
Что человек должен сделать, прежде чем встать?
Когда жил самый большой человек на земле?
Кто свободно входит в окно, а в комнате не помещается?
Кто чаще всех путешествует вокруг света?
Кто говорит на всех языках?
Если вы не отгадали эти загадки сами, то вот вам по порядку все отгадки:
Крестьянин зарезал корову соседа. Две ноги: у кошек-то ведь лапы! На дереве не осталось ни одной вороны: они улетели после выстрела. Прежде чем встать, надо сесть или лечь. Самый большой человек жил на земле до того, как умер. В окно входит солнце. Вокруг Земли чаще всего путешествует Луна. Наконец, счастливец, говорящий на всех языках, — это эхо.
Я поехал из Фалуна дальше на север рано утром, когда в горах еще таяли туманы. Густо-синие тучи с пепельным грозовым оттенком клубились в небе.
Неожиданно сверху, с горы, открылось свинцовое озеро Сильян. К нему спустились густые хвойные леса. Красные искорки черепичных крыш тлели в их темной зелени.
Дорога входила в селения, напоминавшие музеи народной архитектуры, — так много здесь было старых домов, окрашенных все в тот же теплый красный цвет. И какой рослый, крепкий, неторопливый народ на улицах! Здесь не подражают королям экрана и быстро гаснущим кинозвездам. Люди, занятые тяжелым трудом лесоруба или рудокопа, по праздникам танцуют на сельских площадях и поют песни родной старины, в которых есть прекрасные строки: «В Даларне жили, кроме бедности, еще верность и честность».
Озеро Сильян поэты окрестили синим оком Даларны. В хмурый день его правильнее называть серым оком. Оно смотрит в небо, и темные ресницы еловых лесов полуприкрывают его берега.
Сильян притягивает туристов. Каждому интересно посмотреть, например, гонки больших весельных лодок. Прежде на таких лодках, узких и длинных, богомольцы в пестрых нарядных костюмах съезжались по воскресеньям из прибрежных хуторов в церковь селения Ретвик. Теперь лодки вытаскиваются из сараев раз в году, утром первого воскресенья июля. Хлопают крышки сундуков, извлекаются костюмы бабушек и дедушек. Гребцы занимают места — и под крики собравшейся на берегу толпы начинается азартная гонка.
Мне бросились в глаза небольшие конюшни, темневшие старыми бревнами возле церкви Ретвика. Туда ставили лошадей крестьяне, приезжавшие холодной зимой в церковь на долгое рождественское богослужение.
Знаете, сколько лет этим конюшням? Четыреста?
Их сложили из бревен тогда, когда на волжском берегу еще и в помине не было города Царицына. Они уже стояли в то время, когда недавно построенный поволжский городок жег Степан Разин. В этих конюшнях топтались лошади в год, когда белые шли на революционный Царицын. Эти конюшни показывали редким туристам осенью 1942 года, когда бывший Царицын, ставший городом Сталинградом, был почти стерт фашистами с лица земли. И эти же конюшни показывают туристам после того, как заново отстроенный город на Волге успел отпраздновать четверть века великой победы на великой реке.
Сколько бурь, потрясений, бедствий обошли стороной Швецию!
На кладбище возле украшенной шпилем с золотым петухом церкви Ретвика, где могилы поднимаются над подстриженными газонами и посыпанными желтым песком дорожками, вечным сном спят поселяне. Они умирали своей смертью на своей постели, сельский пастор отпускал им грехи. Если кого смерть и заставала вне дома, так разве лишь лесоруба, не успевшего отскочить от падающего дерева, или рыбака, лодку которого опрокинула буря.
Объехав не раз и не два многие шведские города, я видел красивые дома и густые парки, сверкающие белизной и оборудованные удобными электрическими приборами кухни, прекрасные школы, чисто одетых улыбающихся людей. Я видел хорошие товары, ел вкусные обеды. Но у меня не было зависти.
Темные бревна строений у церкви Ретвика снова вернули меня к старым мыслям. Мир! Уже полтора века шведские жены и дети не знают скорби об отце, сыне и брате, сложившем голову в бою. За полтора века — ни одного разрушенного войной дома, ни одного гектара вытоптанного врагом поля, ни одного сожженного или взорванного завода. Все цело, все в сохранности.
