6 апреля войска двинулись на Кенигсберг. Части армии генерала Людникова отрезали Кенигсберг от Самбийского полуострова и порта Пиллау. С юга и запада город атаковали войска генералов Галицкого и Белобородова. Танки крушили систему обороны немцев. На город обрушилась лавина артиллерийского огня и авиабомб — он пылал. Последним днём битвы за Кенигсберг было 9 апреля. Остаткам гарнизона, ещё продолжавшим сопротивление, маршал Василевский предъявил ультиматум. По городской радиосети генерал Лаш объявил о капитуляции. Девяносто две тысячи немцев сложили оружие, и среди них — значительное количество офицеров и генералов. Морская крепость Пиллау пала 25 апреля. Балтийская коса, где скопились остатки «непобедимых» гитлеровских армий и тысячи гражданских беженцев, капитулировала 9 мая 1945 года.
Гнездо агрессии и воинствующего юнкерского духа, логово шпионских интриг и скопление «неприступных твердынь», каким была Восточная Пруссия, перестало существовать.
Тюрьма Нойбау, что находилась на Бернекерштрассе в Кенигсберге, осталась почти невредимой. И почти до последних дней сражения за город гитлеровские палачи вершили там расправу. Полным ходом работала гильотина. Её три раза разбирали, и три раза, когда напряжение боёв за город несколько спадало, это приспособление монтировалось опять и спешно совершалась очередная серия казней. В день, когда войска 3-го Белорусского фронта приступили к решающему штурму Кенигсберга, палачи из застенка Нойбау в последний раз демонтировали это орудие своих преступлений. Ночью из тюремных ворот выскользнул автомобиль и улицами, на которые сыпался град снарядов, помчался по направлению к реке Преголи. Там изверги из Нойбау, скрываясь от людских глаз, воровски выносили из машины отдельные детали гильотины и швыряли их в мутные воды реки, освещённые заревом пожаров. Вода поглотила преступное орудие, топор которого лишил жизни, по самым скромным подсчётам, около десяти тысяч людей.
Даже в самые напряжённые часы работы заместитель начальника разведотдела умел выкроить минутку свободного времени. Генрик своим ушам не поверил, когда полковник, заехав однажды, велел ему одеться потеплее и сказал, что они поедут навестить его отца. Этого Генрик никак не ожидал. Об отце и семье он думал постоянно. Однако мысленно дал себе зарок, что увидится с ними не раньше чем закончится война. Уж он-то хорошо знал радость встреч и горечь расставаний! Поэтому лучше было не мечтать об этом.
Машину вёл полковник. Генрик сидел рядом. Полковник, едва заметно улыбнувшись, спросил, как он думает, узнает ли отец его в мундире лейтенанта и что на это скажет.
От Кальварии свернули на Кросну, проехали Шостакув. Генрик вспоминал хорошо знакомые места, где в придорожных кустах они часто сидели с Василем в дозоре. Проехали Лозьдзее — теперь уже было недалеко.
Сразу же после освобождения старик Мерец— кий вместе с младшими детьми вернулся в пустой дом в Иодалишках. Здешние люди знали его и уважали. В знак уважения ему доверили пост старосты в местной общине. Он принял это без особого энтузиазма. В качестве первого шага он огласил крестьянам декрет Польского комитета национального освобождения и декрет об аграрной реформе, который тут же провёл в жизнь с участием конюхов из ближайших поместьев. Вообще, как староста, на недостаток работы он не мог пожаловаться. Хотя и подумывал старый Мерецкий вернуться в Немцовижну, но вплоть до января его родная деревня ещё находилась в прифронтовой полосе. К концу января фронт, правда, отодвинулся далеко на территорию Восточной Пруссии, и всё же зимой не было смысла возвращаться в Немцовижпу. Так и сидел он в Иодалишках, весь в думах о сыновьях, судьбы которых он не знал. В самых чёрных своих мыслях он представлял Генрика и Эдека убитыми. Но человек всегда надеется на лучшее, и в глубине души он верил, что сыновья живы.