Много ли стран, много ли народов земного шара имели такие возможности для развития?
Если бы последняя война не отняла у нас многое из созданного до нее, если бы вместо того, чтобы восстанавливать все сожженное, разрушенное, взорванное на пространстве, куда большем, чем занимает Швеция, мы могли продолжать мирную стройку, — как далеко ушли бы мы уже в сороковые и пятидесятые годы по своей верной дороге к изобилию, к расцвету, к счастью!
На берегу Сильяна родился, жил и работал великий шведский художник Андерс Цорн. В прибрежном селении Мора — его дом и музей, его могила и памятник художнику.
Цорн много ездил. Он встречался с Репиным, Коровиным, Серовым, бывал в Москве и Петербурге. Он писал Босфор, парижских девушек, испанские деревни, Гамбургский порт.
Он писал также портреты титулованных особ и богачей. В Петербурге ему заказал свой портрет Савва Мамонтов, крупный промышленник, знаток музыки, покровитель музыкантов, художников, артистов. Цорн написал портрет мецената всего тремя красками, черной, желтой и белой, причем работал он быстро, резкими мазками и как будто небрежно.
Несколько обескураженный Мамонтов не нашел ничего лучшего, как, глядя на свой портрет, спросить:
— Но почему же на моем пиджаке нет пуговиц?
— Я художник, а не портной, — ответил швед.
Цорн написал много картин. Особенно любовно изображал он сцены народной жизни своей Даларны — пляски крестьян в летнюю праздничную ночь, работу кузнецов, печение хлеба в родной Море. В музее собрана чудесная коллекция портретов — деревенский точильщик, старый часовщик, пастух с дудкой. Там же висит портрет суровой крестьянки, повязанной платком, как повязываются у нас в северных поморских деревнях. Это мать художника.
За Сильяном дорога пошла по малотронутым топором борам — беломошникам: мягкий ковер мхов и хвои, похрустывающий валежник. Сколько тут на полянках разных грибов! Шведы до последних лет вовсе не собирали их, не умели ни жарить, ни солить и совсем не отличали поганку от груздя или мухомор от подосиновика. Когда появились грибники-любители, то было немало случаев отравлений, и первое время пришлось ставить на дорожных перекрестках знатоков, которые, заглядывая в корзинки, выбрасывали оттуда всяческую несъедобную дрянь…
Празднуя самую короткую летнюю ночь, шведские девушки надевают старинные народные костюмы.
После долгого подъема в гору я оказался возле бревенчатой туристской хижины на перевале, открытом ветрам.
Высокий шест «майского дерева», увитый засохшей листвой, стоял возле хижины. Скрещенные стрелы — старинный герб Даларны — украшали его. Вверху трепетал выцветший синий с желтым крестом шведский государственный флаг.
Скандинавы издревле празднуют середину лета. В деревнях да и в городах расстилают по полу пахучие ветви елей и можжевельника. Шест «майского дерева» украшают зеленью, венками, цветными лентами. Парни и девушки танцуют вокруг него всю ночь летнего солнцестояния и, взявшись за руки, идут потом на холм встречать первый луч. Девушки украдкой прячут цветы из венков, сплетенных в эту самую короткую из летних ночей. Они верят, что если эти цветы положить под подушку, то можно увидеть во сне жениха.
С верхушки «майского дерева», которым я любовался, жестяной петушок-флюгер показывал на север.
Необозримые дали раздвинулись там. Зеленый лесной океан шумел внизу, и серебряные озера терялись в нем. За туманной чертой горизонта угадывался север страны, ее главная лесосека и кладовая железных руд.
За этой чертой лежит больше половины страны. Там Норланд, шведская Сибирь. Не всякий житель Сконе согласится поехать на работу в норландский город Кируну, за Полярный круг. Южанам мерещатся там морозы, с трудом переносимые человеком.
А вот Нильс Хольгерсон прямо-таки рвался в Заполярье. Еще бы, туда ведь улетела его гусиная стая, и мальчуган вместе с выпущенным им из клетки Скансена орлом Горго должен был во что бы то ни стало разыскать ее.