В этот день, как обычно, он сидел в правлении и занимался разными делами, когда под окном остановилась легковая машина, хлопнули дверцы, и из неё вышли двое высокого роста офицеров.
— Смотри-ка, гости… — бросил крестьянин, сидевший у окна.
Взглянул в окно и Мерецкий. Фигура одного из офицеров показалась ему чем-то знакомой.
Первым вошёл полковник, за ним — Генрик. Мерецкий поднялся им навстречу. Генрик подошёл уставным шагом, чётко вскинул руку к козырьку фуражки и взволнованно отчеканил:
— Отец, лейтенант Мерецкий просит разрешения поприветствовать вас…
Старик обомлел. Раскинув руки, он двинулся вперёд, затем попятился, а вслед за этим с криком: «Геню!.. Сынок!.. Сынок!..» — схватил его в объятия. Некоторое время, кроме звонких поцелуев и возгласов «отец!» и «сынок!», ничего нельзя было услышать. Но и в этой безудержной радости старик на минутку посерьёзнел, взглянул сыну в глаза и спросил:
— А Эдек?
— Жив, здоров, учится.
Опять пошли объятия и слёзы. Полковник молча наблюдал за этой встречей. В Москве и его ждали седой как лунь отец и старушка мать.
Затем все вместе поехали в Иодалишки. Сёстры и младший братишка не слезали с колен Генрика, примеряли его офицерскую фуражку, трогали погоны и болтали, болтали наперебой, За столом, уставленном бутылками, Генрику не хотелось вспоминать о своих боевых приключениях. Он пытался было отговориться, что, дескать, в этом не было ничего особенного, а при случае когда-нибудь он расскажет. Его выручил полковник. Подсев поближе к старику, он начал длинное повествование. До Генрика, сидевшего с младшими сёстрами и братом, долетали лишь отдельные слова: «Шостакув… Вартай… Борецкая пуща… штаб… связные…»
Похвал в адрес Генрика полковник, видимо, не жалел, потому что старик вдруг подошёл к сыну и горячо обнял его.
— Да, больше года уж прошло, товарищ полковник, — проговорил он, обращаясь к гостю, — как я здесь вот, в этой избе, благословил его перед уходом в леса. Во имя памяти деда, во имя мученической крови всех павших за родину я призывал его не посрамить имени семьи. Ну и, как видно, не нарушил он клятвы, поддержал честь нашей фамилии, да и мою, старика.
Разговоры затянулись далеко за полночь. Отец ни на шаг не отходил от сына; он сам, казалось, помолодел на добрый десяток лет.
Война подходила к концу. «Тысячелетняя империя» держалась только на немногочисленных отрядах фанатиков, продолжавших яростное сопротивление. Две лавины фронтов, двигавшиеся с востока и запада, неуклонно сближались. Чуть дышал добиваемый Берлин, Фашистская Германия была повергнута.
Разведгруппа Генрика по-прежнему размещалась в деревне Мурава, под Каунасом.
В конце апреля 1945 года Генрик, Андрей и офицеры из разведотдела выбрались в автомобильную поездку по Восточной Пруссии. Они миновали развалины Голдапа и направились к Борецкой пуще. Попав в знакомые места, попросили шофёра остановиться. Всё здесь оставалось таким, как и прежде. Сколько же воспоминаний нахлынуло на, них!..
Затем поехали через Гижицко, Кентшин, Ольштын. Осмотрев эти разбитые гнёзда пруссачества, они добрались до руин Танненберга. Полковник, хотя и никогда здесь прежде не бывал, отлично знал окрестности. Сколько раз видел он их на макете в период учёбы в Военной академии! История гибели армии генерала Самсонова оставалась в памяти. Он, как и другие слушатели академии, изучал все детали той операции, чтобы никогда больше не повторить её ошибок. В молчании осмотрели могилы солдат, оставшихся здесь навсегда в 1914 году, памятник-мавзолей.