По дороге на север Нильс заснул, утомленный однообразием лесов и болот, над которыми летел орел. Мальчику приснился удивительный сон. Будто он где-то на юге — может быть, в родной Сконе — шагает посреди самой странной толпы, какую только можно себе представить. Рядом с ним шли не люди, нет, — возле него шагали ржаные колосья на длинных соломинках, синие васильки, яблони, кряхтевшие под тяжестью плодов. Липы, дубы и буки гордо выступали посредине дороги, возвышаясь над робкими кустарниками. В зелени жужжали насекомые, в речках, которые текли вдоль дороги, плыли рыбы, на ветвях путешествующих деревьев пели птицы.
Приглядевшись, Нильс заметил и людей, совсем затерявшихся среди растений и животных.
Но кто же вел эту странную толпу?
Вело ее само Солнце.
— Вперед! — призывало оно. — Вперед!
Ржаные колосья, у которых Нильс спросил, куда это — «вперед», — сказали ему, что Солнце ведет всю армию на крайний север страны, в Лапландию, чтобы вступить там в борьбу с чародеем Окаменителем, нагоняющим на всех ледяное оцепенение.
Да, армия шла такая, что перед ней не устоять никакому Окаменителю!
Но что это? Нильс заметил: некоторые из его спутников пошли медленнее, неувереннее. Он присмотрелся: вот так раз — многих уже нет!
Первыми отстали ветвистые зеленые буки и каштаны. Когда шествие подошло к реке Даль-Эльвен, остановился могучий дуб.
— Он боится великого Окаменителя! — воскликнула светлоствольная березка, шагавшая рядом с Нильсом.
Стала отставать пшеница, остались возле дороги яблони. Потом их примеру последовали ячмень, рожь и горох. Да и животных сильно поубавилось — за Солнцем бежали теперь северные олени и песцы, перепархивали белые куропатки…
Оглянулся мальчик — нет уже его веселой спутницы, белой березки, нет сосны и ели, только низкорослые кустарники все еще тянутся за Солнцем.
А когда Солнце пришло наконец к темному ущелью, от всей вышедшей в поход могучей рати почти никого не осталось.
В глубине ледяного ущелья сидел великан в шубе из снега, обросший волосами из ледяных сосулек. Черные волки, окружавшие его, разинули пасти, посылая навстречу Солнцу стужу, ветер и тьму.
Солнце остановилось прямо против Окаменителя. Долго оно почти неподвижно стояло так, осыпая страшилище яркими лучами, и уже застонал Окаменитель, уже стала сползать с него снежная шуба, как вдруг Солнце воскликнуло:
— О, мое время прошло, мне пора!
И оно покатилось обратно из ущелья, на юг, чтобы на следующее лето снова начать поход против Окаменителя.
Как видите, сон Нильса вполне соответствует представлениям о природных зонах и смене времен года. Недаром книгу Сельмы Лагерлёф называли «географией в сказке».
Мы же с вами продолжим путешествие по следам Нильса Хольгерсона с того места, где дубы уже отстали, а березки, сосны, ели, как говаривал наш знакомый господин Герроу, — «не еще».
Наверное, Норланд доделывал тоже святой Петр. Удивительно, что об этом ничего не говорится в легенде. Во всяком случае, здесь, как и в Смоланде, земля приподнята повыше к солнцу каменистыми плоскогорьями. На западе, к границе с Норвегией, громоздятся хребты один другого выше; на восток, к Ботническому заливу, плоскогорья спускаются ступенями, по которым прыгают реки. Ступени плоскогорий так ровны, что речной поток превращается как бы в широкое озеро, переливающееся через край обрыва. Эта знаменитая «линия водопадов» тянется на многие десятки километров.
На северную землю дышат волки великого Окаменителя. Солнце, которое летом не уходит с неба над ней почти полторы недели ни днем, ни ночью, все же не всегда дает пришедшему за ним на север ячменю тепло для созревания.