Отсюда помчались в Кенигсберг. Город пугал своими развалинами и пустотой. Его окутывал густой смрад разлагавшихся трупов. Разведчики брели по этому огромному кладбищу. Генрик искал таблички с надписью «Бернекерштрассе». С трудом отыскали её, висевшую на наполовину разрушенном здании. Подъехали к дому, значившемуся под номером 2/4.
Да, это было здесь. Генрик мысленно представлял себе тех, кого по этой широкой лестнице вводили в помещение. Сейчас разбитые двери и ворота были распахнуты настежь. Шаги гулким ухом разносились по пустым коридорам и ажурным галереям. Вполголоса он рассказывал своим спутникам о Сливиньском, Выдорнике, Дзичковском и остальных, кого помнил, с кем работал в подполье.
Большинство камер было открыто. Они всматривались в выцарапанные ногтями на оштукатуренных стенах фамилии, в чёрточки, видневшиеся рядом с ними, которые обозначали время, проведённое в заключении…
Затем спустились в подвальные казематы. Где-то рядом должно было находиться место казни. Подсвечивая себе фонариками, узким коридорчиком они вышли в большую комнату, где пол вокруг разбитого стола был засыпан засохшими цветами. Рядом находилось помещение поменьше с водопроводными кранами, отверстиями для стока в полу, со стенами, обложенными маленькими плитками чёрного кафеля. Теперь здесь явно чего-то недоставало.
Генрик снял фуражку, то же сделали и остальные. Он вынул из стены одну плиточку и взял её на память. В молчании все вышли на улицу. Огромные ворота, качаясь на ветру, издавали неприятный скрип.
Победу праздновали в Каунасе. Несколько дней подряд длилось веселье с воспоминаниями о прожитом и планами на мирное будущее, теперь уже становившееся реальностью. Наступивший мир изменял всю их жизнь.
Несколькими днями позже заместитель начальника отдела приехал в Мураву и приказал собрать личный состав всех разведгрупп. Пришли все — радостные, принаряженные. Широкую площадь заливало солнце. Здесь уже находилось несколько легковых машин, доставивших офицеров разведки. Бойцы стояли, выстроившись в две шеренги. Командовал всем полковник.
На площадь вкатилось два лимузина. Маршал Василевский в сопровождении группы генералов направился к разведчикам. Полковник подал команду «Смирно!» и отрапортовал маршалу. Маршал Василевский тепло приветствовал разведчиков.
На площади установилась тишина, нарушаемая только порывами ветра и звенящими в лазури неба голосами жаворонков. Чётко выговаривая каждое слово, генерал Алёшин читал приказ о присвоении офицерских званий. Одна за другой назывались фамилии. И вот:
— «…присвоить звание «старший лейтенант» Мерецкому Генрику Альбиновичу…»
Прочитав приказ до конца, генерал подал команду:
— Старший лейтенант Мерецкий, выйти из строя!
Генрик остановился перед маршалом. Генерал снова начал читать:
— «Приказом командующего фронтом за проявленную доблесть в боях с фашистскими захватчиками наградить орденом Красного Знамени Мерецкого Генрика Альбиновича…»
Маршал вынул из открытой коробочки поблёскивающий золотом и пурпурной эмалью орден, прикрепил на грудь герою и пожал ему руку. Генрик тихо произнёс в ответ: «Служу Советскому Союзу!» Кровь, от волнения ударившая ему в голову, не давала расслышать произносимых в его адрес поздравлений. Автоматически он сделал поворот и вернулся в строй, крепко сжимая в руке удостоверение о награждении. Краешком глаза Генрик ежеминутно посматривал себе на грудь.
Награждены были и другие разведчики.
После окончания церемонии официальная обстановка сменилась непринуждённой беседой. Все окружили начальство. Маршал расспрашивал разведчиков о планах на будущее. Тамара с Наташей обратились к нему и генералам с просьбой прийти на вечер, который их группа устраивала ещё согласно уговору в Борецкой пуще. Приглашённые, пожелав им хорошо повеселиться, поблагодарили, но отказались. У командования ещё было слишком много неотложных дел.
Вечеринка собрала гораздо больше участников, чем ожидалось. Верховодил всем весёлый и живой как ртуть Тони. Он прошёлся с Тамарой в польке так, что пыль столбом стояла, потом один пустился отплясывать трепака. Ну и конечно, не обошлось без тостов: за Победу, за награды, за Борецкую пущу…
Наступило, по мнению Генрика и Эдека, время возвращаться в родные края. По этому вопросу они и пошли посоветоваться с полковником. Их намерение не вызвало у него удивления. Задание, возлагавшееся на них, было выполнено. С Эдеком всё обстояло просто: оформление его демобилизации и возвращение в Сувалки было делом двух дней. С Генриком же разведотдел расставаться не хотел. Полковник предложил ему остаться на постоянной службе, поступить в военное училище. Но Генрик считал, что его место в новой Польше, что там он теперь нужнее. Правда, наскоро и не до конца залеченные раны всё ещё давали о себе знать, но он на это особого внимания не обращал. 15 мая 1945 года Эдек отправился в свою родную Немцовижну, где уже находился отец. Генрик тем временем исполнял последние формальности, связанные с переводом в польскую армию.
В Сувалки он поехал вместе с советскими офицерами на их автомашине. Уже подъезжая к знакомым местам, Генрик почувствовал, как у него сильнее забилось сердце. Он попросил, чтобы машина шла медленнее. Когда из-за холма вынырнула старая крыша больницы, он показал своим спутникам то место, куда его доставили в прошлом году; неподалёку, по левой стороне, зияло пустыми глазницами обгоревших окон здание гестапо.
Ему хотелось прямо сейчас, сию минуту выскочить из машины и броситься в объятия первого попавшегося прохожего, чтобы рассказать ему, другим, всему городу обо всём, что переполняло его сердце в эти минуты.
Они остановились перед домом Мадоньских. Кристина уже знала о его возвращении. Они поздоровались довольно сдержанно и несмело. Слишком много было свидетелей их встречи. Позже он отправился в город. По тем самым тротуарам, по которым во время войны пробегал украдкой, он теперь шёл гордо и свободно.
Шёл и ласкал взглядом знакомые дома, башни костёлов, парк, оголённый, без ограды, — весь этот родной, любимый город. Почти вбежал в старое здание гимназии. Те же с трудом открывающиеся двери, тот же коридор, классные комнаты. Волнение перехватывало ему дыхание. В глазах у него стояли все те, кто беззаботной шумливой ватагой заполнял эти классные помещения до 1939 года. Многих из них уже не было в живых, и их могилы были рассеяны по всему свету. Сегодняшние ученики и их преподаватели с удивлением смотрели на советского офицера, который с фуражкой в руке в задумчивости брёл по коридору, погруженный, видимо, в воспоминания. Старый седой учитель Томаш Иодоховский внимательно приглядывался к чем-то знакомой фигуре офицера. Увидев его, Генрик бросился ему в объятия. Глаза обоих были полны слёз.
Эдек приехал за ним в старой дребезжащей бричке. Из Сувалок выехали в Немцовижну перед обедом. Была суббота 30 июня 1945 года. Лето в самом разгаре. Солнце припекало, а лёгкий ветерок едва поднимал пыль на дороге. Лошади шли бойкой рысью. Проехали военный аэродром в Паперни, весь покрытый воронками от бомб и рваными кусками бетонных плит.
Позади осталось уже Дубово, подъезжали к хутору Баканюка. Вот-вот должна была показаться и Немцовижна. На полях то тут, то там шрамами извивались зигзаги окопов. Краснела покрытая ржавчиной колючая проволока, разверзались пугающие своей глубиной воронки от бомб, виднелись таблички с надписью «Мины». Кое-где среди глиняных мазанок торчали закопчённые печные трубы. На лугах косили траву. Дрожащие волны нагретого солнцем воздуха висели над полями. Колыхались под ветром подоски земли, засеянные хлебом. Генрик наслаждался этой картиной лета, спокойствием природы. Он глядел вокруг, вдыхал полной грудью ароматный воздух, и на сердце у него становилось всё радостнее.