Здешние фермеры живут по старинке. Стары постройки, стары обычаи. Норландский крестьянин, пожалуй, посмеялся бы, увидев электрические рамочки, какие употребляются на скотных дворах Сконе. Тут, в Норланде, слава богу, не надо никаких ухищрений. Лугов достаточно, есть где корове пощипать травку…
Вдоль берегов Ботнического залива, как и на западном побережье страны, — рыбацкие деревушки.
Местные рыбаки добывают сетями маленькую вкусную селедку «стрёмминг», без которой не обходится, кажется, ни один настоящий «шведский стол».
Но не полями, не фермами, не рыбой славен Норланд, а лесами, водами и рудами.
Необозримый лесище шумит здесь. Только сибирская тайга может поспорить с ним. Не поскупилась природа, прикрыла зеленым лесным ковром больше половины страны шведов. И лежать бы ему вечно, если бы не человек.
В редкой стране рубят столько леса, сколько в Швеции. Страна очень богата лесом, но ее богатство составляет все же только сотую часть мировых лесных запасов. Между тем клеймо шведских фирм стоит на каждом четвертом бревне, ввозимом в безлесные страны. По вывозу за границу приготовляемой из древесины бумажной массы шведы на первом месте в мире. Четверть всех лесных товаров, продающихся на земном шаре, привозится из Швеции. При такой рубке никаких лесов не хватит надолго.
В Швеции, как и у нас в старину, «хозяином леса» называли медведя. Теперь косолапых почти вывели, они сохранились только в национальных парках. Нынешние хозяева леса называются длиннее — например, компания «Шведская целлюлоза». В городе Сундсвалле ее контора занимает целый квартал. У нее такая вотчина, какая ни одному медведю не снилась: миллионы гектаров леса.
На этого хозяина трудится множество лесорубов и сплавщиков.
Едешь по норландской дороге, и кажется, будто весь здешний лес снялся с корня и торопится к побережью. По шоссе бешено мчатся грузовики с прицепами, набитыми бревнами. Пересекаешь реку-она вся в бревнах, плывущих так густо, что вода выглядит издали не синей и не серой, а желтой, красноватой.
Недалеко от устья на реке Онгерман-Эльв, посередине самого быстротока, где вода бурлит порогами, высоко поднят столб из грубо отесанных глыб гранита. На его вершине — фигуры троих людей. Они в самых неустойчивых и рискованных позах работают на груде бревен, торчком нагроможденных водопадом. Их мускулы напряжены, лица серьезны. Короткими баграми они вцепились в бревно, вырываемое потоком.
Я знаю не много памятников людям труда, которые были бы сильнее этого. Бешеное течение реки бьет в его гранитную опору, и, кажется, соскользни багор, оступись нога у кого-нибудь из тех троих наверху- и пучина тотчас поглотит еще одну жертву.
Это памятник сплавщикам, погибшим на северных реках.
Тяжел и опасен труд героев. Вечно в воде, всегда начеку. Река несет миллионы бревен через стремнины, они сталкиваются в водоворотах, их выбрасывает на камни. Сплавщик должен всюду успеть со своим багром. Если опоздал столкнуть бревно, оно задержит другое, третье, вырастет плотина, которую сплавщики, рискуя жизнью, разбирают под напором дикой реки. Им некогда перекинуться словом, некогда присесть отдохнуть. Налегая на багры, они лишь покрикивают:
— О-хэй! О-хо! О-хэй! О-хо!
Это похоже на наше русское:
«Раз, два — взяли! Раз, два — взяли!»
Иногда плотины из бревен — они называются заломами — так велики, что их приходится взрывать. Взрывники, перепрыгивая по качающимся скользким бревнам, закладывают заряды в самую гущу залома.
Хорошо, если он тронется после первого взрыва. Бывает и так: взрывают один заряд, другой, третий — все без толку. А в те секунды, когда по расшатанному залому смельчаки пробираются для того, чтобы заложить еще одну хорошую порцию взрывчатки, река вдруг прорывает плотину! Тогда среди тысяч бревен, сталкивающихся, ломающихся, подпрыгивающих, неистово хлынувшая вода уносит и изуродованные трупы взрывников…
После того как река размечет по отмелям, по камням часть бревен из залома, в путь отправляются сплавщики — «хвосты». Их дело — баграми сталкивать в воду застрявший лес. И опять тут и там слышится:
— О-хэй! О-хо!
Мне говорили, что из ста бревен, пущенных с лесосеки через поро-роги и водопады, девяносто девять благополучно доплывают до лесозаводов. Вот что такое шведский сплавщик!
Лесопильные заводы облепили устья рек, прибегающих с плоскогорий Норланда к Ботническому заливу. Тут же дымят трубами целлюлозно-бумажные заводы. Города ботнического побережья придвинули свои кварталы к речным устьям. Здесь дороги обсаживаются березами, дома и церкви — деревянные, как и у нас на архангельском севере.
Корабли увозят из северных портов много древесной массы, которая превращается потом и в вискозные ткани, и во взрывчатые вещества. Они принимают в трюмы рулоны газетной бумаги, кипы картона, фанеру, древесно-волокнистые плиты и разборные деревянные дома.
Лес и дешевая электрическая энергия гидростанций — вот что притянуло в холодный Норланд людей и капиталы. Но основное богатство северной земли — в ее недрах.
Одна гора называется Кирунаваара, другая — Луоссаваара. Так окрестили их кочевники-саами. В переводе с саамского это будет Куропатка-гора и Лосось-гора.
Простояли бы эти горы долгие века, если бы не оказалось, что они буквально начинены железной рудой. Пришли люди, вгрызлись в горные склоны, проложили железные дороги — и понеслись составы на восток, к шведскому порту Лулео, и на запад, к норвежскому порту Нарвик, где их поджидают корабли-рудовозы.
Сегодня Куропатка-гора напоминает что угодно, только не птицу. Вся середина горы выпотрошена и вывезена. Там, где была округлая вершина, теперь глубокое ущелье с уступчатыми, вернее, ступенчатыми склонами. Здесь руду брали прямо с поверхности, постепенно опускаясь все ниже. Со смотровой площадки, куда гостей доставляют на автомобилях, видно, как далеко внизу, на самых последних ступенях, ковши экскаваторов черпают руду и наполняют ею кузовы самосвалов.
Долгое время руду добывали только открытым способом. Потом пришлось строить и рудники. Но и сейчас тут нет рудничных стволов, отвесно спускающихся под землю. Здешние рудники — это пологие подземные коридоры. По ним ходят самосвалы, насыщая воздух едким туманом отработанных газов.
Рабочие ездят к своим забоям в автобусах. Выйдя из раздевалки, где смены переодеваются в комбинезоны, сапоги и каски, садятся в машины и, не делая пересадки, оказываются глубоко под землей. Там царство оглушающего грохота, который не смолкает ни на минуту. Горняки жалуются на раннюю глухоту.
Возле железных рудников стоит Кируна — самый большой город на белом свете. Во всяком случае, ему отведена территория, на которой можно без тесноты разместить десятка полтора Нью-Йорков, если не больше. Другое дело, что живет в этом сверхгороде, состоящем из отдельных разбросанных поселков, меньше людей, чем в двух-трех нью-йоркских кварталах.
На самом высоком здании Кируны — надпись: «Луоссаваара — Кирунаваара АБ». «АБ» — начальные буквы шведских слов «акционерное общество». Это название хозяина железных гор, одного из крупнейших предприятий страны. Главное его правление находится в центре Стокгольма.
В отличие от многих других шведских «АБ», здешнее акционерное общество не частное, а государственное. Но много ли выиграли от этого рабочие, добывающие руду из недр заполярной земли?
Вот что я прочел в шведской газете:
«По утрам, в десять минут шестого, шестидесятилетний горняк Таге Флюкт садится в автобус, который везет его на шахту в Кируну. Через несколько часов, когда рабочий день горняка приближается к концу, сорокадевятилетний Арне Лундберг занимает свое место в директорском кабинете «Луоссаваара — Кирунаваара АБ». Из его окон открывается красивейший вид на Стокгольм.
Зарплата Лундберга превышает заработок горняка более чем в десять раз. Оба они члены одной и той же социал-демократической партии».
Далее автор статьи задает несколько вопросов. Как относится государство к горнякам? Доволен ли горняк своим положением на предприятии, принадлежащем капиталистическому государству? Смирился ли горняк с тем, что фактически он и здесь — ничтожество?
Ответа журналист ищет у рабочих. Те говорят ему:
«Да, в правление ввели одного горняка. Но что от этого изменилось? Солнце не стало светить нам чаще».
А от одного чиновника автор услышал:
«Горняки, наверное, думали, что после перехода предприятия в руки государства профсоюзная толкучка будет обсуждать свои дела рядом с директорским кабинетом? Слава богу, этого не случилось!»
Шведский журналист считал, что «… горняк связан по рукам и ногам. Впрочем, почти в той же мере это относится вообще ко всем шведским рабочим».
Но терпение горняков лопнуло. В начале 1970 года они провели массовую забастовку. Их поддержали многие трудящиеся Швеции.
Вокруг Кируны на пустынных и холодных плоскогорьях простирается уже настоящая тундра, где растет только кустарник, олений мох и морошка.
В этой-то тундре Нильс Хольгерсон и разыскал гусиную стаю. Это произошло неподалеку от Кебнекай-се, самой высокой в Швеции горы, поднимающей снегоголовую вершину западнее Кируны. Мудрая гусыня Акка, никогда не учившая географии, конечно, не могла сказать Нильсу, что высота этой горы — 2123 метра. Зато она слетала туда с мальчиком. Нильс любовался ледниками, ползущими по крутым склонам, и смотрел, как в горных ущельях заботливые медведицы воспитывают медвежат.
В Лапландии — так называется крайний север Швеции — Нильс видел становища саами. Этот маленький народ, кочующий по тундре вместе с оленями, называют еще лапландцами или лопарями, что, как думают ученые, означает «люди крайней земли», то есть люди, живущие на краю света.
Акка говорила, что шведские поселенцы хорошо сделали бы, оставив эту землю в покое. Пусть на ней, как и раньше, живут медведи, волки, олени, дикие гуси, горные филины, кроты и саами. Но кто же будет слушать советы гусыни, пусть даже мудрой? Лапландцев сильно потеснили на земле их предков, и теперь водят в лапландские деревушки иностранных туристов, чтобы те могли фотографировать людей в причудливых шапках с красной кистью, в самодельной мягкой обуви из оленьей кожи.
Саами прекрасные оленеводы. Весной, как только начинает пригревать солнышко, они отправляются вместе со стадами в леса, чтобы потом кочевать еще дальше на север, в горы, где зеленеют альпийские луга.
Путь на летние пастбища очень тяжел. Снег сочится водой, вздуваются реки, а если внезапно налетит холодный ветер с океана, то тундра тотчас покрывается коркой льда. Она режет ноги оленям, мешает добывать из-под снега корм.
Однако саами не тужат. Тундра — их дом, они привыкли к его неудобствам. Им не страшны ни ветры, ни морозы.
О том, как живут саами сегодня, рассказывает напечатанная на шведском языке книжка «Елле Кари». Это книжка для детей с прекрасно сделанными фотографиями.
Елле Кари три года. Весной она переезжает в «коту» — так называется что-то вроде шалаша или остроконечной хижины, которую Андерс, папа Елле Кари, складывает из дерна и жердей. В «коту» иногда забредают любимцы девочки, белая коза и пес Чаппо.
Елле Кари помогает маме и папе. Она носит дрова, моет посуду, а также вьет веревки на станочке, который папа сделал из оленьего рога. Елле Кари приносит домой березовые ветки. Ведь в «коту» нет ни ковров, ни даже деревянного пола. Но если постелить много березовых веток, то пол становится мягким, как ковер.
Всю весну вокруг места, где стоят «коту», пасутся олени. Когда становится теплее и зацветает полярная ива, животные начинают беспокоиться: их тянет в горы, где лучше трава и где меньше слепней, оводов и других жалящих насекомых.
Тогда все мужчины, в том числе и папа Елли Кари, укладывают в тюки муку, сахар, кофе, а также хорошее сухое сено, которое саами кладут в башмаки: оно заменяет носки.
Затем мужчины вместе со стадами отправляются в путь. И надо же случиться, что с ними увязался Чаппо! Елли Кари очень расстроилась, но мама сказала ей, что Чаппо должен научиться охранять маленьких оленят от волков и медведей.
Быстро промелькнуло лето, и однажды Елле Кари услышала в лесу крики. Это возвращались со стадами мужчины. Вернулся отец девочки. Вернулся и Чаппо…
Вот и вся книжка. Прочтешь ее, посмотришь фотографии жалкой земляной хижины, где пол устлан березовыми ветками… Приметы XX века в «коту» ограничиваются будильником, эмалированным чайником и чугунной плитой, заменившей дымный очаг.
В шведских путеводителях пишут, что турист может видеть в Нор-ланде лопарей, которые сохраняют «не только национальные костюмы, но и весь старый уклад». Туристам взглянуть на все это любопытно, а каково Елле Кари, ее папе Андерсу и ее маме Эльзе?
Возможно, что саами жили на Скандинавском полуострове еще задолго до того, как там появились предки шведов и норвежцев. Саами не похожи ни на тех, ни на других. У них свой язык, чужой и непонятный большинству жителей полуострова. Но они тоже жители Швеции, шведские граждане, и, значит, числятся в статистических таблицах.
Однако я так и не смог выяснить, на какое число саами приходится одна автомашина и сколько этих жителей Севера пользуются телевидением. Их земляные хижины заслонены- фигурой Свена Свенссона, среднего, типичного и благополучного шведа…
.. Нам пора заканчивать путешествие по стране Нильса Хольгерсона. Гусиная стая поднимается, чтобы лететь на юг. Она несется над тундрой, и северные олени слышат крики птиц:
«Спасибо за прекрасное лето! Спасибо за лето!»
«Счастливого пути и до свиданья!» — отвечают олени.
Нильсу осталось уже совсем немного до радостной встречи с отцом и матерью в родной деревушке на юге, где он снова превратится в человека, много повидавшего, вышколенного жизнью, узнавшего настоящую цену дружбе.
До свиданья, Нильс Хольгерсон!
До свиданья и мои шведские друзья, мои спутники в поездках по следам Нильса! Вы помогли ближе узнать вашу интересную страну. Мы о многом переговорили, не во всем соглашаясь, а иногда и споря друг с другом.
Толковали о русской живописи, о наших детях, о прямых и косвенных налогах, о народных ремеслах шведской Даларны и русской Хохломы, о школьных программах, о гигантских заводах Сибири, о жизни шведских горняков…
Вспоминали, что в дореволюционную пору шведские рабочие помогли созвать в Стокгольме IV съезд Российской социал-демократической рабочей партии, на котором выступал Владимир Ильич Ленин. При содействии шведов, сочувствовавших русской революции, Ленин вернулся через Швецию из первой эмиграции, через Швецию же отправился во вторую эмиграцию, в Швеции последний раз видел свою мать, Марию Александровну, приезжавшую в Стокгольм для свидания с сыном. В апреле 1917 года Владимир Ильич через Швецию же вернулся из последней эмиграции в революционный Петроград, чтобы повести народ к победе Октября.
Мы вспоминали и о том, что уже в 1920 году Швеция продавала товары нашей разоренной, полузадушенной блокадой республике. О том, что в 1921 году, когда голод терзал Поволжье, к нам шли пароходы с хлебом, купленным на деньги, которые собрали шведские рабочие и шведские безработные. О том, что в тот же страшный год в переполненных поволжских больницах дежурили шведские врачи-добровольцы, и, когда сестра милосердия Карин Линдског скончалась от сыпного тифа, голодные самарцы шли за ее гробом с красными флагами и пели: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»
Правда, некоторые люди в Швеции не раз хотели поссорить наши народы. Они пропускали через страну поезда с гитлеровскими солдатами и вообще строили против нас всякие козни.
Но в отношениях между нашими народами хорошего было больше, чем плохого. Добрососедства больше, чем козней. И, уж конечно, желания жить мирно, по-добрососедски не занимать ни нам, ни шведам!